Текст книги "Инсургент"

Автор книги: Жюль Валлес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

XXII

Пассдуэ, мэр XIII округа, скрывал меня в течение трех дней.

На третий день я взял его бритву, сбрил бороду, подрезал баки, оставил только усы и эспаньолку и отправился к одному приятелю, не занимавшемуся политикой и предложившему мне удобное и надежное убежище в одном из мирных клерикальных кварталов. Там я смогу обмануть полицию и ускользнуть от военного суда.

Но собираются ли они арестовать нас?

К концу недели мне стала невтерпеж жизнь беглеца, прячущегося в своей дыре, и я возвратился в Ла-Кордери.

Если они намерены схватить нас, им стоит только поставить у входа своих агентов.

Они и в самом деле стоят там.

Значит, им известно, что я вернулся, что вернулись также и другие, кого преследуют за 31 октября и на кого они имеют право наложить лапу. Нас очень легко узнать, – так мало меняют нас обмотанные вокруг шеи кашне и маскарадные очки.

А между тем правительство не проявляет никаких признаков жизни и дает нам возможность раз по двадцать в день взбираться и сбегать вниз по лестнице Ла-Кордери.

Ла-Кордери стала своего рода форумом.

Она вооружает Революцию, составляет наказы для будущего восстания, – она могла бы спасти родину!.. Мне она – совсем недавно – спасла честь.

Это случилось в ту пору, когда я носил кепи с четырьмя галунами. Я был как-то на карауле в бастионе. Ко мне подходит один офицер.

– А вы знаете, какие носятся слухи? Утверждают, что в избирательной кампании против Жюля Симона вы были заодно с империей.

– Неужели смеют так говорить!

– Да, и во всеуслышанье!

Я бросаю свой батальон и быстро вскакиваю в первый попавшийся фиакр.

Да, об этом громко говорят в кафе, а вчера об этом кричали даже на народных собраниях.

Распространил этот слух креол Жермен Касс.

– А что, если для начала я разобью ему морду?..

– Успокойтесь, – говорит мне Бланки, – и не бейте ничего. Это – начало вашей популярности.

Популярности? Смеется он, что ли, надо мной?

Быть спокойным!.. Да не могу я! С пылающей головой, с сердцем, готовым разорваться от муки, с пересохшим горлом и блуждающим взглядом я несусь из одного квартала в другой. Бросаю экипаж, когда он задерживается на перекрестке, вбегаю как сумасшедший в дома, где живут друзья – члены моего бывшего комитета, – в которых я уверен, и кричу охрипшим голосом: «На помощь! На помощь!»

Я тащу их с собой; по дороге захватываю еще и других, кому известны моя полная нужды жизнь и мое мужество. И еще до захода солнца в Ла-Кордери согласились на мое требование о расследовании. На завтра назначено заседание восьмидесяти совместно с народными комитетами.

Как мучительно долго ожидание! Что за ночь я провел!

Наконец наступил день.

Вместе со мной обвиняются Брион, Гайяр[159]159
  Гайяр Наполеон (1816—1900) – французский революционер, участник Парижской коммуны, председатель Комиссии по постройке баррикад.


[Закрыть] и еще один. Утром мы все отправились в префектуру полиции и потребовали показать нам клеветнические документы, – оружие, которое отравили, чтобы убить нас.

Но нам ничего не показали!

Зал битком набит, комиссия в полном составе. Избирается президиум. Слово предоставляется мне.

Я рассказал все, с начала до конца: как за мной явился комитет во главе с товарищем Пассдуэ, – а ведь Пассдуэ уж никто не заподозрит, не правда ли? Я как раз в это время завтракал в каком-то кабачке. Они пристали ко мне с ножом к горлу. Мне повторяли на все лады, что я, будущий историк июньских героев, обязан представлять этих побежденных перед лицом проклявших их республиканцев и показать им изувеченный труп социальной войны.

Я согласился, но заявил: «Как видите, я завтракаю за тридцать су. Я беден и не могу дать ни сантима на свои выборы».

«Один человек предложил нам деньги на плакаты», – ответил мне комитет.

«Это ваше дело», – сказал я в заключение.

– А если он все-таки был подкуплен империей?

