Текст книги "Сумрачный красавец"

Автор книги: Жюльен Грак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Да. И вам оно известно. Иначе бы вы избавили меня от этой нудной нотации. Могу вам сказать: я никогда не был в разладе с совестью. Но я чувствую ответственность. Не за проступки. А за мои удачи и неудачи, за использованные и неиспользованные возможности. За ту непрерывную цепь возможностей, которая поддерживает меня, ведет, формирует, придает мне устойчивость; а однажды, когда я уже не смогу об этом узнать, после того, как угаснут мои хрупкие желания, она, – столь же незаметные для моего сознательного "я", как скелет – для живого тела, – она даст свое заключение: кто я и кем единственно мог бы быть. То есть не о моем поведении, а о траекториимоего движения по этой земле.

– Вы до такой степени чувствуете себя игрушкой в руках судьбы?

– Ваша ирония меня не задевает. Я к ней готов. Спросите Наполеона: "Вы чувствуете ответственность за гибель миллионов людей?" Он только пожмет плечами. Чудовищная бесчувственность? Полное отсутствие нравственного чувства? Нет, все гораздо проще: это его не касается.Его ответственность лежит в другой плоскости: он должен выполнить то, что считает своей миссией – тщательно, методично вывести затейливую вязь, огненные письмена, которые опалят землю. Не только на излете жизни, но и в зените славы он бы гораздо сильнее беспокоился об успехе своих пошлых изречений (вроде "на острове я родился, на острове и умру"), чем о соблюдении самых строгих нравственных императивов.

Я в этом смысле могу быть Наполеоном. Как и всякий человек.

– Чудовищная гордыня.

– Или безмерное самоуничижение. Определение роли не играет.

– Так должны думать и чувствовать люди, которых Церковь называет окаянными грешниками, обреченными на адские муки. Не правда ли?

– Тогда получается, что ад вселился в человека еще при его жизни: ведь он не стыдится таких своих мыслей и чувств, он радуется, гордится собой. А быть может, он способен ощущать себя свободным лишь в этой колее, которую прокладывает для себя сам. Что он говорит своей первой любви? "Именно тебя я должен был встретить. Это судьба. Иначе быть не могло". Он говорит это – и чувствует себя человеком. Ведь человек чувствует себя человеком, свободным человеком, только в те редкие минуты своей жизни, когда, как он считает, сбываются его пророчества.

Вы хотите говорить со мной на языке христианства: но, поверьте мне, даже Евангелию нечем успокоить взыскательную совесть. "Горе тому человеку, через которого соблазн прибудет": такие слова – слабая поддержка для моралиста, ведь они трактуют человека не как движущую силу, а как орудиегреха.

– Пусть так. Я больше не буду задевать эту струну – возможно, у меня для этого недостанет убежденности. Но сегодня утром я пришел сюда, чтобы задать вам вопрос, и не уйду, пока не услышу ответа.

– Я вас слушаю. Действительно, хватит с нас этих рассуждений.

– Я готов забыть о моих догадках и предположениях, подавить праздное любопытство. Но вот мы стоим перед фактом. Вы пробудили у этой девушки, чье имя я тут назвал, интерес, обращенный не только на вашу особу, но и на нечто большее, на некое откровение, проводником, провозвестником которого она вас считает – не знаю, справедливо или несправедливо. Я изъясняюсь сухо, но, думаю, вы вполне меня понимаете.

– Возможно.

– И вот мой вопрос: считаете ли вы себя вправе, перед лицом непредсказуемых последствий, играть эту роль, которая вряд ли вам по силам?

– А почему бы и нет?

– Ладно. Больше мне вам сказать нечего. И мы расстались в гнетущем молчании.

24 августа

Вернулась Долорес. В том письме она извещала о своем приезде.

Здесь заканчивается дневник Жерара. Пояснения, которые он смог мне дать, – а я расспрашивая его часто, подолгу, увлеченно, придирчиво, – отрывки из писем, которые он мне предоставил, а также рассказы людей, живших в отеле "Волны", позволили мне завершить эту историю, чье начало смутно просматривается в этом дневнике-а развязка, даже сейчас, когда я пишу эти строки, все еще вызывает у меня ощущение нереальности.

