Текст книги "Увязнуть в паутине (ЛП)"

Автор книги: Зигмунт Милошевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Хенрик: – Но ведь моя дочка…

Рудский: – Расставьте, пожалуйста.

Теляк расставляет свою семью, затем возвращается на место. Теперь это все выглядит следующим образом: справа и чуточку сзади Теляка стоят два стула – его родители. Слева, спереди, в нескольких метрах дальше, стоит Ярчик (жена), смотрит на Теляка. Ха ней, рядом стоят Квятковская и Каим. Они глядят в сторону стульев. Теляк не глядит ни на кого из них.

Рудский: – Отлично, выходит, вот как это выглядит. Пан Хенрик?

Теляк: – Я чувствую себя паршиво. Виноватым. Перед глазами мутится. Могу я присесть?

Рудский: – Конечно же. Присаживайтесь на пол и подышите.

Теляк усаживается на пол, глубоко дышит, его взгляд все еще уставлен в одну точку пространства.

Ярчик: – Я довольна, когда он чувствует себя плохо.

Рудский: – А дети?

Каим: – Я счастлив, что моя сестра стоит рядом.

Квятковская: – А мне бы хотелось пойти к бабушке и дедушке. Их я вижу лучше всего. Отца я совсем не вижу, мать его полностью заслоняет.

Каим: – Я тоже хочу к бабушке и дедушке. Вместе с сестрой.

Психотерапевт в очередной раз останавливает воспроизведение.

– Вы понимаете, что теперь происходит? – спросил он у Шацкого.

– Теляк совершенно одинок. Жена не стоит рядом с ним, даже детям не позволяет его видеть. Мне его жаль.

– Обратите, пожалуйста, внимание на то, что говорят дети. Они хотят быть вместе и желают отправиться к дедушке с бабушкой. А что это означает?

– Они хотят умереть.

– Именно.

– Почему?

– Из любви. Из любви к отцу. Он нарушил систему, уходя из дома и не прощаясь с родителями, и так этого не отработал – не отдал надлежащего им почтения. Принцип таков, что в системе кто-то обязан взять на себя покаяние, и чаще всего это ребенок, который входит в систему в качестве нового элемента. Поймите еще и вот что: то, что не было решено, не исчезает самостоятельно, но входит в систему. Вина и зло остаются, они все время присутствуют, все их чувствуют. Ребенок, входя в систему, берет на себя бремя возвращения равновесия, поскольку перенимает вину, страхи и злость. Понимаете?

– Как Люк Скайуокер в «Звездных войнах»?

– Не понял?

– Прошу прощения, глупая шутка. Мне кажется, я понимаю.

– Тогда глядите дальше.

Рудский выводит Квятковскую и Каима из-за спины Ярчик. Теперь все стоят рядом друг с другом, глядят на Теляка.

Ярчик (трясется, с трудом произносит слова): – Я не желаю, чтобы мои дети стояли здесь. Я не хочу, чтобы они отправлялись к родителям мужа. Я чувствовала себя лучше, когда они стояли за мной.

Квятковская: – Я рада, что вижу папу и дедушку с бабушкой. Я очень люблю их. Папу – больше всех. Я вижу, что он печальный, и я хотела бы ему помочь.

Каим: – Да, я согласен с сестрой, только я не очень хорошо себя чувствую. У меня болит сердце, и меня всего трясет.

Квятковская: – Можно мне пойти к дедушке с бабушкой? Я испытываю практически физическое притяжение.

Рудский: – Хорошо. Но всего два шага.

Довольная Квятковская направляется к стульям. Видя это, Ярчик начинает плакать. Каим, бледный словно тень, массирует себе грудь.

На сей раз именно Шацкий протянул руку к пульту дистанционного управления и остановил запись. На экране застыла гримаса боли Каима и ничего не видящие, уставленные в стенку глаза Теляка.

– Как такое возможно, что у Каима болит сердце? – спросил прокурор. – Ну, я понимаю: ему известно, что сын Теляка болеет, но, тем не менее…

– Тут дело сложное. Существует некая теория, теория морфогенетических полей, которая используется для объяснения терапии Хеллингера. В соответствии с этой теорией, то, какими мы есть, зависит не только от генов, но еще и от электромагнитного поля. Хеллингер говорит, что наш дух резонирует со всем, что случилось в данной семье, что у него имеется связь с живыми и мертвыми. В ходе расстановки чужой человек может войти в этот резонанс.