С какой целью?.. Мы предприняли кампанию, не рассчитывая на победу. Цифровые данные убеждали нас в полном поражении.

Пятьсот голосов? Да разве мы могли получить их?

Мы получили их. Но неужели такая безделица могла помешать пройти Симону?..

И вот из-за чего я стою перед вами, обвиняемый в измене. Взгляните на меня! Разве у меня глаза продажного человека?

Нужно ли вам говорить, сколько я перестрадал за свою жизнь? Как боролся с голодом, чтобы остаться свободным?

Так неужели же после целого ряда лет такого героизма, в момент, когда оставалось только немного потерпеть, чтобы стать почти знаменитым и даже счастливым, – я отказался бы от себя, сковал бы себя цепью, продался?

Не мне говорить вам, стою ли я чего-нибудь, но разве вы не понимаете, что десятки раз уже я мог сделаться богатым, если б только захотел!

Я прекрасно знаю, что вы оправдаете меня!.. Но самый факт обвинения все равно оставит горечь в моей душе.

Моя честь?.. Она выйдет отсюда еще более незапятнанной, чем когда бы то ни было! Но моя гордость? Кто сможет омыть ее раны, извлечь из них гной, занесенный туда грязными пальцами Касса?

……………………………………

Они не дали мне кончить.

Изо всех углов зала ко мне потянулись руки. Некоторые обнимали меня; у иных были слезы на глазах.

Но что из того! В будущем всегда найдется несколько мерзавцев, которые откопают всю эту грязь и швырнут ее в меня в тот день, когда я буду обезоружен поражением, изгнанием или смертью.

XXIII

23 февраля

Оказывается, я ошибался, думая, что субъекты из ратуши не посмеют нас преследовать!

Они посмели.

31 октября пройдет перед судом солдафонов. Офицеры взятой в плен армии будут судить свободных людей.

Перед ними предстанут Лефрансе, Тибальди, Верморель, Везинье, Жаклар, Ранвье, а может быть, и другие, если их удастся захватить. Их проведут между двумя рядами заряженных ружей с примкнутыми штыками, готовыми пронзить их грудь при первой попытке к бегству или бунту.

Их посадят на скамью, узкую и жесткую, как школьная парта, засунут между столом и старой печкой так, что не видно будет даже их голов, – голов, в которые целятся статьи кровавого кодекса.

Но я знаю, что на этот раз на карту не поставлены ни их головы, ни даже их свобода. Кто, имеющий сердце, решится осудить их?

Осудить за то, что, видя, как корабль несется на рифы, они кинулись к капитану и закричали:

– Франция идет ко дну! Дайте сигнал тревоги!

Их осудить!! Почему бы их тогда не отхлестать треуголкой Трошю, не проткнуть шпагой Базена?

Но это не все. На этой неделе полиции хватит работы, и прокурору Республики придется только поспевать с обвинительными заключениями.

Они будут судить также клочок бумаги, называемый «Красная афиша»[160]160
  «Красная афиша» – воззвание к парижскому населению, выпущенное 5 января 1871 г. ЦК 20 округов и призывавшее массы к революционному выступлению против изменнического «Правительства национальной обороны». Под этим документом стояло 130 подписей (среди них были подписи многих будущих деятелей Коммуны).


[Закрыть]. Она была расклеена на стенах в тот момент, когда не хватало хлеба и снаряды сыпались дождем.

Ну и задало оно нам жару, это воззвание... Вайяну, Леверде, Тридону * и мне.

На заседании 5 января Ла-Кордери поручила нам стать выразителями общей мысли.

Было условлено, что к десяти часам утра следующего дня мы приготовим прокламацию, и если собрание одобрит ее, то она удостоится чести быть расклеенной в ту же ночь во всех предместьях Парижа.

Но надо было составить ее.

Надо было выразить волю народа его простым и вместе с тем мощным языком. Народ брал слово перед лицом истории, в разгар самого страшного из ураганов, под огнем неприятеля. Нужно было думать одновременно и о родине и о революции.

И вот четверо литераторов, запершись в маленькой комнатушке на улице Сен-Жак, ломали себе голову над каждой новой строчкой, выходившей из-под их пера, боясь впасть в пошлость или декламацию.

