Текст книги "Гуарани"

Автор книги: Жозе де Аленкар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

XIII. СХВАТКА

Было шесть часов утра.

Поднявшееся на горизонте солнце разбрасывало снопы золотых лучей на пышную зелень раскинувшегося далеко вширь леса.

Занимался праздничный яркий день; голубое небо было испещрено похожими на смятое белье облаками.

Воины айморе, собравшиеся вокруг наполовину уже обгоревших в костре стволов, готовились к схватке.

Инстинкт был для этих дикарей тем, чем для цивилизованного человека расчет. Не приходится сомневаться, что древнейшим из искусств была именно война – искусство самозащиты и мести, двух великих сил, владеющих сердцами людей.

В эту минуту айморе готовили огненные стрелы, чтобы поджечь ими дом Антонио де Мариса. Не будучи в состоянии справиться с врагом силой оружия, они собирались уничтожить его огнем.

Способ, которым они изготовляли эти страшные стрелы, напоминавшие зажигательные снаряды народов цивилизованных, был до крайности прост: острие стрелы обертывалось пучком хлопка, пропитанного смолою мастикового дерева. Эти стрелы летели и впивались в балки и двери домов; ветер раздувал пламя, и оно багровыми языками лизало дерево и распространялось по всему зданию.

Лица занятых этими приготовлениями воинов озарялись каким-то мрачным торжеством. В их чертах, отмеченных печатью дикости и жестокости, не было, казалось, ничего человеческого.

Рыжие космы падали па глаза, совершенно закрывая лоб – самую благородную часть лица, вместилище разума и духа.

Рот, растянутый в свирепую гримасу, утратил те мягкие, приветливые очертания, какие придают ему улыбка и речь; он превратился в пасть, издающую только рык и рев. Зубы их, острые, как клыки ягуара, лишились блеска и белизны, дарованных природой: эти зубы не только пережевывали пищу, но и рвали мясо врагов; кровь оставила на них тот желтый осадок, какой бывает на зубах хищников.

Руки их походили на лапы зверей – так черны были длинные кривые ногти, так груба заскорузлая кожа.

Большие звериные шкуры прикрывали рослые фигуры этих сынов леса; если бы не вертикальное положение тела, их можно было бы принять за некий еще неизвестный вид человекоподобных Нового Света.

На одних были пояса из перьев и ожерелья из костей; у других, совершенно обнаженных, тела были натерты маслом, защищающим от москитов.

Обращал на себя внимание один старик – должно быть, вождь племени. Он был высокого роста и благодаря прямой осанке казался еще выше и выделялся среди своих соплеменников, сидевших или стоявших вокруг костра.

Сам он не работал, а только распоряжался другими и время от времени бросал угрожающий взгляд на дом, высившийся вдали на неприступной скале.

Рядом с ним сидела красивая молодая индианка. Перед ней был камень с выдолбленным в нем углублением. Девушка складывала туда листья туземного табака питимы и сжигала их: поднимавшийся большими кольцами дым обвивал голову старика, образуя вокруг него густое облако.

Он вбирал в себя этот пьянящий аромат, его широкая грудь вздымалась, а на лице появлялось странное выражение свирепого сладострастия. Окутанная густым столбом дыма, его фантастическая фигура напоминала языческого идола, дикарское божество, созданное воображением фанатичного и невежественного народа.

Вдруг молоденькая индианка, которая дула на тлеющие листья питимы, вздрогнула и подняла голову; потом она впилась глазами в старика, словно стараясь что-то прочесть на его лице.

Видя, что тот по-прежнему невозмутим, девушка прильнула к его плечу, чуть коснулась головы и что-то сказала ему на ухо. Тот спокойно повернулся к ней, сардоническая усмешка обнажила его желтые зубы; он ничего не ответил и только жестом приказал индианке сесть на место и продолжать свое дело.

Прошло несколько минут. Вдруг девушка опять вздрогнула: она услышала уже совсем близко тот самый шум, который перед этим доносился издалека. В то время как она в испуге старалась удостовериться, что не ошиблась, один из туземцев, сидевших вокруг костра за работой, тоже насторожившись, поднял голову.

