Текст книги "Дафна"

Автор книги: Жюстин Пикарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Глава 28

Менабилли, сентябрь 1959

Наконец-то Дафна обрела их: стихотворения Брэнуэлла пришли от мистера Симингтона с утренней почтой, написанные чернилами Бронте на бумаге Бронте, и лежали перед ней на письменном столе в ее писательской хибаре. Она прятала их от Томми, не желая говорить о них с ним или с кем-то еще, дожидаясь, пока он укатит на своей машине в Фоуи, надсадно кашляя, как неисправный мотор. Он казался таким печальным, когда она отклонила его предложение съездить с ним на обед в яхт-клуб.

– Дорогой, мне нужно работать сегодня, ты ведь знаешь, – сказала она, и он лишь пожал плечами, уголки его рта были опущены книзу, как у обиженного ребенка; точно с таким же видом выслушивал он каждый вечер ее напоминания, что нужно глотать таблетки, запивая их стаканом молока, и не позволять себе ни капли алкоголя.

Лучи солнца косо падали через окно ее писательской хибары, и пылинки кружили по комнате крошечными светлячками. И сами рукописи, казалось, были пылью – хрупкие, пепельного цвета, похожие на чудом сохранившиеся остатки какого-то древнего пожара, однако при этом вполне разборчивые, в отличие от тех иероглифов, которые она пыталась разгадать в Британском музее, – ведь эти стихотворения предназначались для чтения. Но Дафна обнаружила, что ей трудно сосредоточиться на смысле слов, ее скорее зачаровывал сам почерк Брэнуэлла – менее аккуратный, чем взрослый каллиграфический почерк сестер, – с характерными завитушками и причудливыми узорами, образующий на странице витиеватый и ни с чем не сообразный рисунок.

Изучая почерк, Дафна пыталась проникнуть в мысли Брэнуэлла и внезапно словно ощутила толчок от узнавания: откуда-то из глубин ее памяти выплыло другое утро, вскоре после свадьбы, когда она сидела и читала нечто написанное столь же безукоризненным, как у сестер Бронте, почерком. Что заставило ее, совсем еще юную жену, рыться в тот день в столе Томми, когда она была в доме одна и знала: муж не придет и не потревожит ее? Дафна даже толком не понимала, что искала она тогда, но помнила: было какое-то странное побуждение делать это и волнение, смешанное с дурным предчувствием, но, когда разыскала потайной ящик (ключ остался в замке – бедный Томми, он никогда не умел хранить свои секреты), была уверена, что найденное в нем необходимо прочесть.

Внутри она обнаружила маленькую пачку любовных писем, адресованных Томми его бывшей невестой, красивой девушкой с темными волосами и миндалевидными глазами по имени Джен Рикардо. Дафне было известно ее имя и лицо по фотографии, но она не знала подробностей этой истории – Томми лишь описывал Джен как «очень нервную» особу, всегда при этом замечая, что обсуждать причины разрыва его помолвки с Джен – занятие, «недостойное джентльмена». Дафна понимала, что Томми неприятно ее любопытство и поэтому его следует скрывать, если невозможно подавить полностью.

Дафну тогда ошеломило – она почувствовала себя так, словно ее ударили, – не содержание любовных писем Джен (то были обычные традиционные фразы), а сам ее почерк, показавшийся Дафне гораздо более выразительным, чем передаваемые им эмоции. Он был уверенным, отчетливо индивидуальным, и чем больше Дафна изучала его, тем больше ее собственный почерк казался ей неразборчивым и сформировавшимся, по-детски безыскусным, свидетельствующим об отсутствии у нее университетского образования. Дафна никогда не говорила об этих письмах с Томми, понимая: было бы слишком унизительным признаться, что она рылась в его личных бумагах, обшарила ящики его письменного стола, как заурядный воришка. К тому же Дафна опасалась, что, если она сознается в чтении этих писем, присутствие Джен в их совместной жизни станет еще более угрожающим.

– Весьма угрожающим, – прошептала Дафна.

