Текст книги "Сумрачный красавец"

Автор книги: Жюльен Грак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Новые пути, прочерченные дерзновенным пером, молодые побеги, отходящие от старого замшелого ствола: где-то в уголке страницы вдруг возникают Кокто, Радиге.

"… Рансэ [6]6
  Рансэ Арман-Жан (1625–1700) – французский религиозный деятель и писатель.


[Закрыть]с успехом проповедовал в различных церквах Франции. Слово его было ярким и вдохновенным, как позднее у Бурдалу, [7]7
  Бурдалу Луи (1632–1704) – французский проповедник.


[Закрыть]но он сильнее трогал сердца и говорил не так быстро.

В 1648 году разверзся подступной ров, куда прыгнула Франция, чтобы взять свободу штурмом. В этой кровавой вакханалии перемешались все роли. Женщины командовали войсками; герцог Орлеанский адресовал письма так: "Графиням-фельдмаршальшам в армии моей дочери, которая воюет с Мазарини".

Читаешь – и кажется, видишь свалку, которую расчищают могучими взмахами лопаты (вспоминаешь могильщика в "Гамлете"), и эхо там становится яснее, полнозвучнее, как в длинной анфиладе пустых комнат, и слышно, как на мерзлой зимней дороге хрустят под ногой сухие травинки. Но чудятся чьи-то тихие шаги, кто же это крадется? Какой сюрприз! Это Смерть? Да, это всего лишь смерть.

Эта книга вся состоит из обертонов, она – как усталая арфа, звучит медлительно, приглушенно, отзываясь на знакомый голос. Это самое волнующее "Ныне отпущаеши" в нашей литературе.

Какой бы сложной, разветвленной, надежной не была кровеносная система человека, вся кровь может вытечь из одной-единственной раны – так велико ее желание вырваться из своей сумрачной темницы и наконец-то увидеть свет – добиться ясности.

23 августа

Недалеко от казино, там, где берег вдруг делает крутой поворот и пляж обрывается, начинается знакомый пейзаж: истерзанные ветром дюны, с разбросанными там и сям чахлыми сероватыми цветочками. Здесь кончается тенистая аллея, которая упирается в невысокую каменную ограду вокруг пляжа, образуя с ней острый угол; там после ливней, недосягаемые для ветра, долго стоят, не высыхая, огромные черно-зеленые лужи, а в них отражается бег облаков. Ветер вырастает тут как стена, сдерживая зыблющийся простор. Часто, гуляя вдоль этого невидимого бастиона, встающего над морем, я воображал себе огромный пустынный дворец, океанский Версаль, он, как вечный часовой, глядит в бескрайнюю синюю даль, – и в то же время он сродни облакам и туманам, словно расплывчатый, массивный силуэт дредноута.

Какая-то странная пустота ощущается в этих унылых местах, где уже не видишь домов, куда отваживаются проникать лишь самые отчаянные и сомнительные посланцы жизни. Дворец, о котором я грезил, нужен здесь для того, чтобы можно было скрыть следы великой катастрофы, Унылые залы, где каменные плиты пола рождают эхо, будут усиливать шум моря. Громадная, величественная, как в театре, каменная лестница уйдет в волны, которые с истеричной женской злобой будут разбиваться о ее незыблемые ступени. А порой бледный луч солнца, выбившись между двумя слоями тумана, явит взору нездешние краски, преддверие рая, прозрачную, слабо крутящуюся водяную воронку вокруг утопающиего, который медленно и недвижно опускается в величественный покой глубин.

Солнца совсем не видно, и непонятно, как по утрам занимается день на этом туманном берегу, где даже в полдень стоит включить фары, – чайки будут задевать их крыльями, слетаясь на мягкий, подслеповатый свет, подобный тому, что отражается на заре в лужах посреди пустынной дороги. Край земли, еще не просохший после потопа, вяло распущенные щупальца гигантской медузы, которые, словно волосы, колышутся в волнах, увлекаемые течениями, оплетенные водорослями. Но день все же просачивается, пробивается, накрывает собой, подбирает под себя тьму, такими же сложными, рассчитанными маневрами, как прилив заполняет канавки на пляже. А призрачный пейзаж не рассеивается еще долгое время, плотный, но невесомый, – одно целое с массой воды, как корабль во время шторма.

