Текст книги "Собрание сочинений в 12 т. T. 12"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 49 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ
Различные происшествия

Между тем предположения госпожи Батори не оправдались: доктор не спешил покинуть Гравозу. Тщетно попытавшись оказать помощь матери, он решил помочь сыну. До сего времени Петер Батори не мог подыскать себе должность, на которую давали ему право его блестящие успехи в учении. «Поэтому, – думал доктор, – он, вероятно, не откажется от предложения, которое я ему сделаю. Создать ему положение, достойное его талантов, достойное имени, которое он носит, – это уж не милостыня! Это будет просто заслуженной наградой!»

Но, как уже сказал Борик, Петер Батори уехал по делам в Зару.

Поэтому доктор решил написать ему и сделал это в тот же день. В письме говорилось только, что он будет рад принять Петера Батори на борту «Саварены», ибо хочет сделать ему предложение, которое может его заинтересовать.

Письмо было отправлено на почту в Гравозу, и теперь оставалось только ждать, когда молодой инженер вернется домой.

Тем временем доктор продолжал жить на борту яхты уединенно, как никогда. «Саварена» стояла на якоре посреди бухты, ее экипаж никогда не сходил на берег, и яхта была изолирована от внешнего мира, как если бы находилась в Атлантике или в Средиземном море.

Эта странность немало смущала репортеров и прочих любопытных, которые еще не отказались от мысли «проинтервьюировать» этого легендарного человека, хотя им никакими путями не удавалось попасть на яхту, столь же легендарную, как и ее владелец! А так как Пескаду и его товарищу была предоставлена «свобода передвижения», к ним-то и стали обращаться корреспонденты в надежде раздобыть хоть какие-нибудь сведения, – а уж эти сведения газеты сумели бы превратить в самые умопомрачительные откровения.

Как известно, Пескад только и делал, что веселил всех, – с согласия доктора, разумеется. Если Матифу был тяжеловесен и серьезен, как бык, с которым он мог бы померяться силой, – то Пескад с утра до ночи хохотал и пел и был подвижен, как вымпел, с которым он мог бы сравниться легкостью. Он либо лазил по мачтам, потешая экипаж, которому давал уроки вольтижировки, будучи ловким, как матрос, и проворным, как юнга, либо развлекал товарищей бесконечными прибаутками. Ведь доктор Антекирт велел ему всегда быть в хорошем настроении! Вот оно у него и хорошее, да он еще старается, чтобы и другие не хмурились.

Выше было сказано, что Матифу и Пескад пользовались свободой передвижения. Это значит, что они имели право отлучаться с яхты и возвращаться обратно. Остальные члены экипажа не покидали борта, они же могли это делать, когда им заблагорассудится. Разумеется, любопытные ходили за ними по пятам, надеясь как-нибудь одурачить их и хоть что-нибудь у них выведать. Но выжать что-либо у Пескада, если он решил молчать, было совершенно невозможно; если же он начинал разглагольствовать, то говорил только для того, чтобы ничего не сказать.

– Кто такой доктор Антекирт?

– Он знаменитый врач. Он может вылечить от любой болезни, даже от такой, которая унесет вас на тот свет!

– Он богат?

– У него ни гроша. Не кто иной, как я, ссужаю ему по воскресеньям кой-какую толику.

– А откуда он прибыл?

– Из такой страны, название которой решительно никому неведомо.

– Где же эта страна находится?

– Могу сказать только одно: на севере ее отделяет от соседней страны самый пустяк, а с юга она и вовсе ничем не отделена.

Ничего другого добиться от Пескада не удавалось; что же касается его приятеля, то он и вовсе молчал, как гранитный столб.

Но если друзья не отвечали на нескромные вопросы репортеров, это не значит, что между собою они не говорили о своем новом хозяине. Они говорили о нем, и частенько. Они любили его, и любили крепко. Они горели желанием оказывать ему услуги. Между ними и доктором возникло что-то вроде химического сродства, происходило как бы взаимное притяжение, день ото дня они все крепче к нему привязывались.

