Текст книги "Искатель. 1963. Выпуск №6"

Автор книги: Жозеф Анри Рони-старший

Соавторы: Леонид Платов,Николай Коротеев,Борис Ляпунов,Андрей Алдан-Семенов,Рудольф Дауманн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

БЕЛАЯ ЧЕРЕМУХА

«Герцен» шлепает плицами и взбивает мутную воду. Именно на нем сорок четыре года назад плыл Азин со своим батальоном. Правда, пароход тогда назывался по-другому.

«Герцен» гудит над мысами и отмелями, развертывая перед нами широкую цветную панораму. Солнце, словно раскаленное ядро, застряло в дымчатой мгле. На обрывах зелеными ракетами мерцают сосны. Всю реку пронизывает запах цветущей ежевики.

По Вятке медленно плывут плоты: река, насколько хватает глаз, забита плотами, пучки бревен торчат из воды, мелькают позеленевшие лесины, коряги, ржавые мотки проволоки, якорные цепи. С утра реку будоражили моторки и катера, фыркали лебедки и краны, раздавались протяжные возгласы сортировщиков леса, а теперь вечерняя тишина съела все звуки, кроме неумолчного журчания воды.

Солнце опустилось в луговые травы, лесные тени переливаются в воде, где-то далеко играют сполохи, Там проходит неслышная и невидимая гроза. Сумерки, а светло. Светло от воды, от росных трав, от высокого звездного неба. С берегов наплывают белые зыбкие полосы испарений и стелются и цепляются за палубные перила.

Кажется, плывешь в какие-то бездонные дали, полные неясных загадок, неоткрытой красоты. И я невольно думаю о человеке, отдавшем свою молодую жизнь революции, думаю о Владимире Азине – победителе белых генералов при Казани и Ижевске, Екатеринбурге и Царицыне.

Он проплывал мимо этих берегов, смотрел в такие же звездные ночи, слушал все ту же вечную песню воды. О чем он думал тогда, о чем мечтал, какие пел песни? Может быть, о том размышлял он, что революция в смертельной опасности и что белые Восточного фронта соединятся с интервентами в Архангельске, с деникинцами на юге. Думал о том, какую помощь принесет его батальон отступающей Второй армии. А что такое его батальон – пятьсот бойцов? Капля в море мятежей и восстаний. Может быть, тревожился он, что слишком молод и неопытен как коммунист и как командир. А когда проходила тревога, он пел «Смело, товарищи, в ногу» и «Вихри враждебные веют над нами» – свои любимые песни.

Поздно ночью мы покинули пароходик на пристани Русский Турек; отсюда рукой подать до районного городка Уржума – родины С. М. Кирова. Село крепко спало. На пароходный гудок отозвались только лохматые псы да эхо в старой тополиной роще. Случайный «газик» прихватил нас, и мы покатили по улице.

Заря только занималась, когда мы подкатили к Уржуму – городку моего раннего детства. Городок возник перед глазами и зазеленел воспоминаниями. Почти сорок лет не был я в нем и вот вернулся. Что-то пело в моей душе, и какая-то светлая печаль захлестывала меня. «Осталось ли то, существует ли это?» – волновался я по дороге. Теперь вижу красное кружевное неподвижное облако старого собора – великолепного творения вятских умельцев. Собор невесомо плывет над уличками, над яблоневыми и черемуховыми садами, голубоватыми луговыми травами. Собор, пленявший мою детскую душу, вновь очаровал ее узорочьем тонкой кирпичной кладки, воздушностью и строгостью своих пропорций. А в городе все те же каменные плиты тротуаров, те же массивные особняки, занятые теперь районными организациями, школами, детскими учреждениями.

Председатель райисполкома оказался словоохотливым человеком. Был он круглоголов, багроволиц, плавен и неслышен в движениях. Медленно и задумчиво перебирая пуговицы на косоворотке, он говорил:

– Честно признаюсь, о командире Азине у нас смутные воспоминания. А ведь есть в районе старые азинцы, есть. Сохранились в их памяти рассказы и песни о командире Железной дивизии. Мне один старик даже напевал песню про Азина. Председатель наморщил лоб, вспоминая.

