Текст книги "«Если», 2010 № 11"

Автор книги: Журнал «Если»

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Балансируя на краю этого безумия, подозревая, что в падении повредил себе череп, Белл что-то бормочет. Это абсолютно бессвязная речь, случайный набор звуков и ничего более. Меньше чем через сутки он прослушает эту околесицу в записи и поразится тому, до чего же близок был к потере рассудка. А может, все-таки ступил за грань безумия. Возможно, это его и спасло, управляя за него решениями, и безумию он обязан шансом провести остаток жизни в роли кумира.

Но вот Дестри останавливается и поднимает самодельный рейлган.

А из рук Малькольма Белла – несказанное везение – не выпало его оружие. Он потом так и не сможет вспомнить, как нажимал на спуск.

* * *

Белл вернулся, дав мне поразмышлять в одиночестве минут сорок. Я в этот момент смотрела прямо на него, а потому отследила-таки эволюцию от точки света до двухмерного картонного силуэта мужчины. На все про все понадобилась какая-то доля секунды, и я не уверена в том, что процесс имел место в действительности – а ну как он состряпан моим мозгом из мимолетных впечатлений? Но даже ожидая подобной метаморфозы, я была близка к обмороку. Однако, парализованная страхом, все-таки держалась за сознание. Если Белл испытывает меня, я не подкачаю…

И вдруг он ухмыльнулся, на щеках пролегли глубокие складки старости.

– Вот так я вел себя в ту последнюю секунду, перед тем как мы с Дестри прицелились друг в друга. Случалось мне в те давние времена и другие потрясения переживать, это было не первым, но худшим. Я тогда стал другим человеком. Как насчет выпить?

– Воды? – спросила я.

– Какой еще воды! Будет вам ломаться, не девственность теряете.

Я кивнула. Он повозился возле шкафчика и вручил мне пластмассовый цилиндр. Что это в нем? С виду апельсиновая шипучка, а на самом деле? Я рассудила так: мне выпали очень интересные приключения, но прежде чем приступать к следующему, надо дождаться, когда обстановка перестанет вращаться перед глазами.

– Это сброженный друхз, – пояснил Белл, – цветущий организм с планеты, что примерно в пятистах двадцати световых годах отсюда. Не я тот умник, который додумался гнать из него алкоголь, но должен признаться, что приложил руку к постройке первого на этом мире перегонного куба. Боюсь, не могу подарить вам баночку на прощание, лунное правительство на это смотрит очень неласково, даже приняло закон – контрабандный вывоз друхза с Темной стороны карается пожизненным заключением.

– Он такой опасный? – хрипло спросила я.

– Нет, дело в самом секрете. Найдется талантливый биохимик, проанализирует состав и заподозрит, что он прибыл из-за пределов Солнечной системы. В этих стенах можешь пить сколько угодно, но все же советую не перебирать. По мозгам дает еще как.

Это я уже и сама заметила – голова словно превратилась в тугой воздушный шарик.

– Белл, я вас раскусила. Вы из тех ловеласов, кто старается подпоить девушку.

В ответ он фыркнул, правда, без раздражения.

– Вообще-то в этом никогда не было нужды. – Он забрал цилиндр и вернул в шкаф, потом сел на край постели и окинул меня самым что ни на есть оценивающим взглядом. – Итак, Джесси Джеймс, что скажете? Хотите, чтобы я распорядился насчет вашего возвращения, или желаете услышать остальное?

Я это восприняла как пустую формальность. Любой прочел бы решение у меня на лице.

– Слушаю вас.

– Хорошо. Вот он, итог: люди, работавшие вместе со мной в тот великий день, совершили важнейшее открытие. События, что у всех на слуху – далеко не всегда те самые события, которые круто разворачивали историю. Великая китайская стена не стала надежной защитой от чужеземцев, «Пони-Экспресс» не принес своим хозяевам ничего, кроме убытков, а перестрелка между мною и Кеном Дестри – глупая и грязная человеческая трагедия. Она бы никак не повлияла на чьи-либо судьбы, кроме моей собственной, если бы не одно обстоятельство, сохраненное нами в тайне. И в эту тайну можно посвящать только особых людей, задающих особые вопросы.