Сидя в своей писательской хибаре, она вспоминала голос отца. «Тебе угрожают?» – все время спрашивал у нее отец задолго до появления Томми, понимая под этим своеобразным кодовым наименованием сексуальное обольщение, пытаясь выяснить, не появился ли у Дафны новый кавалер, а потом это словечко прижилось, и Дафна сама его употребляла, не слишком задумываясь почему. «Он ужасно угрожающий», – сказала она сестрам вскоре после своей первой встречи с Томми; какой же маленькой дурочкой была она тогда, да и до сих пор осталась…

Конечно же, беспокойство Дафны по поводу писем Джен вылилось на страницы ее романа – там, где она писала, почти забыв этот случай, о почерке Ребекки: вторая жена главного героя была ошеломлена не меньше, чем Дафна, четкими наклонными чернильными мазками своей предшественницы, резко выделяющейся жирной заглавной буквой «Р» в имени Ребекка, начертанной столь решительно, что все окружающие ее буквы казались карликами, – это «Р» пронзало белый лист бумаги с такой безоговорочной уверенностью! Вторая жена пыталась уничтожить послание к ее мужу от Ребекки, вырвав форзац из книги стихов, доставшейся Максиму от его первой жены, а затем предав его огню, при этом жирно выведенная чернилами буква «Р» исчезла последней, корчась в языках пламени. Однако саму Ребекку уничтожить не удалось: она восстала, как птица Феникс из пепла, она всегда будет в конце концов возвращаться.

– Благословение, – пробормотала Дафна, – и проклятие…

Но если письма Джен стали в каком-то смысле благословением для Дафны, побудительным мотивом для книга, обеспечившей ей состояние, не оказались ли они обе в дальнейшем связаны проклятием? Дафна знала, что Джен вышла за кого-то замуж в 1937 году и погибла через несколько лет, ближе к концу войны, бросившись под поезд. В то время Томми откомандировали за границу, а все остальное затмевал страх перед немецкими воздушными налетами, и тем не менее Дафна была потрясена, прочитав в газете короткое сообщение о смерти Джен. Что-то внутри ее отозвалось дрожью узнавания, когда она увидела упоминание об отчете коронера, не назвавшего причины самоубийства Джен, если не считать стандартного объяснения, что, мол, ее душевное равновесие было нарушено…

Дафна содрогнулась и попыталась сосредоточить внимание на почерке Брэнуэлла, но это ей не удалось: мысли о прошлом проносились в ее голове, оставляя ощущение ужаса от всего, что было связано с Джен. Самым же неприятным воспоминанием был тот страшный судебный процесс в Америке более десяти лет назад – ей казалось, что теперь он опять надвигается на нее, грозя новыми бедами. А тогда ее вызывали для дачи свидетельских показаний: она была вынуждена защищать себя от обвинений в плагиате, выдвинутых другой женщиной, некоей сочинительницей, о которой Дафна никогда не слышала. Эта женщина умерла еще до того, как дело было передано в суд, но ее семья безжалостно, как стая гончих, продолжала преследовать Дафну своими притязаниями. Ей пришлось совершить путешествие в Нью-Йорк, чтобы предстать перед судом; она плыла на лайнере «Куин Мэри», страдая от приступов морской болезни, охваченная страхом обанкротиться из-за этого судебного разбирательства, – ведь все могло пойти прахом, она рисковала лишиться Менабилли и всего, что было ей дорого.

Конечно же, все это было полной нелепостью. Как можно украсть историю Ребекки, если она вышла из глубин ее сердца? То был ее сюжет, кипевший внутри, как лава, переполнявший ее и грозивший опасностью, несмотря на все ее попытки сдержать этот поток. Но Дафна понимала, что окончательно сломается, если судье удастся вытянуть из нее рассказ об источниках «Ребекки»: о том, как она обнаружила письма Джен к Томми и боялась, что он всегда будет считать Джен привлекательней ее, о смерти Джен в годы войны – этом ужасном самоубийстве, – невыносима даже мысль, что это выплывет в суде, а если попадет в газеты… Легко себе представить ликование репортеров, которые набросятся на эту историю, как стервятники на падаль, страшно даже вообразить подобный кошмар…

До этого, правда, не дошло – благодарение Господу, иск против нее был отклонен, после того как Дафна представила свою исходную тетрадь, куда еще десятью годами ранее записала основную канву сюжета «Ребекки». Но никто не знал и не должен был знать того, что сказала Дафна самой себе при известии о смерти Джен: «Это могла быть я».