Каждое утро приятели ждали, что вот-вот их позовут к доктору и он им скажет:

– Друзья, мне нужна ваша помощь.

Но, к великому их огорчению, ждали они напрасно.

– Долго ли так будет продолжаться? – сказал однажды Пескад. – Тягостно сидеть сложа руки, Матифу, особенно с непривычки.

– Да, руки заржавеют, – согласился Матифу, взглянув на свои огромные бицепсы, праздные, как шатуны остановившейся машины.

– Скажи-ка, Матифу…

– Что же тебе сказать, Пескад?

– Знаешь, что я думаю о докторе Антекирте?

– Нет, не знаю. Но ты мне, Пескад, скажи, что ты думаешь. Тогда мне легче будет тебе ответить.

– Слушай-ка. Верно, у него в прошлом были такие дела… такие дела… Это по глазам видно. У него во взгляде иной раз такие молнии сверкают, что ослепнешь… И когда грянет гром…

– Вот шуму-то будет!

– Да, Матифу, шуму будет немало… да и работы тоже. И вот тут-то, сдается мне, мы и пригодимся!

Пескад говорил так не зря. Хотя на борту яхты и царило полнейшее спокойствие, сметливого малого многое наводило на размышления. Что доктор не простой турист, путешествующий по Средиземному морю ради развлечения, – в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Повидимому, «Саварена» – некий центр, к которому сходятся многочисленные нити, сосредоточенные в руках ее таинственного владельца.

В самом деле, на яхту приходили письма и телеграммы даже из самых отдаленных уголков этого чудесного моря, волны которого омывают берега многих стран – и французское побережье, и испанское, и марокканское, и алжирское, и триполитанское. Кто посылал все эти письма и телеграммы? Очевидно, агенты, занятые какими-то чрезвычайно важными делами, – если только не клиенты, просившие у знаменитого врача заочного совета, – но последнее казалось маловероятным.

Вдобавок даже на телеграфе в Рагузе вряд ли понимали смысл этих телеграмм, ибо они передавались на каком-то неведомом языке, тайну которого знал, повидимому, только сам доктор. Но будь даже язык телеграмм вполне понятен, что можно было бы уразуметь, прочитав, например, такие фразы:

«Альмейра. Казалось, напали на след З. Р. Ошибка, поиски прекращены».

«Вновь найден корреспондент Г. В. 5. Связались группой К. З., между Катанией и Сиракузами. Дальнейшее сообщим».

«Установлено прохождение Т. К. 7 мимо Мандераджо, Ла-Валлетты, Мальты».

«Кирене. Ждем новых распоряжений. Эскадра Аптек готова. Электро-3 стоит под парами днем и ночью».

«Р. О. З. Впоследствии умер каторге. Оба исчезли».

Или вот еще телеграмма, где применено условное цифровое обозначение:

«2117. Сарк. Бывший деловой посредник. Предприятия Торонт. Прервал связь с африканским Триполи».

А с «Саварены» на большинство этих телеграмм отправлялся один и тот же ответ:

«Продолжать розыски. Не жалеть ни сил, ни средств. Шлите новые данные».

Шел усиленный обмен какими-то непонятными посланиями, которые, казалось, являлись результатом наблюдения за всем бассейном Средиземного моря. Следовательно, доктор далеко не такой праздный человек, за какого он себя выдает! Об этой своеобразной переписке, конечно, не могла не узнать широкая публика, хотя телеграфные чиновники обязаны соблюдать профессиональную тайну. И это еще больше привлекало всеобщее внимание к таинственному незнакомцу.

Среди лиц, принадлежавших к высшему рагузскому обществу, одним из самых любопытствующих был Силас Торонталь. Как уже говорилось, бывший триестский банкир встретил доктора Антекирта на гравозской набережной несколько минут спустя после прибытия «Саварены». Эта встреча вызвала у одного из них чувство крайнего отвращения, а у другого возбудила не менее острый интерес. Но до последнего времени банкиру так и не удавалось удовлетворить свое любопытство.

