Текст книги "Графиня тьмы"
Автор книги: Жюльетта Бенцони
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)
Глава 10
МАДАМ ПОКИДАЕТ ТАМПЛЬ
Грозные вандемьерские дни Лаура провела в крайнем волнении и в надеждах. Как она беспокоилась за Батца, ведь Питу рассказал, что он сломя голову кинулся в самое пекло. Но одновременно надеялась она на послабления для Марии-Терезии Шарлотты: а вдруг победят роялисты, и ее заточение закончится, хотя, конечно, тюрьма уже не та, что прежде, и ее содержание стало значительно менее строгим.
В эти дни не покидала она улицы Монблан и сидела там взаперти. В кои-то веки Жоэль Жуан сумел настоять на своем.
– Вспомните о 10 августа! – убеждал он свою госпожу. – Если вы все-таки не послушаетесь и пойдете в Тампль или даже в ротонду, вас могут ранить или, не дай бог, еще похуже. Вот уж будет глупо! Наверняка они удвоили число охранников башни и никого туда не пускают.– Но вы же знаете, что я терпеть не могу томиться в безделье!
– Охотно верю, но для блага всех нас надо смириться. Я сам вам все расскажу.
– А вы пойдете?
– А как же. Только не волнуйтесь! Я буду вашими ушами и глазами… Но не полезу на рожон…
Пришлось смириться, и целых два дня они с Биной слонялись по квартире, избавляясь от страха только на время молитвы, пока к ним не ворвалась обезумевшая от беспокойства Жюли Тальма, чей муж пропал два дня назад, но она, бог знает почему, решила, что он отправился к Лауре. Убедившись, что его здесь нет, она закричала, ударилась в слезы, и Лаура уж и не знала, как ее успокоить. Помогла прибежавшая на помощь Бина, которая привела Жюли в чувство парой пощечин и стаканчиком рома, который всегда был в запасе у Жуана. Лечение пошло на пользу, и Жюли попросила еще.
– Но он довольно крепкий, – заметила Лаура. – Его пьют в основном моряки, а для дамы…
– С каких это пор я стала дамой? – возразила бывшая оперная танцовщица, горько усмехнувшись. – А страдаю я почище ваших моряков в бурю…
И быстро опрокинула второй стаканчик, от чего ее лицо порозовело, а настроение стало более оптимистичным.
– Я-то знаю, где этот Сарданапал [64], – доверительно сообщила она Лауре. – Не иначе как прыгнул в кровать к своей кошмарной Пти-Ванов.
Но тут же, оставив трагический тон, спросила на манер салонной жеманницы:
– А не найдется ли у вас тут случайно большого ножа?
– Наверное, есть… Но зачем он вам?
– Зарежу обоих! И буду спокойно спать…
Пришлось Лауре битых два часа уговаривать ее, защищая гуляку мужа перед оскорбленной женой. Зато хоть отвлеклась…
Когда Париж наконец утих, явился Жуан и рассказал Лауре о том, что должно было бы стать великим наступлением, но оказалось просто борьбой с ветряными мельницами, хотя в результате этой неравной битвы полегло много народу. Жуан в подробности не вдавался и рассказал обо всем в общих чертах, но об одном упомянул: его заворожил тот самый, появившийся неизвестно откуда Бонапарт.
– Я никогда никого подобного не видел! Такой молодой, но очень властный. Он как будто играючи справляется с самыми тяжелыми задачами. Глаза холодные, величественные, как у орла, и просто гениальная стратегия и манера отдавать приказы! Черт возьми, – в воодушевлении добавил он, – я бы пошел за него биться даже с одной рукой!
– Да что вы мне все об увечьях! – рассердилась Лаура. – Я знаю других, у кого все на месте, зато их отвага и ловкость вовсе не чета вашим! И хорошо бы вы вспомнили о том, что мне нет дела до какого-то там генерала, как его там?… Мне надо знать, что с моими друзьями! Жив ли Питу и…
Господи, да как же трудно назвать перед ним любимое имя! Но неуемная ревность Жуана уже разгадала, что кроется за ее «и»:
– Питу в тюрьме Форс, совершенно охрипший: так орал свои зажигательные куплеты, что даже голос потерял. Что до барона Батца, то я видел, как он скрылся в церкви Сен-Рош, и больше мне о нем ничего не известно, – коротко ответил он, решив не уточнять, что тот был ранен. – Да вы мне и не поручали за ним следить!