Первое сентября – в тот год это число пришлось на воскресенье – в отеле "Волны" по традиции было днем большого праздника – ежегодного маскарада. День выдался пасмурный и унылый, под сводом туч медленно вызревала гроза, и невыносимо душный вечер тянулся в томительном ожидании. В приготовлениях к празднику – главному событию сезона, после которого гости понемногу начинали разъезжаться и в отеле становилось просторнее, – в этих приготовлениях было что-то лихорадочное, суетливое. После возвращения Долорес Аллан почти не расставался с ней, и его отношения с "неразлучной компанией" свелись к общим развлечениям. Похоже, в это время он слишком увлекался игрой. Сезон близился к концу, и кое у кого возникло предчувствие, что праздник, в котором Аллан, вопреки своему обыкновению, согласился принять участие, не обойдется без какой-нибудь скандальной выходки.

Жерар больше других мучился этими опасениями. Мрачный, замкнутый, часто с не свойственной ему резкостью обрывая разговор, он надолго уходил к себе, мерил шагами комнату, без конца курил. Лишь в обществе Анри ему становилось легче, – однако он постоянно заводил речь о предстоящем празднике, называя его "праздник без грядущего утра". Он сам не мог объяснить себе то странное состояние полугипноза, безвольной растерянности, в котором находился всю эту неделю. К Аллану он испытывал сложные чувства. "Я не мог расстаться с ним, – сказал он мне позднее, – стоило мне увидеть в окно, как он выходит из отеля, – а я долго, терпеливо его высматривал, – и я начинал задыхаться в четырех стенах, выходил и шел вслед за ним, в ту сторону, куда он вроде бы свернул. Я не надеялся ни на что, даже навстречу с ним. В ту неделю погода стояла пасмурная, тихая, море было необычно спокойным. Иногда, бродя по дюнам, я ложился на песок и, запрокинув голову, – всякое другое занятие вдруг начинало казаться мне пустым и нелепым, – следил за вереницей туч, которая плыла над зыблющимися травами. И не мог отогнать от себя воспоминание о последней встрече с Алланом – с непостижимым, тупым упорством я воскрешал в памяти модуляции голоса, едва уловимую интонацию, которая внезапно обретала для меня особую важность, казалась мне каким-то паролем, ключом к разгадке. Ибо при всей моей неосведомленности я был твердо уверен: Аллан тогда сказал мне все,наши с ним отношения, помимо пустых светских условностей, были исчерпаны – теперь игра велась на другом поле. Надвигался скандал, он уже носился в воздухе, нагнетал тревожное возбуждение, так непохожее на обыкновенную предпраздничную суету, веселую, беспечную, – он придавал лицам тот чересчур яркий, нездоровый румянец, какой выступает на скулах при лихорадке. Весь день в отеле шла суета, повсюду расставили деревья в кадках, – и залы окутал полумрак теплицы, где затухали и гасли звуки. Больше всего меня угнетало то, что на этом балу все будут в масках.Узнать, в каких костюмах будут участники "неразлучной компании", оказалось невозможным. Что-то подсказывало мне, что Аллан наверняка воспримет этот праздник как вызов как пресловутый шанс,возможность в буквальном смысленадеть маску – по сути, он ведь носил ее здесь с первого дня (о чем я так неуклюже намекнул ему при нашей встрече). И я понял, что он, с его манерой безжалостно дразнить окружающих – так матадор топает ногой и кричит на быка, которого мог бы достать шпагой, – на этом вечере непременно должен снять маску.Да, в этом искусственном мире, где нет привычных ориентиров, привычных границ, где все вдруг становится зыбким, где река времени в ледяном сверкании течет вспять, где влачатся тяжелые шлейфы, мерцает золотое шитье, переливаются старинные шелка, где все так торжественно и возвышенно, где миру призраков так легко вторгнуться в мир живых, – где и реальные дела выглядят изящным, безобидным театральным действом, сглаживаются острые углы, открываются нежданные лазейки, а ловкие пируэты проделываются так легко и так красиво, – именно там он наконец сможет играть на своем поле.