Говоря по правде, доктор произвел на Силаса Торонталя какое-то совершенно особенное впечатление, определить которое он не мог бы и сам. Инкогнито, так тщательно соблюдаемое доктором, слухи, носившиеся в Рагузе на его счет, трудность получить у него аудиенцию – все это внушало банкиру острое желание еще раз повидаться с ним. С этой целью банкир несколько раз приезжал в Гравозу. Стоя на набережной, он подолгу смотрел на яхту и сгорал от желания попасть на ее борт. Дело дошло до того, что однажды он приказал отвезти себя к яхте, но услыхал от вахтенного лишь неизменное:

– Доктор Антекирт не принимает.

И Силас Торонталь находился в состоянии какого-то постоянного раздражения, видя, что ему никак не удается преодолеть препятствие.

Тогда банкир решил установить за доктором слежку на свой собственный счет. Надежному сыщику было дано поручение следить за каждым шагом таинственного иностранца, даже если он будет разъезжать только по Гравозе и ее окрестностям.

Судите же сами, в какую страшную тревогу повергло Силаса Торонталя известие, что старик Борик беседовал с доктором и что на другой день доктор посетил госпожу Батори!

«Кто же этот человек?» – думал банкир.

Но чего же было опасаться банкиру в его теперешнем положении? За истекшие пятнадцать лет ни одна из его темных проделок не обнаружилась. Однако все, что касалось семей тех, кого он предал и продал, всегда беспокоило его. Раскаяние было ему чуждо, зато страх не раз овладевал им, и шаги, предпринятые таинственным незнакомцем, обладавшим страшным могуществом благодаря своей славе и богатству, не могли не тревожить его.

– Кто же этот человек? – твердил он. – Зачем ездил он в Рагузу к госпоже Батори? Вызвала ли она его в качестве врача? Словом, что может быть между ними общего?

Он не находил ответа на этот вопрос. Правда, Силас Торонталь немного успокоился, когда ему стало достоверно известно, что незнакомец больше не приезжал к госпоже Батори.

Но это отнюдь не поколебало решения банкира во что бы то ни стало познакомиться с доктором; наоборот, желание это разгорелось в нем еще сильнее. Эта мысль не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Такому положению надо было положить конец. Вследствие странной иллюзии, которой нередко бывает подвержен чересчур возбужденный мозг, банкир воображал, что стоит ему вновь увидеться с доктором, поговорить с ним, узнать о цели его прибытия в Гравозу, – и он сразу же успокоится. Поэтому он всячески искал случая где-нибудь встретиться с ним.

И вдруг банкиру показалось, что случай этот подвернулся.

Госпожа Торонталь уже несколько лет страдала недомоганием, которого никак не удавалось излечить местным врачам. Несмотря на все их старания, несмотря на заботы дочери, госпожа Торонталь, хотя еще и держалась на ногах, все же явно погибала. Была ли эта болезнь следствием какого-то душевного потрясения? Возможно, но никому еще не удавалось этого выяснить. Только сам банкир мог бы ответить на вопрос: не утратила ли его жена вкус к жизни потому, что знала все его прошлое?

Как бы то ни было, именно недуг госпожи Торонталь, от которой уже почти совсем отступились местные врачи, показался банкиру вполне приличным предлогом, чтобы вновь встретиться с незнакомцем. Если попросить его приехать и осмотреть больную, – вряд ли он откажется, ведь это было бы бесчеловечно!

Итак, Силас Торонталь написал доктору письмо и отправил его с лакеем на борт «Саварены». «Мы были бы счастливы воспользоваться советом такого замечательного врача» – писал он. Он просил доктора Антекирта извинить, что причиняет ему беспокойство, нарушая обычное течение его столь уединенной жизни, и назначить день, когда доктор соблаговолит посетить их особняк на Страдоне.

На другой день доктор получил это письмо, посмотрел на подпись, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Он прочел его до последней строки, ничем не выдав мыслей, вызванных этим посланием.

Что он ответит? Воспользуется он этим предложением, чтобы проникнуть в особняк Торонталя и завязать знакомство с семьей банкира? Но войти в этот дом, даже в качестве врача, не значит ли явиться туда при обстоятельствах, которые ему отнюдь не желательны?

