Текст книги "Дафна"

Автор книги: Жюстин Пикарди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Глава 16

Менабилли, декабрь 1957

– Леди Дюморье спокойно спит, но постепенно погружается в кому, – сказал доктор Дафне перед тем, как она вошла в спальню матери в Феррисайде.

Его голос звучал приглушенно, но вполне профессионально. Дафна кивнула, чтобы показать: она понимает слова доктора – ее мать скоро умрет, – но, когда она вошла в комнату, у нее было ощущение нереальности происходящего, как будто ее заставляют играть в сцене из написанной не ею книги. Она попыталась сосредоточиться на том, что сказал ей доктор, но его слова, казалось, проплывают мимо нее, мимо тщедушной старой женщины, лежащей на кровати, и тогда Дафна представила себе, как ночная приливная волна там, за окном, поднимается на несколько футов, подхватывает тело матери и несет, так что оно погружается в воду, но не тонет.

Дафна присела на стул у кровати, прижалась лицом к щеке матери, и тогда Мюриел повернулась и поцеловала Дафну своими тонкими и мягкими, как крылья мотылька, губами, очень нежно, не открывая глаз. Потом вздохнула, почти неощутимо, и, казалось, вновь ушла в себя. Дафна подумала, что мать обрела покой, не только потому, что ее страдания близились к концу, но и потому, что после многих лет разделявшей их скрытой враждебности наступило примирение.

Первые шаги в этом направлении были сделаны уже давно, после смерти Джеральда, но Дафне все равно хотелось верить, что этот поцелуй растопил весь лед, еще оставшийся в их сердцах. Ей хотелось коснуться лица матери, чтобы сгладить горечь прошедших лет, но вместо этого она взяла ее руку в свою, тихонько покачивая, ощущая трепетание пульса, и, хотя доктор предупредил ее, что все кончено, Дафну успокоило тепло прикосновения: казалось, оно не исчезнет даже после того, как тело Мюриел закоченеет.

И все же в момент смерти Мюриел они не были вместе: перед этим Дафна ненадолго вышла из дома, и последнее «прощай» матери досталось Анджеле, которую мать всегда любила больше. Дафна пыталась уговорить себя: это вовсе не означает, что мать вновь ее отвергла, но эта мысль становилась неотвязной, и Дафна спрашивала себя, а не скорбит ли она больше по себе, чем по матери, и не этим ли вызвана неожиданная сила ее горя. После унылой церемонии в крематории близ Труро – день выдался сырой и печальный, последний день ноября, – Дафна села в лондонский поезд вместе с Анджелой и Жанной. Урну с прахом матери они захватили с собой, чтобы рассеять его над могилой отца в Хэмпстеде, недалеко от дома, где она родилась. Стоя там, на кладбище, рядом с сестрами среди семейных могил, Дафна поймала себя на мысли, что хорошо бы и ей покоиться здесь, но, думая о мирной кончине, желала в глубине души скорее не забвения, а начала новой главы, другой истории.

Дафна не удивилась бы, увидев отца рядом с сестрами, потому что именно сейчас он был к ним, как никогда, близко.

– Представьте себе, что в действительности мы мертвые, только не знаем об этом, – сказала она сестрам, а они обе удивленно посмотрели на нее, но промолчали.

Когда Джеральд был еще жив, он нередко посещал кладбище в дни рождения и смерти членов семьи, приносил весенние цветы для родителей, луковицы цветов на могилу Сильвии, венок с ленточкой полка фузилеров для погибшего на войне брата Гая. Джеральд клал свои подношения у надгробий и какое-то время сидел рядом с мертвыми, как бы вновь собирая семью воедино. Чувствовал ли он тогда такую же тоску, как Дафна сейчас?