Нам было стыдно перед самими собой, и каждый удар стенных часов мучительно отдавался в нашем мозгу.

Наконец к пяти часам утра наша трудная работа была на три четверти сделана.

Тридон[161]161
  Тридон Гюстав (1841—1871) – французский политический деятель, адвокат и публицист социалистического направления. За участие в борьбе против империи был приговорен к длительному тюремному заключению; эмигрировал в Бельгию. После свержения империи вместе с Бланки основал газету «Отечество в опасности». Был членом Парижской коммуны, ее Исполнительной и Военной комиссий. После подавления Коммуны эмигрировал в Бельгию.


[Закрыть] – совсем больной, обреченный на смерть пожиравшей его болезнью, – предложил немного вздремнуть, с тем чтобы потом снова взяться за дело.

Мы растянулись с ним вдвоем на импровизированном ложе, но вскоре я оставил его, чтобы предоставить ему больше места. Бедняга: на шее – корпия, на теле – лохмотья... Он закутался в единственное оставшееся нам одеяло; другое взяли товарищи.

Тело его было уже в агонии, но мысль оставалась сильной и ясной.

Когда мы встали, мы услышали непривычную по силе пушечную канонаду. Это началась бомбардировка.

А наш манифест застыл на месте... оцепенел, как и мы.

Трудно передать наше отчаяние: мы боялись оказаться недостойными наших товарищей; а новые ядра свистели нам в уши, как недовольная публика в театре.

Недоставало одной, только одной фразы, но такой, где трепетала бы душа Парижа; Париж тоже должен был сказать свое слово, чтобы занять место в будущем.

Мы поплелись в Ла-Кордери, так и не закончив воззвания и не только не думая об опасности, а скорее даже с тайным желанием быть убитыми в пути.

Но вот при одном особенно сильном залпе Тридон встряхнулся, наморщил брови и, глядя на небо, бросил в морозный воздух одно слово, одну фразу.

Он нашел!..

Прокламация, прочитанная среди торжественного молчания, была покрыта аплодисментами.

«Дорогу народу! Место Коммуне!» – так кончалась она.

Вот эту-то прокламацию они и собираются преследовать судом. А между тем она не являлась призывом к восстанию; это был крик, вырвавшийся из наболевших сердец, и скорее крик отчаяния, чем крик негодования.

Подписавшие ее были арестованы, но толпа, с барабанщиком во главе, открыла им двери мазасской тюрьмы. И вот теперь судебный пристав из Шерш-Миди[162]162
  Пристав из Шерш-Миди – на улице Шерш-Миди находились военный суд и военная тюрьма.


[Закрыть] вызывает их.

Господа из ратуши хорошо помнят этот плакат, хотя за это время утекло немало и грязи капитуляции, и крови 22 января...[163]163
  22 января. – В этот день (22 января 1871 г.) в Париже вспыхнуло восстание с целью свержения изменнического «Правительства национальной обороны». Восстание было подавлено войсками, стрелявшими из окон ратуши, перед которой собрались группы революционеров.


[Закрыть]

Но 22 января тоже предстанет перед судом. Они хотят сделать из него преступный день.

Но кто же был преступником?..

Бедный Сапиа![164]164
  Сапиа Теодор (1838—1871) – французский социалист, командир 146-го батальона национальной гвардии во время осады Парижа, был тяжело ранен во время восстания 22 января 1871 г. и умер по дороге в госпиталь.


[Закрыть] Сраженный, он упал с дешевой тросточкой в руках. Он кричал: «Вперед!» – но у него не было ни сабли, ни ружья.

Не стрелял, конечно, и поднятый мертвым девятилетний ребенок; так же, как и старик, чьи мозги брызнули на фонарь: в его кармане нашли молитвенник, а не бомбу.

Сколько невинных убито 22 января!

Те, кто не мог достаточно быстро бежать, прятались за кучами песку или, скорчившись, ложились позади сваленных фонарей в грязи по самые уши.

Время от времени один из этих притаившихся отделялся от кровавой груды и полз на животе в более надежный уголок... Но вдруг останавливался и не двигался уж больше. А на боку у него можно было разглядеть алое пятно, – точно отверстие в бочке с красным вином.

