Текст книги "Инсургент"

Автор книги: Жюль Валлес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

XXV

Где же Центральный комитет?

Комитет?.. Он рассыпался по этой комнате. Один пишет, другой спит; этот разговаривает, сидя на кончике стола, тот, не переставая рассказывать какую-то смешную историю, чинит револьвер, у которого что-то застряло в глотке.

Я не знаю ни одного из них. Мне называют их имена, – я их слышу впервые. Это все делегаты батальонов, популярные только в своих кварталах. Они выдвинулись как ораторы и как решительные люди на собраниях, часто очень бурных, откуда вышла федеральная организация. Я ни разу не присутствовал на этих заседаниях, потому что вынужден был скрываться как до моего осуждения, так и после него.

Сейчас их не больше шести-семи человек в этом огромном зале, где еще не так давно танцевала империя в раззолоченных мундирах и бальных туалетах.

А сегодня под потолком с виньетками из геральдических лилий заседает полдюжины молодцов в грубых башмаках, в кепи с шерстяным галуном, в куртках и солдатских шинелях без эполет и аксельбантов – Правительство.

Они едва замечают, что вошел посторонний. И только потолкавшись минут пять, я решаюсь подойти к тому, кто был занят чисткой револьвера. Он уже, впрочем, не смеется и решительно говорит только что вошедшему человеку:

– Ну нет! Вам все еще хочется морочить Революцию! Скорее я предпочту, чтобы мне пустили пулю в лоб, чем соглашусь подписать... я не подпишу!

Заметив меня, он резко спрашивает:

– Вы тоже делегат от какой-нибудь мэрии?

– Я главный редактор «Крика народа».

–Так чего же вы молчите? Стоите, как последний...

Я действительно явился последним; я не принимал участия в расстрелах вчера утром, не сражался на баррикадах вчера вечером.

Признаюсь ему в своих колебаниях, рассказываю, почему занимал выжидательную позицию.

– Понимаю, – говорит он, – наша неизвестность внушает недоверие... Но за нами полмиллиона неизвестных с оружием в руках, и они выступят по первому нашему зову.

– Вы уверены в этом? – вмешивается оставленный им ради меня собеседник, Бонвале[174]174
  Бонвале Шарль – французский политический деятель, буржуазный республиканец. После провозглашения республики 4 сентября 1870 г. был мэром III округа. Дважды выставлял свою кандидатуру в Парижскую коммуну, но не был избран. Был одним из организаторов и руководителей «Лиги республиканского союза прав Парижа», добивавшейся прекращения гражданской войны и соглашения с версальским правительством ценой роспуска Коммуны.


[Закрыть], мэр III округа, маленький толстяк; он, по-видимому, очень возбужден и говорит повышенным тоном, как парламентер, предъявляющий свои условия или передающий вызов. – Вы уверены, что население пойдет за вами, как вы это говорите?.. Мы, «Лига прав Парижа», предлагаем вам передать на время (только на время) власть в наши руки, чтобы иметь возможность решить, что делать дальше!..

– Товарищи мои поступят как им будет угодно. А я... я вернусь в свой округ, засяду в вашей лавочке и не подпущу вас туда близко... Вот!..

– Без нас вы – ничто!

– А вы сами-то что такое? Неужели вы думаете, что все ваши муниципальные чинуши и депутатишки хоть что-нибудь да значат теперь? Другой разговор, если б они стали во главе движения! Тогда они даже обокрали бы, подвели бы нас. Мы, социалисты, пропали бы! Если бы дело оказалось в руках «избранников города»... погибла бы Коммуна!

И, засмеявшись, он прибавил:

– Отправляйтесь-ка, мой милый, к вашим хозяевам и передайте им, что мы здесь по воле людей никому не известных и что только митральезами можно нас выбить отсюда.

– Это ваше последнее слово?

– Поговорите с другими, если вам угодно. Но я повторил вам только то, что мы говорили сегодня ночью, – все как один!

В эту минуту вошла кучка невооруженных людей; одни – усталые, встрепанные – зевали; другие, сверкая глазами, размахивали исписанными листами, хлопали по бумаге, сравнивали текст.

Это ядро Комитета, получившее какие-то известия, явилось обсудить ответ депутатам.

– Война или мир? – спросил Бонвале.