В восемь часов вечера, после наспех сервированного и съеденного ужина – за дверью каждой комнаты слышались суетливые шаги, бренчанье и звяканье перебираемых драгоценностей, падающих булавок, шелест шлейфов: шли приготовления к большому празднику, таинственные, как колдовской обряд, захватывающие, как ожидание в засаде, напряженные до бреда, торжественные чуть не до боли, и в каждой комнате, если войти без стука, можно было увидеть женщину, чем-то похожую на маньяка, репетирующего убийство перед зеркалом, – после ужина отель словно заснул, безглазый и тихий стоял он у обезлюдевшего в сумерках пляжа, где в последних отблесках света с протяжными криками еще летали птицы.

На побережье, к маслянисто блестевшему морю, опускается укрытая тяжелыми тучами ночь. Пляж пуст. Со своего балкона Жерар смотрит, как на краю бухты, среди едва выступающих из воды скал, вокруг лужиц, оставленных отливом, ходит припозднившаяся рыбачка: она медленно переступает, петляя, точно ползущее насекомое, завороженная ленивой истомой, дремотной неподвижностью солнца, застывшего над горизонтом. Дневной мир, такой надежный, умиротворяющий, казалось, уходит, тает во мраке вместе с ней. Послышалось что-то вроде приглушенного взрыва: это в большом холле отеля взревели трубы. Праздник начался.

– Не угадала, сдаюсь, – говорила Кристель необычайно элегантному молодому человеку, одетому по моде начала века. – Кстати, вы нарушили правила. Если вы изображаете такого литературного героя, которого нельзя узнать сразу, вы должны носить его символический атрибут.

– Извините, дорогая, но из учтивости я вынужден был оставить этот опознавательный знак в гардеробе. Тогда, конечно, вы узнали бы меня сразу – как по белому плюмажу в разгар битвы узнают полководца.

– Позвольте же…

– Это моя бобровая шапка. Я в костюме Лафкадио. [8]8
  Лафкадио – герой романа Андре Жида "Подземелья Ватикана" (1914).


[Закрыть]Я вас похищаю?

Они пошли танцевать. Кристель явилась в костюме Атала: [9]9
  Атала – героиня романа Шатобриана, индианка, обращенная в христианство.


[Закрыть]она немного подкрасила лицо, но в целом выглядела отнюдь не дикаркой, а весьма благопристойной особой. На шее у нее висел маленький золотой крестик.

– Как вы думаете, почему Керсэн вдруг решил в этом году посвятить маскарад литературным героям? Он милейший человек, но такая затея совсем не в его духе.

– Скажу вам по скрету: это идея Жерара. А Керсэн ловит каждое его слово.

– Жерар здесь?

– Вон он, танцует с перезрелой Вертеровой Логгой. Как ему идет этот серый гусарский доломан! По-моему, это форма русского офицера. Увы! В этой литературе я полный, абсолютный невежда.

Жерар воображал, будто в этом доломане времен Аустерлицкого сражения каждый признает в нем князя Андрея из "Войны и мира".

Оркестр умолк; пары танцующих распались. В зале было уже много народу – почти все гости отеля. Вечер становился все оживленнее.

– Месье де Растиньяк? "А теперь – чья возьмет!" Ладно. Но перед тем как ввязаться в борьбу, пройдитесь со мной к этому бару новейших времен… Меня одолела жажда.

– У Жака такой вид, словно это его первый бал. Поглядите-ка на него, он совсем оробел, пьет, чтобы набраться храбрости. Похоже, этот Растиньяк тайком улизнул из пансиона мадам Воке.

– Замолчите, вы, злюка. Вам лишь бы посмеяться над кем-нибудь. По вашей милости мы выглядим сегодня точно школьники в день приезда инспектора. Это ведь ваша идея?

– И она привела к вашему триумфу, дорогая графиня. Все степные варвары, заодно со мной, сегодня пали к ногам темнокудрой красавицы-южанки.

Яркий, несколько кричащий испанский костюм выгодно подчеркивал пышную красоту Ирэн. Крепкая и в то же время грациозная, с благородно матовой кожей, напоминающая разом неприступную крепость, породистую лошадь и театральную принцессу, она цепкой рукой придерживала шлейф, – длинный, почти королевский шлейф графини Альмавива.