Среди тех, кого приведут завтра жандармы, есть и такие, что явились тогда лишь для того, чтобы поднять раненых или прикрыть своим носовым платком обезображенные лица мертвецов.

Жестокие, бестактные люди, стоящие у власти, не поняли, что им тоже лучше было бы поступить по их примеру и набросить на эти страшные дни покров забвения.

8 марта

Суд над 31 октября свершился!

Трибунал из солдат оправдал большинство из тех, кто согласно договору, заключенному в ту зловеще закончившуюся ночь, вовсе и не должен был бы подлежать ни аресту, ни преследованию.

Шпага военного суда пригвоздила клятвопреступников из ратуши к позорному столбу истории.

На скамье подсудимых остались только Гупиль[165]165
  Гупиль Эдмон-Альфонс (род. в 1838 г.) – французский публицист, буржуазный радикал; был избран в Коммуну, но 11 апреля вышел из ее состава.


[Закрыть], я и еще несколько человек, привлеченных к ответственности за действия, не предусмотренные соглашением.

«Красное воззвание» тоже вышло победителем на судебном разбирательстве.

В Шерш-Миди было два заседания, две группы обвиняемых, два одинаковых оправдательных приговора. Члены правительства обороны должны еще до сих пор краснеть от стыда...

Ферри, однако, просто из себя выходил: он презрительно обращался с побежденными и клялся честью, что видел меня – да, именно меня, Вентра, – ночью 31 октября в ратуше, что я был среди тех, кто кричал больше всех и кто грозил отправить его в Мазас.

Чтобы изобличить его, я должен был сделать следующее заявление:

1) что, испытав на себе, что такое Мазас, я скорее допустил бы гильотинировать товарища, чем отправить туда врага;

2) что я считаю его, Ферри, скорее заслуживающим порки, чем мученичества;

3) что, к моему великому сожалению, я никак не мог оскорблять правительство на его курульном кресле, так как обвиняюсь в том, что как раз в это самое время, находясь в Ла-Виллетт, я упрятал в шкаф почтенного Ришара, законного мэра, и отравил народ, накормив его селедками, «предназначавшимися для раненых».

Факты говорили сами за себя, но Ферри, по-видимому, нажаловался на меня, и если только председатель военного суда заодно с правительством, – мне не поздоровится...

11 марта. Шерш-Миди

– Тебя, Вентра, наверно, приговорят к шести месяцам.

Возможно, я и получу шесть месяцев тюрьмы, но могу дать вам расписку, что постараюсь не отсиживать их.

Быть задержанным и посаженным в тюрьму в такой момент – значит, в самом непродолжительном времени попасть в ссылку. Достаточно как-нибудь вечером вспыхнуть восстанию в предместье – и тебя схватят и тайком отправят в Кайенну, если только это не кончится еще проще: смертью от пистолета какого-нибудь полицейского, уставшего за день восстания, или расстрелом у стены по всем правилам искусства.

В воздухе пахнет расстрелами. В опьянении победы, в ярости борьбы с неопределенным исходом – горе заключенным!..

Было бы ужасно исчезнуть таким образом.

Правда, эти упрощенные убийства не получили еще широкого распространения, но если даже отбросить возможность перехода в небытие, уже само заключение в тюрьму было бы тоже слишком тяжело.

Как знать, донесутся ли до меня шумы города, проникнут ли сквозь решетку моей камеры вспышки урагана? Неужели я ни о чем не буду знать? Ничего не услышу?.. а в это время будет решаться судьба наших, они будут рисковать своей жизнью, их ряды будут опустошаться...

Так пусть же тот, кто хочет, разыгрывает из себя Сильвио Пеллико[166]166
  Пеллико Сильвио (1789—1854) – итальянский писатель-революционер, был арестован австрийскими властями за участие в борьбе за освобождение Италии и провел девять лет в крепости. Опубликовал интересные воспоминания («Мои темницы»).


[Закрыть], а я, я постараюсь проскользнуть у них между пальцами!

Это будет нетрудно.

Хотя мы – обвиняемые, но мы на свободе. Мы сами добровольно предстали перед судом. Поэтому нас охраняют спустя рукава.