Доктор сразу же принял решение. Он ответил простой запиской, которая тут же была вручена лакею банкира. Записка состояла всего из нескольких слов:

«Доктор Антекирт сожалеет, что не может быть полезным госпоже Торонталь. В Европе он не практикует».

Вот и все.

Получив этот лаконичный ответ, банкир с досадой разорвал записку. Было слишком очевидно, что доктор не желает вступать с ним ни в какие отношения. Отказ был еле завуалирован, и это означало преднамеренность.

«Но если доктор в Европе не практикует, – размышлял он, – то почему же он не отказался посетить госпожу Батори?… Значит, он явился к ней не в качестве врача? Зачем же он в таком случае к ней приезжал? Что между ними общего?»

Неизвестность терзала Силаса Торонталя; присутствие доктора в Гравозе совершенно нарушило течение жизни банкира, и так должно было продолжаться до тех пор, пока «Саварена» не уйдет в море. Но банкир ни слова не сказал о своей неудаче ни жене, ни дочери. Свои жгучие тревоги он предпочел хранить при себе. В то же время наемник его неослабно наблюдал за доктором и докладывал Торонталю обо всем, что Антекирт предпринимал как в Гравозе, так и в Рагузе.

На другой день произошло еще событие, повергшее банкира в неменьшую тревогу.

Петер Батори вернулся из Зары крайне расстроенный. Ему не удалось прийти к соглашению относительно должности, которую ему предлагали, а именно, места директора металлургического завода в Герцеговине.

– Условия неприемлемы, – вот все, что он сказал матери.

Госпожа Батори только посмотрела на сына, но не стала его расспрашивать, почему именно неприемлемы предложенные ему условия. Потом она передала Петеру письмо, полученное в его отсутствие.

Это было то самое письмо, в котором доктор Антекирт просил юношу прибыть на борт «Саварены» для переговоров по делу, которое может его заинтересовать.

Петер Батори протянул письмо матери. Предложение доктора ничуть ее не удивило.

– Я ждала этого, – сказала она.

– Вы ждали этого предложения, матушка? – спросил юноша, крайне удивленный ее словами.

– Да, Петер… Доктор Антекирт был у меня во время твоего отсутствия.

– Значит, вы знаете, кто этот человек, о котором так много говорят в Рагузе?

– Нет, не знаю, Петер. Но доктор Антекирт был знаком с твоим отцом, он был другом графа Шандора и графа Затмара, и именно поэтому он и посетил меня.

– А какие привел доктор доказательства тому, что он был другом моего отца?

– Никаких! – ответила госпожа Батори, не желавшая упоминать о ста тысячах флоринов, поскольку и доктор умолчал о них в письме к Петеру.

– А вдруг это какой-нибудь интриган, какой-нибудь шпион или австрийский агент? – продолжал молодой человек.

– Ты сам рассудишь, Петер.

– Значит, вы советуете мне съездить к нему?

– Да, советую. Не следует пренебрегать человеком, который хочет перенести на тебя дружеские чувства, какие раньше питал к твоему отцу.

– Но зачем он приехал в Рагузу? – продолжал Петер. – У него здесь дела?

– Может быть, он затевает здесь дела, – ответила госпожа Батори. – Говорят, он несметно богат, и весьма возможно, что он хочет предложить тебе какое-нибудь хорошее место.

– Я съезжу к нему, матушка, и узнаю, зачем я ему понадобился.

– Поезжай сегодня же, Петер; отдай визит, который сама я не могу ему нанести.

Петер Батори поцеловал мать. Он крепко прижал ее к груди. Казалось, какой-то секрет угнетает его, секрет, которым он не может с нею поделиться. Что же за мучительная, что за важная тайна тяготила его, тайна, которую он не мог открыть даже матери?

– Бедный мой мальчик! – прошептала она.

В час дня Петер вышел на Страдон и направился вниз, к гравозскому порту.