Кстати сказать, той перестрелки я совершенно не помню. Не помню в каком бы то ни было реальном смысле. И не потому, что случай этот сильно травмировал мою психику, и не по причине преклонных лет, когда уже не вспомнить, что ел поутру на завтрак. Дело в том, что никто не помнит ничего. Никто из нас. С точки зрения деятельности человеческого разума, я не совсем та сущность, которая пережила обсуждаемое нами событие. Моя нынешняя сущность развилась из прежней. Сейчас у меня не такой ум, как в тот день или в любой последующий, я не столько помню пережитое, сколько реконструирую те неврологические связи, с помощью которых событие было воссоздано в последний раз. То есть на самом деле я располагаю лишь программой имитации воспоминаний, воссозданных в тот последний раз, когда мне случилось о них подумать. Вам это понятно?

На самом деле нить повествования я потеряла в рекордно короткое время – возможно, по вине алкоголя.

– Не уверена.

Зря я боялась, что он обидится или рассердится.

– Вы знаете, каково это – сидеть и слушать мои разглагольствования. Вы четко воспринимаете данную ситуацию, потому что она происходит здесь и сейчас. Но все, что отложено в долговременной памяти, не более чем приблизительное соответствие. В этом архиве хранится не коллекция четких кадров, а инструкции для воссоздания обветшавших приблизительных соответствий тем впечатлениям. Вот пример: мой мозг знает, что если связать определенное число нейронов, ко мне вернется вкус маминого вишневого пирога. Если же я не задам себе прямой вопрос о пироге, то буду ностальгически улыбаться и размышлять о том, что в былые времена умели печь настоящий хлеб… Но то, что я на самом деле вспоминаю, думая о мамином пироге, – это копия копии копии копии… Воспоминание может иметь очень мало общего с тем, что происходило в действительности. Или вообще ничего не иметь, ведь за прошедшее время на запечатленный вкус пирога разрушительно повлияли разные факторы, в частности мое желание быть снисходительным к памяти старой женщины, а также воспоминания о других отведанных мною вишневых пирогах. Понимаете, о чем я?

Я не могла взять в толк, какое отношение к делу имеет все это.

– Кажется, вы пытаетесь по очень длинной и извилистой дорожке подвести меня к мысли, что за прошедшее время ваши воспоминания изменились.

– Все-таки вы не поняли. Прошлое для нас не что иное, как кот в ящике Шрёдингера. И этого кота мы меняем тысячью различных способов, когда совершаем неуклюжие попытки его увидеть. И если двое, стоя на равнозначных позициях, спорят о точной последовательности запомнившихся им событий, на каком-то уровне каждый из них может быть совершенно прав – в своей голове. Поскольку именно происходящее в головах до некоторой степени определяет реальность, которую они помнят. То есть точный вкус маминого вишневого пирога больше не существует. Он вообще существовал лишь единовременно, когда я ел пирог. Нынешнее же мое воспоминание о нем, копия копии копии копии, – единственный способ сегодня измерить тогдашнее. Поэтому воспоминание влияет на реальность, изменяет ее. Это оно устанавливает, каким вкусу быть прежде.

Я покачала головой.

– Прошу прощения, сэр, но я пока не услышала ничего, кроме семантической… чепухи. Должно же во всем этом быть место для объективной истины.

– И оно есть, – заявил Белл. – Мы не можем дружно уверовать в Санта-Клауса и тем самым вызвать к существованию сего пожилого бородатого джентльмена по той лишь причине, что нуждаемся в его компании. Наше влияние на повседневную жизнь не столь велико, да и сложившееся общее мнение оказывает сглаживающий эффект, никому не позволяя причинить слишком большой вред. Но в тот день я совершил открытие… вернее, его совершил Кен Дестри, если уж вы ждете от меня полной правды. Оказывается, прошлая и даже нынешняя объективная реальность отзывчива на наше восприятие. Да еще как отзывчива! Будучи должным образом мотивированы, мы способны создать любое количество локальных изменений при условии, что обойдем очень серьезное препятствие – сложившееся общее мнение. Успеваете за мной?