Слева от меня – старый служака, прямой, как дуб, с длиннющими усами, которыми он два или три раза чуть было не выколол мне глаза: он на голову выше меня.

Но он посматривает на меня – сверху – без всякой злобы, пожалуй даже добродушно, хотя и бормочет сердито какие-то непонятные слова, – точно жует камни.

Суд удалился на совещание.

По углам оживленно обмениваются мнениями, спорят. У меня, может быть, осталось всего несколько минут свободы, надо воспользоваться ими, чтобы поболтать и поспорить, как другие... а главное, чтобы посмотреть, не открыта ли дверь.

Фу, черт!.. Ус моего соседа уже в четвертый раз лезет мне прямо в глаз. Но на этот раз я разобрал, что брюзжит он мне в ухо вот уже добрых четверть часа:

– Да удирайте же вы, милейший, черт вас возьми!

– Спасибо, старина... Постараюсь!

Я перешагнул порог, и вот я на улице. Как это было и в Ла-Виллетт, я иду ленивой походкой, будто гуляю, но, повернув за первый же угол, ускоряю шаги.

Я нашел себе убежище в двух шагах от той тюрьмы, где мне пришлось бы отбывать наказание.

На другой день товарищ, оповещенный о месте моего пребывания, принес мне приговор. Меня как миленького присудили к шести месяцам, но это мало беспокоит меня.

Хуже другое: эти солдафоны осадного положения одним росчерком пера закрыли шесть социалистических газет, в том числе и «Крик народа»[167]167
  «Крик народа» – ежедневная парижская газета революционно-демократического направления, которую выпускал Валлес. Первый номер вышел 22 февраля 1871 г. 11 марта газета была закрыта; после 18 марта ее издание возобновилось.


[Закрыть], вышедший уже восемнадцатым номером и имевший большой тираж.

Ферри отомстил. Я свободен, но газета моя убита.

К несчастью, он отомстил не только мне. Милосердие военного суда было одним притворством; по делу 31 октября только что вынесен смертный приговор Бланки и Флурансу.

Пускай!.. они вне пределов досягаемости.

В моем убежище я никого не вижу, ничего не знаю. Но я чувствую, что собирается гроза, вижу, как темнеет горизонт. Пусть бы уж они поскорее вывели из терпения народ, и пусть грянул бы первый удар грома!

XXIV

18 марта

Стук в дверь.

– Кто там?

Это один из трех друзей, знающих мой тайник. Он бледен и задыхается.

– Что случилось?

– Один линейный полк перешел на сторону народа!

– Значит, идет бой?

– Нет, но Париж на стороне Центрального комитета[168]168
  Центральный комитет. – Центральный комитет национальной гвардии. Состоял из делегатов от 215 батальонов пролетарских и мелкобуржуазных округов Парижа. Окончательно оформился в середине марта 1871 г. Среди членов Центрального комитета было много видных революционеров и социалистов. После восстания 18 марта 1871 г. и до избрания Парижской коммуны ЦК национальной гвардии исполнял обязанности временного революционного правительства. 28 марта он передал власть Коммуне, в состав которой были выбраны многие его члены.


[Закрыть]. Утром шаспо пробили головы двум генералам.

– Где?.. Как?..

– Один отдал приказ[169]169
  Один отдал приказ... – Имеется в виду генерал Леконт, командир 88-го полка, который 18 марта несколько раз отдавал солдатам приказ стрелять по безоружной толпе; был арестован и расстрелян солдатами.


[Закрыть] открыть огонь по толпе. Но солдаты смешались с федератами, а его самого схватили и убили; первым выстрелил какой-то сержант в пехотной форме. Второй убитый – Клеман Тома. Он явился пошпионить, но кто-то из бывших участников Июня узнал его. К стенке и его!.. Сейчас их трупы, продырявленные, как шумовка, валяются в саду на улице Розье, там наверху, на Монмартре.

Он умолк.

Но ведь это – Революция!

Вот она наконец, желанная минута; я ждал ее, мечтал о ней с тех пор, как испытал первую жестокость отца, как получил первую пощечину учителя; с первого дня без куска хлеба, с первой ночи без крова. Вот она, отплата за коллеж, за нищету и за Второе декабря.