– Только две строки вспомнил:

 
Слова героя никогда
С делами не расходятся…
 

– А где живет этот старик? – встрепенулся я. – Кто он такой?

– Это Яков Гаврилыч Крыжевских. Бригадир-полевод из колхоза Сосновки. Интереснейший старичище! У него такая биография, нам бы половину ее – козырем бы ходили! Сосновка, знаешь, где? На реке Вятке. Там Азин громил белочехов и оттуда пошел на Казань. В Сосновке до сих пор видны следы азинских окопов. Постой-ка, сегодня какое число?

– Второе июня.

– Ты вот что, бери мой «газик» и отправляйся в Сосновку. Завтра, третьего июня, у Якова Гаврилыча особенный день. Поговори с ним по душам, у него в жизни был один пунктик. Спроси об этом пунктике деликатно, много любопытного узнаешь.

Утром третьего июня мы уже были в Сосновке. Стояло бело-розовое утро, пахло цветущей черемухой. Черемуха цвела в палисадниках, огородах, оврагах, на берегах колхозного пруда. Ее тонкий торжественный аромат подавлял все запахи: и прелого навоза, и бензиновой гари, и печного дыма.

Я спросил о Якове Гавриловиче у молоденькой, с подойником в руках доярки. От ее крепкого свежего лица, халата, подойника несло все тем же черемуховым ароматом.

– Где искать Якова-то Гавриловича-то? А где ж он быть должон? – спросила доярка у самой себя. – Он, должно стать, с утра в черемуховой роще, у мельницы. Ступай в рощу, тамо-ко он…

По земляной дамбе мы вышли к старой, утопающей в пенном черемушнике мельнице. За мельницей по взгорку и дальше по лугам до соснового бора буйствовало все то же половодье черемухи.

Вошли в рощу и замерли, охваченные запахами прохладного цвета, черемуховой смолы, прошлогодних листьев. Роща казалась и густой, и белой, и в то же время глубокой, прозрачной, и, не знаю, как это сказать, – невесомой, что ли, ускользающей в июньскую даль. Отцветшие лепестки сплошь засеяли теплую землю; медленно, наискосок падали меж стволами.

Пробираясь между деревьями, мы вышли на край широкой круглой поляны; в центре ее рос корявый размашистый вяз, рядом поднимался гранитный обелиск. Перед обелиском на скамейке сидел старик.

Узкоплечий, сутулый, бритоголовый – конечно же, это Яков Гаврилович. Он увидел меня и поднялся.

– Здравствуйте, здравствуйте! Слышал про вас, звонили из райисполкома. Присаживайтесь, – ладони Якова Гавриловича были жесткими и шершавыми, как ореховая скорлупа.

Старость словно не касалась его лица; длинное, с резкими морщинами между бровями, оно было гладким и моложавым. Вот только глаза, какие-то печальные и полинявшие, как голубая эмаль, говорили о возрасте и давно пережитых страданиях.

– Извиняйте, что вас не встретил, – снова сказал Яков Гаврилович. – В другое время со всей душой бы, а нонче не смог. У меня нонче день особенный – третье июня.

Сказав эти довольно странные слова, он поднял глаза на обелиск, увенчанный охапками черемуховых веток. На вершине обелиска краснела пятиконечная звезда, под ней на сером граните строгой колонкой чернели имена восемнадцати человек. А под именами была высечена краткая надпись:

«Вечная слава борцам Революции!»

Яков Гаврилович сложил руки, уронил их между коленями.

Я спросил:

– Кому это обелиск?