Какое там! В моих ушах все это звучало сущей тарабарщиной. Я пыталась сказать нечто утвердительное, но не послушался язык. Оставалось лишь пожать плечами.

Белл вздохнул, но без малейшего раздражения или досады. На лице читалось лишь сочувствие к той, которая должна пройти дорогой, открытой им много лет назад.

– Ну так вот: возможно, Кен Дестри – первый человек на Луне, который полностью лишился рассудка. Пусть по причинам, от него не зависящим, но лишился. И случилось это не тогда, когда он жил в бараке вместе с двумя сотнями квалифицированных строителей, чье «здравомыслие» влияло на его рассудок. Он спятил, пребывая в замкнутой системе, оказавшись в скафандре, ничего не деля с человеческим обществом, даже воздуха. Если коротко, Дестри был сам себе кот Шрёдингера и никак не соприкасался с реальностью.

Белл снова тяжело вздохнул.

– И это, юная леди, возвращает нас к самому важному вопросу, связанному с его помешательством. К вопросу, не дававшему покоя всем нам в свое время, но полностью проигнорированному теми, кто впоследствии писал учебники истории. Вопрос этот столь очевиден, что вы сейчас изумитесь: как же я сама до этого не додумалась? Видите ли, Дестри спятил почти за три недели до того, как мы с ним повстречались. В течение этих недель каждому было известно, что он неуправляем. Что он опасен. Каждый понимал: его необходимо поймать и подвергнуть лечению, в крайнем случае убить, пока он дров не наломал. И никто из тех, кто тогда работал здесь на шесть правительств и четыре крупнейшие корпорации, не был готов пригласить его к себе, предоставить на ночь теплую постель, починить скафандр, снабдить всем необходимым для жизни и поутру отпустить на все четыре стороны таким же неизлечимым и буйным. Это было бы совершенно безответственным поступком, вплоть до социопатии.

А вот теперь сложите все, что вам уже известно, и задайте очевидный вопрос.

– Как ему удалось так долго продержаться?

– Ну да: где он, черт побери, воздух брал все это время?

* * *

Проходит семь минут после того, как Малькольм Белл выстрелил Кену Дестри в голову. За это время он успевает взглянуть на труп с нескольких сторон. Плача, опускается рядом на колени. Встает и ходит по кругу, словно в надежде, что при очередном обходе скорченный у его ног мертвец воскреснет. Не желая верить собственным глазам, пятится, поворачивается спиной к убитому, даже топчется на месте, сложив на груди руки, как будто изображает человека на остановке в ожидании автобуса номер девять. Ему даже представляется, что Дестри все-таки не умер. Вот сейчас он восстанет чудовищным зомби и нападет со спины…

«Не дури!» – гневно приказывает себе Белл. Но в такой безумный день любая чертовщина кажется возможной, поэтому он оборачивается, ожидая увидеть Дестри либо лежащим, либо атакующим. Судьба, однако, к нему добра – по крайней мере настолько, что избавляет от подобного кошмара. Он не реагирует на панические голоса из шлемофона, требующие доложить обстановку и уверяющие, что подмога уже совсем рядом. После он ответит, что пребывал в шоке и попросту не воспринимал этих воплей. Неправда, он просто не хочет ни с кем разговаривать – так как едва ли способен сейчас выдавать нечто осмысленное, относящееся к делу или хотя бы членораздельное.

Ему бы дождаться обещанной подмоги, сбыть с рук покойника, вернуться в барак и месяца на полтора провалиться в сон.