– На самом деле тут торжествует ваш изысканный вкус. Вспомните: ведь это вы присоветовали мне испанский костюм.

– И сегодня многие будут искать глазами Керубино.

Ирэн, насторожившись, устремила на него острый, испытующий взгляд. Но толпа танцующих притиснула их друг к другу – и, чуть помедлив, они тоже закружились в танце.

– Интересно, в каком костюме будет сегодня Аллан.

Несколько человек обернулись, услышав этот вопрос.

– Кажется, этот секрет известен только Жаку.

– Значит, Жак умеет хранить секреты.

– Он не проговорился даже вам? Женщине?

– Как прикажете это понимать? Как нескромность или как оскорбление?

– Вы изъясняетесь словно дама времен Регентства! Решительно, сегодня мы блещем остроумием. Но я и сам хотел бы знать, в каком костюме придет сегодня Аллан.

– Вас интересует только его костюм или вы по доброте душевной интересуетесь еще и красавицей, которая утешает его по ночам?

– Не надо язвить. Жерар понизил голос.

– Я хочу увидеть Аллана и Долорес не из праздного любопытства.

– Дорогой мой, он придет и всех нас у-жас-нет, это же ясно. Всех проберет дрожь. Брр! Меня уже трясет. Это будет призрак Банко или тень отца Гамлета, а может быть, и Маска Красной Смерти. А рядышком с ним – Кровавая Монахиня. Он же любит оставаться на ночь в церкви! Кому же, как не ему, знать толк в привидениях!

– В ваших дурачествах есть крупица здравого смысла. И ваша ирония не столь искренна, как вам хотелось бы.

К ним подошел Анри, – он казался напряженным и встревоженным.

– Если вам не нравится, что я поднимаю его на смех, то мне придется сказать, что он отвратителен.

– В чем вы можете его обвинить?

– Знаете, я люблю людей…

– Вот они! – воскликнул Анри таким изумленным тоном, что Ирэн и Жерар разом повернули головы.

У подножия лестницы появились Аллан и Долорес, очень веселые, оживленно беседующие друг с другом. Аллан был одет необычайно элегантно – панталоны со штрипками, просторный жилет, пышный белый галстук: костюм светского льва тридцатых годов прошлого века. Долорес была в шляпке с бархатными лентами, в длинных английских буклях, в платье с расширяющейся книзу юбкой, без всяких украшений, и выглядела скромно – как и подобает парижской гризетке той же эпохи. Рука об руку, увлеченные нежным разговором, при котором слова, кажется, вот-вот должны завершиться поцелуем, – они были как видение, и опять перед ними зажглись невидимые огни рампы, к ним разом устремились все взгляды, словно их в полутьме театрального зала высветил прожектор. На костюмах у обоих, на месте сердца, неожиданно и вызывающе, как живой цветок, алело большое кровавое пятно.

– Любовники из Монморанси, – просто и обыденно объявил Жак.

Было бы сложно описать выражение лица Ирэн; похоже, она не верила своим глазам.

– Что вы сказали?

– Ну как же, Ирэн, это знаменитое стихотворение Альфреда де Виньи. Двое юных влюбленных, решив "свести счеты с жизнью", отправляются на уик-энд в Монморанси. А в конце уик-энда убивают себя. Вот и все.

После этих слов в зале наступило тягостное молчание. Слегка смутившись, Жак осекся – и увидел, слева от себя Жерара, словно превратившегося в статую, справа – Ирэн, с недоброй улыбкой на губах, и бледного, с посеревшими губами, Анри.

– Ну и ну! Что за безвкусица! – помедлив, произнес Анри: любые слова сейчас были лучше, чем это молчание.

– Не знаю, почему он так настаивал на этом кровавом пятне. Говорил, что это абсолютно необходимо, что это "символический атрибут". В последнее время он такой странный.

Видя, что появление Аллана и Долорес не произвело желаемого эффекта, Жак готов был провалиться со стыда, словно стал героем скандальной истории, которую будут вспоминать еще долгое время. Но Аллан уже подошел к остальным: глаза у него блестели, речь так и лилась, он явно был в ударе.