– Красным партизанам, – ответил Яков Гаврилович. – Колчаковцы на этом месте восемнадцать человек порешили. В девятнадцатом году дело-то было, третьего июня…

Существовала какая-то связь между братской могилой, третьим июня и Яковом Гавриловичем, но какая? Я стал осторожно, наводящими вопросами выяснять эту взаимосвязь…

Третьего июня девятнадцатого года колчаковцы прорвали наш фронт и вышли на Вятку. Передовые части генерала Каппеля докатились до Сосновки. Азинцы отчаянно защищали деревню, но вынуждены были отступить. Колчаковцы взяли Сосновку, и началась расправа над мирным населением. Деревенский поп выдал карателям всех местных коммунистов, комбедчиков и партизан. Их было восемнадцать. Восемнадцать истерзанных, избитых, искалеченных пригнали в черемуховую рощу, на эту поляну, заставили рыть общую могилу.

Коммунисты рыли себе могилу, а колчаковцы издевательски пели над ними: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Яков Гаврилович говорил и все ниже опускал голову, вбирая ее в узкие плечи. Голос его стал тусклым и хмурым.

– И в эти минуты азинцы оправились и снова на Сосновку ударили. Да не успели только. Колчаковцы всех расстреляли, могилу ветками и землей кое-как засыпали. Командир-то, Азин-то, сам могилу раскапывал, расстрелянных на руках выносил. Из восемнадцати один только немного дышал, Его в грудь тяжело ранили, без памяти был. В этой могиле и братья мои лежат…

– А выжил он, восемнадцатый?

– А я и буду восемнадцатым-то. Я, можно сказать, на собственную могилу прихожу. Каждое третье июня…

Молчание было долгим и грустным. Над поляной подул ветерок, со всех сторон посыпались бесшумные влажные лепестки. Яков Гаврилович снова заговорил:

– Я тогда молод да силен был, живо оклемался и к Азину добровольцем ушел. Город Екатеринбург, нонешний Свердловск, с ним брал. А потом под Царицыном бились, там меня снова поранили, пришлось домой возвернуться. Много позже узнал: Азин на Маныче попал в руки деникинцев. К себе переманивали, не пошел. Тогда они его расстреляли. Ах, какой командир был, какой человек жил на земле! О нем в дивизии песню сложили. В походе пели, на привалах.

Как хорошо, что Яков Гаврилович вспомнил о песне!

– Слова героя никогда с делами не расходятся?.. Вы про эту? – спросил я.

– Вот-вот, эта самая, – твердая голубая эмаль появилась в глазах старого азинца, морщины между бровями разгладились.

 
В горячей пене удила,
Метелью кони стелются.
Вот шашка вспыхнула, светла,
Над боевой метелицей.
 

 
Вперед, орлы, вперед!
Победы солнце с нами,
Оно всегда встает,
Товарищи, над нами…
 

То ли показалось мне, то ли почудилось, но сразу покачнулись и рассеялись кружевные ветки черемухи, раздвинулись сосновые дали, заревели гневные взрывы снарядов, замелькали в пороховом дыму боевые лошади, и возник всадник в папахе, с красным бантом на тужурке, с шашкой, приподнятой над головою…

ОТ РЕДАКЦИИ

О том, кто такой был Азин, красноречиво говорит документ времен гражданской войны:

«Начдив тов. Азин был и всегда останется честным, стойким, доблестным борцом за власть трудящегося народа, непримиримым врагом всех насильников и эксплуататоров.

Герой Азин с первого дня Революции боролся в первых рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии, он во главе доблестной 28-й дивизии дрался и разбил чехословаков на востоке, Колчака в Сибири и деникинские банды на нашем фронте. Он награжден за свою храбрость и преданность делу Революции орденом Красного Знамени.

Командарм 10 Павлов

Член РВС Михайлов

За начполштарма Кондратьев».

Этот приказ был написан после того, как деникинцы в провокационных целях известили, будто Азин, попавший к ним в руки, предал дело революции.

В тридцатые годы, воссоздавая историю гражданской войны, некоторые историки допустили явные извращения и произвольным толкованием исказили облик В. М. Азина. Документальная повесть А. Алдан-Семенова, с отрывком из которой вы познакомились, представляет собой попытку по рассказам живых современников Азина воссоздать светлый образ героя гражданской войны.

