Текст книги "Африка: Сборник"
Автор книги: Жозеф Кессель
Соавторы: Леопольд Сенгор,Недле Мокосо,Муххаммед Зефзаф,Светлана Прожогина,Идрис ас-Сагир,Идрис аль-Хури,Стэнли Ньямфукудза,Бен Окри,Мустафа аль-Меснави,Муххаммед Беррада
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)
Джо из финансового управления сказал Омово, что у него есть к нему небольшой доверительный разговор. Это был молодой высокий парень с усами. До того как Джо получил повышение, он тоже работал в «Химическом отделе» и был единственным, с кем Омово сохранил дружеские отношения, хотя и не слишком близкие.
– Где бы нам поговорить?
– Да где угодно. Хоть здесь.
– Нет. – Джо огляделся по сторонам. – Это не тот случай, когда можно говорить где попало.
– Тогда пойдем на склад. Только давай побыстрее, а то управляющий опять скажет, что я бездельничаю.
Они вошли в складское помещение и укрылись за грудой грязных, в жирных пятнах мешков. Здесь стоял такой смрад, что, казалось, он способен был отравить мозги начисто лишить обоняния. Каждый вдох причинял жгучую боль, словно в ноздри запихивали ватные тампоны, пропитанные едкими химикатами. Удушливая атмосфера склада усугублялась невыносимой жарой, – как будто все эти мешки, упаковочные клети, крашеные деревянные полки, стены – все исторгало горячий, ядовитый воздух. Какая-то вонючая жидкость вытекала из контейнеров на пол, тут и там виднелись толстые липкие борозды, а порошки и гранулы в изумлении таращились из пакетов, наподобие фантастически огромного скопища зверей.
– Что ты хочешь мне сказать?
– Не волнуйся, Омово.
– Я слушаю.
– Сколько ты уже работаешь в компании?
– Около шести месяцев.
Джо поправил свой широкий модный галстук.
– Сколько тебя платят? – Омово недоуменно взглянул на него. – Не думай, что я не знаю. Я просто хочу, чтобы ты сказал сам.
– Сто найр.
– Всего сто? Ты уже прошел аттестацию?
– Нет, может быть, буду проходить в этом месяце.
– Сколько часов ты работаешь сверхурочно?
– Сколько велят, столько и работаю. В принципе, я не гонюсь за сверхурочной работой.
– И что, тебе хватает твоего жалованья до конца месяца на еду, на транспорт, на покупку принадлежностей для рисования, на налоги, на взносы в фонд социального обеспечения, на развлечения?.. На все это тебе хватает твоего жалованья?
– Обхожусь как-то.
– А у тебя в семье есть старики?
– Послушай, Джо, для чего ты затеял этот дурацкий допрос?
Джо опять поправил свой широкий модный галстук. У него был такой же важный вид, какой бывает у взрослого человека, наставляющего желторотого юнца.
– До меня дошли кое-какие слухи, Омово. Люди же общаются между собой. Кое-кто тебя не любит. Говорят, что с тобой каши не сваришь, говорят, что ты ставишь их в дурацкое положение, говорят, что ты держишься высокомерно…
– Я просто-напросто занимаюсь на работе работой, а потом иду домой.
– Вот поэтому ты и дурак. Тебе кажется, что ты умнее и лучше всех остальных. Ты думаешь, что, не разговаривая с людьми, способен поставить себя над ними. Думаешь, что хорошо справляешься со своими обязанностями. Ты – дурак.
– Джо!
– Я говорю тебе все это для твоей же пользы. Твой босс тебя не любит. Я слышал, как он с кем-то говорил о тебе в столовой. И сослуживцы твои тоже тебя не любят. Ты слишком уж скрытничаешь, лишаешь людей возможности узнать тебя поближе.
– Мне ни от кого ничего не нужно.
– Работа, которая тебе поручена, достаточно ответственная. Именно поэтому, нанимая тебя, управляющий спросил, намерен ли ты, в случае зачисления тебя в штат, проявлять служебное рвение и дружеское расположение к коллегам, а также – согласен ли выполнять помимо служебных обязанностей некоторые другие мелкие поручения. И ты ответил утвердительно, не так ли?
– Я вынужден был так ответить. Тогда я понятия не имел, о каких мелких поручениях идет речь.