«Это могла быть я», – снова и снова проносилось в ее голове. Она могла бы убить себя: Бог свидетель, она достаточно часто об этом думала, размышляла о том, что должен был чувствовать Майкл в последние часы, минуты, секунды своей жизни, когда вода смыкалась над ним и его спутником. Сопротивлялись ли они, или то было спокойное, плавное погружение в смертельном танце на дно бассейна? Утопление казалось Дафне более легким освобождением, чем перспектива умереть такой же ужасной смертью, какой умерла Джен…

И тут Дафну внезапно поразила еще более мрачная мысль. А не имела ли она какое-то отношение к смерти Джен? Помолвка Томми и Джен была разорвана еще до того, как он влюбился в Дафну, но она не знала, кто из них положил конец их отношениям. Наверно, Джен было известно, что Томми женился на Дафне, но что могло прийти ей в голову после публикации «Ребекки» в 1938 году, всего через год после собственной свадьбы? Узнала ли она себя в образе красавицы, предшественницы Дафны, которая как бы восстает из мертвых? Сумела ли расслышать в «Ребекке» отзвуки «Джейн Эйр»: душевнобольная первая жена преследует в ночных кошмарах вторую?

Нет, она должна перестать об этом думать, такие размышления никуда не приведут, а ей необходимо быть на высоте, особенно сейчас, когда Томми снова переживает кризис: руки трясутся, лицо бледное. Правда, сегодня у него хороший день: кажется, таблетки подействовали, и он достаточно бодр, чтобы выйти из дома, поэтому ей надо пользоваться моментом, если она хочет опередить мисс Герин. Дафна обхватила руками голову: в висках стучала кровь, но она заставила себя сосредоточиться, унять сумятицу мыслей, способную лишь привести ее к новой опасности.

Она должна отвлечься от мыслей о почерке Джен и вернуться к стихам Брэнуэлла или, вернее, Нортенгерленда – все три стихотворения были украшены его подписью с завитушками. Вчитавшись, она обнаружила, что сами стихи не слишком цветисты, – печали в них было с избытком, хотя присутствовала и какая-то странная сила в этих болезненных штудиях смерти. Дафна решила, что самое ее любимое из трех – «Безмятежная кончина и счастливая жизнь», но название его несколько обманчиво: Брэнуэлл, похоже, считал, что жизнь – большее несчастье, чем смерть.

– Зачем скорбеть об умерших благих? – бормотала Дафна себе под нос начальные строки. – Они мертвы, им сладок смерти тлен: несчастий и нужды окончен плен…

Дафне подумалось: не было ли это посланием ей от Брэнуэлла из могилы, мольбой, чтобы его оставили в покое. Пусть он будет, как и раньше, надежно укрыт от глаз людских среди страниц своих рукописей. И все же невозможно отрешиться от Брэнуэлла теперь, когда в ее руках стихи, написанные его почерком, словно он сам вручил их ей, – они вместе в радости и в горе…

Менабилли,

Пар,

Корнуолл

24 сентября 1959

Уважаемый мистер Симингтон!

Простите за ужасающую задержку с уведомлением о получении Вашего последнего письма – оно доставило мне большую радость, как и рукописи трех стихотворений. Какая чудесная находка! Вкладываю в письмо чек на сто фунтов – эта сумма кажется мне разумной за такие раритеты. Стихотворение о мертвых – самое мое любимое из написанного Брэнуэллом, я горжусь, что владею оригиналом этой рукописи, буду хранить, как сокровище, и два других стихотворения.