Бедный Джеральд, он умер от рака 11 апреля 1934 года, спустя неделю после того, как ему исполнился шестьдесят один год. Даты его рождения и смерти высечены на могильном камне. Дафна не пошла на похороны отца: она бы не вынесла зрелища опускаемого в землю гроба, где было заключено его разлагающееся тело, словно его заперли там, в темноте, и бросили. Она осталась в Кэннон-Холле, а потом отправилась к Пустоши, взяв с собой клетку с двумя белыми голубями. Наверху травянистого склона, где никто не мог ее увидеть, она открыла клетку, как часто делал отец. Он покупал пойманных в силки птиц на рынке Ист-Энда – коноплянок, зябликов, дроздов, за долгие годы их счет шел на сотни, – и выпускал в Хэмпстеде, говоря, что птицы не должны сидеть в тюрьме, жестоко держать их за решеткой. То же самое проделала и она в детстве, когда ей исполнилось пять лет, выпустив из клетки птенцов голубей, подаренных тетей. При этом она боялась, что птицы могут предпочесть неволю. Ей вспомнилось мгновение подобного страха, когда она пошла на Пустошь после смерти отца и, поставив клетку на землю, отперев ее, отвернулась. Ей хотелось, чтобы голуби улетели, и она бормотала, как молитву, закрыв глаза, строки своего любимого стихотворения Эмили Бронте. И, стоя теперь у могилы отца, она вновь шептала, как заклинание, эти строки:

 
Мы сотней нитей в то вросли,
         Что завтра станет прах,
Но нам присущий дух любви
         Останется в веках!
 

Она подняла голову, надеясь увидеть некий знак. В небе парили, описывая круги, птицы, и ей захотелось, чтобы отец восстал из земли и мать стояла здесь же, рядом с ним.

Однако Дафна знала, что они по-прежнему здесь, в земле. Она представила себе, как они собираются вместе после того, как она с сестрами уйдет, – весь клан призраков Дюморье сходится вокруг надгробий. На памятнике ее кузена Майкла были высечены простые слова: «Студент последнего курса, утонувший в Оксфорде во время купания 19 мая 1921 года», но что еще можно было сказать о его смерти? А что скажет теперь о ней его семейство призраков? Может быть, сменят привычно тему разговора и после смерти, так же как всегда делали при жизни?

Вскоре после гибели кузена Джорджа на войне дядюшка Джим взял ее вместе с Нико на прогулку в зоопарк воскресным днем, и они стояли у клетки со львом, глядя на него во все глаза, но после смерти Майкла и речи не было о том, чтобы куда-то пойти: Барри был безутешен, буквально убит горем. Именно так сказал ее отец: «Услышав печальную весть в гримерной театра, Джим был убит горем, и мне следовало бы пожалеть его, однако я не смог побороть свою ненависть». И все, отец ничего к этому не добавил, и похороны прошли без Дафны и без дальнейших комментариев. Дафна купила маленький букетик фиалок для Майкла через несколько дней после его похорон и оставила их на могиле, куда пришла тайком, никому не сказав. Стоя на кладбище, она думала: «А что если Майкл наблюдает за мной, добродушно посмеиваясь, как делал это при жизни?»

Дафна, конечно же, продолжала общаться с другими мальчиками Ллуэлин-Дэвис – Джеком, Питером и Нико, – и хотя в детстве предметом ее восхищения был красавец Джек (она восторгалась им до такой степени, что буквально теряла дар речи, когда он навещал их и дарил ей конфеты и воздушные шарики), а с очаровательным Нико она легче всего находила общий язык, когда принимали гостей, самым близким из кузенов всегда был для нее Питер.

– Семья – самое важное, – сказала она ему, когда они зашли выпить в «Кафе Ройяль», после того как был развеян прах Мюриел.

Дафна слегка коснулась его руки, он в ответ печально улыбнулся, и она подумала, что ей надо было выйти замуж не за Томми, а за Питера – с ним они так хорошо понимали бы друг друга.

– Как случилось, что мы стали такими взрослыми? – спросила она. – Питер Пэн не должен стареть.

Его всего передернуло, и она сказала:

– О Питер! Прости меня, пожалуйста, ты ведь ненавидишь…

– «…Этот ужасный шедевр», – закончил он ее фразу и поднял рюмку, словно произнося шутливый тост в честь своего тезки.