– Мне бы такое и в голову не пришло! – возмутилась Лаура. – А что в Тампле? Есть новости?
– Не много. Все спокойно, но охрану усилили, опасаясь, что сторонники монархии, воспользовавшись беспорядками вокруг Тюильри, попытаются выкрасть девушку. Я зашел к мадам Клери, она, кстати, шлет вам горячий привет, и от нее узнал, что все посещения на несколько дней запрещены.
Поскольку в Тампле было спокойно, то мыслями Лауры целиком завладел Батц. Питу объяснил, и она согласилась с ним, что до восстания видеться им было ни к чему, но сейчас, когда он снова исчез… Почему из Сен-Рош он не пришел в этот дом, некогда уже послуживший ему убежищем? Из страха скомпрометировать ее? Или же прямо из церкви он под шумок отправился подальше из города? Нужно было выяснить это. И она решила идти в то единственное место, где, она знала, был сейчас его дом: на улицу Старых Августинцев.
К своему изумлению она обнаружила, что Жан снова взял свое настоящее имя. Хозяин меблированных комнат, когда она обратилась к нему с вопросом, здесь ли еще господин Натей, только ухмыльнулся:
– Вы хотите сказать, барон де Батц? Ну да, как только его вычеркнули из списка эмигрантов, он сообщил нам свое подлинное имя. Впрочем, удачи ему это не принесло. Его взяли прямо здесь, тепленького…
– Кто взял?
– Полиция, кто же еще?
– Он пришел сюда после… столкновения?…
– Ну да, я бы, конечно, предпочел, чтобы его сцапали где-нибудь в другом месте, но он был ранен, и моя жена… хотя не вам мне объяснять, что такое эти женщины…
– Ранен? – глухо прошептала Лаура с внезапно пересохшим горлом. – Тяжело?
– Ну, как сказать: по крайней мере, ушел на своих ногах! Должно быть, ранен в руку… Да-да, припоминаю, жена еще ему сделала перевязь, такой большой платок…
– Видно, у вашей супруги добрая душа, – заметила Лаура, чуть успокоившись. – А не сообщили вам, в какую тюрьму его ведут?
– Вроде бы кто-то из шпиков сказал, что в Плесси… И, видя, что Лаура в недоумении округлила глаза, уточнил:
– На улице Сен-Жак, в студенческом квартале, там коллеж превратили в тюрьму. Ну и что вы так разволновались? Он не первый и не последний, но вам-то нечего туда ходить! – окликнул он, видя, что Лаура заспешила к выходу. – Все равно вы не добьетесь свидания, этих заговорщиков всегда держат в секрете!
Но Лаура уже бежала по улице, разыскивая фиакр. Один попался ей навстречу в районе Ле-Аль, на нем она добралась до холма Святой Женевьевы, но, как и предполагал хозяин отеля Бове, оставалось только с грустью созерцать средневековый фасад старинного коллежа, созданного еще в XIV веке секретарем короля Филиппа V Длинного, Жоффруа Дюплесси-Балиссоном. Той же эпохи, что и Консьержери, эта тюрьма была такой же страшной и так же хорошо охранялась. Часовые стояли как стена и были так же немы; Лаура поняла, что предлагать им деньги было бесполезно – это могло только осложнить ее собственное положение. Поэтому она вернулась домой, где Жуан выплеснул на нее целую бурю эмоций, вызванную, конечно же, беспокойством за нее.
– Почему вы мне не сказали, что барон де Батц был ранен, когда искал убежища в Сен-Рош? И почему в таком случае вы не последовали за ним, не помогли и…
– Не привел сюда, так? По одной простой причине: мне пришлось бы тогда попасть под перекрестный огонь сражающихся, а от меня убитого ему все равно не было бы пользы.
– Пусть так, но зачем вы скрыли от меня, что он был ранен?