– Каждый из нас прошел через это. Возьми, к примеру, других своих сослуживцев. Посмотри, какая квартира у Джонсона. А он ведь, заметь, такой же клерк, как и ты. Посмотри, как одевается Чако, или хотя бы на Саймона. Он строит себе коттедж в родной деревне и подумывает о покупке маленького автомобиля. А теперь посмотри, на кого похож ты! Даже уборщики и шоферы одеты приличней. Дальше. Ты обрился наголо, словно в знак принадлежности к какому-то тайному обществу. Ты когда-нибудь задумывался, что могут подумать об этом сотрудники компании? Я не хочу тебе все пересказывать. Это ни к чему. Все равно тебя не переделать. Ведь невозможно же заставить Чако перестать ходить в церковь и играть в лотерею, не так ли? Если ты не хочешь чего-то делать, не мешай другим, не заступай людям дорогу…
– О чем ты?
– Правая рука моет левую, левая моет правую – вот руки и чистые. Я слышал, как мистер Бабакоко жаловался твоему боссу, что ты нанес ему оскорбление, не пожелал его выслушать, продемонстрировал ему неприязнь. Он сказал, что ты специально не пропустил его и обслуживал тех, кто…
Омово повернулся и поспешил к выходу, перебираясь через лежащие на полу порванные мешки с химикатами.
– Подожди, Омово, я еще не все сказал…
Омово вышел со склада и оказался во власти беспощадно палящего зноя. Он шел мимо тарахтящих машин, штабелей химических препаратов и группы шоферов, что-то горячо обсуждавших. Он достал носовой платок и вытер лицо. Жара была нестерпимой, солнце, казалось, обжигает мозги, вытесняет мысли из головы, мешает думать, выжимает через поры пот. Ворот рубашки стал совершенно грязным. И Омово снова почувствовал, что запахи, шум, жара – все это вкупе давит на его усталую голову, словно нарочно стараясь парализовать мысль. Он прищурил глаза, чтобы защититься от острых, как железные стрелы, горячих лучей солнца, отражавшихся от металла и лобовых стекол машин в гараже.
Джо догнал его.
– Омово, ты ведешь себя глупо. Я – единственный, кто может сказать тебе все это по-дружески.
– Спасибо, что сказал.
Омово остановился у крана возле столовой, чтобы умыться.
– Омово, не думай, что ты какая-то важная персона в компании. Ты никто и ничто. Задумай ты уйти – никто и не заметит. Для них выгнать тебя – все равно что тебе выплюнуть попавшего в рот муравья.
– Джо, пожалуйста, оставь меня в покое. Оставь меня в покое.
Омово наклонился, снял через голову галстук и сполоснул лицо водой. Он с удовольствием ощутил прохладу. Он еще поплескал воды на лицо, а потом напился из-под крана. Вскоре, однако, потекла теплая вода, и ощущение свежести прошло. В какой-то момент сквозь шум льющейся воды до него донесся скрипучий звук шагов Джо, его толстые подошвы прошуршали по цементному полу – по-видимому, он принял какое-то решение и, судя по всему, весьма серьезное. Омово не мог понять, отчего вода, которая сначала была холодной, вдруг сделалась теплой.
Когда Омово вернулся в контору, старший клерк спросил его, почему он отказался обслуживать клиентов, которые ждут его уже очень давно.
– Они здесь находятся с самого утра. Я видел, что ты слонялся без дела, просто болтал на складе с этим парнем из финансового управления. Теперь наверстывай упущенное. Займись наконец этими уставшими людьми.
В разговор вмешался Чако:
– Омово, управляющий желает с тобой поговорить.
Старший клерк настаивал на своем:
– Омово, я же сказал, займись этими людьми.
А тут еще и Саймон со своими указаниями:
– Омово, будь любезен, отнеси эти бумаги в финансовое управление, а потом на склад.
Омово не знал, за что раньше браться.
Зазвонил телефон, и Саймон взял трубку.
– Хэлло. А, это вы? Хорошо. Извините. Омово? О’кей. Он сделает это немедленно.
– Ну, художник, – обратился к Омово Саймон, едва положив трубку, – наш управляющий сейчас находится в другой конторе и хочет, чтобы ты приготовил ему кофе.
В отделе существовала традиция, в соответствии с которой младшие служащие из числа новичков готовили кофе старшим коллегам. В отделе имелись запасы кофе, чайники, чашки и прочая утварь. Таким образом, обязанность варить кофе в данный момент падала на Омово. И стоило кому-нибудь одному изъявить желание выпить кофе, как заказы начинали сыпаться точно из рога изобилия. А у него столько дел! Он стоял у стола старшего клерка и поочередно обводил взглядом всех находившихся в комнате.
– Сейчас перерыв, и я не буду ничего делать.
– Омово, управляющий вызывает тебя.