На этом диком, плоском берегу, который хмурым утром содрогается от тяжелых волн прибоя, словно постель женщины, вернувшейся после бурной ночи, – на этом берегу я назначил Аллану встречу.

Ровно в семь я увидел издалека высокую, стройную, элегантную мужскую фигуру – странно яркое зрелище для такого бледного утра. Он подошел ко мне с ироничной полуулыбкой на губах: это был игрок в покер, невозмутимый, собранный и напряженный, решивший испытать судьбу до конца.

Как это ответственно, как волнующе – быть здесь с ним один на один. Я не могу смотреть на него равнодушно. Уверен: у него нет дурных намерений. Я чувствую к нему симпатию, даже нежность. Он так обаятелен. У меня чуть не вырвались слова благодарности, точно у женщины на первом свидании: "Как хорошо, что вы пришли!" Но он опередил меня в этот торжественный, полный значения миг, он заговорил, и вот все начинается.

– Наверно, дорогой Жерар, у вас ко мне дело исключительной важности, раз вы заставили меня тащиться так далеко.

Но улыбка у него грустноватая, тревожная, ноздри чуть заметно вздрагивают.

– Не надо шутить – я растеряю последние остатки мужества. То, что я собираюсь вам сказать, действительно очень важно.

– Понял, приму к сведению и – позвольте вам сказать – польщен.

Все вдруг стало так трудно. Мы молча прошлись по берегу. Это пасмурное утро, никак не желавшее принять четкие очертания, эта пустынная местность, некоторая неловкость от нашей слишком торжественной встречи на заре, пронизывающая утренняя сырость, – я вдруг осознал, как глупо себя веду, и пал духом. Ведь у меня было намерение заставить Аллана, здесь и сейчас, открыть мне душу. И теперь нелепость моей затеи встала передо мной, точно глухая стена.

Я в полном замешательстве, которое даже не пытаюсь скрыть – но тут вдруг замечаю в глазах Аллана нечто похожее на сочувствие. Мне сразу становится легче. При его безошибочном чувстве такта, при его уменье вести себя в щекотливых ситуациях он, конечно же, привык находить выход из любого, даже самого безнадежного тупика.

– А знаете, я уже несколько дней ждал, когда вы попросите меня о встрече.

Я удивленно взглянул на него.

– Не ломайте над этим голову. Ждал с того дня, когда я вас обнаружил – я употребил нейтральное слово, однако, тщеславия ради, позволю себе уточнить: застал врасплохв моей комнате. После визита на дом положено вызывать на допрос. Не так ли?

Он все понял, угадал мои мысли: от этого в душе у меня разлилось умиротворяющее тепло. От моей скованности не осталось и следа.

– …Ведь это был не просто дружеский визит, а нечто большее. Нет, не отпирайтесь – я видел, как дрожали у вас руки. Вы попались,дорогой мой, и при этом очень неубедительно изображали спокойствие и уверенность в себе. Вас заподозрил бы кто угодно.

– Ну ладно! – сказал он вдруг, резким движением откинув голову и пожав плечами. – К чему все эти церемонии. Ведь теперь вы знаете.

– Знаю ЧТО?

Я выкрикнул это с таким ужасом, что сам побледнел – от стыда и от неожиданности.

– Знаете, зачем я здесь.

– Хватит, Аллан, давайте перейдем к делу. Я буду говорить откровенно и вас прошу о том же. Для такого разговора я и позвал вас сюда.

Я не посмел в эту минуту взглянуть на Аллана – сердце у меня колотилось, – но я услышал, как он восхищенно присвистнул. Эта пошловатая бравада свидетельствовала о том, что на самом деле он был отнюдь не так спокоен, как хотел показать.