– Как вам нравится эта идея, Жерар? Так поэтично, не правда ли? Между нами: я задумал это как некий ритуал, призванный объединить всех нас. Виньи сейчас никто не читает.

В наши дни он не в моде, как сказал бы Оскар Уайльд. И я сказал себе: вот удобный случай, чтобы подать знак посвященным, всем нашим образованнейшим друзьям.Знак, удостоверяющий принадлежность к кругу избранных счастливцев. Это так волнующе, дорогой Жерар, это таквозвышает праздник (он сжимал локоть Жерара), когда видишь рядом горстку единомышленников – среди огромной равнодушной толпы.

Анри быстро пригласил Долорес на танец. Ирэн куда-то незаметно ускользнула…

– Неужели, по-вашему, это проявление хорошего вкуса – привести на праздник Смерть в бальном наряде?

– Своевременное напоминание, дорогой Жерар, очень своевременное! Все мы смертны, как я полагаю. Вы же знаете, такого рода пряности всегда ценились на пирах в Римской империи, в пору ее упадка. "Возрадуемся же сегодня, ибо завтра мы умрем". Знаете, Жерар, этим вечером я чувствую себя декадентом – до мозга костей.

– Этим вечером вам здесь не место, и вы не имеете права разыгрывать эту жуткую комедию. Такой эксгибиционизм более чем непристоен. Поверьте, Аллан, вам лучше уйти.

– Жерар, вы еще раз подтверждаете мое мнение о вас как об очень умном человеке. Он вдруг заговорил очень громко. Очевидно, этим вечером он решил дать себе волю. В ею глазах светился лукавый огонек, от которого становилось не по себе. – Заявляю в присутствии свидетелей: вот перед вами умнейший человек – каких в этом зале, судя по всему, немного. Добрый вечер, Жак! Ваш костюм великолепен. Но, право же, вам больше подошел бы костюм Кандида.

Вокруг Аллана, мало-помалу расширяясь, возникла волна замешательства. Как будто все смутно догаадывались, что этим вечером он, охраняемый невидимым талисманом, мог позволить себе все,мог сорвать с людей маски и показать их истинные лица. Чувство растерянности, как при виде больного, который в любую минуту может упасть и забиться в припадке, властвовало над всеми в эту ночь, в эту лживую, предательскую ночь, вплоть до самого утра. А он, под защитой неестественно яркого, как в знойный день, света, в тревожной суете этого странного праздника, уже свободный от необходимости притворяться, – он, с дерзкой бесцеремонностью призрака явившийся сюда для злого дела, окрыленный, возбужденный благоприятным случаем, расхаживал по залам, будто на пальце у него был перстень Гигеса.

– Идемте, князь! – воскликнул он вдруг. – Скрытность и молчание! Сейчас, пользуясь нашим статусом безобидных призраков, мы безнаказанно похитим Кристель.

Жерар остановился, положил руку ему на плечо и взглянул на него спокойно и с грустью.

– Идите один, Аллан. Вы знаете: я не могу и не хочу следовать за вами туда, куда вы пойдете.

– Какая сегодня тихая ночь – взгляните, Кристель. Звезды как в мечтах и море, которое уже не внушает страха. Нет, я не в горячке, не бойтесь, – я чувствую себя свободным и спокойным. Я с вами, и мне хорошо. Дайте мне руку, пройдемся под деревьями. Ночь так хороша. В самом деле, эти звезды – как в мечтах, они как обещание, они сияют по ту сторону ночи. Сияют немыслимой, невообразимой чистотой. Этим вечером не может случиться ничего плохого, правда?

– Ну конечно же, Аллан! Вы хотите, чтобы я вас успокоила? Почему? Неужели вы, как маленький ребенок, боитесь темноты?

– Иногда боюсь. Но не надо об этом, это грустно. Сегодня вечером я с вами. На несколько минут я оказался вдали от других людей – они ничего для меня не значат. Вы, наверно, знаете, как это бывает: видишь на дороге или на пляже, мужчину и женщину, которые прогуливаются, держась за руки, – и даже если ты совсем близко, все равно они бесконечно далеки от тебя, дальше, чем эти звезды, – они недосягаемы. Два существа обмениваются незначащими словами, но в эти секунды могучая сила взаимного притяжения поднимает их над землей, и начинается тихая, несмелая музыка сфер. Отгоните эту звезду, что заняла место между нами, и пройдемся до террасы над морем.