И все же я дрожу. Мне не хотелось бы, чтобы на заре победы наши руки были обагрены кровью.

А может быть, также сознание, что отрезано отступление, перспектива неизбежной бойни, грозной гибели заставили застыть кровь в моих жилах... И не столько из страха попасть самому на эту гекатомбу, сколько от леденящей мысли, что может настать день, когда мне придется руководить ею.

– Когда вы имели последние известия?

– Час назад.

– И вы уверены, что после расстрелов не было стычки, что не случилось ничего нового, трагического?

– Ничего.

Как спокойны улицы.

Никаких признаков того, что под небом произошли какие-то изменения, что полуторафранковые Бруты[170]170
  Полуторафранковые Бруты. – Имеются в виду национальные гвардейцы, получавшие жалованье в размере полутора франков в день.


[Закрыть] перешли Рубикон, подняв руку на карликового Цезаря.

Кстати, что стало с Карликом? Где он, Тьер?

Никто не знает.

Одни думают, что он прячется, готовый каждую минуту бежать; другие – что он копошится в каком-нибудь укромном уголке и отдает распоряжения собрать силы буржуазии, чтобы подавить восстание.

Площадь ратуши безлюдна. Я думал, что мы найдем ее запруженной народом, волнующейся или загроможденной пушками с направленными на нас жерлами.

А она пустынна и безмолвна; не нашлось еще здесь боевого парня или кого другого, кто силой своего убеждения смело зажег бы весь форум сразу, как ламповщик – люстру.

Толпа держится в сторонке, вытягиваясь в линию любопытных, но вовсе не строясь в боевой порядок.

И чего только не говорят!

«Двор полон артиллерии, канониры ждут с зажженными фитилями!.. Вспомните 22 января!.. Если мы сделаем хоть один шаг вперед, откроются двери и окна, и нас всех расстреляют».

Такие разговоры ведутся в разных концах площади, уже окутанной сумраком ночи и где мне мерещатся окровавленные силуэты двух генералов.

Вдруг прибегает какой-то гражданин.

– Улица Тампль занята Ранвье... Брюнель собрал свой батальон на улице Ризоли...

Ранвье и Брюнель там! Я тоже иду туда!

– Держитесь ближе к стенам! В случае залпа меньше опасности.

– Да нет! Если б во дворе стояли митральезы, а за окнами прятались бретонские мобили, – их было бы видно!

И мы, несколько человек, разрываем линию; извлекаем три звена из цепи колеблющихся, остальные звенья следуют за нами, бросают линию, и мы двигаемся все вместе.

В самом деле, вот и Брюнель, в парадной форме; он уже у ворот со своими людьми.

Я подбегаю к нему.

Он объясняет мне положение.

– Район в наших руках. Если даже они снова сформируются в каком-нибудь неизвестном нам пункте и нападут на нас, мы сможем продержаться до тех пор, пока Центральный комитет не пришлет нам подкрепление... Ранвье, как вам правильно сказали, здесь, рядом. Утверждают, что Дюваль[171]171
  Дюваль Эмиль (1840—1871) – французский рабочий (литейщик), бланкист, видный деятель I Интернационала. Был членом ЦК национальной гвардии, членом Парижской коммуны и ее Исполнительной и Военной комиссий. Во время похода отрядов национальной гвардии на Версаль (3—4 апреля) командовал одной из колонн коммунаров; был захвачен в плен версальцами и расстрелян без суда.


[Закрыть] двинулся с людьми из пятого и тринадцатого округов на префектуру; если это неверно, нужно предложить ему немедленно выступить... Необходимо, чтобы улица Тампль всю ночь охранялась по-военному. Я был солдатом и считаю совершенно необходимым противопоставить казарменной дисциплине дисциплину восставших. Разыщите же Ранвье и, как лучший его друг, передайте ему по-товарищески эти замечания. Я лично не могу этого сделать – подумают, что я хочу разыгрывать из себя начальство.

– Будет исполнено!

Он уже там и, бледный, руководит сооружением баррикады.

– Ну вот и готово! Погляди!