К несчастью, мне, похоже, вновь придется отложить нашу встречу. Старая беда – нездоровье мужа – не позволяет мне надолго посвятить свое время созидательной работе. Когда он болен, ему необходимо мое постоянное присутствие, поэтому давно задуманный визит в Йоркшир кажется, как никогда, далеким. Это приводит меня в такое уныние, что не передать словами. Чувствую себя примерно так же, как Шарлотта Бронте, когда она ухаживала за своим отцом, выздоравливавшим после глазной операции, и не могла продолжать работу над «Городком».

Тем не менее я не отказываюсь от соперничества с мисс Г. и поэтому прилагаю к письму перечень вопросов, на которые, как я надеюсь, Вы сможете найти ответ или в имеющихся у Вас архивах, или после следующего визита в Хоуорт и посещения коллекции Бротертона. Прошу извинить за этот длинный список, который, боюсь, вызовет у Вас головную боль, но я, конечно же, компенсирую Вам расходы и затраченное время.

Я все-таки очень надеюсь встретиться с Вами, когда представится такая возможность, вопреки всем задержкам, и наконец лично поговорить о Брэнуэлле, Бронте и прочих интересных дя нас обоих предметах!

Искренне Ваша,

Глава 29

Ньюлей-Гроув, сентябрь 1959

Очередной конверт был доставлен утренней почтой мистеру Симингтону с уже знакомым почтовым штемпелем Пара, что в Корнуолле, и его адресом, написанным тонким неразборчивым почерком Дафны. Кроме письма и чека на крупную сумму, в конверт были вложены две странички плотного машинописного текста с перечнем вопросов – он уже видел, что их было множество, по вопросительным знакам в конце строчек, порой пробивавшим бумагу, словно то было особое условное обозначение, призванное подчеркнуть повышенную срочность. Сердце Симингтона упало в предчувствии еще более невыполнимых пожеланий Дафны, единственное, что его утешало немного, – примирительные реплики с извинениями по поводу в очередной раз отложенной поездки к нему в Йоркшир.

Симингтона раздирали противоречивые чувства – разочарование, что он до сих пор не встретился с Дафной, и облегчение. Он с удовольствием представил себе, как сопровождает ее к дому-музею Бронте, мимо толпы восхищенных зевак, – ведь именно его избрала своим гидом, научным консультантом знаменитая леди-романистка. Он благосклонно признает мистера Митчелла, смотрителя музея и своего друга, но величаво прошествует мимо всех остальных, этих зазнавшихся хлопотунов из Общества Бронте, столь долго избегавших его. Не меньшее удовлетворение ему доставит посещение коллекции Бротертона в университете Лидса рука об руку с Дафной. Игнорируя нынешнего библиотекаря, он отведет ее в большой восьмиугольный офис, который занимал, будучи хранителем этого фонда, объяснит ей, что его работа заключалась именно в собирании коллекции Бротертона, покажет главные сокровища – подлинники рукописей Бронте, драгоценности, венчающие библиотеку.

Но порой, особенно часто во сне, эти триумфальные сцены оборачивались кошмарами: его унижали в присутствии Дафны, не пускали, глумясь, в пасторский дом и библиотеку Бротертона. В одном из самых ярких таких кошмаров, разбудивших его перед рассветом нынешним утром, присутствовал и муж Дафны, генерал-лейтенант сэр Фредерик Браунинг в полном военном облачении, который внезапно набросился на Симингтона, бранил, называя позором общества.

– Ты не только вор и негодяй, – поносил его генерал, размахивая темно-желтой папкой для бумаг, – но вдобавок и трус. Здесь твой воинский послужной список, и он ясно говорит: ты был настолько малодушен, что не служил своей стране в годы Великой войны [35]35
  Принятое в 1920—1930-е гг. название Первой мировой войны.


[Закрыть].

– Но у меня было плохое зрение, сэр, – запинаясь, пробормотал во сне Симингтон, охваченный лихорадочной паникой.

– Звучит правдоподобно, – сказал муж Дафны. – И после этого ты называешь себя мужчиной? Ты не слепая мышь, а маленькая желтоглазая крыса.

Генерал говорил, а Симингтон чувствовал, что сжимается, уменьшается в размере, а все окружающее растет буквально на глазах, в то время как он обращается в фикцию, пустое место. И он сжимался и сжимался, голос его стал неразличим, но он все пытался объясниться, даже ощущая, как слова съеживаются у него во рту, превращаясь в ничто.