Леонид ПЛАТОВ
ПОСЛЕДНЯЯ СТОЯНКА «ЛЕТУЧЕГО ГОЛЛАНДЦА»[1]1
  Окончание. Начало см, «Искатель» № 5.


[Закрыть]

Рисунки П. ПАВЛИНОВА

Но неизменно тихо вокруг.

«Течет ритмичная тишина» – это, кажется, из Киплинга?

Так, впрочем, и должно быть. «Маскировка под мертвого» – ловко придумано! У шефа, надо отдать ему должное, светлая голова. Пусть он придирчив, высокомерен, с подчиненными обращается хуже, чем обращался бы с настоящими батраками. Зато выдумщик, хитер, изворотлив – сущий бес!

Выжидая, человек лежит до половины в воде, будто взвешенный в лунном свете.

Монотонно поскрипывает сосна: «Рип-рип!.. Рип-рип!..»

Вначале план был другой, более громоздкий. Но, к счастью, подвернулась эта гибель во время катания на лодках.

Шеф и его «батраки» наблюдали за катастрофой с сеновала. Лодка перевернулась в тот момент, когда спортсмен, сидевший на руле, положил ее на другой галс. Упавший парус сразу накрыл обоих: и молодого человека и девушку.

Толпа повалила к месту гибели. Шеф длинно выругался.

– Поднимется кутерьма! – пояснил он. – Начнутся поиски, погребальный вой, плач, то да се. Верных пять-шесть дней задержки.

Он оказался прав. Поиски утопленников затянулись. Из города понаехало множество народу: чиновники, полицейские, родственники, праздные ротозеи. На берегу вечно толклись люди.

Шеф выходил из себя.

– Ну что за дурни эти утопленники? – говорил он. – Где их угораздило утонуть? Перед самым наблюдательным постом русских, и как раз теперь, когда мы здесь!

«Батрак» постарше соглашался с начальством. Ожидание всегда изматывает нервы.

Второй «батрак» высокомерно молчал, курил и сплевывал в сторону.

Это раздражало его напарника.

Познакомились они уже здесь и с первого взгляда безотчетно возненавидели друг друга.

Безотчетно? Пожалуй, нет. Сумма вознаграждения очень велика, а шеф пока только присматривается к своим помощникам. Кто из них пойдет на задание, а кто останется в резерве? «Батраки» видят друг в друге конкурента.

Второй «батрак» – немец. Лицо у него узкое, злое, заостренное, как секира. А глаза темные, без блеска, будто насквозь изъедены ржавчиной. Лет ему не более тридцати, но волосы на голове и брови совершенно белые. Ранняя седина, что ли, а может, он альбинос?

Первый «батрак» постарше. На вопрос о национальной принадлежности отвечает уклончиво. Всякое бывало… Иной раз, особенно с похмелья, долго, с усилием припоминает, – кто же он сегодня: грек, турок, араб?

Впрочем, где-то на дне памяти сохраняется расплывчато-мутное видение: остров Мальта, трущобы Ла-Валлетты. Там он родился. Но это было очень давно, около сорока лет назад. Пестрым калейдоскопом завертелась жизнь. И сорокалетний возраст почти предельный в его профессии.

Поскорее бы сорвать это вознаграждение! Убраться бы в сторонку, приобрести бар, доживать жизнь на покое. Но задание, наверное, перехватит альбинос. Он моложе.

Злые, как осенние мухи, бродят по хутору «батраки», выполняя для отвода глаз пустячную работу. Того и жди вспыхнет ссора между ними. Шеф предотвращает ее коротким «брек».[2]2
  Так разводят на ринге сцепившихся боксеров.


[Закрыть]

На третий день он с биноклем забирается на сеновал. Там есть узкое отверстие под крышей, нечто вроде амбразуры. В нее часами разглядывает противоположный, русский берег. И скалит зубы при этом. Ого! Маленьких детей пугать бы такой улыбкой!