– Это зависит от вас. Мир, – если вы не будете упрямы и заносчивы, если представители народа пожелают обратиться к народу. Мы согласны залезть в тиски ваших традиций, только действуйте прямо, не виляйте хвостом, не занимайтесь предательством! Вы же как будто только это и делаете!.. А теперь, любезный, оставьте нас в покое; нам придется порыться в наших карманах. Нужен миллион для наших трехсот тысяч федератов, а у меня... всего десять франков!

– Ну что ж! Остается только взломать кассы!

– Чтобы нас обвинили в краже, в грабеже!

Испуганные вскрики, колебание, страх бедняков... Их мозолистые руки, привыкшие держать только трудовые деньги в вечер получки, дрожат и не хотят прикоснуться к груде банковых билетов и мешкам золота, спрятанным под замком.

– Но ведь необходимо выдать жалованье национальным гвардейцам, обеспечить им их тридцать су. Иначе что скажут женщины? Если хозяйки обратятся против нас, движение затормозится, и Революция погибла.

– Правильно!

– Но самое страшное то, что могут найтись недисциплинированные, которые толпами бросятся раздобывать хлеб и вино в большем количестве, чем это им требуется. Они взломают двери, чтобы утолить свой голод и жажду, дать выход своему гневу... и из-за каких-нибудь трехсот лоботрясов коммунары прослывут сборищем трехсот тысяч мошенников.

– Но возможно, что в этих несчастных сундуках не найдется чем расплатиться и за два дня!

– Если даже там хватит всего на одни сутки, так и это время надо выиграть. Все падет на наши головы... а они едва держатся у нас на плечах. Я готов начать первым. Что ты на это скажешь, Варлен?[175]175
  Варлен Луи-Эжен (1839—1871) – французский рабочий (переплетчик), один из виднейших организаторов французского рабочего движения, руководил рядом стачек. Был секретарем Парижской федерации Интернационала, членом ЦК национальной гвардии, членом Парижской коммуны, ее Комиссии финансов и Военной комиссии. До последнего момента героически сражался на баррикадах. 28 мая был схвачен версальцами и после жестоких пыток расстрелян.


[Закрыть]

– Идем за клещами!

Пропасть разверзлась, как под ударом заступа могильщика. Взлом замков возлагает на Комитет такую же ответственность, как и расстрел генералов. Все, кто имеет хоть несколько су, «порядочные люди» всех классов и всех стран, бросят в этот очаг «грабителей» проклятия, бомбы и солдат.

Я встретил Ферре[176]176
  Ферре Теофиль (1845—1871) – французский социалист бланкистского направления. Был членом Парижской коммуны и ее делегатом общественной безопасности. После подавления Коммуны был арестован, предан суду и 28 ноября 1871 г. расстрелян.


[Закрыть].

– Знаешь, что они решили?

– Да! И после этого ты еще находишь, что все идет как надо!.. Они посмели составить протокол, которым устранили себя от расправы над Леконтом и Тома. Народу уже выражено недоверие, и это ты печатаешь его в своей газете! Мало того, ты еще вместе с другими требуешь освобождения Шанзи!..[177]177
  Шанзи Альфред (1823—1883) – французский генерал, командовал во время войны 1870—1871 гг. второй Луарской армией; был арестован по приказу ЦК национальной гвардии, но вскоре освобожден при условии, что он не будет сражаться против Коммуны. Шанзи сдержал данное им слово.


[Закрыть] Ты далеко пойдешь! – прибавил он с горечью.

– Ты как будто подозреваешь измену?

– Нет! Но измена наказывается, а слабости прощаются. Лучше преступники, чем нерешительные. Помни, что сад при ратуше так же велик, как и тот, что на улице Розье...[178]178
  На улице Розье. – На этой улице 18 марта 1871 г. были расстреляны своими солдатами генералы Леконт и Клеман Тома.


[Закрыть] пусть они поостерегутся!

XXVI

«Крик народа» снова появился.

– Покупайте «Крик народа» Жака Вентра, – кричат разносчики.

Два часа дня, а из типографии уже разлетелись по этой площади и предместью восемьдесят тысяч листов.

– «Крик народа» Жака Вентра! – только и слышно со всех сторон, и газетчик не может удовлетворить спрос.

– Хотите последний номер, гражданин? Для вас два су, – говорит он улыбаясь, – право, стоит того!

– Посмотрим!

26 марта

«Что за день!