– Да, вы смело кидаетесь в атаку. Но, дорогой мой Жерар, позвольте обратить ваше внимание на одну странность. Вы явились сюда вооруженным до зубов, словно рыцарь на королевский турнир. А на турнире вы, надо сказать, опасный противник. Все начинается для вас хорошо, вы собираетесь с силами, зажмуриваетесь – и наносите роковой удар. Но боги не благоприятствуют вам: удар нанесен, а я не падаю.

И даже сейчас в его голосе звучали мягкие, вкрадчивые, сочувственные нотки.

– Наверно, вам есть что скрывать, если вы вообразили, будто я что-то "угадал"?

– Нет, в моем понимании "угадывание" – это просто ключевой момент познания. Как вы знаете, истина – грустная штука. Она разочаровывает нас, потому что загоняет все в жесткие рамки. Вначале истина таится в крепко сжатом кулаке, потом кулак разжимается, истина лежит на ладони – и вот она уже небрежно отброшена. Истина обедняет, она делает мир вокруг нас некрасивым и неуютным. Но когда к нам приближается другая, высшая истина, которую мы можем лишь предчувствовать, то душа, готовясь ее принять, ликует, ширится от восторга, хочет испытать себя, подготовиться к принятию причастия. Вот эту мистическую аскезу, это предчувствие реальной и небывалой встречи желания с его объектом, эти крутые тропы, ведущие к заветной вершине, я и называю "угадыванием". И, как мне кажется, вы приблизились к этому.

Голос его зазвучал тише, тверже, серьезнее.

– Так неужели вы хотите, чтобы я обманул эти ожидания, удовлетворив их прежде времени? Вы уверены, что и в самом деле хотите все узнать?

– Аллан, прошу вас, оставьте этот легкомысленный тон. И вообще: хватит делать из всего посмешище, балансировать на грани скандала. Неужели мы не можем поговорить серьезно? Я убедительно, со всем уважением прошу вас об этом.

– Думаю, вы знаете, что и я отношусь к вам с уважением. И я жалею, что не могу сейчаспредъявить вам более веские доказательства этого.

– Что значит "сейчас"? Почему такая таинственность? Вам не кажется, что это невежливо?

– Прошу вас, перестаньте же наконец раставлять мне ловушки. Я думал, в наших с вами отношениях какие-то там правила вежливости не могут играть большой роли. Если нет, значит, мы не очень-то продвинулись вперед.

– А почему вы решили, что я иду за вами?

– Потому что так оно и есть. Вы идете за мной. С того самого дня, когда мы с вами разговаривали в курительной, вы только это и делали.

– И куда же я иду за вами?

– Если вы хотели пошутить, то шутка вышла не очень удачная. Попробуйте повторить ее еще раз – и при этом рассмеяться. Но я могу подарить вам крупицу истины, на сей раз небесполезной: скорее всего…

И вдруг в его голосе зазвучала какая-то надменная горечь, которая заставила меня испуганно отшатнуться, словно от обнаженного клинка.

– … Скорее всего – никуда. Такой вам выпал жребий. Хочу, однако, вас предупредить: эту минуту, когда вы повернули в открытое море, как жадный до открытий мореплаватель, – эту минуту вы впоследствии будете считать самой прекрасной, самой достойной минутой вашей жизни.

– Так, теперь вы еще занялись предсказаниями! Просто невероятно! Знаете, когда передо мной пророчествуют, напуская на себя таинственность, за которой, может быть, вовсе ничего и нет, это меня совершенно не впечатляет. А когда мне без спросу гадают по руке, это меня злит. Предупреждаю заранее.

На сей раз я немного погорячился. Но я почувствовал, что Аллан готов уступить. Видимо, он не хотел, чтобы наш разговор закончился на такой ноте.

– У вас обостренное чувство собственного достоинства, дорогой Жерар. Поздравляю. Позвольте мне, однако, не уделять этому факту так много внимания, как вам, очевидно, хотелось бы. Вы тут вообразили, будто я, заподозрив, нет, даже уличив вас в том, что вы "угадали", немедленно сделаю какое-то признание. Но все не так просто.