– Именно чтобы избежать того, что как раз и произошло: вы потеряли голову и понеслись, хотя толку от этого никакого. К тому же я уверен, что он прекрасно знал, куда обращаться за помощью… Не забывайте, этот человек и во времена террора свободно, не пряча лица, разгуливал по Парижу…
– Я ничего не забываю. Что до помощи, я скажу вам, куда он отправился: в тюрьму Плесси, откуда пойдет, быть может, только на смерть! Теперь вы, надеюсь, довольны?
Она разрыдалась и бросилась в кресло, в котором любила отдыхать. Жуан стоял, не двигаясь, не сделав ни единого шага, зная: что бы он ни предпринял, сейчас в глазах Лауры все будет выглядеть ужасно. Он молча смотрел, как она плачет, а потом вышел на поиски Бины:
– Давай, постарайся успокоить ее! А я выйду на улицу. Мне надо подышать воздухом…
– Да что происходит?
– Опять этот чертов барон! – пожал он плечами в сердцах. – Неведомо как узнала, что его ранили в руку, а потом арестовали. Я знал о ране, но понятия не имел, что он попался.
– Но ты же не виноват… Знаешь, Жоэль, мне временами кажется, что лучше бы мы остались в Бретани. И ей было бы спокойнее: похоже, мы ей мешаем больше, чем служим…
– Можешь ехать обратно! А я никогда не оставлю ее одну в городе, где она и так уже несколько раз чуть было не погибла!
А Конвент тем временем доживал свои последние дни. Пора было уступать место новым ассамблеям, которые насаждала Конституция четвертого года. И перед роспуском 26 октября он принял последний декрет: переименовать площадь Революции, бывшую площадь Людовика XV. Отныне она должна будет называться площадью Согласия.
Два дня спустя вновь созданный Совет пятисот избрал пять директоров исполнительной власти. Это были: Ларевельер-Лепо, Ребель (оба бывшие адвокаты), Летурнер, бывший офицер инженерных войск, вездесущий Баррас и бывший священник Сийес. Пять цареубийц, среди которых «чесночный виконт» не замедлит загнать в тень всех остальных. Ведь у него в запасе было мощное оружие, которое звалось Бонапартом.
2 ноября все эти господа, кроме Сийеса, недоверчиво относившегося к почестям, водворились в Люксембургском дворце, который превратности судьбы уже превратили к тому времени в великолепную пустую скорлупу: ни мебели, ни убранства; залы в плачевном состоянии. Кое-как устроились, и вскоре к ним примкнул назначенный на место Сийеса так называемый «творец победы» Лазар Карно. Они еще не знали, как он будет им досаждать: Карно славился ужасным характером и вечно был всем недоволен.
Чуть раньше Совет пятисот обосновался в бывшем манежном зале, в самом конце парка Тюильри, а «многоуважаемый» Совет старейшин расположился в бывших помещениях Конвента в Тюильри.
И поднялся занавес Директории…
Одним из первых ее указов была амнистия ставшего весьма обременительным барона де Батца.
И правда: в своей темнице он бесился, как черт в молельне. Пользуясь тем, что его наконец исключили из страшных списков эмигрантов, он начал скандалить, крича о позоре и несправедливости (ведь арестовали его просто по доносу), и требовал, чтобы его немедленно выпустили на свободу или хотя бы передали суду, чтобы «в публичных прениях выплыло наружу то, что ему приписывали в качестве преступлений: сколько проделок, сколько кровавых ужасов скрывалось в деле под названием «Заговор Батца» [65].
Никому не хотелось начинать такой процесс, а особенно тем, у кого совесть была нечиста. В высших инстанциях сначала решили, что наилучшим выходом будет «забыть» смутьяна где-нибудь в тюрьме, но тут «их уведомили, что он уже послал к ним судебного пристава с официальным прошением о том, чтобы, в соответствии с законом, его либо предали суду, либо освободили из-под стражи».
Самым невероятным оказалось то, что этот дерзкий шаг принес Батцу свободу. Весть об этом вихрем облетела весь Париж, и его сторонники возликовали вместе с ним. Каждое утро у ворот Плесси собиралась целая толпа, ожидавшая освобождения своего героя. Само собой, в этой толпе присутствовала и Лаура.