– Тебе настолько не нравится это имя?

– Господи, почему я должен любить его? Если б этого дефективного мальчишку обозвали Джорджем, Джеком, Майклом или Нико, я бы избежал массы несчастий.

– Но ведь и Майкл страдал, разве нет? – спросила Дафна. – Когда я была маленькой, случайно услышала разговор между моей и твоей нянями, который не был предназначен для моих ушей. Твоя няня сказала, что Майкла мучают ужасные кошмары: ему кажется, что в окна входят призраки. Но я тогда решила, что няня ошиблась: Майкла пугают не привидения, а дядюшка Джим и Питер Пэн.

– Бедняга Майкл. Помню его кошмары, да и свои тоже: мне мерещились какие-то крылатые создания… Знаешь, люди всегда говорили, что Барри – наш ангел-хранитель, но теперь, когда я вспоминаю былое, мне кажется, в нем было что-то от ангела смерти. Возможно, Майклу было известно о нем нечто, чего мы не знали.

Питер рассмеялся, словно хотел обратить все в шутку, но Дафна решила не упоминать больше Питера Пэна, памятуя о том, сколь тяжким бременем легло на ее кузена самое знаменитое творение Барри: чем взрослее становился Питер, тем больше ощущал гнет своего нестареющего двойника.

Не избавилась Дафна от воспоминаний и на следующий день, когда возвращалась поездом в Корнуолл вместе с сестрами.

– Кто первым сказал это? – пробормотала она, едва сознавая, что говорит вслух.

– Сказал что? – спросила Жанна, оторвав взгляд от газеты.

– «Смерть будет ужасно увлекательным приключением». Не могу понять, у кого Барри позаимствовал эту фразу.

Жанна пожала плечами. Глаза Анджелы были закрыты, губы подергивались, по-видимому, она дремала.

– Думаю, это был Майкл, – сказала Дафна как бы самой себе. – Он всегда был остер на язык. А Барри тут же подхватывал его фразы…

Именно об этом много лет назад говорил ей Питер: мол, Барри использовал сказанное им и братьями, когда они были маленькими, и соткал из этого миф о Питере Пэне.

– Папа говорил, что он прислушивался ко всем нам, – сказала Жанна. – Подумать только, если бы не дядюшка Джим, мы могли бы вообще не родиться.

Дафна кивнула. Ей не надо было напоминать, что ее родители встретились и влюбились друг в друга на спектакле по пьесе Барри «Замечательный Крайтон». То была часть семейной истории, как, впрочем, и Барри, который всегда был дядюшкой Джимом для нее и сестер, да и кузенов тоже – все они выросли, слушая его страшные сказки: он хорошо знал, как напугать детей, как заворожить их.

Забыть Барри было невозможно, даже теперь, когда поезд набирал ход, удаляясь от Лондона. Он ехал вместе с ней, был рядом на кладбище в Хэмпстеде, паря где-то на краю сборища призраков. Может быть, он наконец обрел способность летать, этот маленький худощавый человек, мечтавший о Нетландии? Все они были пленниками королевства дядюшки Джима, даже Анджела, получившая роль Венди в восемнадцать лет, когда уже знала пьесу наизусть, как и Дафна с Жанной, – ведь они смотрели этот спектакль каждое Рождество с детских лет и знали, что пьеса была написана для их кузенов. Они и сами устраивали представление в детской, иногда для того, чтобы дядюшка Джим увидел его и поаплодировал им.

Может быть, именно поэтому Дафна не могла избавиться от ощущения, что призраки ее родственников, словно актеры в «Питере Пэне», несутся по небу над ней, связанные невидимыми нитями, так и не освободившиеся друг от друга и от материального мира.