Позвольте привести пример из литературы. Помните кульминационные сцены "Преступления и наказания"? Ясно как день, что Порфирий все знает, – но Раскольников не сознается. Сомнений больше быть не может, но он все еще держится за последний козырь. Он знает: пока он будет молчать, магический круг не сомкнётся, ничто не свершится, все останется в подвешенном состоянии. Все обстоятельства дела уже известны до мелочей, но ключ к этому делу, печать, которую под конец надо поставить на этой истории, – у него в руке, и пока слово не сказано, будущее окутано туманом. Вы никогда не думали об этой страшной власти преступника, который упорно, стиснув зубы, отказывается произнести желанное для всех, заветное слово, коим все разрешится? Знаете, по-моему, финал книги, ее во многом – и по необходимости – театральная развязка, толпа на площади, и тому подобное, – все это лишь повод для того, чтобы показать возвышенный смысл признания,как явления надчеловеческого, как откровения, в котором человек уничтожается, сгорает, – как вспышки, озаряющей ту пропасть, что разделяет для нас истину предполагаемую и истину очевидную.

– То есть я так ничего и не узнаю. Вы не откроете мне, зачем явились сюда, не объясните, что за роль решили здесь играть.

– По-моему, все сказанное мной должно убедить вас: я не упущу возможности оправдаться перед вами. Но я сам выберу для этого подходящий момент. Не волнуйтесь, дорогой Жерар, я вам расскажу о себе. Когда придет время.

– Должен вам сказать, такая перспектива меня не радует, совсем даже наоборот. Поклянитесь, что вы приехали сюда не затем, чтобы творить зло.

– Вы говорите прямо как кюре! Я не выношу подобного тона. Разве я давал вам повод думать обо мне плохо? Неужели мое поведение и привычки – вернее, если следовать вашей логике, мой личный пример, – ибо я не знаю, в чем еще могло бы заключаться мое зловредное воздействие, – неужели вы усматриваете в этом такую опасность? Согласитесь: вы сами себе противоречите.

– Слишком много слов. Я пришел сюда не для того, чтобы говорить о себе. Поговорим о Кристель.

Теперь я отрезал себе путь к отступлению. Но теперь все должно быть сказано.

Не ошибся ли я? Мне показалось, что в лице Аллана, до сих пор выражавшем лишь рассеянную благожелательность, благодаря которой наш разговор превращался в легкую светскую беседу, – вдруг появилось что-то хищное?

Да, его лицо изменилось! И на какое-то мгновение меня пронзил страх. Его глаза вдруг затуманились, стали опасно непрозрачными, за ними словно что-то притаилось, какой-то настороженный, недобрый огонек, и я нутром понял: вот сейчас начнется настоящая, большая игра.

– А при чем здесь эта молодая особа? Как мне казалось, наша дискуссия была посвящена отвлеченным темам.

– Вы только говорите так, а думаете по – другому. Но раз это необходимо, я готов расставить точки над "и".

Аллан тут же принял позу внимательного, восхищенного слушателя, который дает возможность своему собеседнику долго и красиво порассуждать.

Я понял, что не смогу достоверно передать особую атмосферу этой беседы, если не буду скрупулезно отмечать паузы, резкие повороты, внезапные переходы от шутливого тона к серьезному, почти трагическому, если не буду описывать поведение и мимику Аллана, такие неожиданные и непредсказуемые. Вот сейчас, например, он настойчиво, почти назойливо намекал, что я заговорил о Кристель не просто так, что у меня будто бы есть на это свои причины.Он вдруг словно бы вышел за пределы дискуссии, занял позицию стороннего наблюдателя, вежливого и холодного: это выводило меня из себя. И в то же время ко мне снова вернулись дурные предчувствия, я понимал, что на самом деле ему отнюдь не смешно и этот разговор ему совсем не безразличен.