Она была там и 5 ноября, стояла чуть в отдалении. Утро было пасмурным, но довольно теплым. В Париже пахло мокрой листвой, дровами, с Сены тянуло туманом, а Лауру переполняла надежда, и само ожидание сегодня сделалось сладким, как сон. Что-то подсказывало ей, что она вот-вот его увидит…
Вдруг люди в толпе закричали и захлопали в ладоши: железная дверь отворилась, и под каменными сводами показался силуэт Батца. Лауре почудилось, что своею силой и утонченностью он походил на клинок шпаги. Батц хохотал, сияя белыми зубами, и приветственно махал тем, кто аплодировал ему. Она было кинулась к нему… но вдруг замерла на месте: из толпы вышла одетая в черное блондинка и, обвив руками его шею, слилась с ним в поцелуе. Лауре не было видно его лица. Толпа захлопала еще громче. Уговаривая себя, что страстный поцелуй девушки – это минутный порыв, выражение восторга, Лаура решила подождать, пока она отойдет от Батца… Но тут же поняла, что предчувствие, обручем сдавившее ей горло, было не напрасным: вместо того чтобы смешаться с толпой, непрошеная гостья повисла на руке барона и вместе с ним проследовала сквозь живую изгородь толпы. А он не только не оттолкнул девушку, но, напротив, накрыл своей ладонью ее руку, продетую ему под локоть, и улыбался незнакомке…
Но незнакомке ли? Ничего подобного. Лицо этой девушки напомнило те, другие лица, навеки отпечатавшиеся в памяти Лауры: лица женщин, окружавших Мари Гранмезон, Мари, которую видела она в последний раз в страшной повозке, отвозившей приговоренных к месту казни. Она вспомнила даже имя: Мишель Тилорье. Она называла себя невестой Жана и даже заявила, что ждет от него ребенка. Эта новость повергла в отчаяние Мари и в конце концов подтолкнула ее к совершению необдуманных поступков…
Еще недоверчиво, но уже с болью в сердце провожала Лаура взглядом эту пару до экипажа, ожидавшего их на другой стороне улицы. Она видела, как Жан помог своей спутнице устроиться и сам запрыгнул следом. Кучер отпустил тормоза, понукая лошадь, и экипаж неспешно покатил по склону улицы Сен-Жак. Толпа потихоньку стала расходиться, не обращая никакого внимания на молодую женщину, будто бы превратившуюся в каменную статую. Лишь молодой офицер поинтересовался:
– Вам нехорошо, гражданка?
Она вздрогнула, будто просыпаясь, и, обратив к нему лицо, попыталась улыбнуться:
– Спасибо, все в порядке…
– В порядке? Вы уверены?
– Конечно, уверяю вас…
– Может быть, проводить вас?
Понимая, что он жаждет завязать беседу, она согласилась:
– Пожалуйста, до стоянки фиакров…
Офицер предложил ей руку. Это был невысокий молодой человек, худощавый и хорошо сложенный, с каштановыми волосами рыжеватого оттенка, с ясными голубыми глазами. Его глубокий голос снова напомнил ей Батца. На нем был мундир инженерных войск, правда слегка потрепанный, но с нашивками капитана. На вид ему было лет тридцать пять. Пока они спускались по улице Сен-Жак, Лаура заметила, что он прихрамывает.
– Вы были ранены?
– Да. В Кибероне. Еще не совсем вылечился, но уже пошел на поправку, – по-детски улыбнулся он, так что осветилось его худое и немного грустное лицо.
По дороге они говорили о поэзии, музыке, и эти темы, казалось, крайне увлекали офицера. Лаура нашла его очаровательным и очень приятным в общении. Но вот наконец появился фиакр, и он окликнул его, а потом обернулся к Лауре, спросив, не скрывая надежды:
– Куда вас отвезти?
– Давайте сначала довезем вас, – ответила она, подумав, как тяжело ему, должно быть, ходить с этой палкой…
– О, не стоит беспокоиться! Я иду к министру внутренних дел, в особняк Бриен. Нам не по дороге? Но простите, что до сих пор не представился: меня зовут Клод Франсуа Руже де Лиль [66], и пока я в отпуске по ранению.
Это было забавно, и Лаура, несмотря на свое огорчение, рассмеялась:
– Не вы ли автор «Боевой песни рейнской армии» [67], которую присвоили марсельцы?