– Мое зрение испортилось от библиотечной работы, – с трудом шептал он. – Меня назначили ассистентом в университетскую библиотеку в Лидсе в тысяча девятьсот десятом году, когда мне было двадцать два… вы увидите это в моем деле, сэр, если потрудитесь взглянуть…

Но муж Дафны просто его проигнорировал, отвернувшись с презрением.

Может быть, поэтому новости из последнего письма Дафны о нездоровье Браунинга почти успокоили Симингтона: перечитывая их, он испытал странную радость, понимая, впрочем, что это чувство постыдно, и поэтому стараясь подавить его. Он обратил внимание, что письмо Дафны датировано 24 сентября – то была годовщина смерти Брэнуэлла сто одиннадцать лет назад, но она не упомянула об этом совпадении, возможно, оно прошло незамеченным, заслонилось тревогой о здоровье мужа. И Симингтон ощутил боль за Брэнуэлла, сочувствие к нему – ведь о дне его смерти забывает даже его предполагаемый биограф, – а также обиду за себя: столь многое в его жизни осталось неведомым миру.

Он пытался представить себе, как разговаривает с Дафной, рассказывает ей более подробно не о жизни Брэнуэлла, а о собственном прошлом, обо всех важных событиях, которые он до сих пор скрывал, о своих потаенных эмоциях, не менее сильных, чем чувства в романах Бронте, столь же страстных, как те, что бушуют в романах Дафны. Он рассказал бы ей о своей свадьбе с Элси в 1915 году в церкви поклингтонского прихода – «брачном союзе мяса и книг», как без лишних околичностей говорила его мать, намекая на то обстоятельство, что отец Элси мистер Флауэр был местным мясником. Кто-то бросил в него вместе с конфетти горсть белых перьев, когда он выходил из церкви. А может быть, то была простая случайность: перья спустились с небес или их унес из птичьего гнезда в тот октябрьский свадебный день внезапный порыв осеннего ветра? А потом, через двенадцать лет, всего через пару дней после годовщины их свадьбы, Элси внезапно умерла, терзаемая сильной болью. «Прободение желчного пузыря», – констатировал доктор, но было слишком поздно, ничего уже нельзя было сделать, и состоялась еще одна церковная служба, но на этот раз в другой церкви – тогда они уже жили в Ньюлей-Гроув в этом доме, именно здесь она умерла и отсюда ее увезли в гробу, а когда Симингтон шел вслед за ним, перед его глазами пролетело птичье перо – не белое, а бледно-серое, как небо, как глаза Элси Флауэр.

Как мало знала о нем Дафна… да и не только она – все вокруг. Временами и Беатрис казалась ему незнакомкой даже после тридцати лет совместной жизни: она никогда не интересовалась Брэнуэллом, да ему это, честно говоря, и не было нужно. Что касается сыновей, этих пятерых маленьких мальчиков, которые выросли фактически без отцовского присмотра, так он просто не знал, что с ними делать после смерти Элси, не мог даже взять в толк, с чего начать, и вместо этого ушел с головой в работу, что еще ему оставалось – только похоронить себя в работе… Нельзя сказать, что он был тогда одинок: у него было много дел, и он предпочитал мужские разговоры домашней болтовне. Он считал лорда Бротертона и Уайза своими друзьями, хотя ни тот ни другой не оценили ни его подлинных достоинств, ни значения Брэнуэлла, если уж говорить начистоту.