– Буду с вами откровенен. Да, действительно, с тех пор, как мы с вами познакомились, вы завлекли меня дальше, чем хотелось бы мне самому, – пусть я и не замечал этого, старался не замечать. Вы очень странное существо, Аллан, может быть, даже необыкновенное существо. Поэтому я не сожалею о том, что позволил себе увлечься самыми разными предположениями – да, они были романтическими, экстравагантными, но все же от них я мог ожидать более значимых результатов, нежели те, какие дает обычная психология (которая в подобном случае, увы, предполагала бы лишь незаурядный, редкостный цинизм)…

Ничуть не возмутившись, Аллан ответил на это лишь слабой, вежливой улыбкой.

– …Во всяком случае, только они позволяли мне сохранить вокруг вас – или вокруг образа, который я сам создал и от которого не хочу отказываться, – невидимую ауру, особую легкость и подвижность воздуха, прозрачную дымку, скрывающую ваши замыслы и поступки. Вспомните: светлая рамка вокруг фотографии, подчеркивающая выразительность лица, называется маска.

Если позволите, я изложу вам одну из моих гипотез. Возможны и другие, не менее правдоподобные. Но у меня есть причины начать с этой.

Аллан кивнул без тени улыбки.

– Ваш приезд сюда, дорогой Аллан, – событие, не вполне объяснимое. То, что мы о вас знаем, вернее, то, о чем догадываемся – я, например, к моему сожалению, знаю очень мало – плохо вяжется с тем образом жизни, какой приходится вести здесь, с однообразием курортных радостей, с этой праздностью, которая так явно тяготит вас. Отъезд на курорт – отличный предлог, чтобы скрыться, удобный, благопристойный, – но зато его легко распознать. Не только я, но и куда менее проницательные люди – оставим ложную скромность – даже менее проницательные люди не клюнули бы на такую приманку.

Итак: предположим, что вы, утомленный бурной, беспорядочной жизнью, приняли некое важное решение. Насколько я представляю себе ваш характер, это решение не могло иметь практического, житейского смысла, не могло быть связано с успехомв общепринятом, вульгарном понимании этого слова – такой успех вам безразличен – нет, скорее речь могла идти о внезапном повороте, какой в биографии легендарных героев знаменовал собой переход к следующей аватаре;переход от повседневности к созерцанию, от дел частных – к делам милосердия, от жизни в обществе – к отшельнической жизни. Я думаю о том, что у людей религиозных называется обращением, —когда человек меняет кожу, не заботясь о последствиях, ибо нормальный ход его существования так или иначе нарушен, когда, внимая божественному глаголу, меняется самая суть человеческого "я". Думаю о житиях святых, об индийских йогах, о знаменитых преступниках, – и об этих словах, которые потрясают биографов и сияют нам со страниц средневековых мистиков: "С этого дня для *** началась другая жизнь". Другая жизнь? Тут есть над чем задуматься.

Кто способен обратиться, тот обладает огромной силой. Собственно, все начинается с того, что он именно оборачиваетсяи смотрит на свое прошлое, охватывает мгновенным взглядом свои прежние пути, те, по которым обычный человек будет покорно тащиться до могилы, не сознавая своего рабского удела, как вол не чувствует на себе ярма, – и разрывает связи со всей предыдущей, более или менее устроенной жизнью. У него хватает мужества отречься от всего, что он успел создать, от всего, что создало его; затронута даже самая цельность его личности, он не знает, каким станет отныне: ясно, что он станет героем, но и этого слова, возможно, будет недостаточно, чтобы воздать ему должное. И все же предположим, что вы побывали в шкуре такого человека по крайней мере однажды.

Итак, допустим, вы оказались здесь – хотя могли оказаться где угодно, ведь внешняя обстановка не играет никакой роли, она в любом случае будет обстановкой дня седьмого,этаким сошедшим с орбиты метеором. Вы готовы ко всему. Способны на что угодно. Ямы и пропасти, обычно скрытые от нас шорами наших привычек, для вас словно накатанная дорога. Инстинкт самосохранения, выбор, который ежедневно, автоматически совершает любой человек, желающий выжить, – вам теперь это чуждо. Вас ничто не связывает. Вы можете пользоваться жизнью каждую минуту, всеми возможными способами. Вам открыто все, и вы открыты для всего. Вы не упустите ни одного шанса.