– К вашим услугам. Только, как видите, – развел он руками с комической гримасой, – богатства мне это не принесло. А вы уже ее слышали?
– Да. При ужасных обстоятельствах, когда брали Тюильри, но все же мелодия очень красивая. Садитесь, я подвезу вас до вашего министерства. И тоже представлюсь: меня зовут Лаура Адамс. Я американка из Бостона, а живу в доме № 40 по улице Монблан.
– Американка? Как это интересно! – воскликнул он, садясь в фиакр.
Они проболтали всю дорогу, как старые добрые друзья. Он рассказал ей о своем намерении уйти из армии: расправа над эмигрантами в Орэ произведя не него ужасное впечатление. По счастью, он был знаком с новым министром внутренних дел Бенезешем и рассчитывал на него, чтобы найти себе достойное занятие. Достоинств у де Лилля было множество: он был музыкально образован, слагал стихи, к тому же говорил на нескольких языках. Время в пути пролетело незаметно, и офицер с огромным сожалением сошел с фиакра перед зданием министерства:
– Собирался вам помочь, а получилось наоборот. Смею ли я надеяться на новую встречу с вами, мисс Адамс?
– Разве я не дала вам свой адрес? Я бы тоже с радостью встретилась с вами.
Он покраснел от удовольствия и обратился было к кучеру, чтобы направить его на улицу Монблан, но Лаура остановила его:
– Я сейчас не домой. Я поеду в… Тампль.
Улыбка сползла с лица офицера, он со значением и тревогой посмотрел на нее и вдруг неожиданно опять забрался в коляску.
– Вы интересуетесь королевской семьей… тем, что от нее осталось? – спросил он, понизив голос. – Я слышал, какой-то американке дали пропуск в Тампль… Не вам ли? – И, видя, что Лаура кивнула, добавил: – Теперь понимаю, зачем вы ходили к тюрьме. Вы, наверное, знакомы с бароном де Батцем?
– Это правда. Он мой… друг, – с трудом выговори
ла молодая женщина, и тотчас же офицер показался ей менее симпатичным и слишком любопытным.
Но Руже де Лиль взял ее руку и прикоснулся к ней губами:
– Знайте, что теперь в моем лице вы приобрели еще одного друга! И этот друг всегда будет готов вам служить! – с важностью сказал он. – Клянусь честью!
После чего он довольно быстро, насколько позволяла раненая нога, вылез из фиакра, махнул ей на прощание рукой и крикнул кучеру: «В Тампль!» А сам, пока не тронулся экипаж, учтиво стоял со шляпой в руке и лишь затем направился в министерство.
Оставшись одна, Лаура откинулась на пахнущие табаком подушки экипажа. Боль, утихшая было во время веселого путешествия, вновь возвращалась, жестоко терзая, отдаваясь в каждой клеточке души. А как мечтала она закончить этот день в объятиях Жана! Но теперь, должно быть, другая насладится любовью барона сполна. Она закрыла глаза, но не смогла забыть картину: девушка с лицом победительницы, вцепившаяся в руку любимого. И Жан тоже казался счастливым! Он улыбался ей! Он накрыл ее руку своей! И червь сомнения проникал все глубже в ее душу, принося горечь и отчаяние. Ведь Жан полюбил ее, Лауру, еще когда он был влюблен в Мари. Так почему бы не влюбиться ему теперь в Мишель, хоть он и клялся ей самой, что она – его самая большая любовь? Она вспоминала восхитительные дни и ночи, проведенные в отеле Бове, но кто мог поручиться, что подобное счастье не испытывала с Батцем и Мишель?
Лаура боролась с искушением поехать сейчас на улицу Старых Августинцев, но гордость не позволяла ей сделать этот шаг. Но где же жила эта девушка? Быть может, она вернулась в родительский дом на улице Бюффо? После ареста Мари Лаура зашла туда как раз в тот момент, когда секционеры забирали мать Мишель. Высунувшись, она приказала кучеру следовать на улицу Бюффо. В этот момент они пересекали Сену, и он не очень противился, сказал только, что если потом гражданке будет угодно опять ехать в Тампль, пусть она ищет другой экипаж, а его лошадь устала.