Какое-то время они шли молча. Иногда сквозь раскрытые большие окна до них долетали звуки музыки, но уже поднялся холодный ночной ветер, зашуршали в тревоге листья, заметались неясные тени деревьев; ночь неустанно следила за своими подданными, притаившись даже на пороге домов. Аллан накинул плащ на плечи Кристель.

– Нас теперь двое, правда, Аллан?

– Да. Сейчас – да.

Он взял ее руку в свои и устремил на нее долгий, пристальный взгляд.

– Почему вы на меня так смотрите? Так сурово, так пристально. Мне почти страшно.

– Я смотрю на вас, как смотрят на запоздалого гостя. Я так боялся с вами разминуться. Летние месяцы бегут так быстро, время будто останавливается, – это как тайное приношение божеству Случая, как приманка для него. Но рано или поздно все это кончается. Я встретил вас, Кристель, и этот случай стал для меня благословением. Но скоро я уеду.

– Как сурово вы это произнесли. Словно это не новость, а угроза. Неужели вы думаете, будто я не говорила, не твердила себе – ежедневно, ежечасно – что вы скоро уедете?

Ее чудесный голос дрожал от ужаса и от радости. Аллан взял ее руку и прильнул к ней долгим, горячим поцелуем.

– Что бы ни произошло потом, Кристель, я услышал от вас эти слова, и они навсегда останутся в моем средце.

Он смотрел на ее лицо, преображенное луной, светящееся среди тьмы, такое прекрасное, что сердце замирало, – смотрел в горестном удивлении.

– Я ваша, Аллан, и вы это знаете – если только я нужна вам. Хоть сейчас, в эту минуту.

Она жадно смотрела ему в глаза.

– …Даже если не наступит завтра.

Наступило долгое молчание. Кристель почувствовала, что рука Аллана задрожала.

– Даже если не наступит завтра?

Кристель вновь взглянула на него. Он изменился в лице. Горькая ироническая улыбка искривила его губы.

– … Или особенноесли не наступит завтра?

– Боже мой, что вы хотите этим сказать?

Он отстранился от нее.

– Сейчас я расскажу вам сказку. Однажды один человек продал душу дьяволу, и за это с помощью дьявольских чар ему дано было покорить сердце юной девушки. И тогда, возрожденный своей чистой любовью, он решил, что благодаря этой любви сумеет спастись, выбраться из дьявольской западни, – но потом он понял, что дьявол перехитрил его, ибо теперь именно она,сама того не ведая, удерживала его в западне, ведь она полюбила не того, кем он был прежде, а того, кто заключил сделку с дьяволом, – и отныне личина окаянного грешника, которую он надел на время, должна сделаться его настоящимлицом. Страшная сказка, верно?

Не отвечая, Кристель неотрывно глядела на него.

– …Но какая в ней безупречная логика! И если найдется человек, сумевший угадать развязкуэтой истории, то направьте его ко мне. Именно ко мне, ни к кому другому.

Он злобно рассмеялся и зашагал в сторону отеля.

– До чего же вы боитесь привидений, Жерар! А ведь Аллан считает вас таким проницательном человеком. Неужели он ошибся? По-моему, в этом костюме нет ничего пугающего.

– Эта мрачная идея возникла у вас?

– Кажется, у нас обоих – одновременно. Думаю, вам известно, что мы в очень близких отношениях. Поэтому наши самые сокровенные мысли бывают иногда очень схожи. Такая внезапная передача мыслей – поразительно, не правда ли?

Она смотрела на него дерзко, почти бесстыдно. Жерар отвернулся. Луна скрылась за облаком, и сады, омытые влажным ветром, вдруг погрузились во тьму. Было уже далеко за полночь, и воздух сделался прохладнее. Настал решающий час, час покоя и ожидания, когда звезды бледнеют, готовясь исчезнуть с небосклона.