Проходя мимо особняка Торонталя, он на мгновение остановился – всего лишь на мгновение. Он бросил взгляд на боковой флигель, выходивший окнами на улицу. Занавески были спущены. Дом казался совсем необитаемым.

Петер Батори снова ускорил шаг. Но его остановка у особняка Торонталя не ускользнула от внимания женщины, прогуливавшейся на противоположном тротуаре.

Это была особа высокого роста. Возраст? От сорока до пятидесяти. Походка? Размеренная, почти механическая, словно шагал не человек, а какой-то автомат. О том, что это иностранка, красноречиво свидетельствовали ее волосы, черные и вьющиеся, и загар, свойственный жителям Марокко. На ней была темная накидка с капюшоном, который прикрывал прическу, украшенную монетками. Была ли то цыганка, «гитана», «романишель», как говорят на парижском жаргоне, или существо, предки которого вышли из Египта или Индии? Трудно было бы сказать – настолько схожи между собою эти люди. Во всяком случае, милостыни она не просила и, конечно, не приняла бы ее. По своей ли надобности, или по чьему-либо поручению, но прогуливалась она здесь не зря: она шпионила сразу за двумя домами – и за особняком Торонталя и за домиком на улице Маринелла.

И в самом деле, как только она заметила молодого человека, направившегося по Страдону к Гравозе, она пошла вслед за ним с таким расчетом, чтобы не упускать его из виду, и вместе с тем, чтобы это не бросалось в глаза. Но Петер Батори был слишком занят своими мыслями, чтобы замечать, что творится у него за спиной. Когда он замедлил шаг у особняка Торонталя – женщина тоже приостановилась. Когда он двинулся дальше – пошла и она.

Петер довольно быстро прошел сквозь ворота в крепостной стене, но женщина лишь слегка от него отстала; за воротами она нагнала его и пошла по боковой дорожке, осененной высокими деревьями, шагах в двадцати от него.

В это время Силас Торонталь возвращался в открытом экипаже из Рагузы и неизбежно должен был встретиться с Петером Батори.

Предвидя эту встречу, марокканка на мгновение остановилась. Быть может, она подумала, что Петер Батори и Торонталь скажут что-нибудь друг другу. Взгляд ее оживился, и она притаилась за толстым деревом. Но если они начнут беседовать – как же ей подслушать их?

Однако ожидания ее не оправдались. Силас Торонталь еще издали заметил юношу и на этот раз не ответил ему даже тем надменным поклоном, от которого он не мог уклониться на гравозской набережной в присутствии дочери. Он просто отвернулся в тот момент, когда юноша приподнял шляпу, и экипаж быстро проследовал по направлению к Рагузе.

От иностранки не ускользнула ни единая подробность этой сцены; что-то вроде улыбки мелькнуло на ее бесстрастном лице.

А Петера Батори поведение банкира, видимо, не столько возмутило, сколько огорчило: он, не оборачиваясь, продолжал свой путь, но уже не так бодро.

Марокканка издали следовала за ним, и если бы кто-нибудь шел рядом с ней, он услышал бы, как она прошептала по-арабски:

– Пора бы ему приехать.

Четверть часа спустя Петер стоял уже на гравозской набережной. Несколько мгновений он любовался изящной яхтой, брейд-вымпел которой развевался на грот-мачте под дуновением легкого ветерка.

«Откуда прибыл доктор Антекирт? – неотступно думал он. – Такого флага я еще никогда в жизни не видел».

Потом он обратился к прогуливавшемуся по набережной лоцману:

– Друг мой, не знаете ли, что это за флаг?

Лоцман не знал. Он мог только сказать, что в судовом журнале яхты значится, что она идет из Бриндизи; документы ее были проверены начальником порта и оказались в полном порядке. А так как это была спортивная яхта, – власти решили уважить ее инкогнито.

Затем Петер Батори подозвал лодку и велел доставить себя на «Саварену», а марокканка с великим изумлением наблюдала, как он удаляется от берега.

Через несколько минут юноша уже стоял на палубе яхты и спрашивал, здесь ли доктор.