С другой стороны, здесь идеальные условия для того, кто в одиночку пустился в рискованное предприятие. Морской берег, закрытый туманами от остального мира, разношерстная толпа курортников, где так легко затеряться, – все это весьма привлекательно для человека, сломавшего ключи мечтающего о ночном ограблении. Здесь не надо надевать на лицо чулок: курортная простота нравов помогает сблизиться, кругом одни друзья, все доступно, все дозволено, точно на карнавале. Мало есть на свете мест, где человек был бы так не защищен, как на этих курортах, которые на два месяца становятся рассадниками безнравственности и безделья. Делай что хочешь. Тебе взамен фальшивого паспорта, где все поддельное, и печати, и подпись, – выдали настоящий, как мост, перекинутый над бурными, мятежными воспоминаниями.

– У меня холодок пробежал по спине. Вероятно, именно в эту минуту преступник должен потерять самообладание. Предпоследняя страница детективного романа…

– Вы не понимаете меня, Аллан, или понимаете слишком хорошо. Загадка, над которой я бьюсь, не стоит выеденного яйца. Ведь все совершенно безобидно. Дело не в самих событиях, а в мыслях и представлениях,вызываемых этими событиями: тут главная опасность – сила внушения, безответственная спекуляция на вечном, ненасытном желании человека выдумывать, изобретать, строить в пустоте нечто трудное для понимания, извращенное, сумрачное. Но в этом-то и мука, в этом-то и трагедия. Именно тут поставлен капкан, именно тут притаился убийца с чистыми, не побоюсь этого слова, непорочными руками.

Моглослучиться так, дорогой Аллан, что события стали развиваться непредсказуемо, капкан сработал, а поставлен он был моим героем. Этот человек отрекся от мира – простите за такое высокопарное выражение – он равнодушен ко всему. Но "тот, кто проиграл свою жизнь, останется в выигрыше". (Слова Евангелия, даже в таком, демоническом переосмыслении, на мой взгляд, не теряют своей силы. Сам дьявол не может побороть их, он лишь вплетает в них грязные намеки. Кто не верит, пускай заглянет в "Фауста".) Ничто не имеет власти над таким человеком, а он вдруг начинает чувствовать себя властелином мира. Добровольная гибель несет в себе невиданные преимущества. Подписав отречение, он сделался королем.

Конечно, по тем или иным причинам он не мог так сразу оборвать все связи с людьми, с обществом. Поэтому, куда бы он ни явился, он путает карты. Его партнеры озадачены, сбиты с толку, один за другим выдают свои секреты. Он переворачивает систему ценностей. Нельзя сказать, что он плутует. Просто он играет в свою игру, правил которой никто не может понять. Вокруг него сплошь и рядом происходят необъяснимые вещи. Он выигрывает партию за партией, хотя ему все равно: выигрыш за этим столомего уже не интересует.

Подобная ловкость рук, разумеется, не всем по вкусу. Но самые умные из игроков, даже в сильном озлоблении, чувствуют, что обычные методы защиты в данном случае окажутся жалкими и бесполезными. Это было бы слишком просто.Но они не хотят сдаваться. Вы вызываете их на бой на вашейтерритории. Они доверчиво следуют за вами. Более того: разве вы не вправе рассчитывать на их благодарность? Они довольны, вы помогли им сменить обстановку, проветриться.Ведь высокогорный воздух сначала вызывает эйфорию и только затем убивает, верно? Невидимое излучение, которое исходит от вас, вызывает у людей нескончаемый поток грез, состояние смутной восторженности. Я думаю сейчас о глубоководных животных, какие обитают в океанских впадинах: там, внизу, так мало кислорода, что жабры разветвляются, выпускают легкие, как кисея, отростки, которые в менее плотной среде оборвались бы от любого дуновения.

Мне обязательно это говорить? Тут есть одна молодая девушка. Она очень ранима, у нее нежная, отважная, романтическая душа. Она вас любит.