Ласковое яркое солнце золотит жерла пушек; благоухают цветы, шелестят знамена... Точно синяя река, рокочет и разливается Революция, величавая и прекрасная. Этот трепет, этот свет, звуки медных труб, блеск бронзы, огни надежд, аромат славы – все это пьянит и переполняет гордостью и радостью победоносную армию республиканцев.

О великий Париж!

Как малодушны мы были, когда хотели покинуть тебя, уйти из твоих предместий, казавшихся нам мертвыми.

Прости, родина чести, город свободы, аванпост Революции!

Что бы ни случилось, – пусть завтра, снова побежденные, мы умрем, – у нашего поколения все же есть, чем утешиться. Мы получили реванш за двадцать лет поражений и страданий.

Горнисты, трубите к выступлению! Барабаны, бейте в поход!

Обними меня, товарищ; в твоих волосах седина, как и у меня! И ты, малыш, играющий за баррикадой, подойди, я поцелую тебя.

День 18 марта раскрыл перед тобою прекрасное будущее, мой мальчик. Ты мог бы, подобно нам, расти во мраке, топтаться в грязи, барахтаться в крови, сгорать от стыда, переносить несказанные муки бесчестия.

С этим покончено!

Мы пролили за тебя и кровь и слезы. Ты воспользуешься нашим наследием.

Сын отчаявшихся, ты будешь свободным человеком!»

Я получил удовольствие за свои деньги. Два-три федерата пытаются читать газету через мое плечо, замечая с проницательным видом:

– А он все-таки складно пишет, этот чертов Вентра! Вы не находите, гражданин?

Смешавшись с толпой, я с глубоким удовлетворением прислушиваюсь к тому, что говорят обо мне.

Видя, что я остаюсь невозмутимым, когда публика, похлопывая по газете, приговаривает: «А ведь здорово сказано!» – энтузиасты обвиняют меня в бесчувственности, бросают на меня гневные взгляды и угощают исподтишка тумаками, от которых у меня болят бока, но залечиваются раны сердца.

Мне кажется, что это уже не мое истерзанное тяжелыми обидами сердце, а душа самой толпы наполняет и ширит мне грудь.

О, если б меня взяла смерть, если б настигла пуля в этот час моего возрождения!

Сегодня я умер бы вполне удовлетворенным... Кто знает, что сулит мне завтра борьба!

Некогда мрак безвестности скрывал мои слабости; теперь народ будет смотреть на меня сквозь строки, которые, точно вены моей мысли, разбегаются по листам серой бумаги. И если окажется, что вены мои худосочны, что кровь в них слишком бледна... лучше уж тогда удары нищеты, порции в четыре су, бумажные воротнички, бесконечные унижения!..

По крайней мере оставалась бы горькая радость чувствовать себя самым сильным в мире скорби, слыть – не обладая большой доблестью, а лишь благодаря тому, что когда-то учил латынь, – великим человеком среди обездоленных.

И вот в этот час раздумья я стою, точно голый, перед полумиллионом смелых людей, взявшихся за оружие, чтобы стать свободными и не подыхать от голода... несмотря на работу или за неимением таковой!

Ты тоже подыхал с голоду, Вентра, ты был почти безработным в продолжение пятнадцати лет. Тогда, в тяжелые минуты, ты, конечно, искал средств против голода, обдумывал пути борьбы с социальной несправедливостью.

Что же нового принес ты из недр твоей скорбной юности?

Отвечай, вчерашний бедняк!

В ответ я могу показать синие следы тисков на запястьях и язык, распухший от ран, нанесенных ножницами императорской цензуры.

Размышлять! Изучать! – Когда?

Пала империя, явился пруссак... Пруссак, Трошю, Фавр, Шоде[179]179
  Шоде Гюстав (1817—1871) – французский политический деятель, адвокат и публицист; 22 января 1871 г., будучи помощником мэра Парижа, руководил подавлением восстания. Во время Коммуны был арестован и содержался в качестве заложника, а затем был расстрелян.


[Закрыть], 31 октября, 22 января!.. Немало надо было тратить усилий, чтобы не умереть от голода и истощения, одновременно держа под прицелом правительство национальной обороны и не переставая в то же время давать отпор врагу...

Всегда настороже, всегда наготове или впереди!..

Попробуйте-ка взвешивать социальные теории, когда свинцовый град сыплется на чашку весов.

XXVII

Где остальные товарищи? Кем заняты важные посты?

Ни одного известного человека. Все люди, взятые случайно из Центрального комитета. В суматохе боя некогда было выбирать. Важно было водрузить пролетарское знамя там, где развевалось знамя буржуазное... Любой юнга может это сделать не хуже капитана.