– Вы сами в это верите?

Рудский сделал неопределенный жест, который указывал на то, что сам он в состоянии принять эту теорию, но только по причине отсутствия других.

– Для меня это значения не имеет. Важно лишь то, работает ли что-то или не работает. Я не знаю, как действует компьютер, но для меня от него масса пользы.

– А сын Теляка заболел уже после самоубийства сестры? – спросил Шацкий.

– Да, именно тогда у Бартека проявился порок сердца. Болезнь всегда является сигналом нарушения порядка. Ее головная динамика, это: «лучше я, чем ты». Мы решаем страдать, лишь бы другому члену семьи стало легче. Только лишь возврат порядка и равновесия позволяет вылечить болезнь.

– А повысились ли шансы Бартека на выздоровление теперь, когда его отца не стало?

Рудский закашлялся. Он попросил прощения, подняв руку, и пошел на кухню, где громко высморкался.

– Пан прокурор, – прозвучало оттуда. – Я бы не задумывался так долго над ответом, если бы не ваша профессия и не цель вашего визита. Вы поняли?

Шацкий встал с места, взял свою кружку и попросил чего-нибудь попить.

– Так каков же ответ? – он налил себе немного негазированной минералки, которую подал ему хозяин.

– Не знаю. Возможно – и так. Но, возможно, его состояние и ухудшится. Вы понимаете, пан Теляк не ушел из этого мира спокойно, закончив перед тем все свои дела. Мне кажется, что состояние Бартека поправилось бы после завершения установки. Изменение происходит в поле, которое с тех пор резонирует иначе. Потому изменения заметны и у лиц, которые не принимают участия в расстановке, возможно даже и не зная о ней.

Мужчины вернулись на диван.

Рудский: – Пан Хенрик, встаньте теперь, пожалуйста.

Теляк поднимается с видимым усилием. Ярчик плачет все громче.

Рудский (обращаясь к Квятковской): – А почему пани желает идти к бабушке с дедушкой?

Квятковская: – Я хочу, чтобы папе стало легче.

Теляк (совершенно убитый): – Нет, это невозможно. Не желаю этого слышать.

Каим: – Я очень хочу к сестре и к бабушке с дедушкой. Мне больно. Мне бы хотелось, чтобы ничего уже не болело. И чтобы папе сделалось легче.

Ярчик: – Я не могу уже всего этого вынести. Я хочу, чтобы он ушел отсюда (указывает на Теляка). – Я не люблю его, он мне даже не нравится, он чужой и отвратительный. Я хочу, чтобы все уже успокоилось. Чтобы ушел он, а не дети.

Теляк: – Но ведь я же ничего… (голос у него ломается, он не может говорить дальше).

Ярчик: – Я чувствую холод и пустоту. И ненависть. Из-за тебя мой ребенок умер! (душераздирающе всхлипывает). – Ты понял?! Моей дочки нет в живых, и мой сын вскоре присоединится к ней. Ты убил мое дитя!

Квятковская: – Папочка, я сделала это ради тебя. Ну почему ты не желаешь этого понять? Папочка! (плачет).

Теляк падает на колени. Все это время он ни на кого не глядит.

Теляк (шепотом): – Отставьте меня, это не моя вина. Я не виноват.

Каим (с трудом): – Не беспокойся, папа, мы поможем тебе.

Каим подходит к сестре, хватает ее за руку.

Вместе они делают шаг в направлении стульев.

Ярчик: – Нет!!! Умоляю, нет!!! Вы не можете оставить меня с ним! Вы не можете уйти. Прошу вас, не уходите, не оставляйте меня одну. Ну прошу вас, пожалуйста, прошу…

Каим поворачивается у ней.

Каим: – Не сердись, мама. Мы должны это сделать ради папы.

Ярчик теряет сознание. Рудский, явно перепуганный, подбегает к ней, приседает на корточки.

Рудский (всем остальным): – Ладно, на сегодня конец, закончим завтра утром. Это плохо, что мы прерываем сессию, но иного выхода нет. Будьте добры, отправляйтесь по своим комнатам, не разговаривайте друг с другом, не читайте книг. Встретимся завтра, за завтраком в девять утра.