Надо сказать, Дафна оказалась иной, по крайней мере куда более упорной. К тому же она была жива, в отличие от Бротертона и Уайза, хотя иногда они казались Симингтону реальнее живущих, словно не далее чем вчера, субботним днем, в книжный магазин его отца вошел лорд Бротертон, и Симингтон не упустил шанса ему представиться. Случайная встреча для молодого библиотекаря, позднее подкрепленная собраниями ложи в местном масонском зале, – и вот уже лорд Бротертон обращается к Симингтону за советом по поводу формирования собственной библиотеки. Конечно, и Уайз здесь оказал влияние – теперь-то Симингтон понимал это, хотя в то время он благоговел перед Уайзом, который был тогда на пике своей славы как весьма авторитетный библиограф и президент Общества Бронте. Сколько денег сделал Уайз на Бротертоне, продавая ему рукописи и редкие книги на многие тысячи фунтов для его растущей библиотеки в Раундхей-Холле? А сколько потратил сам Симингтон на свою личную коллекцию? Трудно было сопротивляться Уайзу и тем маленьким сокровищам, которые он ему попутно предлагал, особенно если они имели отношение к Брэнуэллу. Понятно, что Уайз не мог его насытить полностью: рукописи Брэнуэлла, которые Симингтон у него покупал, всегда оказывались фрагментарными – не пир, а крошки со стола богача.

Схожее желание переполняло и Дафну: Симингтон знал это из ее писем, чувствовал, как оно просачивается сквозь бумагу, как сквозь промокашку. Ладно, пусть получит еще одну порцию скудных крошек. Правда, она должна покупать их у него, как приходилось и ему у мистера Уайза. Симингтон порылся в коробке под письменным столом и извлек оттуда письмо Брэнуэлла одному из своих друзей – Фрэнсису Гранди. «Дорогой сэр, – писал тот на листке без даты, но с его адресом в Хоуорте, – если у меня хватит сил на путешествие и при сносной погоде, буду рад посетить Вас в гостинице „Девоншир“ в пятницу, 31 числа этого месяца. Возможность лицезреть образ, к которому я так привык и был так рад видеть, когда пребывал в состоянии куда более счастливом и здоровом, будет мне лучшим лекарством».

Симингтон заметил, что подпись Брэнуэлла была не столь залихватской, как тогда, когда он использовал имя Нортенгерленда: почерк казался более неразборчивым и не таким уверенным, как будто сами слова выражали смирение, молчаливую покорность судьбе.

Что ж, пусть письмо Брэнуэлла отправится запечатанным в конверте еще в одно путешествие – в Менабилли, Корнуолл, близ Пензанса, места рождения матери и тети детей Бронте, у моря, за сотни миль от кладбища в глубине страны, где они похоронены. Симингтону всегда хотелось съездить в Пензанс, посмотреть на места, где жили родственники Брэнуэлла по материнской линии – корнуолльское семейство Брэнуэллов, в честь которого был назван мальчик, родившийся в семье Бронте. Он представлял себе, как отправится туда на машине вместе с Беатрис, даже намечал маршрут на карте, выбирая дороги, по которым поедет: до Бодминской пустоши и дальше, до самого края Англии. Но теперь слишком поздно: он устал и не может совершить это путешествие. Так пусть вместо него в Корнуолл отправится Брэнуэлл.

Ньюлей-Гроув,

Хорсфорт,

Лидс.

Телефон: 2615 Хорсфорт

27 сентября 1959

Уважаемая миссис Дюморье!

Спасибо за письмо и за чек. Весьма сожалею о нездоровье сэра Фредерика, которое не позволяет ему вкушать в Корнуолле блага отставки, а также о том, что Ваш визит в Йоркшир снова придется отложить. Однако я через несколько дней выберусь в Хоуорт, чтобы там проверить высказанные Вами догадки, а также еще раз взглянуть на медицинскую книгу преподобного Бронте и выписать оттуда для Вас его замечания.

Тем временем Митчелл будет присылать мне по почте сведения о мисс Г. – это его ничуть не стеснит!

Вкладываю в конверт еще один оригинал рукописи (счет прилагается) – письмо Брэнуэлла своему Другу Фрэнсису Гранди. Жаль, что не могу вручить его Вам лично в Менабилли, придется доверить письмо железной дороге – в этом мне видится нечто поэтическое, принимая во внимание, что Гранди был инженером-путейцем и подружился с Брэнуэллом, когда тот служил на железнодорожной станции Лудденден-Фут.

Надеюсь, что Ваши тревоги вскоре рассеются.

С наилучшими пожеланиями,