– Ты займешься наконец клиентами, которые ждут тебя целый день?
– Так как насчет кофе?
Пот лил с него градом. От усталости он с трудом переводил дыхание. И почти физически ощущал, как пот просачивается сквозь поры и струится по коже, раздражая ее. Сейчас в конторе страсти утихли. Он выжидал. Это была его работа: работа, требовавшая полной самоотдачи. Но в то же время она требовала и колоссального нервного напряжения и была сопряжена с недоброжелательством сослуживцев, в результате чего малейшая неприятность воспринималась им почти трагически.
Когда Омово предстал перед управляющим, тот разразился пространным монологом, а потом принялся его увещевать и наставлять. Управляющий бубнил что-то невразумительное, потягивая кофе и избегая смотреть на Омово. Он сказал о своем намерении добиться для своих подчиненных самых высоких в компании ставок и что он не допустит, чтобы кто бы то ни было помешал ему в достижении этой цели; что Омово не должен оскорблять влиятельных клиентов, ибо от тех зависит успех компании, и что, наконец, каждый человек несет ответственность за свои поступки. В заключение управляющий спросил, усвоил ли Омово все, что ему было только что сказано. Омово кивнул и заявил без тени сомнения, что да, он все хорошо понял, и с этими словами покинул кабинет управляющего.
Омово наотрез отказался идти на Кингзвэй за традиционными пирожками с мясом и весь перерыв просидел за рабочим столом. Он взял блокнот и стал делать наброски, не задаваясь какой-либо определенной темой; потом ему пришла в голову мысль нарисовать Саймона.
Чако и старший клерк шепотом, чтобы не слышали другие, обсуждали новость о повышении жалованья. Омово нарисовал на них карикатуру – лицо Саймона изобразил в виде калебаса, склеенного из осколков разной геометрической формы, сделав акцент на морщинах и вздувшихся жилах. Он придал его лицу страдальческое выражение, а глаза сделал пустыми. Всего лишь несколько штрихов – и получилось лицо Чако, равнодушное и вполне заурядное, если не считать длинного, толстого и несуразного носа; голову старшего клерка он украсил в порыве новаторства завитушками из денежных купюр, а маленькие сморщившиеся уши нарисовал в виде причудливо изогнутых монет.
Просматривая завершенные наброски, он не мог удержаться от смеха. Он уткнулся головой в руки над самым столом, и только тело его чуть заметно вздрагивало. Он так смеялся, что на глазах у него выступили слезы. Чако и все остальные в изумлении уставились на него, но никто не обронил ни слова, они лишь молча наблюдали, как приступ смеха постепенно утихал, прорываясь отдельными спазматическими всплесками. Заметив, что взоры всех присутствующих прикованы к нему, Омово сразу же перестал смеяться, закрыл блокнот и убрал его со стола. Чако и старший клерк вернулись к своей конфиденциальной беседе о повышении жалованья.
Рисование пробудило в Омово воспоминания, на время развеявшие его грустное настроение. В памяти возникли едва уловимые, расплывчатые образы того, что он самозабвенно рисовал в прошлом. Он старался не думать о разговоре с Джо. Усталость постепенно прошла. Он вспомнил о пропавших картинах, и на память ему вновь пришел фильм «Потерянный горизонт». Он попробовал вспомнить долго преследовавшую его песенку из этого фильма, но в памяти всплыли только обрывки.
…Ибо мысли твои воплощаются в деле,
А воплощение дел отражается на тебе…
Омово поспешно записал вспомнившиеся строки в блокнот. Но у него было ощущение какой-то незавершенности; ну конечно же, была еще одна песенка, которая звучала в конце фильма. Что же это была за песня? Ах, да!
Где-то есть потерянный горизонт.
Он ждет, когда его отыщут.
Омово задумался над словами. И они разрастались в его сознании, они взывали к нему, они распахивали перед ним обширные дали, населенные волшебными цветами и образами. Он был счастлив, мысль работала четко. На память пришло стихотворение брата «Письмена на песке», и Омово не вполне точно продекламировал его про себя. И, сидя вот так за столом, предаваясь всем этим мыслям, он внезапно осознал необъяснимую и неосязаемую общность вещей.
Порой они были не видны, а порой я видел их ясно
Но я обнаружил и нечто другое
Похожее на полустертые письмена на песке
Указующие путь через бурлящее море.