– Не знаете, кто в министерстве внутренних дел?

– Ни черта не знаю! – говорит один из командиров. – Подите узнайте, Вентра; оставайтесь, если там никого нет, помогите товарищам, если они в затруднении.

– Это, кажется, на площади Бово?

Я не уверен. Но, по-моему, именно туда мы ходили на другой день после 4 сентября повидать Лорье по поводу кого-то, кто был арестован новой республикой, не помню уж за что.

В министерстве внутренних дел «подписывает» Грелье, хозяин прачечной, славный малый; я знавал его на высотах Бельвилля. Он был моим импровизированным помощником в ночь 31 декабря в мэрии Ла-Виллетт.

Он подписывает приказы, изобилующие варваризмами, но зато пропитанные самыми революционными намерениями. Водворившись здесь, он объявил грозный поход на грамматику.

Его стиль, удвоение согласных, пренебрежение к причастиям и их согласованию, его росчерки пера в окончаниях множественного числа – все это дало в его распоряжение целый полк с пушкой.

Все чиновники, не удравшие к версальцам, начиная с начальника канцелярии в потрепанном сюртуке и вплоть до курьера в парадной ливрее, испытывают страх перед этим человеком, так бесцеремонно расстреливающим орфографию и поставившим к стенке Ноэля и Шапсаля[180]180
  Поставили к стене Ноэля и Шапсаля – то есть учебник французской грамматики, составленный ими; иными словами – расправился с грамматикой.


[Закрыть]. Кто знает, не относится ли он с таким же презрением и к человеческой жизни!

Он кидается ко мне и обнимает меня.

– Какое счастье, старина, – говорит он, – что придет Вайян, а то я уж сыт по горло! Какая скука быть министром! А ты нигде не министр?

– Ну нет...

Я уже собирался уходить, как вдруг увидел, что между створок открывшейся двери просунулась голова одного из сотрудников «Фигаро», Ришбура. Он был секретарем конторы газеты, когда я работал там хроникером. Покончив с цифрами, он набрасывал планы романов, рассчитывая продать их в один прекрасный день по три су за строку.

Его прислал Вильмессан с просьбой отменить постановление о запрещении газеты.

Он ссылается на свободу печати, взывает к моему заступничеству.

Я не обладаю такой властью, любезный!

Безыменная сила, завладевшая Парижем и издающая прокламации и декреты, не повинуется г-ну Вентра, журналисту и стороннику самой полной свободы слова. Конечно, я того мнения, что даже под грохот пушек, в разгар восстания типографским мушкам должно быть позволено[181]181
  Типографским мушкам должно быть позволено... – Эта фраза свидетельствует о том, что Валлес, как и некоторые другие деятели Коммуны, не понимал необходимости репрессивных мер против контрреволюционных органов печати. Все же Коммуна закрыла ряд таких газет. Но их сотрудники не были арестованы, типографии не были опечатаны, вследствие чего некоторые враждебные Коммуне газеты продолжали выходить, вопреки запрещению, под измененными названиями.


[Закрыть] бегать, как им заблагорассудится, по листам бумаги; и я хотел бы, чтобы «Фигаро», предоставлявший мне долгое время свободу, тоже пользовался ею.

Но Грелье протестует.

– Свободу «Фигаро»? Да что вы! Эта газета только и знала, что высмеивала и обливала грязью социалистов и республиканцев, когда они не могли защищаться. Она всегда была на стороне шпиков и солдафонов, стояла за аресты и уничтожение тех, кто устроил сейчас революцию.

Бельвиллец воодушевляется и входит в азарт:

– Да вот вам: я помню, как однажды Маньяр[182]182
  Маньяр Франсис (1837—1894) – французский журналист, сотрудник буржуазной газеты «Фигаро».


[Закрыть] написал, что для установления спокойствия необходимо отобрать человек пятьдесят агитаторов среди рабочих и богемы и отправить их в Кайенну, на каторгу. И сейчас, если б я думал, как он, если б я был таким же негодяем, – я велел бы засадить в Мазас и Вильмессана и вас, всю банду! Вы требовали, чтобы нас арестовывали, чтобы закрывали наши газеты. Мы выполняем только наполовину вашу программу... и вы уже жалуетесь. Убирайтесь-ка отсюда, да поживее! Другие, может быть, не были бы так великодушны. Проваливайте, это будет самое благоразумное.