Квятковская и Каим глядят друг на друга, как будто бы их только что вырвали из транса. Они отпускают свои ладони и выходят из кадра. Рудский укладывает Ярчик на бок и подходит к камере. На втором плане Теляк все это время стоит на коленях. Его глаза уставлены куда-то в пространство.

Экран начал снежить. Психотерапевт с прокурором сидели друг рядом с другом и молчали. Через несколько минут Шацкий поднялся с места, подошел к камере и вынул из нее кассету.

– Это чудовищно, – сказал он, глядя на черный кусок пластмассы. – А вы не боялись, что он покончит с собой?

– Признаюсь, подобное приходило мне в голову. Но я не боялся.

– Это как?

– Давайте я кое-что ва расскажу. Это известная история, произошла она какое-то время назад в Лейпциге. Хеллингер проводил семейную расстановку для женщины; в ходе сессии вышло, что женщина эта совершенно холодная, не способная любить. Дети ее боялись, хотели идти к отцу, которого она отвергла. Хеллингер сказал: «Здесь имеется холодное сердце». Через какое-то время женщина вышла. Другие участники терапии опасались, что она может покончить с собой, но Хеллингер за ней не отправился.

– И что?

– Она повесилась через несколько дней; в письме написала, что не способна жить дальше.

– Эффективная терапия, – буркнул Шацкий.

– Вы считаете, что вы это в насмешку сказали, но на самом деле вы совершенно правы. Откуда такая уверенность, будто бы ранняя смерть – это всегда утрата? Будто бы это всегда худшее решение? Что перед ней необходимо спасаться любой ценой? Вполне возможно, из жизни выплывает нечто, большее подобного решения. В душе каждого из нас имеется потребность, чтобы после завершения жизни пришел конец. У некоторых это появляется раньше. Вы это понимаете?

– Понимаю, но не принимаю.

– Тогда вы обязаны быть всемогущим, раз желаете становиться на пути смерти. Лично я чувствую в отношении ее покорность. Если пан лишает кого-либо права на смерть, то на самом деле вы отказываете в уважении к этой личности. Становиться на дороге смерти – это безрассудная уверенность в собственном величии.

Психотерапевт встал возле Шацкого возле балконного окна. По улице Гроецкой в сторону центра мчалась, врубив сирену, карета скорой помощи. Просверливающий все и вся звук становился все более настырным. Рудский закрыл окно, и в помещении воцарилась абсолютная тишина.

– Видите ли, все это берется из любви, – сказал он. – Кася покончила с собой, чтобы Теляку стало полегче, чтобы забрать с собой часть его вины. А вы говорите, что любой ценой необходимо встать на дороге смерти. Как можно не почтить столь прекрасный акт посвящения и любви? Необходимо принять дар этого ребенка. Иначе после смерти он чувствует себя отвергнутым. Любовь просто существует. У нее нет возможности оказывать на кого-либо влияния. Она бессильна. И она же настолько глубока, что вызывает боль. Глубокая связь и боль всегда связаны друг с другом.

– Все это красиво звучит, – ответил Шацкий. – Но только звучит. Мне трудно поверить, будто бы кто-то совершает самоубийство, поскольку его отец сбежал из дома. Человек отвечает за собственные поступки.

– Невозможно не быть не увязшим, нельзя не быть связанным, говорит Хеллингер.

– Можно быть свободным, говорю я.

Рудский засмеялся. Смех переродился в приступ кашля. Он снова сбежал в ванную, а когда вернулся, вытирая мокрое лицо полотенцем, сказал:

– А вот можно ли быть свободным от еды? В системе никто не свободен.

2

У него кошмарно разболелась голова. Шацкий сел в автомобиль, позволил Pink Floyd'ам тихонечко играть Hey You, и заглотал таблетку ибупрома. Опустил стекло и попытался упорядочить мысли. Теперь он понимал, почему никто из участников расстановки не показал на психотерапевта в ходе допросов. Все потому, что психотерапевт на самом деле был всего лишь наблюдателем, стоящим в безопасном месте, за пределами той бури чувств, что безумствовала под крестовым сводом маленького зальчика на Лазенковской.