– Я на постое в Куртий, – пояснил он.
Но Лаура не ответила, вдруг заспешив и тут же испугавшись: кого же она там застанет? Номер дома она не помнила, но была уверена, что узнает его с первого взгляда. Доехали они, когда уже стемнело. Во всем Париже зажигались окна. Жилище Тилорье было освещено особенно ярко: на втором этаже свечи горели в нескольких комнатах, а снизу, из высоких окон гостиной, лился дивный золотистый свет.
– Подождите меня! – бросила она кучеру.
– Эх! Да что ж вы, не помните, что я сказал? В Тампль не поеду…
– А на улицу Монблан? Поедете?
– На Монблан – да. Подожду тогда.
Она спрыгнула на тротуар и пошла к этим окнам, которые притягивали ее, как магнит. Встав на цыпочки, заглянула в салон, он и вправду оказался желтым, освещенным высокими свечами в бронзовых канделябрах. Жан был там, он сидел в кресле у камина и читал письмо. У ног его устроилась Мишель Тилорье. Она заглядывала ему в глаза с таким обожанием, что Лауру передернуло. Она что-то сказала, но не было понятно, что именно, а потом обняла колени Жана и прижалась к ним щекой, словно застыв в экстазе.
Жан дочитал, сложил письмо и положил его во внутренний карман сюртука. Казалось, он о чем-то глубоко задумался, но рука его легла на головку девушки и ласково погладила ее золотистые волосы. В этот момент дверь отворилась и в комнату вошла служанка с подносом. Бутылка шампанского и два бокала, но ни тот, ни другая не двинулись с места, и служанка с широкой улыбкой сама подошла и поставила поднос на круглый столик рядом с парочкой.
Жан что-то произнес, и Мишель, подняв голову, оказалась на одном уровне с его лицом. Она дотронулась губами до его губ и грациозно стремительно встала. Прижав ко рту сжатый кулак, подавляя рыдания, Лаура бросилась к экипажу. Увиденное совершенно вышибло ее из колеи, слезы заливали ее лицо. Заметив, что Лаура бежит, кучер забеспокоился и слез с козел, чтобы поддержать молодую женщину. И вовремя: она как раз споткнулась о булыжник мостовой.
– Ох, вот какая незадача! – жалостливо пробормотал он, помогая ей влезть на подножку. – Надо бы вам домой, вот и отвезу. Какой дом-то на улице Монблан?
– Сороковой.
Слезы душили ее и на всем пути к дому, довольно коротком, она без конца, уже не сдерживаясь, рыдала. Мысли путались и никак не желали упорядочиваться. Но когда по зову кучера появился Жуан и открыл ей дверцу, она разом выпрямилась и промокнула лицо платком, который только что кусала изо всех сил: страдания ее были так велики, что впору закричать.
– Боже, да что с вами? – начал Жуан. – Да помогите ей сойти! – крикнул он кучеру.
Но она оттолкнула его, сошла, выпрямив спину страшным усилием воли, ни за что не желая принять помощь человека, который, как она знала, люто ненавидел Батца, и направилась в дом.
– Рассчитайтесь с кучером! – только и сказала она. А сама поднялась к себе и заперлась, не желая слушать мольбы Бины.
– Я хочу побыть одна! – крикнула она через дверь. – Не обращайте на меня внимания!
И бросилась на кровать. Слезы, бесконечные, горькие, выматывающие, вновь залили ее лицо. Неумолимая память вновь и вновь обрисовывала два образа, разбивших ее счастье. Но к полуночи силы оставили Лауру: выплакавшись и потеряв всякую надежду, она погрузилась в глубокий обволакивающий сон.
Она не знала, что Жуан, расспросив кучера о маршруте следования фиакра, отправил его восвояси. Потом он, вместе с Биной, пытался хоть как-то успокоить ее. Но, убедившись, что Лаура все равно не откроет и что лучше будет послушаться и оставить ее в покое, он дал Бине указания и зашел в свою комнату. Там он взял один из пистолетов, тщательно его проверил, зарядил и засунул оружие за пояс. Потом завернулся в плащ, нахлобучил на голову шляпу и вышел, сказав на прощание плачущей камеристке, что он ненадолго отлучится.