– Вам не кажется, что шутка зашла слишком далеко? Заметьте, я спрашиваю вас об этом серьезно– если только вы сами говорили всерьез. Я мог бы,если б захотел, счесть эту шутку обидной.

– Нет, вы не обидитесь. При таком положении дел вы уже не можете обижаться. (По – моему, я почти кричал, – кажется, в последние несколько минут я вообще говорил необычайно громко и возбужденно.) Извините, но вы сами позволили мне зайти так далеко в этом разговоре. Вы этому способствовали. Так что вы теперь должныменя выслушать.

Конечно, вы не обидитесь. Вы давно уже потеряли на это право, потому что (это я говорю в продолжение той же темы) сейчас дело принимает скверный оборот. Занятная история получается.

(Господи, ну зачем я разыгрывал из себя циника? В самом деле, зачем?)

Если хотите, дорогой Аллан, давайте вместе посмеемся над этим, посмеемся – без ложной скромности – смехом богов. Это ведь так смешно.

Аллан, с сигаретой в углу рта, бросил на меня ледяной взгляд, насмешливый, чуть пренебрежительный, – и я почувствовал себя пьяным илотом, на которого смотрит сверху вниз вельможа, сын короля, небожитель.

– Эта фамильярность мне кажется неоправданной. Чтобы говорить со мной как равный с равным, одного понимания недостаточно. За все надо платить.

– Знаю, но я еще не все сказал. Когда я закончу, может выясниться, что платить было не за что.

Вы игрок, Аллан. Да, вы игрок, и вам будет понятно то, что я скажу. Я думал так: в какой – то момент у моего героя появится возможность, возникнет неодолимое искушение играть по общепринятым правилам. Попытать счастья, не захлопывать капкан, который он поставил так расчетливо и так решительно, немножко схитрить и выждать, приберегая свои козыри на крайний случай. При этом смутно надеясь, что эти козыри, возможно, и не придется пускать в ход.

Или представим себе более прозаический пример: игрок в покер, который удваивает ставку, не заглянув в свои карты.

Вы думали когда-нибудь о том, какой это соблазн для бога – сделаться человеком? Разве вочеловечение – не уступка соблазну, которому мало кто может противиться, самому могучему из всех? Играть на двух досках сразу. Одной ногой быть в мире, где свершаются судьбы, а другой – в мире возможного: как это упоительно! Быть одновременно перед зеркалом и в зазеркалье. Каждый из нас хоть раз в жизни представлял себя в подобной роли и в мечтах готов был отдать жизнь ради того, чтобы испробовать свое всемогущество. Жюльен Сорель спокойно думал о предстоящей казни, представлял себе, что будет потом – и наслаждался. Помните: "Он следил взором за каждой слезинкой, катившейся по этому прелестному лицу". Кто из нас не пытался себе представить, как дорогие нам существа оплакивают нашу смерть?

Впервые я увидел, как в глазах Аллана сверкнул гнев.

– То, что вы говорите, – низко.

– Я говорю правду. Вам это известно лучше, чем кому-либо.

Но он уже успокоился. Огромным усилием воли взял себя в руки. Поистине, хладнокровие этого человека вызывает восхищение. Он заговорил тихим хриплым голосом, но не запинаясь, – во всяком случае, расслышать его слова было нетрудно.

– Пусть так. Но вы сейчас говорили о крайнем случае. И здесь, друг мой, ваша логика дала сбой. Либо этот "крайний случай" действительно неотвратим – и тогда игроку уже не до смеха, это для нею уже не игра, – пример Жюльена Сореля кажется мне неубедительным, видно, вы привели его с какой-то особой целью (тут Аллан подмигнул мне), – либо, как вы справедливо заметили, это актерство, которое позволяет жалкому, ничтожному существу ощутить себя героем трагедии, – ведь в реальности ему не достичь этого никогда. Такой вот у вас невеселый выбор с вашим пресловутым "героем". Третьего не дано.