Что произошло в ночь с субботы на воскресенье? Прокурор прекрасно представлял себе каждую из этих сцен. Погруженный в темноту зал, желтый свет натриевых ламп с улицы, тени колонн, передвигающихся по стенам, когда по улице проезжает автомобиль. Хенрик Теляк, пытаясь делать как можно меньше шума, украдкой выскальзывает из здания. Ему кажется, что его никто не видит, но это неправда.

Поскольку его видит Барбара Ярчик. Женщина, которая несколько часов назад потеряла сознание, не имея возможности вынести эмоций жены Теляка. Допустим, с неохотой подумал Шацкий, что Рудский прав. Что существует поле, которое позволяет в ходе семейной расстановки чувствовать эмоции чужих людей. И Ярчик почувствовала эмоции супруги Теляка. Ненависть, неприязнь, злость, боль, вызванную самоубийством ребенка. Страх от того, что второе дитя тоже вскоре покинет ее. Вот только Ярчик – в отличие от супруги Теляка – прекрасно понимала, что «виновник» – это Хенрик. Что это все из-за него – или же ради него – дочь покончила с собой, а сын заболел. Кто знает, возможно в голове Ярчик рождается мысль, что спасет своего «сына», убивая Теляка. Она хватает вертел, идет за Теляком. Тот слышит шаги, оборачивается, видит Барбару. Нет, он не боится, он лишь чувствует себя в дурацком положении из-за того, что придется объясняться. Ярчик наносит удар. «Это за моего ребенка», – говорит она, только Теляк этих слов уже не слышит.

Но, в таком случае, помнила бы Ярчик о том, чтобы вытереть отпечатки пальцев? Могла бы она столь хорошо лгать? И пошла бы сама открыть труп или, скорее, подождала, пока кто-то другой не сделает этого?

Сцена вторая. Теляк идет через зальчик. Он думает, что никто его не видит, но это неправда. Каим глядит на него, и который уже раз за этот день чувствует резкую боль в сердце. Поле действует. Каим думает о своей умершей сестре, о том, сколько еще жизни осталось ему самому. Он хочет остановить Теляка. Хочет завершить терапию, спасти «себя». Но Теляк не желает остаться. Каим настаивает. Теляк отказывается и направляется к выходу. Каим перебегает ему дорогу… наносит удар.

Как раз в его случае Шацкий был уверен, что Ким быстро пришел бы в себя, поубирал, стер отпечатки. И он мог бы убедительно лгать.

Сцена третья. Теляк считает, будто бы его никто не видит, но это неправда. Квятковская, его мертвая дочка, следит за ним из угла помещения. Словно упырь. Возможно, она думает о том, сколько всего прошло мимо нее: сколько лет жизни, сколько радости, сколько поездок, сколько мужчин, сколько детей. И все это она утратила только лишь потому, чтобы помочь человеку, который сейчас втихаря сбегает. Ему плевать на ее жертву, ему не важна ее смерть. «Почему ты бежишь, папа?» – спрашивает она, выходя из тени. «Я не твой папа, психованная», – отвечает Теляк, пытаясь ее обойти. «Как ты можешь? Ведь я столько ради тебя сделала?» – с укором говорит Квятковская. Печаль в ее словах смешиваются с бешенством. «Нихрена ты не сделала, иди лечиться, баба», – отвечает Теляк, которого ее слова тоже прошли по живому.

И Квятковская бьет.

Порошок начал действовать. Шацкий почувствовал себя чуточку получше и милостиво позволил, чтобы Уотерс[39]39
  Вы, конечно же, уже догадались, что все это время в машине Шацкого звучит The wall группы Pink Floyd.


[Закрыть] спел Bring the Boys Back Home чуточку громче. Он позвонил Кузнецову и поехал в районную комендатуру полиции: нужно было переговорить, а при случае еще и осмотреть бумажник покойника… Ему не казалось, будто бы это имело особое значение, но личность Теляка была ключом ко всему этому делу. Чем лучше он его узнает, тем большая вероятность того, что поймет мотивы преступника. Или же мотив виртуального преступника, захватившего сознание чужого человека.