– Как спокойно вы себя чувствуете, Долорес! Вы словно бы ничего не боитесь – как будто вас заслоняет невидимый щит.

– Думаю, меня защищает этот костюм. На таком балу нетрудно возомнить себя божеством, которое явилось на землю инкогнито, завернувшись в плащ мышиного цвета.

– У вас богатое воображение.

– Обычно я не вполне четко ощущаю себя в реальном мире. И в такой вечер, как этот, мне легко и хорошо. Такое впечатление, будто я после смерти явилась навестить близких мне людей. Все здесь так странно, и не надо обладать особой фантазией, чтобы представить себя на сборище призраков.

– А вот я еще живой, Долорес, и четко это ощущаю. Но с тех пор, как вы приехали сюда, вы и Адлан, – вот странно: вы сейчас сказали вслух то, что уже не раз приходило мне в голову, – с тех пор мне легче представить себе эту картину.

Долорес улыбнулась неясной, загадочной улыбкой.

– Я где-то прочла, что смерть – это своего рода тайное общество. Над этим определением стоит задуматься. Быть может, то, что для большинства людей – горькая неизбежность, худшее из зол,и это еще слабо сказано, – для кого – то может стать миссией, предназначением?

– Я уже думал над этим раньше, а сегодня вечером думаю постоянно. Но вера в свое предназначение может возникнуть у человека сама по себе, а может и передаться от другого.

И снова Долорес улыбнулась, слабой, почти нереальной улыбкой. Она как будто захотела прогнать докучную мысль.

– По-моему, этого не надо опасаться.

В темноте голос Жерара прозвучал жестко, сурово, мрачно:

– Откуда вам это знать? Не играйте с огнем.

Она обхватила ладонями его голову, притянула к себе, и посмотрела на него сияющими, смеющимися глазами.

– Ну, не надо, Жерар, вы такой милый, славный. Не надо думать, будто я над вами издеваюсь. Вы открылись мне, и я растрогана до глубины души. Но это невозможно. Не обижайтесь, Жерар, и вспоминайте обо мне. Я доверилась вам сегодня, как только могла довериться. Но не пытайтесь вмешаться в игру: вас не примут. Вы ведь и сами знаете – это невозможно.

– Но я люблю вас.

– Вы мой близкий, дорогой друг. Вы уже достаточно узнали обо мне, чтобы не считать эти слова пустой отговоркой. Прощайте, Жерар, вряд ли мы еще увидимся, хотя – кто знает? Но сейчас нам надо расстаться.

– Ничто не может на вас повлиять. Даже мое отчаяние. Но я буду вспоминать о вас со всей любовью, какую чувствую сейчас.

Она поцеловала его в лоб.

– А теперь идите. И помните пароль всех тайных обществ.

– Каков же он?

– "Тайна".

– Еще один вальс, Ирэн? Жак склонился совсем близко к этому лицу, раскрытым влажным губам, – перед ним было само Желание, во всей своей откровенности, – лицо казалось бы вульгарным, если бы не великолепный, благородно матовый оттенок кожи, которая не утратила свежести даже на исходе бессонной ночи.

Она смеялась у самых его губ, почти не сдерживаясь, бесстыдным, зазывным смехом, чувствуя, что и он дрожит от желания.

– Еще один вальс? А я так устала.

– Это последний вальс, Ирэн, не отказывайте мне, прошу вас.

Она медлила, изображая задумчивость. И вдруг в ее глазах блеснул странный огонек.

– Я согласна, но только если вы согласитесь выполнить одно условие.

– Какое? Принести вам голову Иоанна Крестителя?

И снова под черной маской сверкнули ее зубы. От этого чувственного лица исходило непобедимое очарование, которое в такой странный вечер нельзя было объяснить одним лишь зовом плоти.

– О нет. Так много мне не требуется. Но раз вы мой друг, расскажите все, что вы знаете об Аллане.

– Но, Ирэн… Странная вы Саломея! Я знаю о нем совсем мало. И скрывать тут абсолютно нечего. Почему вы задаете этот обыденный вопрос с таким серьезным видом, будто склоняете меня к предательству?

Ирэн холодно и нагло улыбнулась.