Наутро он сообщает «батракам» свой план.

Альбинос вынул трубку изо рта.

– Придумано хорошо. А кто пойдет?

– Он.

– Почему не я?

Шеф нахмурился.

– Я решаю!

Потом все же соблаговолил объясниться:

– Он уже ходил на связь с этим Цвишеном, бывал на борту его лодки. В Басре, в сорок первом, так, кажется?

– Да.

Альбинос неожиданно захохотал.

– Вы правы, как всегда. Старик лучше меня сыграет роль покойника.

Мальтиец обиделся:

– Я ненамного старше тебя, зубоскал! Впрочем, с твоей унылой неподвижной рожей не надо и маски, чтобы…

– Брек, брек! Вам еще пригодится злость. Конечно, вы сыграете лучше. Ведь это не первая ваша роль, не так ли?

И в этом он тоже прав.

Сейчас мальтиец на русском берегу. Глаза его широко открыты. Уши наполнены вкрадчивыми шумами ночи.

А в закоулках мозга проносятся тени.

Они кривляются, дергаются, словно в танце. Это босой, в подвернутых штанах фотограф на пляже в Констанце. Это сонный портье второразрядной афинской гостиницы. Это дервиш[3]3
  Дервиш – странствующий монах.


[Закрыть] из подземной тюрьмы в Басре.

Особенно ему удался дервиш! Как был продуман характер! Как тщательно отделана каждая деталь!

Этого дервиша заподозрили в том, что он переодетый европеец, и сволокли в тюрьму.

Перешагнув ее порог, он спросил, в какой стороне восток, потому что окон в камере не было, и потребовал коврик для совершения намаза. Тюремщики грубо высмеяли его. Но кто-то ради любопытства швырнул ему грязную циновку.

Узник не удовлетворился этим и попросил кувшин с водой, чтобы совершать ритуальные омовения. В воде ему было отказано.

Тогда он принялся проклинать своих палачей.

Глотка у него была здоровая, и он вопил так, как могут вопить только ослы и дервиши.

Смерть людей, кричал он, предначертана в книге судеб, и он не страшится смерти! Да будет на то воля аллаха, единого, премудрого, вечносущего! Но, препятствуя совершать предписанные кораном обряды, его лишают райского блаженства, которое обещано каждому правоверному! О гнусные палачи, сыны греха, зловонные бешеные псы!

Покричав несколько часов, он умолк. Заглянули в замочную скважину. Узник был занят тем, что отковыривал глину в стене и старательно растирал между ладонями. Его спросили, зачем он делает это. Он ответил, что при обряде «тейемун», предписанном пророком, разрешено вместо воды пользоваться песком, если час намаза настиг путника в пустыне.

Дервиш упрямо боролся за свой рай. Он неукоснительно совершал ритуальные омовения размельченной глиной и громко молился, стоя лицом к востоку. У дверей его камеры толпились любопытные. Сам начальник тюрьмы неоднократно спускался сюда и садился на стул у двери, чтобы послушать, как молится узник: не перепутает ли слова молитвы?

На исходе третьей недели стало ясно, что дервиш настоящий. Перед ним с извинениями распахнули ворота, и он гордо удалился, неся под мышкой подаренную ему циновку и продолжая зычным голосом проклинать своих обидчиков – сынов греха.

Да, сыграно было без запинки!..

В «репертуаре» мальтийца роль упрямого дервиша, пожалуй, наилучшая. Но тогда он был моложе на одиннадцать лет. Ему было примерно столько же, сколько альбиносу сейчас.

Ну что же! Остается сыграть свою последнюю роль – утопленника. И со «сцены»! Куда-нибудь подальше, в глушь.

Смешивать коктейли у стойки бара, ни о чем не думать, никого не бояться, стать, наконец, самим собой. Можно же под старость позволить себе роскошь – стать самим собой?