Черная линия штыков, целая вереница безмолвных людей. Это – армия Дюваля, молчаливая, как войско Ганнибала или Наполеона после приказа пройти незамеченным через Сен-Готард или Альпы.

Народ на страже – ночь надежная.

Но завтра, с восходом солнца, потребуется громкий призыв сигнального рожка.

И я взялся за одного приятеля.

– «Крик народа» должен снова появиться!.. Предупредите Марселя, выясните в типографии относительно бумаги... Скорее перо, я примусь за передовую!

Я уселся за стол.

Но... я ничего не написал.

Кровь слишком сильно бурлила в моих жилах, мысль жгла мозг; фразы казались мне или слишком напыщенными, или недостойными по своей простоте той великой драмы, над которой только что взвился занавес. Этот занавес, как и театральный, имеет два отверстия, пробитые двумя пулями, по-видимому уложившими на месте обоих генералов.

Когда я немного успокоился и, облокотившись на открытое окно, устремил свой взгляд на город – его застывший покой испугал меня.

Разве город не заодно с Революцией? Разве пули, выпущенные в генералов и пронзившие эти живые мишени, не задели сердце Парижа и он еще не на своем посту? Неужели восстание окажется делом только нескольких вожаков да немногих отважных батальонов?

Почему не чувствуется возбуждения, не слышно шума шагов, бряцанья оружия?

А что, если я снова вернусь к восставшим, к черному войску Дюваля, на серую баррикаду Ранвье?..

Подумать только: меня, защитника угнетенных, словно какого-нибудь сюртучника, охватывает тревога перед неизвестными именами!

И я захлопнул окно, не желая смотреть на непроницаемый город; он кажется мне мертвым, а говорили, что он восстал. Я захлопнул окно, и мой мозг тоже словно укрылся за каменную стену, – ни одна мысль не приходит мне в голову.

И на диване с вылезающим из него конским волосом я провел часы, которые должен был бы провести на ногах или прикорнув на походной койке, готовый в любую минуту опустить курок.

Утром я побежал к ближайшим друзьям.

Они тоже выжидали, ошеломленные выстрелами на Монмартре.

А между тем среди этих товарищей есть по-настоящему смелые люди. Это несколько успокаивает меня и примиряет с моей встревоженной совестью.

Не перед опасностью отступали мы целую ночь, – я и мои друзья, – а перед половинчатой победой, одержанной без нас и которую мы могли потерять, вступив в ряды слишком поздно.

Я направляюсь в ратушу.

– Где заседает Центральный комитет?

– Наверху. Направо.

Я пробираюсь, шагая через спящих людей, свалившихся, точно изнуренные животные, на ступеньках лестницы. Они напоминают мне те огромные бурые туши быков, что валялись на улицах во время осады, освещенные бледным светом луны.

Многие из лежащих здесь людей весь вчерашний день, с самого рассвета, провели на ногах, исполняя свой долг и тяжелую работу. Пощекотав штыками груди лошадей, на которых восседали толстые солдафоны Винуа[172]172
  Винуа Жозеф (1800—1880) – французский генерал, с 20 января 1871 г. занимал пост военного губернатора и командующего вооруженными силами Парижа. Командовал резервными войсками в составе версальской армии. Принимал участие в подавлении Коммуны.


[Закрыть], вечером они резали хлеб, делили припасы; некоторые из них запили свой кусок свинины и свою усталость стаканчиком вина, подбодрившим их, – и теперь они немного навеселе.

Но все они как один схватятся за ружья и откроют огонь, если Моро, Дюран или Ламбер – вот имена их генералов! – крикнут, что наступает Ферри с бретонцами и с 106-м полком, как 31 октября.

«К оружию!»

И все побросали бы оловянные кружки, чтобы взяться за патронташи; и уж не тыкали бы больше своим дешевым ножом в кусок домашней солонины, а воткнули бы в жирные груди буржуа свою однозубую вилку, что на конце фленго[173]173
  Фленго – народное название ружья.


[Закрыть].

Но пока ничто не дышит гневом, не излучает энтузиазма!

Можно подумать, что, за недостатком мест для постоя, целому полку разрешено было расположиться на крыльце префектуры, с правом устраиваться по своему усмотрению как с ужином, так и с ночлегом.