Через некоторое время жители домов на улице Бюффо были разбужены звоном разбитого стекла, выстрелом и женским криком…
На следующее утро Лаура открыла дверь, попросила воды, долго умывалась, потом позавтракала молоком и хлебом с медом и попросила Жуана найти ей экипаж.
– Я еду в Тампль, – сказала она. – Возможно, поживу в ротонде несколько дней, но если кто-то будет меня спрашивать, скажите, что не знаете, где я. Разве что Питу зайдет, если его выпустят…
– А если барон де Батц? – спросила Бина, сведущая в личных делах Лауры более, чем полагала ее хозяйка.
Лаура вздрогнула, но черты ее лица, покрасневшего от вчерашних слез и с кругами под глазами, словно окаменели:
– Если зайдет он, передайте, что я уехала в Сен-Мало! И, не сказав больше ни слова, вышла за дверь. Этой
ночью она решила окончательно, что отныне она потратит всю свою жизнь, все свои усилия на то, чтобы оберегать невинное дитя, девочку, которую она так полюбила. Уж эту-то любовь никто у нее не отнимет. Эта любовь так велика, что ее хватит до конца жизни. А если Марию-Терезию, как намечалось, выдадут Австрии, то Лаура последует за ней и в Вену. Да куда угодно! Не все ли равно теперь…
Обстановка в Тампле изменилась. Попытка переворота 13 вандемьера заставила крепко задуматься новую власть, и судьба королевской дочери теперь была вверена двум министрам: министру внутренних дел Бенезешу и министру внешних сношений, Шарлю Делакруа, крупному артезианскому буржуа, чиновнику высшего ранга. Оба они и вели переговоры с австрийской империей, обсуждая условия обмена юной принцессы на французов, находящихся у них в плену уже более двух лет.
И еще ввели новые правила: часть посещений отменили, а мадам де Турзель даже угодила на несколько дней в тюрьму. Ее обвиняли в том, что она была связной между своей бывшей воспитанницей и королем Людовиком XVIII. Что до мадам де Шантерен, ее, как и принцессу, сейчас держали взаперти, ей категорически запретили покидать башню. Она очень страдала из-за этого, как смогла убедиться Лаура, когда, обосновавшись у мадам Клери, побежала проситься в башню. На удивление, Лауру сразу же пропустили к юной мадам. В самом деле, не могло же им там наверху прийти в голову, что девушка из свободной Америки будет поддерживать отношения с эмигрантами вообще и с малым двором в Вероне в частности.
У мадам обстановка была уже не та. Сама она улыбалась все реже. И эта улыбка, когда и появлялась на милом лице, была наполнена меланхолией, которую раньше Лаура за ней не замечала. Порой даже казалось, что в чудных голубых глазах, еще влажных от ночных слез, стоял крик о помощи. Наблюдая за сумрачной физиономией мадам де Шантерен, Лаура подумала, что Мария-Терезия страдает от плохого настроения своей надсмотрщицы. А та и не скрывала, что не в духе.
– Я уже три письма написала министру Бенезешу, – поделилась она с Лаурой, – а он и не думает отвечать! Просто невероятно, что меня, такую аккуратную, так свято соблюдающую свои обязанности, так жестоко наказали!
– Ну, мне кажется, что заточение ваше временно. Пока не утихнут недавние страсти…
– Да услышит вас бог!
– Надеюсь, что услышит, но, прошу вас, не очень выставляйте напоказ свое горе перед нашей бедняжкой. Она действительно страдает, видя вас в таком состоянии.
Мадам де Шантерен как-то странно посмотрела на Лауру, как будто хотела что-то сказать, но не решалась. В конце концов она вздохнула:
– Уверяю вас, я нисколько не обременяю ее моими неприятностями! У бедняжки и своих хватает.
– Неприятностей? Неужели она до такой степени страшится выезда в Австрию?
– Наверное. Вот уже несколько дней она сама не своя. Я посоветовала ей, чтобы отвлечься, записать свои воспоминания, все, что она здесь пережила…
– И вам кажется, что это поможет ей отвлечься? – поразилась Лаура. – Ведь вспоминать о времени, проведенном в башне, очень неприятно!