Он не видит, как на ближайшей гряде останавливается багги, как с него спрыгивают двое в скафандрах и подбираются сзади. Вполне обоснованная осторожность, ведь эти люди нервничают, не зная, кто перед ними – тот, кого надо спасать, или тот, от кого надо спасать. На любое резкое движение они готовы ответить стрельбой. Не знает и Белл, сотрясаемый дрожью, заметной даже в скафандре. Наконец спасатели приближаются достаточно, чтобы опознать его по символам на скафандре. С этого расстояния им виден и убитый.

Дестри гол, как только способен быть гол человек. Можно было бы сказать «абсолютно гол», если бы он находился в атмосфере. Но вокруг – вакуум, который должен был его прикончить гораздо раньше, чем точный выстрел Малькольма Белла.

И не страх неминуемой смерти, а облик Дестри, совершенно беззащитного перед вакуумом и все же ковыляющего по камням, точно заправский пьяница, с бородой и всклокоченной шевелюрой точь-в-точь как у земного отшельника, против воли покинувшего свою пещеру, – вот что потрясло рассудок Белла за миг до того, как двое выстрелили друг в друга.

Удивительно, что в таких обстоятельствах Белл вообще смог нажать на спуск. Может, просто судорожно дернулся палец?

Злосчастного Дестри обязательно подвергнут вскрытию и найдут, что он не получил никакого физического ущерба сверх отравления ядом, содержащимся в резервуаре скафандра, который он давно сбросил, а также смертельного ранения, причиненного Беллом. Никаких следов хотя бы секундного воздействия вакуума; даже не лопнул ни один кровеносный сосуд. Не выявлены и признаки голодания. Так и не смогут точно опознать содержимое желудка – каким-то необычным способом приготовленное мясо и загадочные приправы. И откуда взялась грязь под ногтями? То же самое с присохшей к коже морской солью. И с неизвестной разновидностью клеща, приютившегося в спутанных волосах. У насекомых, если можно их так назвать, ДНК окажется неземным.

Но вся эта суматоха начнется через несколько дней, когда посвященные в ситуацию люди осознают масштабы свалившейся на них тайны.

Первой к Беллу приближается Конни Олдрин Неродственница, причем за годы ее деятельности на Луне кличка приросла к фамилии почти намертво[8]8
  Базз Олдрин – американский астронавт, второй человек, ступивший на поверхность Луны. (Прим. перев.)


[Закрыть]. Конни прикасается шлемом к шлему, и Белл слышит приглушенный голос без помощи радио.

Это из ее уст впервые прозвучал наиважнейший вопрос: «Как же он сумел?».

* * *

Когда Белл закончил, я попросила новую порцию друхза.

Краешек моего сознания уже понял, что Белл предостерегал неспроста. Услышанное изменило мою судьбу. Куда ни подайся отсюда, какую карьеру ни сделай, с кем ни заведи дружбу, конец известен: я окажусь в такой вот тесной клетушке одна-одинешенька, если не считать тайны, прижатой к груди, как родное дитя. Может, это случится со мной не через десять лет и даже не через двадцать, ведь и Белл заперся не сразу. Но рано или поздно я обязательно подамся в отшельники, и хотя сейчас перспектива страшит, есть и толика странноватого любопытства: а вдруг это не так уж и плохо?

– Вы говорили об инопланетянах, с которыми был установлен контакт. Как бишь их – Минни и Эрл?

Он пожал плечами.

– Мы до сих пор не знаем точно, кем были Минни с Эрлом. Возможно, «инопланетяне» – всего лишь наиболее подходящий для них ярлык. Конечно же, в первую очередь мы обратились с вопросами к ним, поскольку они обладали способностями вроде тех, что продемонстрировал Дестри. Но в их причастность никто не верил. Ведь они не проявляли никакой враждебности к нам, совсем даже напротив. И мы платили взаимностью, даже были безмерно рады их присутствию. С чего бы вдруг им наделять своими талантами какого-то сумасшедшего?

– Но вы же не знали, с какими целями они прибыли, – заметила я.