«Утопленник» выпрямился во весь рост, огляделся. Бухта ему нравится. Глубокая, тенистая. Облюбована заранее, во время длительного просмотра местности из узкой амбразуры на сеновале.

Пограничники слышат самодовольный смешок. Это страшнее всего. Лицо «мертвеца» при этом неподвижно, лишено всякого выражения.

Он делает несколько шагов, разводя ветки руками, словно бы еще плывет. Кусты смыкаются за ним, как вода. Теперь его нельзя увидеть с того берега, если бухта просматривается в бинокль. Лишь тогда нечто холодное, твердое упирается ему между лопаток. Рядом раздается тихий, но внятный голос:

– Руки вверх! Не оборачиваться!

Интонации убедительные, их нельзя не понять, даже если не изучал русский язык в специальной школе.

Но мальтиец не трус, и он выходил из еще более опасных переделок.

Он покорно поднимает руки. Одновременно, пригнувшись, как бы ныряет вниз головой. Пули со свистом пролетают над ним.

Лежа на земле, он стреляет несколько раз.

В такой темноте промахнуться невозможно.

Стон боли!

С силой оттолкнувшись ногами, мальтиец хочет откатиться к воде. Но движения скованны, баллоны пригибают, а сверху навалились, приемом самбо выкручивают руку, в которой зажат пистолет. Удар прикладом по голове! Мальтиец теряет сознание.

Старший наряда, стараясь не стонать, дает сигнал на заставу.

Тем временем его товарищ укладывает нарушителя ничком, чтобы удобнее было держать.

– Поаккуратней, Кикин! – просит старший наряда, скрипя зубами от боли. – Не повреди его там! Мордой-то, мордой в землю не очень, задохнется еще!

Прибывает группа пограничников во главе с офицером и осматривает местность. В прибрежных кустах нет ничего. Вода залива как гладкий лунный камень. Противоположный берег темен, тих.

Нарушитель пришел в себя, его конвоируют на заставу, Сзади несут раненого пограничника. Все, тесно сгрудившись, перебираются по валунам, прыгают через ручьи, ныряют в заросли ежевики и шиповника.

Рука у мальтийца, кажется, сломана, голова гудит, как котел, но по привычке он напряженно вслушивается в реплики, которыми обмениваются его конвоиры. Отлично знает русский язык. Однако никак не может понять, почему один из пограничников, обращаясь к нему, повторяет имя «Офелия». Произносит его даже с каким-то ожесточением:

– Ну, давай, давай! Иди уж… Офелия!

Впрочем, у нарушителя немного времени для догадок. Застава размещается неподалеку от бухты. Скрипят ступени. Его обдает теплыми домашними запахами. Сильнее всего запах сапог и масла для протирания оружия. Последний шаг, и он в кабинете начальника заставы.

Мнимый утопленник – с плеча его еще свисают водоросли – угрюмо молчит. Заранее решил не отвечать на вопросы. В кабинет входят русские офицеры, но он опустил голову, делает вид, что не смотрит по сторонам.

На него тоже не смотрят. Общее внимание привлекает маска, брошенная на стол. Она сделана очень искусно «под мертвеца».

– Вот же гады! – удивляется Кикин, придерживая у ворота разорванную гимнастерку. – Что делают, а? Под чужое горе маскируются!

Впрочем, сейчас лицо нарушителя не краснее снятой с него маски. Бледность даже ударяет в какую-то зеленоватость. Челюсть у него очень длинная, нижняя губа выпячена, как у щуки.

Из-под полузакрытых век он следит за тем, что происходит вокруг.

Молодой моряк – почему на заставе моряк? – осматривает баллоны, ласты, долго вертит в руках маску.

– Притворился мертвым! – негромко, со злостью говорит он хмурому приземистому офицеру. – Но это же почерк Цвишена!

Нарушитель не поднимает головы, но по спине его проходит дрожь.

…Когда его доставили в Ленинград, он еще упирался некоторое время – по инерции.