Эта мысль не принесла Дафне успокоения, когда она наконец вновь очутилась в Менабилли: ведь ей, значит, суждено ныне и присно быть привязанной к земле, и от этого никуда не уйти. Приближалось Рождество, а с ним и новое семейное сборище, чреватое повторением всех тревог лета: Томми непрерывно пил, терял контроль над собой, а все притворялись, что ничего страшного не происходит. И Дафна улыбнулась про себя, представив на миг, что Брэнуэлл не только герой не написанной еще книги (она, возможно, так и не будет написана, если работа не сдвинется с мертвой точки), а гость в Менабилли, яркая личность с сомнительной репутацией, повод отвлечься от мыслей о Томми.

Со стороны кажется, что легче решить проблемы других семей, чем своей собственной, и Дафна иногда страстно желала провести хотя бы час в компании Брэнуэлла, тоскуя по нему столь сильно, словно он был частью ее прошлого – братом, возлюбленным или отцом, – как она когда-то тосковала по Питеру Пэну и другим Потерявшимся Мальчикам, желая, чтобы они были настоящими, а не раскрашенными гримом актерами, и одновременно мечтая, чтобы они обрели свободу, взлетели из пыльных кулис театра в ясное ночное небо, к звездам.

Свобода – в ней все дело. Быть свободным, а не пойманным в западню на сцене, не марионеткой, спотыкающейся о нити, опутавшие и сковавшие ее. Может быть, именно это искал Майкл, ощутив себя в воде избавившимся от пут, освободившимся от словесных оков? А что если это единственная дорога, ведущая вперед, – освободиться от всего, от всех, может быть, даже от Брэнуэлла… Но способна ли она разорвать наконец все связывающие ее путы?

Менабилли,

Пар,

Корнуолл

10 января 1959

Уважаемый мистер Симингтон!

Надеюсь, что Вы встретили Новый год в добром здравии. Я провела много приятных минут, читая приобретенные у Вас книги Бронте (кажется, с тех пор минуло уже больше года?). Нет ли у Вас других томов или материалов для исследования, от которых Вы не прочь избавиться и которыми я могла бы пополнить свою коллекцию?

Боюсь, сейчас это лишь интересный досуг, чтобы скоротать зимние вечера: мне пока не удается уделить достаточно времени для написания действительно стоящей книги о Брэнуэлле Бронте. Ведь чтобы полностью отдаться исследованию, мне необходимо съездить в Йоркшир.

В целом я не отказалась от этой идеи, но мешают домашние проблемы. К несчастью, прошлой зимой умерла моя мать, за последнее время ухудшилось здоровье мужа, сын только что закончил школу и впервые поступил на работу, а я тем временем трудилась над новым сборником рассказов, чтобы немного отвлечься от Брэнуэлла.

Тем не менее я продолжаю изучать рукописи Бронте в Вашем издании «Шекспир-хед» и те, что хранятся в Британском музее, хотя от них страшно устают глаза!

Мне очень интересно узнать, как продвигаются Ваши собственные разыскания.

С наилучшими пожеланиями,

Глава 17

Ньюлей-Гроув, январь 1959

Неожиданно после долгого молчания мистер Симингтон получил письмо от Дафны. Она не извинялась за длительную задержку с ответом на его последнее письмо, посланное им больше года назад, и Симингтон раздумывал, не дать ли ей отведать вкус ее собственного лекарства, оставив письмо без ответа. Однако, перечитав его несколько раз, несмотря на пережитое им ранее чувство досады, ощущение, что Дафна предала его, – подобрала, а потом выбросила, как бродячую собачонку, – он обнаружил, что вновь начинает испытывать к ней расположение. Правда, и слишком поощрять ее ему тоже не хотелось после пережитого за последний год: пытаясь перенести коробку с рукописями с чердака в свой кабинет, он упал, сломал руку, вывихнул колено – пришлось долго пролежать в больнице.

Это падение стало для него шоком: несколько часов он, неспособный двигаться, провел на полу, ожидая возвращения домой Беатрис, но каким-то курьезным образом испытывал и облегчение. Когда он лежал в больнице, один из докторов поставил диагноз «слабое сердце», а от этого, видимо, не существовало лекарства – лишь покой и отдых. С тех пор Беатрис проявляла к нему больше внимания, если не считать подпускаемых ею время от времени шпилек, мол, она буквально сбилась с ног, пока он посиживает себе, задрав ноги кверху, однако ее, вероятно, успокоило их молчаливое согласие, что он перестанет копаться в своих коробках. Дуглас, сын Симингтона, был вызван, чтобы все запаковать и отнести на чердак, после чего Симингтон ощутил своего рода освобождение, словно и Брэнуэлла тоже заперли наверху без всякой возможности убежать или выразить недовольство.