– Да, вы правы. Зато мы знали их самих. Это очень хорошие соседи. И потом, оказать Дестри кое-какую техническую помощь для выживания – это одно, а вдохновить его на разгуливание по Луне в чем мать родила – совсем другое. – Глаза Белла зажглись самым настоящим чувством. – Нет, как ни крути, они были правильными ребятами… А вообще-то Минни и Эрла я только для того упомянул, чтобы вы поняли: к тому времени мы успели мало-мальски привыкнуть к головоломкам. Услышав от пришельцев, что они тут ни при чем и даже не догадываются, по каким таким причинам Дестри пошел на преступление, мы дружно перевели дух и взялись за иные версии.

Первым делом мы рассмотрели вероятность того, что мозг или тело Дестри подверглись спонтанной благотворной мутации, например, из-за отравления. Но и этот путь завел в тупик. Никто из коллег, получивших меньшие дозы яда и сумевших выздороветь, не демонстрировал подобных аномалий, а многочисленные специалисты, изучавшие труп, писали в отчетах, что организм Дестри существенных изменений не претерпел, по крайней мере все клетки остались прежними.

А сейчас я подведу итог. Когда наши мудрецы исключили все рациональные гипотезы, в их числе ту, которая вашего покорного слугу обвиняла в величайшем мошенничестве за всю историю освоения космоса, осталась только одна версия, иррациональная. Дестри был сумасшедшим и не понимал, что выживание в вакууме является проблемой. Именно это обстоятельство и позволяло ему обходиться без скафандра. То есть он считал, что способен дышать, и это ему давало возможность дышать.

Прошло немало времени с тех пор, как я моргнула в последний раз. Компенсации ради я моргнула еще трижды и сказала:

– Все-таки не верится. Он же не первый в истории человечества псих, которому угрожала смерть от удушья. Да и будь он первым… Когда такое вдруг случается, псих не успевает уверовать в свое бессмертие. Уберите из воздушной смеси весь кислород, и я потеряю сознание, веря, что мне отлично дышится, а потом умру.

– Верно, – кивнул Белл, демонстрируя полное одобрение моей способности замечать явные нестыковки. – Стало быть, за этим кроется что-то еще, какой-то особый способ верить в невероятное. И этот способ Дестри случайно нашел.

Вот как мне это объяснил один из первых исследователей проблемы. Вообразите наипрочнейшую дверь шириной в тридцать километров. Все, о чем только вы мечтали, сложено в большую кучу по ту сторону. В двери есть замочная скважина, а у вас есть ключ. Но подойти к замку можно только вслепую, со стороны, которая полностью исключает возможность найти его, продвигаясь по прямой. Согласитесь, маловато шансов. Тем более что замочная скважина просверлена под совершенно невообразимым углом и примет ключ лишь в том случае, если он четко под этим наклоном пойдет. И это не тот угол, который сразу явится на ум; наоборот, вы его нипочем не угадаете, если вооружитесь опытом и рациональным мышлением. Нет, надо все отвергнуть: знания, интуицию – и двигаться только наугад. Попадание почти невозможно, ведь практически все, что вы делаете, основано на личном опыте. Но если вдруг случится чудо и вы наткнетесь на замочную скважину, можно будет пометить дорожку к ней, а потом снова отыскать, когда пожелаете.

И вот появляется Дестри. У него мозги превратились в кашу. Все барьеры между реальным и субъективным разрушены. Полностью исчезла «внутренняя цензура». Он наобум придумывает всякую чепуху, тычется, как слепой котенок, и внезапно, побеждая вероятность, находит замок и проворачивает ключ, даже не подозревая о том, какое великое открытие совершает.