– Она находит в этом, полагаю, некоторое удовлетворение. Я помогаю ей по мере сил уточнить то, что еще неясно, расплывчато… и потом, – добавила она, понизив голос, – эта работа нужна правительству.
Что тут добавишь? Тема была закрыта.
Как-то к вечеру, когда три женщины пили чай с бисквитом (отвратительная ноябрьская погода не позволяла выйти в сад), Гомен вошел доложить о прибытии «гражданина министра внутренних дел».
Лаура тут же собралась уходить, но принцесса задержала ее, тронув за рукав:
– У вас постоянный пропуск, а то, что мне скажут, наверняка не скреплено секретной печатью…
Вошедший поклонился с элегантностью и почтением, как пристало дворянину. Он был похож скорее на придворного, нежели на террориста. Красивый мужчина, несколько полноват, с очень темными волосами и кожей цвета слоновой кости, теплого оттенка Средиземноморья, Пьер Бенезеш, рожденный в Монпелье лет сорок тому назад, принадлежал к судейскому сословию, так тесно связанному с дворянством, что и повадки у них были те же. Ловкий воротила, удачливый в переговорах, он обладал живым тонким умом и быстро увлекался. До революции у него был в Версале собственный оружейный заводик и журнал, публикующий официальные акты. В душе пацифист и вовсе не убежденный республиканец, он пережил в самый день своего назначения министром донос, поступивший в Директорию, обвинявший его в роялистских настроениях, но у него хватило здравого смысла не обращать внимания на злобные наветы. Бенезеш даже более, чем его коллега из министерства внешних сношений, был подходящей фигурой для переговоров по такому деликатному предмету, как выезд Марии-Терезии из страны. Эта деятельность помогала ему отвлечь внимание властей от некоторых фактов его биографии: его брат и сын были эмигрантами, а жена в первом браке была замужем за маркизом де Буйе [68].
Итак, войдя, он низко поклонился и извинился, что зашел к мадам без предупреждения. Бенезеш, казалось, не замечал сверлящего взгляда мадам де Шантерен, у которой на сердце камнем лежали три письма, оставленные без ответа. Министр выказал особое почтение Лауре, а затем перешел к небольшой речи, имеющей целью сообщить мадам официальную новость о ее скором освобождении с последующим отъездом в Вену.
Но Мария-Терезия сразу запротестовала:
– Я не хочу ехать в Австрию. Эти люди нас не любят. Император позволил убить мою матушку и свою родственницу, он ничего не сделал, чтобы избавить ее от мук, и в этих условиях мне будет просто стыдно стать эрцгерцогиней.
– Я понимаю вашу точку зрения, но выйдет ли Ваше Высочество замуж за эрцгерцога Карла или не выйдет, это республиканскую Директорию никак не касается. Уже в Вене мадам сама решит, дать согласие или же отказать. Она совершенно свободна в выборе и может распоряжаться собой по своему усмотрению. И если я позволил себе предстать сегодня перед нею, то только для того, чтобы служить. Поэтому покорнейше прошу сообщить мне, кто из дам и прислуги составит ее свиту.
Озабоченное лицо Марии-Терезии вмиг осветилось:
– Это правда? Я могу выбрать?
– Ну конечно. Само собой, в пределах благоразумия…
– В таком случае я прошу включить дам Мако и Турзель, из которых одна опекала меня в детстве, а вторая занималась моим воспитанием, а также мадам Серен, бывшую даму, которая отвечала за гардероб моей бедной тетушки Елизаветы…
– Насчет этой последней сначала требуется выяснить, где она находится. Что до мадам де Мако, то ее возраст не позволит ей совершить такое долгое путешествие. Кто еще?
Принцесса указала на обеих присутствующих рядом с ней дам:
– Эти дамы дороги мне… если они пожелают… И, наконец, мадам Варенн, бывшая камеристка матушки.
– А из мужчин?
– Гомен, он первый проявил ко мне сочувствие, а также Франсуа Ю, верный камер-лакей моего отца, его найдете вы на набережной Анжу… Менье – пусть служит поваром, еще ключник Барон, который будет моим камер-лакеем. И, наконец, моя собачка Коко, которую вы видите здесь… – она склонилась, чтобы погладить вздыбившуюся шерстку своей любимицы.