Душа Омово ликовала и трепетала от невыразимой радости; казалось, она распахнулась настежь и способна вместить в себя все прекрасное, все неизведанное и таинственное, все святое, сияющее и чистое. На него снизошло внезапное озарение. Но уже в следующую минуту все изменилось. Перед его мысленным взором возникло какое-то мрачное, таинственное лицо. Некоторое время на нем мерцал свет, потом оно погрузилось во тьму. Омово испытал подобие шока. Он долго не мог стряхнуть с себя путы страха, его обступила серая расплывчатая мгла: он видел себя самого в окружении множества каких-то людей, которых не мог опознать, и вместе с ними отчаянно метался в темноте, окутавшей все вокруг.
После обеденного перерыва Омово работалось еще труднее. У него было такое чувство, словно каким-то непостижимым способом из него незаметно вытягиваются жизненные силы и что сама его жизнь медленно, но верно перемалывается жерновами. Иногда вдруг он начинал радоваться тому, что жив, что способен работать и жить в этом жестоком мире, а порой он содрогался от безысходного отчаяния, внушаемого ему жизнью.
Всю оставшуюся часть дня взгляд Омово невольно натыкался на какого-то молодого человека – тот сидел в сторонке и чего-то ждал. Как выяснилось позже, это был племянник мистера Акву. Провалившись на выпускных экзаменах в школе, он намеревался поступить на службу в компанию. Все время, пока Омово сновал взад-вперед по коридору, его сознание подспудно будоражил вопрос: на чье же место, словно стервятник, нацелился племянник управляющего?
Омово этого не знал, хотя и смутно догадывался.
Пыль, пыль повсюду!
Когда по неасфальтированной дороге проходили люди или проезжали автомобили, поднималась пыль. Клубы пыли, пронизанные знойными лучами солнца, окутывали все вокруг вместе с жарой и привычным смрадом.
Воздух был неподвижен; запах жареного масла, зловоние сточных канав и грязи, которой была покрыта дорога.
Трудный день в конторе и прочие неприятности подействовали на Омово угнетающе. Он чувствовал себя совершенно опустошенным и вяло, машинально брел по дороге. Пыль и пот покрыли его лицо толстым слоем, придавая ему унылое выражение и превращая в подобие маски, так что попавшийся ему навстречу Помощник главного холостяка не сразу его узнал.
– А-а, Омово, это ты? Как тебе сегодня работалось?
Омово через силу улыбнулся. Маска из пыли и пота съежилась и раскололась на части.
– Прекрасно. А как ваша торговля?
– Нормально. Идет помаленьку. Ой, посмотри-ка, у тебя оторвались пуговицы. А что у тебя с глазами? Они красные как огонь. Ты, наверно, устал, не буду тебя задерживать. Я загляну к тебе попозже. А сейчас иду навестить сестру.
Помощник главного холостяка постоял еще немного, разглядывая Омово. Он с удовольствием почесался и подтянул брюки. Открыл было рот, собираясь сказать еще что-то, но передумал и улыбнулся:
– Мне нравится, как ты рисуешь.
Омово ответил вымученной улыбкой. Помощник главного холостяка зашагал дальше. Омово смотрел вслед этому тщедушному человеку, прокладывавшему себе путь сквозь пыль, сквозь весь сумасшедший шум, сквозь всю эту испепеляющую, изнуряющую жару.
Дорога домой казалась нескончаемой; Омово брел медленно, не чуя под собой ног, как в туманном сне. В гостиной царило все то же уныние. Те же выцветшие, обшарпанные стены. Тот же громоздкий колченогий стол посередине. Исцарапанная ветхая мебель. Застоявшийся воздух редко проветриваемого помещения, запах скудной пищи и пыли. Одно из кресел слегка сдвинуто с места, мягкое сиденье продавлено, так что пружина выпирает наружу. Внимание Омово привлекла бутылка, одиноко стоявшая на обеденном столе, и он подумал: отец снова пил.
Чувство, более сильное, чем уныние, охватило Омово, когда он вошел в гостиную; весь жизненный уклад семьи изменился к худшему. В доме творилось что-то неладное; постоянные выпивки, молчание, которым они наказывали друг друга, паутина, скопившаяся под потолком, и рвущиеся наружу эмоции. Все прочно вошло в их жизнь, стало неотъемлемой частью их повседневного быта. Однако за всем этим Омово чувствовал нечто большее; нечто уже свершившееся, некий жалкий, унылый финал. Омово содрогнулся от мрачного предчувствия и подумал: «Может, я излишне чувствителен и суеверен».
Он принял приятный прохладный душ, вернулся в комнату и, едва коснувшись подушки, погрузился в беспокойный сон.