Нельзя исключать, что он не был первым. Сохранилась уйма разных историй о юродивых и визионерах, чьи деяния проще всего назвать чудесами. Многое из этого выдумка… возможно, даже большая часть. Мы ведь говорим о необычном, а ложь – явление самое что ни на есть заурядное… И тем не менее почему бы не задать вопрос: может, на Земле когда-то нашлась пара чокнутых, проделавших то, что удалось на Луне Дестри с его протравленными мозгами? Разве не мог среди тех, кто себя мнит пророком или божеством, затесаться обыкновенный шизофреник, способный чисто случайно добыть разгадку? Найти ключ к двери, отыскать способ мышления, который позволяет разуму попирать время и расстояние, нарушать общепринятые законы физики, жизни и смерти?

– Хотите сказать, что и нам это под силу?

– В день перестрелки у нас появился факт: Дестри это удалось.

– Коли так, есть только один способ заполучить этот дар для человечества. Нужно выделить деньги на программу «Внутреннее пространство» – по-другому, пожалуй, не назовешь – и набрать волонтеров, готовых отказаться от объективности ради субъективного. «Внутринавты» уединятся там, где ничто не будет их отвлекать, вдали от людей, стремящихся объяснить им, какие они кретины. И никакой гарантии на успех – только знание, что один психопат уже отыскал замочную скважину.

– На самом деле требуется лишь самая малость, – сказал Белл. – Постоянно снабжать тех, кто захочет до конца своих дней быть котом Шрёдингера, всем необходимым… А теперь скажите, кто еще годится на такую работу, кроме людей, которым уже случалось надолго запираться в жестянке ради изучения Вселенной? И даже из таких согласятся только старики, ведь для них это единственная возможность и дальше вести научный поиск.

Да будет вам известно: понадобилось двадцать лет непрерывной концентрации, чтобы один из нас наконец разгадал секрет Дестри. Прошло еще пять лет – и он смог наконец объяснить другим свое открытие. Еще за пять лет накопилась приличная группа людей, достигших этого уровня. Еще пять – и теперь некоторые из нас запросто скачут туда и обратно. Правда, никто до сих пор не научился постоянно обходиться без воздуха, поэтому я не рискую без скафандра покидать шлюз. Я вообще редко пользуюсь шлюзом, но это не значит, что сижу сиднем взаперти… Ведь есть и другие проходы – например, через пространство и время. И мы еще не придумали, как без ущерба для человечества передать ему наши знания.

Наступила тишина, правда, не мертвая. Гудели машины жизнеобеспечения, предназначенные для простых смертных вроде меня, никак не приспособленной к невозможному.

Он встал и произнес:

– Джесси Джеймс, в этом доме вы всегда желанная гостья. Вы мне нравитесь. И уж коли я не способен совсем обойтись без этого старого жилища, его могут сделать уютнее регулярные визиты такой умной и очаровательной женщины. Вы очень молоды, вам еще рано запираться ради поисков дорожки, которая уже найдена мной и другими. Поэтому вряд ли я соглашусь давать вам уроки. Придет время, и вы, если будет на то желание, пойдете к цели своим собственным путем. Но я вижу в вас потенциал и думаю, что одну бесплатную экскурсию вы заслужили. Хочу вас кое с кем познакомить.

И он протянул руку. Поколебавшись миг-другой, я ее приняла.

* * *

Через много лет – даже не могу назвать точную цифру – лунное правительство объявило о смерти Малькольма Белла. Якобы его кремировали, следуя им же оставленным инструкциям, и развеяли пепел по Солнечной системе, и он попал в атмосферу, на почву каждой планеты, где успело обосноваться человечество. А последнюю порцию поместили на борт безымянного зонда, мы все еще стреляем такими в темноту, и жест этот позволил прессе высокопарно заявить, что Белл теперь принадлежит звездам.

Как утверждалось в большинстве некрологов, последние годы он тихо и мирно прожил в своем доме на Темной стороне, думая одному только ему известные думы. Он порвал связи с человечеством, и лишь изредка его посещали врач и Джесси Джеймс, женщина теперь уже средних лет – по версии прессы, его личный помощник. Белл оставил значительные средства на содержание своего жилища, и оно будет обслуживаться до тех пор, пока Джесси Джеймс не переселится в него однажды, достигнув весьма и весьма преклонного возраста.