Господи, а не слишком все это закручено? – подумал он, ожидая, когда светофор позволит ему свернуть с улицы Прушковской в улицу Жвирки и Вигуры.

3

В буфете центральной районной комендатуры полиции на Вильчей Кузнецов заказал кофе и «вузетку»,[40]40
  Вкусное пирожное, состоящее из шоколадного бисквита, варенья (джема или творожного крема), взбитых сливок и шоколадной помадки. Пирожное считается типичным для Варшавы, его можно встретить практически в каждом городском кафе. Название взялось от трассы W-Z (ву-зет, восток-запад), хотя некоторые утверждают, что это всего лишь аббревиатура WZK от слов «wypiek z kremem». Независимо от происхождения названия, wuzetka – это очень вкусный торт, к тому же, несложный в приготовлении.


[Закрыть] а Шацкий – томатный сок. Он и так поглотил слишком много кофеина в кофе и чаях у Рудского. Прокурор рассказал полицейскому о вчерашних допросах и о сегодняшнем визите у психотерапевта.

– Закручено, – согласился Кузнецов, без особого успеха пытаясь отрезать вилкой кусочек вузетки так, чтобы взбитые сливки не расползлись во все стороны, – то есть, каким-то образом жена и сын Теляка тоже подозреваемые.

– Нет, они не подозреваемые. Здесь, скорее, речь идет о том, что если у них имелся убедительный мотив, то таким мотивом могли руководствоваться люди с психотерапии. Я их допрошу завтра, а там посмотрим.

– Если это и окажется правда, то их защитит любой начинающий адвокатик. Подумай только: ты видишь человека первый раз в жизни, потом четверть часа изображаешь его сына и по этой причине хватаешь вертел и вонзаешь ему в глаз. То есть, ты как «ты» не имеешь никакого мотива.

Шацкий покачал головой. Он тоже уже об этом думал. Лишь спросил, удалось ли что-нибудь установить на Лазенковской.

– Ноль. Осталось допросить еще пару человек, но в результат я не верю. Приехали они в пятницу, сидели чуть ли не под ключом, ни с кем не контактировали. Девушка, которая приносила им еду и мыла посуду, пару раз разговаривала с Рудским. Ни одного из пациентов она не видела. Священник, который сдавал им помещение, виделся с Ркдским один раз, беседа длилась минут пять. Рудский является членом общества христианских психологов, его рекомендовали, у ксёндза никаких сомнений не было. Теперь-то об этом жалеет и надеется, что этого преступника мы найдем. Очень приятный человек, я сам с ним разговаривал. Немного на онаниста походит, как все они, но этот конкретный.

– Из костела что-то пропало?

– Абсолютно ничего.

– Охрана?

– Перестань, а то подавлюсь. Старикашка шестидесяти восьми лет, засыпающий перед полудюймовым телевизором в швейцарской. Я мог бы зайти туда ночью, расстрелять всех присутствующих из пулемета, а дедок бы клялся всем святым, что все было тихо, спокойно и никто чужой не крутился. Следов взлома нет, но, скорее всего, двери были открыты.

Шацкий в жесте раздражения поднял руки и хлопнул ими об стол.

– Замечательно, – рявкнул он.

– Что ты хочешь сказать? – возбужденно спросил Кузнецов.

– То, что вы, как и всегда, нихрена не нашли.

– А что мне, по-твоему, надо сделать? Вернуться во времени, заставить их начальство установить камеры наблюдения и принять на работу наблюдательного швейцара?

Шацкий закрыл лицо руками.

– Извини, Олег, сегодня у меня паршивый день. Башка болит от этого терапевта, не знаю, не заразил ли он меня чем-нибудь. А вдобавок я совершенно забыл, зачем сюда приехал.

– Ты хотел встретиться со мной, потому что я тебе нравлюсь, – Кузнецов погладил прокурора по его белым волосам.

– Отвали.

– Ууу, нехороший какой пра-акурор…

Шацкий рассмеялся.

– В последнее время мне это говорят каждый день. Я собирался осмотреть вещи Теляка, прежде всего – бумажник, и я должен был передать тебе, что необходимо снять отпечатки пальцев с бутылочки из-под успокоительного, а еще расспросить людей в Польграфексе. Враги, конфликты, не сработавшие инвестиции, сложившиеся на работе группировки. Еще им следует показать фото Рудского и всей фантастической троицы. Рудский когда-то там был, его узнать должны; но если бы узнали кот-то из троих, это было бы что-то. Я же покажу фотографии супруге Теляка и его сыну. А вдруг окажется, что они не посторонние.