Потом, подобно действию пружины часового механизма, инерция кончилась. Он вздохнул, провел по лицу тяжелой, со вздутыми венами рукой.

– Буду говорить!

И словно бы прорвало его! Стенографистка не успевает записывать, то и дело меняет остро отточенные карандаши.

Зачем ему, в самом деле, упираться, мучить себя? Бара уже не будет, это ясно. Обещанное вознаграждение потеряно. Честь? Долг? Это давно слова-пустышки для него. Родина? Но у него нет, не было родины.

И он устал притворяться. Последняя роль сыграна, больше ему не играть. Можно дать себе волю, расслабить натянутые нервы. Все кончено. И в этом есть какое-то облегчение.

Но чем дольше говорит нарушитель, торопясь, поясняя, уточняя, тем более озабоченным делается лицо полковника, который снимает допрос…

Через несколько часов он является с докладом к генералу.

– Ага! – удовлетворенно говорит генерал. – Вы были правы. Это связано с прошлогодним нарушением.

– Но сам он клянется-божится, что ему ничего не известно об этой первой попытке нарушения.

– Темнит, как вы думаете?

– А зачем ему темнить? Он очень словоохотлив. И ведь это дело прошлое. Он ничего не скрыл от нас насчет будущего, насчет своего напарника, которого пока придерживают в резерве на том берегу. Вы знаете, у меня мелькнула догадка! Не имеем ли мы в данном случае дело с двумя разведками?

– Которые соперничают между собой, не зная друг о друге?

– Да.

– Любопытно.

– Нарушитель пытается уменьшить свою вину. Прошу взглянуть, страница пятая протокола допроса: «Мое задание особого рода. Я не должен был убивать ваших людей или взрывать мосты, электростанции и заводы. Я послан изъять очень важную международную тайну».

– Вот как! Даже международную! Но суть тайны, по его словам, он не знает. Врет?

– Вряд ли. Простой исполнитель. Так сказать, рука, а не голова. «Потом я должен был включить часовой механизм, – сказал он. – До остального не было дела. Ведь я хотел остаться в живых, вернувшись домой. А меня учили, что есть тайны, которые убивают».

– Резонно. Он заботился о своем здоровье. Как, кстати, самочувствие раненого пограничника?

– Умер по дороге в отряд, товарищ генерал. Не успели довезти до госпиталя.

Генерал, стараясь скрыть волнение, низко наклоняется над столом и без нужды передвигает тяжелый письменный прибор.

Пауза.

– Продолжайте, – говорит он своим обычным ровным голосом. – Что сказал еще этот мнимый мертвец, столь заботящийся о своем здоровье?

– Он готов, по его словам, сам показать нам вход в эту Винету. К сожалению, у нарушителя при задержании была сломана рука. А там, как он говорит, надо проплыть метров десять под скалой.

– Но он набросал на бумаге план?

– Да. Остров обозначен под условным наименованием «Змеиный».

– Ну что ж! Главное – это план. Ведь лейтенант Ластиков – аквалангист?

– Так точно. Но у меня есть вариант решения.

Полковник кратко докладывает свой вариант. Несколько минут генерал в раздумье барабанит пальцами по столу.

– Рискованно, вы не находите? Мы ставим Ластикова под удар.

– Я подумал об этом. Его будут страховать запасные аквалангисты и Рывчун. Зато эффект двойной.

– Сомневаюсь в том, чтобы этот так называемый шеф решился на новую попытку. С противоположного берега видны были вспышки, слышны выстрелы. Логичный вывод: нарушитель схвачен, возможно, признался.

– А мы прибегнем к хитрости, товарищ генерал. Представьте себе: до этого «шефа» – не уточняю, каким путем, вероятно окольным, – доходит весть: нарушитель при задержании принял яд. Кстати, капсула с ядом была при нем.

– Так. Продолжайте!

– Тогда к острову вплавь направляется новый нарушитель. Но Ластиков – в засаде. Он наготове и…