Если Белл в самом деле умер и кремирован, посетители, время от времени возникающие на моем пороге, не задавали бы вопросов, где он находится и каким образом там оказался. Не спрашивали бы каждый раз, вижусь ли я с ним, шлет ли он или его друзья какую-нибудь полезную информацию. Ну, если на то пошло, я минимум четыре раза видела Малькольма Белла после его так называемых похорон и надеюсь увидеть еще, хотя, подобно ему, я высоко ценю путь, найденный злополучным Кеном Дестри, и ни слова не скажу о нем тому, кто считает себя способным постичь истину с помощью одних лишь вопросов.

Когда разнеслась новость о кончине Белла, я занималась рутинной ревизией в одном лунном парке. Сразу же заявила, что на сегодня работу прекращаю, отложила бухгалтерские книги и побрела мимо смеющихся детей, шумных аттракционов и ларьков с обычным ассортиментом продуктов, предназначенных для порчи зубов и увеличения обхвата талии. Не знаю даже, что я тогда чувствовала. Конечно же, не печаль. Новость не застигла меня врасплох. Не было и чувства невосполнимой утраты. Я успела выйти замуж, обзавестись дочерью и друзьями, сделать карьеру и внушала себе, что никогда не пойду дорогой Малькольма Белла. Но почему же тогда я все время думала об этом?

Думала и в ту минуту, когда спохватилась и обнаружила, что сижу на скамье напротив обиталища пары клонированных белых медведей. Свой корм они ели не даром, карабкались день-деньской на высочайшую точку своих владений и оттуда падали в пруд, привлекая уйму зевак. Шлепок брюхом о воду напоминал гром, а вздымающиеся брызги – взрыв. Среди посетителей парка не одна я такая нашлась – другие тоже подыскали удобные для любования медвежьим шоу местечки. Приятно, что ни говори, сидеть и смотреть, как звери, святая простота, радуются жизни.

Через некоторое время я пригляделась к логову. Двое взрослых медведей не испытывали неудобств, однако их территория была почти вдвое меньше, чем выглядела. Благодаря ухищрениям строителей со светом и перспективой воображению рисовались арктические просторы, где когда-то вольно гуляли предки этих зверей. На самом деле сходство с земным Заполярьем было лишь условное, да и наших медведей сегодняшняя Арктика убила бы так же быстро, как и лунный вакуум, окажись они вне купола.

Фреска на изогнутой полумесяцем задней стене медвежьего приюта изображала ледяные поля, густую синеву неба и кочующих морских котиков вдали. Картина меня восхитила: кажется, каменные элементы вольера сливаются с фреской, и почти невозможно угадать границу между настоящим и поддельным.

Фреске, разумеется, полагалось радовать не медвежий, а человеческий глаз – звери не способны оценить эти образы из истории своего вымирающего вида. Сидя в тепле искусственного весеннего дня, я подумала: интересно, медведи воспринимают свою естественную среду обитания в двухмерном изображении? А если воспринимают, то принимают ли ее на веру? Может, глядя на несуществующих котиков в несуществующих километрах, мишки ломают голову, как бы добраться до этакой вкуснятины? Поймут ли они когда-нибудь, что нет ничего проще – надо только подойти к стене под правильным углом.

Конечно, не поймут. Они звери, а не философы. Но неужели это единственная причина, не дающая им найти ключ к отгадке? Будь у полярного медведя хотя бы воображение и логика сумасшедшего Кена Дестри, смог бы он поверить, что способен преодолеть невидимый барьер и с помощью этой веры оказаться в краю, который считает родным?

Люди на такое способны. Я это знаю наверняка, потому что видела своими глазами.

Вопрос в том, должна ли я отдать этому путешествию собственную жизнь.