Его разбудил голос отца:
– Омово! Омово, ты слышишь? Проснись! – Он тронул сына за плечо и теперь молча ждал. Отец вглядывался в молодое, усталое лицо сына и в душе у него что-то шевельнулось. Лицо молодого человека. Волевое, непокорное лицо. Он внезапно подумал, что Омово в каком-то смысле старше и мудрее его самого. Эта мысль ошеломила его. И он принялся будить Омово более решительно.
– Омово, почему ты улегся в постель одетым? Вставай.
Омово очнулся, поморгал, протер глаза и зевнул. Потом посмотрел на отца и снова заморгал.
– Это ты, папа?
Последовало многозначительное молчание, которое можно было принять даже за нежность. Было странно видеть отца у своей кровати. Так отец обычно будил его в детстве. И Омово вновь почувствовал себя ребенком.
– Да, – ответил отец. – Вставай. Почему ты так спишь?
Хрупкого ощущения счастья как не бывало. От отца разило пивным перегаром и табачным дымом, взгляд воспаленных глаз был тускл, на губах дрожала ленивая, равнодушная улыбка.
Омово пришел на память случай, когда он приехал однажды из интерната домой на каникулы. Он рисовал отца сидящим в кресле. Ему хотелось изобразить отца жизнерадостным, но получилось нечто совсем иное. Отца рисунок огорчил, и он спросил: «Ты видишь меня таким, да, сынок?»
Омово был озадачен и снова внимательно взглянул на рисунок: «Я таким нарисовал тебя, папа».
«Сын, – устало сказал отец, – я слабый человек. Так изо дня в день твердит твоя мать».
«Ты сильный, папа. Ты сам, без помощников, нарубил вот эти дрова. Ты легко поднимаешь на руки меня и Умэ».
Отец чуть заметно улыбнулся: «Сынок, никогда больше не рисуй меня, ладно? Мне нравятся твои рисунки, но меня ты больше не рисуй, ладно?»
Омово тогда лишь грустно кивнул; он ничего не понимал. Но был основательно озадачен, когда в последующие дни отец, казалось, стал избегать его, замкнулся в себе и отдалился от него.
Сейчас Омово смотрел на отца, и у него вдруг возникло острое желание обнять его, но мешала давно установившаяся между ними дистанция. Он снова почувствовал себя аутсайдером в отцовском мире. Не успев возникнуть, это желание тут же заглохло.
– Не беспокойся, папа. Я иногда вот так проваливаюсь в сон.
Отец кивнул.
– Омово, мне надо поговорить с тобой.
Омово уловил в голосе отца какие-то мрачные нотки. Он встал, пододвинул к себе стул и сел, приготовившись слушать.
– В общем, ничего серьезного не случилось, за исключением того, что я хочу… – отец запнулся. – Мне необходимо… У меня возникли некоторые затруднения с наличными. Мне нужна небольшая сумма, чтобы внести арендную плату за этот месяц. Ты не мог бы дать мне денег? Я имею в виду, когда ты получишь жалованье?
Омово в замешательстве взглянул на отца. Он вспомнил, как однажды в припадке раздражения отец кричал, что никогда не попросит денег у своих никчемных сыновей, никогда. Речь шла о каком-то пустяковом недоразумении, и никаких оснований для того, чтобы просить деньги у никчемных сыновей, тогда не было. Сейчас просьба отца ошеломила Омово, все это время он держался так, будто никакие денежные затруднения ему не грозят. Омово со всей отчетливостью понял: что-то случилось, дела у отца явно приходят в упадок.
Отец даже в нынешней ситуации глядел на Омово свысока, стараясь сохранить чувство собственного достоинства. Такой уж у него характер – если выходить на улицу, так в добротной одежде, с тросточкой, если говорить, то гордо, снисходительно.
– Конечно, папа, я дам тебе деньги. Но жалованье будет только на следующей неделе.
Отец улыбнулся.
– Спасибо, сынок. Спасибо. Я верну их, как только все уладится. Это всего лишь временное затруднение.
Омово тоже улыбнулся. Отец хотел еще что-то сказать, но передумал и только спросил:
– Братья тебе пишут?
Омово кивнул. Отец потупил взгляд, а потом вскинул голову и втянул воздух сквозь зубы, как будто от внезапной физической боли.
– Мне они тоже пишут, – сказал он слабым, усталым голосом, а потом резко поднялся со стула и вышел из комнаты. Дверь тихо закрылась за ним. В полном недоумении Омово проводил его взглядом.
Печальные мысли носились в его смятенной голове, словно расшалившиеся дети.