Иногда Симингтон терзался угрызениями совести, размышляя об участи Брэнуэлла, изолированного от мира на чердаке, а порой просыпался посреди ночи с бешено колотящимся сердцем, в полной уверенности, что слышал раздающееся все ближе и ближе шарканье шагов в коридоре у дверей спальни, глухие стоны или безумный смех там, наверху. Беатрис при этом безмятежно спала, а Симингтон даже не мог решить для себя, что было бы ужаснее – призрак Брэнуэлла или живые взломщики, – хотя в дневные часы приписывал все это прихотливой игре воображения или считал симптомом несварения желудка, как предположила Беатрис, когда он сказал ей, что страдает от ночных кошмаров.

– Надо прекратить есть сыр на ужин, – добродушно проворчала она и отправила в постель с чашкой молочной смеси.

Идя на поправку, Симингтон старался избегать какой-либо литературы о семье Бронте. Вместо этого он просмотрел несколько книг, принадлежавших Беатрис, включая сочинения Дафны. «Мою кузину Рейчел» он прочел с удовольствием, правда, его разочаровал двусмысленный финал: то ли прекрасная Рейчел – злонамеренная убийца, подмешивающая яд тем, кто стоит у нее на пути, то ли невинная жертва параноидальных иллюзий своего кузена. «Ребекку» он тоже нашел гораздо более увлекательной, чем ожидал, и, начав читать, не мог оторваться, но и здесь некоторые моменты одновременно заинтриговали его и вызвали раздражение. Почему рассказчица лишена имени? Симингтон решил, что, вероятно, таким образом Ребекка предстает более живой, более влияющей на ход событий даже из своей могилы, чем ее юная преемница, но если и так, не чересчур ли это хитроумная выдумка? А кто устроил пожар, спаливший Мандерли дотла? Миссис Дэнверс? В «Джейн Эйр» хотя бы понятно, что дом подожгла первая миссис Рочестер.

Симингтону хотелось задать Дафне не только эти вопросы, но и прямо спросить о мотивах ее писательства, о том, как она придумывает такие хитроумные сюжеты и неоднозначных персонажей. Как были созданы Рейчел и Ребекка? Ничего даже отдаленно похожего на ответ не было в деловых, взвешенных письмах Дафны. Но чем больше его привлекала идея завести с Дафной прямой диалог о ее книгах, который, учитывая привилегию знакомства с ней, имел бы и некий романтический привкус, тем яснее ему становилось, что это невозможно. Ведь придется признаваться, что читал ее книги, а он совсем не хотел, чтобы она знала об этом: шаткое равновесие авторитетов будет нарушено – она тогда станет экспертом, а он любителем, а не наоборот, как сейчас.

Наверно, именно поэтому Симингтон ответил на письмо Дафны лишь спустя две недели, причем постарался быть предельно кратким. Но все же он не позволил себе совсем уж обескураживать Дафну: если она возобновит свои разыскания, он сможет держать ее в поле зрения. Просьба продать ей еще что-нибудь из его библиотеки поставила Симингтона перед выбором: что важнее – нужда в деньгах или решение держать Брэнуэлла надежно запертым на замок? Наконец после тяжелых раздумий он выбрал одну из самых скучных книг своей библиотеки – избранные труды преподобного Патрика Бронте: пусть отец говорит за сына…

Ньюлей-Гроув,

Хорсфорт,

Лидс.

Телефон: 2615 Хорсфорт

29 января 1959

Уважаемая миссис Дюморье!