Не стану утверждать, что решение пришло ко мне именно тогда. В старый дом Малькольма Белла я переехала только через тридцать лет, и все это время сомневалась и колебалась. Могу только сказать, что кое-какое влияние на мой выбор тот день в парке оказал.

Еще один заслуживающий упоминания день – это когда мы с Беллом впервые встретились и он велел взять его за руку.

Там был мир. И мир неплохой. С деревьями, не похожими на деревья, горами, слабо напоминающими горы, и небом, какого я прежде не видела никогда. Так красиво, так гостеприимно. Воздух – не надышаться; легкие наполнились энергией, взбодрилась каждая клеточка тела. А еще там было озеро, от него шел аромат, несомненно безопасный для человека – ведь в розовой воде вовсю плескались дети, играли с гладкокожими и большеглазыми животными: я бы их назвала котиками, будь у котика на лапе противопоставленный большой палец. На одном берегу пляж окаймляла цепочка коттеджей, скромных и по размерам, и по экстерьеру; над всеми без исключения развевался лунный государственный флаг, над некоторыми – флаги древних земных стран.

В тот день мы с Малькольмом Беллом спустились с холма и обнаружили, что среди коттеджей есть незанятые – их хозяева отправились путешествовать. Но поселок не пустовал, мне на глаза попалось не меньше двадцати человек в возрасте от младенческого до почти пожилого. Они узнавали моего спутника и приветливо махали с уютных веранд.

А тот, покинув анахоретову пустынь, как будто сбросил добрых тридцать лет. Пускай никуда не делись морщины и волосы остались седыми, но глаза наполнились жизнью, зажглись любовью к людям. Я вдруг засмущалась, но все ж посмела поинтересоваться, поведя вокруг рукой:

– Так что же, все они – отшельники Темной стороны?

Мой вопрос вызвал бурное веселье.

– Почти все, – отсмеявшись, ответил Белл. – Одни самостоятельно нашли сюда дорогу, а кое-кого, вроде этого молодца, – указал он на человека, сошедшего с крыльца и направившегося к нам, – привели мы, решив, что он того заслуживает.

Необыкновенной пышности усы придавали мужчине самый что ни на есть геройский вид. Судя по походке и протянутой для приветствия руке, настроен он был дружелюбно, но в его глазах я не увидела теплоты. «Ее и не бывает, – объяснил мне позднее Белл. – Не тот у него эмоциональный репертуар».

Мигом вспомнив его слова о разуме, способном попирать время и расстояние, нарушать общепринятые законы физики, жизни и смерти, я почувствовала, как ослабли колени. И, подав незнакомцу руку, сбивчиво проговорила:

– Зд-дравствуйте. Я Д-Джесси Джеймс.

Усача, судя по его виду, подмывало хихикнуть, но он сдержался. А может, в его эмоциональном репертуаре смеха не было тоже.

– В самом деле?

– Это не шутка, – ответил за меня ухмыляющийся Белл. – Ее и правда так зовут.

Обладатель моржовых усов пожал мне кисть. А я уже почти не сомневалась, что сейчас он представится как Уайатт Эрп. Тот самый Уайатт Эрп! Неужто его забрали из времени, истории и даже смерти и перенесли сюда, чтобы он мог вечно жить среди звезд? В тот день я уже успела понять, что нет ничего невозможного. Ведь мне мечталось о подобном чуде, а Белл умел стирать разницу между «мечталось» и «сбылось».

Но я не угадала.

Пускай известностью Малькольм Белл ничуть не уступал Уайатту Эрпу и легенда о лунном стрелке часто перекликалась с легендой о тумстоунском шерифе, как реальный человек он не должен был Эрпу ничего. Он задолжал другому.

А кому именно, я узнала, когда усач проговорил:

– Рад с вами познакомиться, мэм. Я Кен Дестри.

Перевел с английского Геннадий Корчагин

Иллюстрация Владимира Бондаря

© Adam-Troy Castro. Gunfight on Farside. 2009. Печатается с разрешения автора.

Повесть впервые опубликована в журнале «Analog» в 2009 году.