Сотрудник «Фигаро» исчез. Я попытался было защищать свое мнение.

– Ты, Вентра, помалкивай!.. Если б тебя услышали федераты, они возмутились бы и взяли бы тебя под подозрение. Подумай только: эта газета смотрела на них, как на добычу для каторги, и вдруг она получит право снова выходить, чтобы снова осыпать их оскорблениями!.. Да ведь любой сержант со своей ротой, не ожидая нашего приказа и не считаясь с нашими протестами, схватит этих редакторов и расстреляет их без лишних слов. Тебе этого хочется?

Он совсем разгорячился, и все окружающие тоже пришли в сильное возбуждение.

Часовой, чей штык поблескивал за окном, остановился, чтобы послушать, и, когда «министр» кончил, я увидел, как дрогнуло его ружье, отбросив черную тень на залитую солнцем стену. Человек молча взял на прицел и жестом показал, что уложит всякого, кто вздумает развязать язык оскорбителям бедняков.

– А знаешь, кто в министерстве народного просвещения?

– Как же! долговязый Рулье[183]183
  Рулье Эдуард – французский революционер, по профессии сапожник, участник Июньского восстания 1848 г. Во время Коммуны был членом подкомиссии труда и сотрудничал в газете «Коммуна». В первые дни после восстания 18 марта исполнял обязанности уполномоченного по Министерству народного просвещения.


[Закрыть]

Рулье – здоровый малый лет сорока, крепкого сложения; на лице его всегда следы похмелья. Он ходит вразвалку, задрав нос кверху; носит гусарские штаны, шапку набекрень. На ходу размахивает руками и ногами, будто расчищает дорогу для идущего за ним народа. Невольно ищешь в его руках жезл первого товарища компаньонажа или палочку барабанщика, которой он вот-вот взмахнет над целым батальоном бунтарей.

Он – сапожник и революционер.

– Я обуваю людей и разуваю улицы, – говорит он.

В орфографии он не сильнее своего коллеги из министерства внутренних дел. Зато в истории и политической экономии этот сапожник сведущ больше, чем все дипломированные особы, в чьих руках перебывал портфель, – тот портфель, что он еще позавчера ощупывал с видом человека, понимающего больше в опойке, чем в сафьяне.

Наващивая дратву или прокалывая шилом кожу, он в то же время следил за нитью великих идей и выкраивал из республики мыслителей свою собственную.

Он умел на трибуне придать блеск и выпуклость своим фразам, как передку башмака, заострял шутку, как носок ботинка, вбивал в головы слушателей свои аргументы, как гвозди в каблуки. В его ораторском инвентаре имеется и фантазия и основательность, так же как в его саржевом мешке, в котором он разносит заказы, вы найдете и туфельки маркизы, и сапоги каменщика.

«Трактирный» трибун, забавный и в шутках и в гневе, маниак дискуссий, одинаково красноречивый и перед стойкой и в клубе, он всегда готов опрокинуть стаканчик, защищая все свободы... и свободу выпивки наряду с другими.

– Есть только два вопроса. Во-первых: интересы кап'тала.

Он произносит это слово, как двухсложное. Глотает «и» с наслаждением человека, уничтожающего своего противника.

– Во-вторых: автономия! Вы должны знать это, Вентра, ведь вы были в школе. Бакалавры говорят, что это слово греческого происхождения. Они знают, откуда оно идет, но вот куда приведет, – этого они не знают.

И он посмеивается, потягивая винцо.

– Объясните-ка мне, пожалуйста, что это за штука автономия, – говорит он, вытирая бороду.

Все ждут ответа.

Среди наступившего молчания он повторяет:

– Что до меня, так я за всякую автономию: кварталов, улиц, домов...

– И винных погребов?

– Еще бы!..

Мне любопытно поглядеть на него при исполнении обязанностей, и я отправляюсь на улицу Сен-Доминик.

– Вы хотите видеть Великого магистра?[184]184
  Великий магистр – старинное название главы ведомства просвещения во Франции.


[Закрыть] – спрашивает меня швейцар с серебряной цепью, видя, что я блуждаю по коридорам.

Великого магистра? Смеется он, что ли, надо мной?

Тем не менее я утвердительно киваю головой с видом важной особы.

Он ведет меня по лестнице.

Табачный дым, крики.