Благодарю Вас за письмо. Был рад узнать, что Вы не забросили Брэнуэлла окончательно, но, честно говоря, не думаю, что стоит предпринимать длительную поездку в Йоркшир: перспектива, что Вы обнаружите хотя бы малую толику новых сведений о Брэнуэлле, крайне сомнительна.

И все же, если Вы намерены совершить такой визит, с радостью помогу Вам всеми возможными способами как скромный товарищ по оружию. В настоящее время я продолжаю поиски в своем собрании рукописей и между тем прилагаю к этому письму книгу «Бронтеана. Избранные труды преподобного Патрика Бронте», изданную одним из основателей Общества Бронте мистером Дж. Хорсфоллом Тернером. Надеюсь, Вы найдете в этом томе много интересного.

Искренне ваш,

Глава 18

Хэмпстед, май

С того утра, когда я прочитала на компьютере Пола его переписку с Рейчел, я чувствую себя каким-то образом скомпрометированной, словно это у меня, а не у него на душе некая позорная тайна. Не покидает беспокойство, что Пол рано или поздно обнаружит это, или я сама себя выдам, но пока, к моему облегчению, он не дает понять, знает ли, что я прочитала его мейлы. Поэтому, полагаю, в последние несколько недель я отдалилась от него еще больше, попытавшись уйти с головой в работу. Это оказалось не слишком трудно: углубиться в свое исследование мне гораздо легче, чем куда-нибудь еще. Вечер за вечером до полуночи я рылась в интернете, штудируя каталоги многочисленных нелондонских библиотечных архивов, выискивая покрытые пылью времени следы писем Дафны (а их многие десятки – издателю, редактору, агенту – она была прилежной корреспонденткой), но при этом почти отказалась от мысли разыскать письма Симингтона к Дафне. Пару дней назад я наткнулась на упоминание о том, что она уничтожила многие личные бумаги в огромном костре, когда вынуждена была выехать из Менабилли после окончания срока аренды в конце 1969 года. Узнав это, я забеспокоилась, что вместе со множеством всякой всячины она сожгла и письма Симингтона. Проведя бессонную ночь в раздумьях о том, что могло быть навсегда утрачено в этом костре и что побудило Дафну разжечь его, – все это до жути напоминало дело рук миссис Дэнверс, – я решила: надо перестать ходить вокруг да около и, во всяком случае, попытаться взглянуть на вещи под другим углом, а для этого предпринять еще одну поездку в Йоркшир, на этот раз в Хоуорт, который казался хорошим местом для того, чтобы предаться размышлениям о таинственном мистере Симингтоне.

Именно туда я и отправилась сегодня, вернее, вчера – ведь полночь уже миновала, но я слишком возбуждена, чтобы спать, – и путешествие это оказалось гораздо более ностальгическим, чем я ожидала, потому что уже проделала этот путь однажды, с матерью, когда мне было лет тринадцать. Я тогда только что прочла «Грозовой перевал», и он мне понравился, и «Джейн Эйр», примерно наполовину, и мама предложила съездить в музей Бронте в доме приходского священника, чтобы увидеть место, где были написаны эти книги. Какой хорошей она была, моя мама, – хотела, чтобы я воспринимала эту поездку скорее как приключение, чем как образовательную экскурсию. Замечательно в ней было то, что она умела говорить со мной о книгах и о жизни через книги. Это каким-то образом компенсировало периоды, когда она погружалась в молчание. Я теперь жалею, почему не спрашивала, о чем она думает в долгие часы тишины, – уверена: она о чем-то тогда думала и эти мысли не давали ей покоя…

Но в любом случае то, что поразило меня в доме Бронте, когда я посетила его в детстве, удивило и вчера: я воображала, что дом приходского священника затерян где-то среди болот, вдали от других жилищ, изолирован, как Грозовой перевал, а оказывается, Бронте жили близ Кили, большого, шумного викторианского города. Полагаю, миф о том, что они были полностью отрезаны от остального мира, создан миссис Гаскелл, об этом мне говорила и мама, когда мы ехали на автобусе с вокзала в Кили до Хоуорта. Шарлотта, по-видимому, тоже внесла свою лепту в представление о том, что они жили в глуши, описывая пейзажи, существовавшие скорее в ее воображении. Но, может быть, ей нужно было представлять их себе именно такими?