Кузнецов скорчил рожу.

– Я тоже сомневаюсь.

Шацкий ответил приятелю подобной гримасой и допил свой томатный сок. Только сейчас ему вспомнилось, что он любит этот сок с солью и перцем.

Всего лишь раз он видел лицо Хенрика Теляка и делал все возможное, чтобы видеть ее как можно короче, но, несмотря на это, мог отметить, что дочка была очень похожа на отца. Те же самые густые брови, практически сросшиеся над носом, тот же самое грубое основание носа. Ни то, ни другое еще никогда не сделали какую-либо из женщин красивее, так что глядящая на него с фотографии девушка вызывала впечатление простушки. К тому же провинциалки, за что, вне всякого сомнения, должна была благодарить унаследованные от отца топорные черты лица. Зато сын Теляка выглядел словно приемным. Шацкий не был в состоянии указать черты внешности, которые бы соединяли его внешность мальчика-эфеба с отцом или сестрой. Не был он и особо похож на мать, которая никак не казалась воздушной и прозрачной, а их фотографии можно было сделать вывод, будто бы это главные признаки ее сына. Удивительно, насколько непохожими могут быть дети на своих родителей.

Девушка и парень не улыбались, хотя то не были снимки на паспорт, но две вырезки семейной фотографии, сделанной на море, в фоне были видны волны. Фотография была разрезана на половине, а фрагмент, представляющий Касю, пересекала черная бархатная ленточка. Шацкий задумался, зачем Теляк разрезал снимок. Наверное, боялся, чтобы траур не означал, будто бы в живых нет уже обоих детей.

А еще в бумажнике имелось удостоверение личности и водительские права, и из этих документов следовало, что Хенрик Теляк родился в мае 1959 года в Чеханове, и что он умел водить мотоцикл. Ексколько кредитных карт, две с надпечаткой «business», наверняка от счетов фирмы. Рецепт на «дуомокс», антибиотик против ангины, если Шацкий правильно помнил. Штрафная квитанция за превышение скорости – двести злотых. Почтовая марка с изображением Адама Малыша[41]41
  Адам Малыш (польск. Adam Małysz; род. 3 декабря 1977, Висла, Польша) – польский прыгун с трамплина, четырёхкратный чемпион мира, четырёхкратный обладатель Кубка мира и четырёхкратный призёр Олимпийских игр.


[Закрыть] – Шацкий был изумлен тем, что такая марка вообще была издана. Карточка видеопроката Beverly Hills Video на Повисле. Карточка сбора баллов из сети кафе Cofee Heaven, практически полностью заполненная. Еще один визит, и следующий кофе Теляк получил бы бесплатно. Несколько выцветших и неразборчивых квитанций. Шацкий поступал точно так же. Покупал что-то, брал квитанцию, чтобы иметь гарантию, продавщица доброжелательно советовала сделать копию, в противном случае – выцветет, он кивал, совал квитанцию в бумажник и забывал. Два купона lotto – квитанции заключения ставок и два собственноручно заполненных бланка. Похоже, Теляк верил в магию чисел, а не в «метод тыка». Были у него и свои счастливые номера. На каждом купоне и бланке набор был одинаковым: 7, 8, 9, 17, 19, 22. Шацкий записал эти цифры, а потом, подумав, отметил все ставки на субботний розыгрыш. В газетах за понедельник никто не проверял, а кто знает – вдруг Теляк выиграл все шесть цифр. Шацкому стало стыдно при мысли, что мог бы оставить купоны себе, вместо того, чтобы отдать их вдове. Что, и вправду мог бы? Конечно же, нет. Или все-таки? Круглый миллион, или даже больше, до конца жизни можно было бы не работать. Частенько он задумывался, правда ли это, что каждый имеет свою цену. Вот за сколько он, к примеру, был бы в состоянии прикрыть следствие? Сто, двести тысяч? Интересно, при какой сумме он начал бы размышлять, вместо того, чтобы ответить твердым «нет».