– Милый Жак, не прикрывайте вашу ревность знаменем бескорыстной дружбы. Вы даже не представляете, как вы смешны.

– Теперь я не смогу вам ничего сказать, даже если бы хотел. Нет, я не ревную, но мне не нравится ваш вопрос, я чувствую в нем угрозу.

– Что ж, как вам будет угодно. Я смертельно устала. Уведите меня отсюда.

После холла, залитого ослепительным светом, длинные коридоры казались полутемными, от ночного холода, ползущего с моря, перехватывало дыхание. Они шли быстро, бесшумно, словно пара гостиничных воров, покидающих место преступления. Здесь, вдали от музыки и ярких огней, наедине с неукротимой Ирэн, размашисто шагавшей рядом, Жак снова ощутил ком в горле, мучительную, неодолимую робость.

У двери своей комнаты Ирэн обернулась. Жак почувствовал, что краснеет до ушей, и, потупившись, смущенный и растерянный, ухватился за ее руку, как тонущий за обломок корабля.

– Комната Аллана почти напротив моей. Зайдем на минутку, – прошептала она, бегло поцеловав его в лоб.

Жак безвольно повиновался. В комнате Аллана было совсем темно; слабый луч света, проникнув сквозь приоткрытую дверь, упал на синий плащ, на тускло блеснувшие индийские кинжалы. Углы комнаты прятались в непроницаемой тьме. Там и сям свет хищно выхватывал из мрака металлические ручки, замки, накладки на мебели. Все это наводило на мысль о потайном фонаре, о внезапном испуге, раздирающем плотную, как ткань, тишину. Время нависало над головой, давило на плечи. Ирэн, величавая в своем торжественном наряде, еще не освоившаяся в темноте, застыла на месте: ее лицо, полускрытое черной шелковой маской, будто само хотело слиться с ночным мраком.

– Ирэн, ты сошла с ума, – прошептал Жак, вдруг назвав ее на "ты", дергая ее за руку, совсем потеряв голову от страха.

Послышался спокойный шепот:

– Отстань. Это его кабинет, верно?

– Да, только уйдем отсюда поскорее. Уйдем, прошу тебя. Что тебе здесь понадобилось?

Было слышно, как ее ловкие руки шарят по столам, дергают ящики, перекладывают бумаги с непостижимым проворством животного. Однако очертания ее чуть склоненной рослой фигуры оставались неподвижными. Жак почувствовал, что его пробирает озноб.

– Посмотри! – Тихий голос, ставший от жадного любопытства почти детским, прозвучал так близко от него, что он вздрогнул. Едва не наткнувшись на него, словно забыв о его присутствии, Ирэн медленно вытянула руку, – она держала за ствол револьвер.

– Ирэн, уйдем отсюда! Умоляю тебя, уйдем!

И опять возле него прозвучал шепот, едва слышный, спокойный, невозмутимый.

– Какой ты еще ребенок! Туг нечего бояться. Аллан внизу, в зале, танцует с Долорес. А здесь занятно, правда? Тебе неуютно в темноте?

– Ирэн, умоляю тебя, – только не здесь, Не здесь!

– Иди ко мне…

Она притянула его на диван, своей грудью слегка коснулась его груди. Под черной маской, меж полураскрытых, замерших темных губ, блеснули влажные зубы, ее лицо склонилось над ним медленно, как во сне. Жак почувствовал, как в нем поднимается волна грубого желания.

– … Обними меня.

И он растаял во влажном, щедром тепле.

– Уже светает. Над морем занимается день. В зале, где толпа заметно поредела, где все реже слышались громкие голоса и звон бокалов, повеяло тихой грустью, как бывает, когда праздник подходит к концу и пары разнимают сплетенные руки. Порой вдруг на мгновение среди веселья повисала тишина, – пустая, тоскливая, давящая, – взрыв смеха прогонял ее, но она возвращалась, неотвязная, как оса, уверенная в своей скорой победе. И когда опять хлопали двери, когда уходила еще одна пара, по залу прокатывалась волна холода, и вздрагивали обнаженные плечи, зябко съеживались спины. В окна, выходившие на тихое, недвижное море, уже виднелась чуть заметная серая полоска над горизонтом.