В пасторском доме было не слишком людно – мне повезло приехать как раз в тот момент, когда отъезжал микроавтобус с японскими туристами, – и я бродила по музею почти в полном одиночестве, пытаясь не думать о маме: где она сейчас и встретилась ли там с моим отцом. Мне вспомнилось, что, когда я только-только пошла в школу, учительница рассказывала нам о Царстве Небесном, и я вообразила, как отец пролетает через читальный зал Британского музея наверх, где по-прежнему работала библиотекарем мама, поднимается до самой стеклянной крыши и сквозь нее, постепенно исчезая в небе. Трудно не думать о смерти, когда находишься в доме приходского священника Бронте, и не только из-за многочисленных ранних смертей в этой семье, но также из-за того, что прямо из окон дома открывается вид на кладбище – ряды серых надгробий, сотни их теснятся за оградой сада, словно ожидая, что их впустят, или, наоборот, что обитатели пасторского дома присоединятся к ним.

Но здесь же возникает и странное ощущение какой-то жизни, словно дети Бронте только что убрали перья и тетради или вернулись после прогулки с собаками, как будто они стоят за углом – просто их не видно – и тихонько посмеиваются над всеми, зажав ладошками рты.

Я долго простояла на середине лестницы, ведущей на второй этаж, глядя на портрет трех сестер кисти Брэнуэлла, себя же он изобразил в стороне, превратив свою фигуру в подобие колонны. Это представляется мне довольно странным: он не был опорой семьи – совсем наоборот, хотя я допускаю, что его ненадежность и алкоголизм объединяли сестер, сплачивали их против внешнего мира и самого Брэнуэлла. Может быть, и в картине скрыт намек на это: Брэнуэлл заперт внутри одиноко стоящей колонны, отделен от девушек, хотя и находится рядом с ними.

Потом я рассматривала платья и украшения Шарлотты в ее спальне, удивляясь, что они до сих пор сохранились, думая о том, как мало осталось у меня вещей отца: записные книжки, которые я не могу прочитать, и маленький альбом с фотографиями – несколько бледных снимков с родительской свадьбы (на них они только вдвоем – их родители к тому времени уже умерли, но я не перестаю удивляться: почему на фотографиях больше никого нет?) и несколько моих детских снимков, на которых отец обеспокоенно смотрит на меня, словно я очень маленький дикий зверек, который может и укусить, если к нему подойти слишком близко.

Когда входишь в другую спальню в передней части пасторского дома, которую Брэнуэлл на протяжении всей своей жизни периодически делил с отцом, невозможно не думать, какой удушающей, наверно, была эта атмосфера для сына, мечтающего о побеге, рисующего карты далеких земель, грезящего о битвах и любовных приключениях. Неудивительно, что бедняга Брэнуэлл пил до потери рассудка, до полного бесчувствия, запертый, как в тюрьме, в пасторском доме, и единственной отдушиной для него было писать картины и рассказывать истории о своем alter ego Нортенгерленде, сумасбродном графе с тремя женами, наклонностями пирата и кораблем, на котором он совершает кругосветное путешествие. В конечном счете выход из отцовской спальни Брэнуэлл обрел только умерев, в гробу, который несли какую-то сотню ярдов через ворота сада на кладбище.

Я взглянула на сделанные Брэнуэллом наброски Нортенгерленда – все они представляют собой крайне романтизированные автопортреты, выставленные теперь в задней комнате, которая, как говорят, была его студией. Она кажется темной и душной, а может, это лишь мое, столь же романтизированное видение более сложной истины? Я была разочарована, глядя на маленькие книжки, запертые в стеклянном шкафу в студии Брэнуэлла; рассмотреть можно было лишь пару страниц из детских историй Бронте об Ангрии и Гондале с невероятно красивыми и замысловатыми иллюстрациями, выполненными тонкими перьями для вычерчивания карт. В конце концов мои глаза разболелись от попыток разобрать через стекло этот микроскопический почерк. Я начала было фантазировать по поводу организации ограбления, но спохватилась, что пора убираться восвояси и позаботиться насчет чашки чая и бутерброда с тунцом, прежде чем садиться на обратный автобус из Хоуорта до железнодорожной станции Кили.