Приказ, запрещавший посторонним находиться на «Саварене», явно не касался Петера, так как боцман ответил ему, что доктор у себя в каюте.

Петер Батори передал свою визитную карточку и попросил узнать, может ли доктор принять его.

Вахтенный взял карточку и спустился по трапу, ведущему в салон на корме.

Через минуту он вернулся и доложил, что доктор просит гостя пожаловать к нему.

Молодого человека тотчас же провели вниз, и он очутился в салоне, где царил полумрак, ибо все иллюминаторы были занавешаны.

Доктор Антекирт сидел на диване, в темном углу. При виде сына Иштвана Батори он вздрогнул, но Петер не мог этого заметить. У доктора невольно вырвалось: «Это он! Это Иштван!»

И правда, Петер Батори был живой портрет отца, каким тот был в двадцать два года: та же решимость во взоре, та же благородная осанка, тот же взгляд, мгновенно воспламеняющийся при виде всего светлого, возвышенного, прекрасного.

– Я очень рад, господин Батори, – сказал доктор, вставая, – что вы приняли мое приглашение.

Доктор жестом указал ему на кресло, и Петер Батори сел в другом углу салона.

Доктор говорил по-венгерски, зная, что это родной язык юноши.

– Сударь, – ответил Петер Батори, – я отдал бы вам визит, нанесенный вами моей матери, даже если бы вы и не пригласили меня к себе. Я знаю, что вы – один из тех неведомых нам друзей, кому дорога память о моем отце и о двух патриотах, погибших вместе с ним. Я благодарен вам за то, что вы чтите их память.

Вспомнив прошлое, теперь уже далекое, назвав имена отца и его друзей, графа Матиаса Шандора и Ладислава Затмара, Петер не в силах был сдержать волнение.

– Простите, доктор, – сказал он. – Когда я вспоминаю их подвиг, я не могу…

Неужели он не чувствовал, что доктор растроган, пожалуй, больше него и молчит только потому, что боится выдать свое волнение?

– Вам незачем просить у меня извинения – ваша скорбь вполне естественна, господин Батори, – сказал он наконец. – К тому же в ваших жилах течет венгерская кровь, а у кого из сынов Венгрии не сожмется сердце при этих воспоминаниях! В то время, пятнадцать лет тому назад, – да, прошло уже пятнадцать лет, – вы были еще ребенком. Вы, можно сказать, почти не знали своего отца и не представляли себе тех событий, в которых он принимал участие.

– Моя мать – его двойник, доктор! – ответил Петер Батори. – Она с детства внушила мне благоговение к памяти человека, которого она оплакивает и по сей день! Все, что он сделал, все, что он хотел совершить, вся его жизнь, полная забот о соотечественниках, полная любви к отчизне, – все это мне хорошо известно благодаря ей. Когда отец умер, мне было всего восемь лет, но мне кажется, что он и не умирал, потому что он живет в сердце моей матери!

– Вы горячо любите мать, и она вполне этого заслуживает, Петер Батори, – отвечал доктор Антекирт, – мы же все чтим ее, как вдову мученика!

Петер был глубоко благодарен доктору за выраженные им чувства. Когда доктор говорил, сердце юноши взволнованно билось, и он даже не замечал того холодка, нарочитого или невольного, который чувствовался в словах собеседника и был, повидимому, присущ ему.

– Позвольте вас спросить, вы были знакомы с моим отцом? – продолжал Петер.

– Да, – ответил доктор не без колебания, – но я знал его лишь в той мере, в какой студент знает профессора, а ведь ваш отец был одним из самых талантливых венгерских профессоров. Я изучал медицину и физику у вас на родине. Я был учеником вашего отца, который был старше меня всего лет на десять. Он внушал мне искреннее уважение и любовь, потому что в его лекциях чувствовалось то душевное благородство, которое было свойственно этому пламенному патриоту. Я расстался с ним только тогда, когда мне пришлось уехать за границу, чтобы продолжить образование, начало которому было положено в Венгрии. Но вскоре после этого профессор Иштван Батори пожертвовал своей карьерой ученого ради идей, которые он считал благородными и справедливыми, и уже никакие личные интересы не могли остановить его на избранном им пути. Именно тогда он уехал из Братиславы и поселился в Триесте. В это трудное время ваша мать поддерживала его своими советами, окружила его нежной заботой. Она обладала всеми женскими добродетелями, как ваш отец – всеми мужскими. Простите, господин Петер, что я воскрешаю эти тягостные воспоминания, но ведь вы, конечно, не из тех, кто отрекается от прошлого.