– Да говорят же вам, что я никогда не играю партии вчетвером. Я оказался бы тогда, как каторжник, прикован цепью к субъекту, с которым должен был бы действовать заодно. Нет, нет! Каждый за себя: автономия!

Стук бильярдных шаров.

– Вот видите, так бы мог сыграть шар и ваш партнер!

– Да. И что же? Я должен был бы быть ему признателен за это? Расчувствоваться? Предпочитаю быть автономным, мой милый.

– И потом, где же тут была бы выгода... интересы кап'тала, – говорю я, входя.

Меня похлопывают по животу и наполняют рюмки ромом.

– Вам должен правиться этот напиток, – он здорово попахивает кожей.

– А вы предпочитаете сосать вашу чернильницу, а? Эх вы, чернильная душа!.. Да и чего вы сюда явились? Желаете выставить нас за дверь?

Он опрокидывает еще рюмочку и говорит:

– Мне на это наплевать. Я хоть и сапожник, а вошел сюда первым, словно какой-нибудь сорбонец, и был почтительно принят всей челядью канцелярии министерства. Мы намерены ввести «кожу»[185]185
  Cuir – значит «кожа» и ошибка в произношении, состоящая в неправильном соединении слов.


[Закрыть] в хранилище французского языка и вышибить пинком все традиции.

– Скажите, Рулье, кто вас сюда назначил?

– Вот тоже!.. Неужели вы думаете, что я получаю какие-то приказы и стал настоящим чиновником? Мне нужно было сдать в этом квартале заказанную обувь. Увидев вывеску на министерстве, я решил зайти сюда. Кресло было свободно, я уселся в него – и вот сижу до сих пор!.. Эй вы, там, человек с цепью, вас не затруднит сбегать в колбасную за жареной ножкой для меня и студнем для Тельера?.. Мы поедим здесь. Вы закусите с нами, Вентра, выкладывайте-ка вашу долю!

И он протянул кепи, собирая на завтрак.

– Мы уже истратили деньги, выданные Комитетом, – пять франков на человека. Теперь приходится устраиваться на свой счет.

Угощались мы в кабинете министра; а так как нас было человек пять-шесть и свинина была обильно залита вином, то события дня обсуждались очень горячо.

– Добьемся мы своего или не добьемся?

– Все равно! – гремит Рулье. – Сейчас у нас революция, и она будет до тех пор... пока это не изменится. Главное успеть показать, чего мы хотели, если уж нельзя будет делать то, что мы хотим.

И, повернувшись ко мне, он добавил уже почти серьезно:

– Вы, может быть, думаете, что с тех пор, как мы здесь, мы только и делали, что катали шары на бильярде да выпивали? Нет, дорогой мой, мы попробовали состряпать программу. Вот смотрите, чем я разрешился.

Он вытащил из кармана несколько засаленных бумажек, пахнущих клеем, и протянул их мне.

– Разберете? Полно ошибок, а? Но все-таки, скажите мне, что вы об этом думаете!

Что я думаю? Я совершенно искренне думаю, что этот обладающий комической внешностью любитель всякой «автономии», что этот «трактирный» оратор наделен более ясным умом и более широким мышлением, чем все эти пожелтевшие ученые с почтенными манерами, которые корпят в библиотеках над старыми книгами, стараясь проникнуть в тайны философии, отыскать причины, порождающие нищету и богатство.

Он понимает в этом больше их, больше меня! В его помятых, засаленных листках заключен целый план обучения, превосходящий по своей мудрости все катехизисы академий и ученых советов.

Рулье следит за мной глазами.

– Обратили ли вы внимание на параграф, где я высказываюсь за то, чтобы все дети, достигшие пятнадцатилетнего возраста, получали свою порцию вина? Если хотите, дружище, я могу вам объяснить. Так вот: если у меня явились кое-какие мысли и я мог изложить их по порядку, то это только потому, что я всегда зарабатывал достаточно, чтобы выпивать свою литровку и потягивать кофе с коньячком. Говорят, что я напрасно раздражаю свой нос. Но, черт возьми, именно тогда, когда у меня пощипывает в носу, крепнет моя мысль, и я вижу яснее, когда у меня начинают блестеть глаза... Верьте мне, молодой человек, что не из доброжелательства рекомендуют беднякам воздержание, а из страха, чтобы вино не расшевелило их мозги, не привело в движение их мускулы, не разожгло их сердца! Вам нравится то, что я написал? Да?.. Так знайте же, я писал это, потея от обильной выпивки.