Однако вместо того, чтобы выбрать одно из нескольких названных в честь Бронте кафе на главной улице деревни, я забрела в букинистический магазин и начала рыться на полках. Я искала книги о Брэнуэлле, чтобы пополнить свою коллекцию, но не обнаружила ничего нового, и тогда схватила наугад одну из книг, оказавшуюся покрытой пылью биографией бывшего президента Общества Бронте сэра Уильяма Робертсона Николла, умершего в 1923 году. Внутри, на фронтисписе, виднелся едва заметный оттиск медной печатной формы с датой – Рождество 1925 года – и надписью «Дж. А. Симингтону».

Я была так взволнована, что даже негромко вскрикнула, и седовласый мужчина за прилавком поднял глаза от газеты.

– Нашли что-то интересное? – спросил он.

– Разве что для меня, – ответила я, вручая ему деньги за книгу (два с половиной фунта – сущий пустяк).

– Интересуетесь Робертсоном Николлом? – удивленно спросил букинист.

Я ответила, что никогда не слышала ни о Николле, ни о его биографе мистере Т. X. Дарлоу, но мне хотелось бы побольше узнать о Симингтоне. Мы поговорили немного: я объяснила, что ищу материалы для своей диссертации, и в конце концов букинист со словами: «Это ваш счастливый день – вы мне понравились» – исчез в задней комнате, а минут через пять появился с широкой торжествующей улыбкой и картонной папкой в руках.

– Вот здесь ваш мистер Симингтон, – сказал он и предложил заглянуть внутрь.

И там я увидела их: блеклые, сделанные через копирку копии писем Симингтона к Дафне Дюморье. Часть другой его корреспонденции была засунута внутрь маленькой коробки с его книгами, включая биографию Николла, – все это было куплено хозяином лавки на местном аукционе в Северном Йоркшире.

– Тридцать фунтов за все, – сказал он. – Вряд ли кто-то, кроме вас, заинтересуется мистером Симингтоном. Эта папка собирала пыль два или три года, настало ее время обрести надежное пристанище.

Выписав чек, я поблагодарила его, несколько ошеломленная, – происшедшее казалось невероятным, – и только тогда поняла, что пропустила свой поезд. Но это было неважно, да и что могло иметь значение, кроме того факта, что я нашла письма Симингтона, или, скорее, они нашли меня, как и письма Дафны в Лидсе. Словно я получила еще один знак – неизвестно от кого и о чем он говорит, возможно, свидетельствует, что я на правильном пути.

А письма оказались даже более интересными, чем я ожидала. Удостоверилась я в этом, перечитав их несколько раз в неспешном поезде по дороге домой. Заинтриговала меня не столько переписка Симингтона с Дюморье, сколько его ответы адвокатской конторе, действующей от имени Общества Бронте, подшитые к оригиналам полученных от них писем, которые были отправлены ему летом 1930 года, сразу же после того, как он лишился работы попечителя и библиотекаря музея Бронте в доме приходского священника. Стряпчие угрожали возбудить дело против Симингтона, обвиняя его в краже многочисленных музейных рукописей и реликвий; полный список включал тридцать один пункт, в том числе оригиналы писем и рукописей членов семьи Бронте, а также набор ключей от запертых ящиков в библиотеке и музее пасторского дома.

Несмотря на серьезность приведенных доводов, переписка эта, по-видимому, не имела последствий, по крайней мере их никак не отражают купленные мною письма. Хотела бы я знать, решило ли Общество Бронте в конечном счете отказаться от судебного преследования Симингтона и махнуть рукой на утраченные рукописи? Возможно, они почувствовали, что публичные судебные слушания будут слишком обременительны и лучше не поднимать лишнего шума.