– Разумеется, нет, доктор, – воскликнул Петер со всем пылом юности. – Я не забуду этого, как и Венгрия никогда не забудет трех героев, что отдали жизнь за родину – Ладислава Затмара, Иштвана Батори и, быть может, самого отважного из них, графа Матиаса Шандора.

– Если он и был самым отважным, – ответил доктор, – то его друзья, поверьте, не уступали ему ни в самоотверженности, ни в преданности, ни в храбрости! Все трое достойны равного уважения! Все трое заслуживают того, чтобы за них отомстили!

Доктор умолк. Он думал: сказала ли госпожа Батори сыну, при каких обстоятельствах были преданы главари заговора, произнесла ли она при нем слово «предательство»?… Поведение молодого человека не давало ответа на этот вопрос.

В действительности госпожа Батори ничего не сказала ему об этом. Повидимому, ей не хотелось отравлять жизнь сына ненавистью, а, может быть, она боялась направить его на ложный след, поскольку имена предателей неизвестны.

Поэтому доктор счел себя не вправе – по крайней мере теперь – касаться этой темы.

Зато он не колеблясь сказал юноше, что если бы не гнусный поступок испанца, который выдал беглецов, укрывшихся в доме рыбака Андреа Феррато, то граф Шандор и Иштван Батори, вероятно, ускользнули бы от ровиньских жандармов. А перейди они в каком угодно месте австрийскую границу – все двери распахнулись бы перед ними, чтобы их принять.

– У меня они нашли бы убежище в любое время, – добавил он.

– А где именно, доктор?

– В Кефалонии, где я тогда жил.

– Да, на Ионических островах, под покровительством Греции, они были бы спасены, и отец мой был бы еще жив!

Некоторое время оба молчали, отдавшись воспоминаниям. Но вот доктор снова заговорил:

– Господин Петер, мы с вами унеслись в прошлое. Но вернемся к настоящему, даже более того, я хочу поговорить с вами о будущем, – я кое-что имею в виду для вас.

– Я слушаю вас, доктор, – ответил Петер. – В своем письме вы дали мне понять, что речь идет о моих интересах, быть может…

– Так оно и есть, господин Батори. Я знаю, как заботилась о вас ваша мать, когда вы были ребенком, как она отдавала вам все свои силы, но мне известно также, что вы достойно пережили тяжкие испытания, выпавшие вам на долю, и теперь, когда вы стали мужчиной…

– Мужчиной! – не без горечи повторил Петер Батори. – Мужчиной, который до сих пор не может прокормить себя, а тем более – отплатить матери за все, что она сделала для него!

– Пусть так, – возразил доктор, – но ведь это не ваша вина. Я отлично знаю, как теперь трудно пробиться, – конкурентов множество, а мест так мало. Вы инженер?

– Да, доктор. У меня аттестат инженера, но я не хочу иметь дело с государственными учреждениями. Поэтому я старался устроиться при какой-нибудь промышленной фирме, но до сих пор не нашел ничего подходящего – по крайней мере в Рагузе.

– А вне Рагузы?

– Вне… – повторил Петер Батори, замявшись.

– Да, в другом месте. Разве вы не по этому поводу ездили на днях в Зару?

– Действительно, мне говорили, что на одном металлургическом предприятии есть место…

– И что же?

– Мне его предложили.

– А вы отказались?

– Пришлось отказаться, потому что это связано с переездом в Герцеговину…

– В Герцеговину? Так, значит, госпожа. Батори не может поехать туда вместе с вами?