– А человек, о котором я говорю, уже знает, каков будет его окончательный выбор? Начнет ли он опять поднимать ставки или же откроет карты? Он сумел придать интерес игре. Он переживает волнующий момент в своей жизни. Возможно, он все же решит воспользоваться преимуществами, какие предоставит ему судьба?

– Ваш герой, дорогой Жерар, – дьявол, пожелавший сделаться святым отшельником. Он заранее подсчитывает скромный доход, который принесет ему его обращение. А я-то на секунду поверил, будто вы говорите всерьез. Прошу меня извинить.

– Аллан, поймите наконец, тут не до шуток. Речь, возможно, идет о чем-то куда более трагичном, нежели мы с вами способны себе представить. Грегори знал, что здесь произойдет, и уехал, чтобы этого не видеть. Быть может, для вас это новость.

– Нет. Для меня это не новость.

– Еще один пример. Вы, конечно, читали историю о молодом человеке, которому удалось соблазнить девушку, единственную любовь своей жизни, приняв ее условие: что потом оба они покончат с собой. Но потомвсе вокруг кажется ему прекрасным и замечательным, – и он не совершает самоубийства. Вероятно, его нельзя назвать клятвопреступником. В самом деле, можно ли давать обязательства от имени человека, каким он станет потом– возле покоренной им женщины, как возле границы нового мира, мира, вновь ставшего прекрасным.

А теперь я воспользуюсь вашим "дьявольским" сравнением и напрямик скажу вам вот что. Само решение могло быть искренним. И было таким на самом деле, я так думаю, я даже уверен в этом. Но ведь у Сатаны еще остался последний, беспроигрышный ход: показать святому, какой громадный барышможет принести ему обращение.

Над гребнями волн поднялось солнце – бледное, какое-то ненастоящее. Печальная Бретань выпростала из тумана свое большое тело, узловатые, шершавые от воды конечности. Как пустынен этот берег! Неужели мы так далеко зашли? Пронзительный, тревожный крик чаек низвергается с высот их дикого царства, и все дальше разносится его хрипловатое эхо. Какие виды могут открываться из-под этих туманных портиков, украшенных гирляндами морских птиц – с этого призрачного берега-дредноута?

Странное утро, пронизанное бледными стреловидными лучами, которые блуждают наугад, как свет маяка, которые хочется зажать между пальцами. Странная погода, несущая в себе какую-то важную тайну, – мягкая, подбитая ватой, застеленная матовым слоистым туманом, где порой приоткрываются прозрачные прогалины, будто асимметричные окна в снежном доме. Скорбное одиночество. Холодная, тихая вода между скалами, населенная крохотными, наивными созданиями. Холодный, промытый песок. Серая соль, соскребающая с него грязь, как с панциря огромной черепахи. Отсюда хочется отправиться в путешествие без возврата, в последний раз, прощаясь навеки, ступить на эту неприветную, неласковую землю.

Как эта почва ненавидит, изгоняет все живое! Здесь человеку важнее, чем где-либо, верить, что его привела в это место суровая необходимость, и трезво оценивать открывающиеся перед ним возможности.

– Хочу вас спросить, Жерар. Вы пришли сюда сегодня поговорить со мной, как мой друг – искренне и без предубеждения – или же кто-то – не хочу называть ничьего имени – попросил вас провести этот… это расследование? Предупреждаю: от вашего ответа зависит очень многое.

– Я вам не отвечу.

Как пронзительно он взглянул на меня! И снова я ощутил страх, смутное тяжелое предчувствие.

– Почему вы на меня так смотрите?

– Ну, не знаю. Возможно, мне привиделся лик того соблазна, о котором вы тут говорили.

– Аллан, вы пугаете меня. Я давно уже понял, почувствовал: вы – на пороге чего-то непоправимого. Помочь я вам, наверно, не смогу, но мысль о том, что я вам как-то навредил, была бы для меня нестерпима.

– Вы боитесь ответственности: успокойтесь. Правда, я употребляю это слово в том его значении, какое подразумевает муки совести, столь же волнующие, сколь и безрезультатные.

– А есть другое значение?