– Матушка поехала бы со мною всюду, куда мне пришлось бы направиться.

– Так почему же вы не приняли это место? – настойчиво спросил доктор.

– Сударь, в настоящее время я не могу уехать из Рагузы по очень серьезной причине, – ответил юноша.

Доктор заметил, что Петер смущается, отвечая ему на последний вопрос. Когда юноша говорил о своем решении не покидать Рагузу – голос его заметно дрожал. Что же это за важная причина, по которой он отклоняет предложенную ему должность?

– Значит, неосуществим и тот план, который я хотел предложить вам, – продолжал доктор Антекирт.

– Он связан с отъездом из Рагузы?

– Да… в страну, где я провожу большие работы, руководство которыми я охотно поручил бы вам.

– Я весьма сожалею, сударь, но, поверьте, что такое решение я принял лишь…

– Верю, господин Петер, и сожалею об этом, быть может, даже больше, чем вы сами. Я был бы счастлив перенести на вас любовь, какую питал к вашему отцу.

Петер Батори молчал. В его душе происходила борьба; видно было, что ему очень тяжело. Доктор чувствовал, что юноша хотел бы высказаться, но не решается. Но вот какая-то непреодолимая сила повлекла Петера Батори к человеку, проявившему такое участие и к его матери и к нему самому.

– Доктор… доктор… – проговорил он в волнении, которого уже не пытался скрыть. – Пожалуйста, не думайте, что я отказываюсь из-за простой прихоти, из-за упрямства! Вы говорили со мною как друг Иштвана Батори!… Вы всю эту дружбу хотите перенести на меня!… Я тоже испытываю к вам безграничное доверие, хоть знаком с вами всего несколько минут… О сударь, я готов полюбить вас, как родного отца!…

– Петер!… Дитя мое! – воскликнул доктор, схватив руку юноши.

– Да, сударь! – продолжал Петер Батори. – И я признаюсь вам во всем! Я люблю девушку, которая живет в этом городе!… Между нами лежит бездна, отделяющая нищету от богатства!… Но я не пожелал считаться с этой бездной, да и девушка, вероятно, пренебрегает ею. Хотя я вижу ее редко – на улице или в окне, – для меня это такое счастье, от которого я не в силах отказаться… Мысль, что мне придется уехать, и уехать надолго, сводит меня с ума!… Доктор!… Поймите меня… и простите, что я отказываюсь…

– Да, Петер, я понимаю вас, и мне нечего вам прощать! – ответил доктор Антекирт. – Вы хорошо сделали, что откровенно признались мне. Это обстоятельство все меняет… А ваша мать знает то, о чем вы мне сейчас рассказали?

– Я еще ничего не говорил ей, сударь. Я не решался открыться ей потому, что она, приняв во внимание наше бедственное положение, вероятно, постаралась бы лишить меня всякой надежды!… А может быть, она и сама догадывается и понимает, как мне тяжело!…

– Петер, вы мне доверились, и вы поступили правильно!… Эта девушка богата?

– Очень богата! Очень! Слишком богата для меня!

– А она вас достойна?

– Если бы эта девушка была недостойна, разве я осмелился бы просить мать, чтобы она назвала ее своей дочерью?

– В таком случае, Петер, – продолжал доктор, – быть может, пропасть не так уж глубока и ее можно перейти.

– Сударь! Не смущайте меня несбыточной надеждой! – вскричал юноша.

– Несбыточной!

И в тоне, каким доктор Антекирт произнес это слово, звучала такая вера в свои силы, что Петер Батори как бы преобразился, почувствовав себя хозяином настоящего, хозяином будущего.

– Да, Петер, положитесь на меня!… Когда сочтете удобным – назовите мне имя этой девушки, и я приму меры…

– Зачем мне скрывать его от вас, доктор? – возразил Петер Батори. – Это мадемуазель Торонталь!

Чтобы сохранить спокойствие при звуке этого ненавистного имени, доктору пришлось сделать неимоверное усилие; словно бомба разорвалась возле него. На некоторое время – всего лишь на несколько секунд – он умолк и замер на месте.