Словно электрический ток пробежал по кругу воинов: один за другим все побросали работу и, приложив ухо к земле, стали слушать.

Но девушка не только слушала; отойдя от костра, она стала против ветра и время от времени втягивала в себя воздух, каким-то звериным чутьем распознавая в нем едва уловимый запах.

Все это произошло с такой быстротой, что участники описанной сцены не успели перекинуться ни единым словом.

Вдруг индианка вскрикнула. Все повернулись к ней и увидели, что она дрожит и задыхается от волнения; одной рукой она оперлась о плечо старого вождя, другой показывала в направлении леса, начинавшегося в нескольких шагах от них и служившего как бы фоном этой необычной картины.

Тогда поднялся и старик – все с тем же спокойствием, зловещим, свирепым; схватив свою тяжелую тангапему6262
  Тангапема – оружие в виде дубины с заостренным концом; применялась индейцами при принесении в жертву пленных.


[Закрыть], которая походила на дубину циклопа, он завертел ее над головой, словно это была тростинка; потом воткнул острием в землю и, опершись на нее, стал ждать.

Другие дикари, вооруженные луками и такапе6363
  Такапе – палица с заостренным концом, которая применялась индейцами как метательное, колющее и режущее оружие.


[Закрыть] – длинными деревянными шпагами, такими же острыми, как стальные, – расположились вокруг старика и, готовые ринуться в атаку, выжидали вместе с ним. Женщины стояли в одном ряду с мужчинами; дети и молодые девушки оставались в центре, защищенные кольцом, которое образовали воины. Все были настороже и напрягали глаза, чтобы увидеть врага, который мог появиться в любую минуту; воины ждали только сигнала, чтобы кинуться па него с той стремительностью и отвагой, какими славилось племя айморе.

Несколько мгновений прошло в напряженном ожидании. Легкий треск сучьев, который они слышали, совершенно стих. Тревога оказалась напрасной, все вернулись к своей работе, решив, что это всего-навсего шорохи леса, которые они приняли за чьи-то шаги.

Но враг очутился среди них – сразу; они не могли даже понять, вырос он из-под земли или упал с неба.

Это был Пери.

Величественный, гордый в своей неукротимой отваге, в своей самоотверженности, которая уже столько раз вдохновляла его, индеец предстал один перед лицом двух сотен врагов, сильных и жаждущих мести.

Рухнув на них с вершины дерева, он сразу же придавил двоих. Разрезая воздух своим палашом, он стоял теперь среди дикарей, не давая никому к себе приблизиться.

Потом он прислонился к вросшему в землю камню и Приготовился к страшной схватке одного с двумястами.

Он оказался на невысоком холмике, и это было для него преимуществом, если можно вообще говорить о каком-то преимуществе при столь неравных силах: спереди к нему могло подойти не больше двух человек.

Оправившись от неожиданности, дикари со страшным ревом кинулись, подобно смерчу в океане, на чужака, который осмелился так дерзко на них напасть.

Поднялось смятение. Разъяренная толпа навалилась на Пери. Противники его сбивали друг друга с ног, падали, извивались, как змеи; чьи-то головы поднимались над толпой, потом снова тонули в ней; руки и спины то сплетались, то вдруг начинали метаться, словно тело невиданного чудовища, корчившегося в страшных судорогах.

И среди всего этого хаоса видно было, как под лучами солнца сверкает лезвие меча в руках Пери, то вспыхивая над толпою, то снова исчезая, точно молния, которая обегает тучи, блестя то тут, то там.

Стук оружия, оглушительные крики, проклятия, сдавленные хриплые голоса – все смешивалось в какой-то адский гул и замирало потом вдали, сливаясь с грохотом водопада.

Вдруг все смолкло. Наступила грозная тишина. Дикари, остолбенев от ярости и от страха, замерли на месте. Между ними и их противником выросла уже гора трупов.

Пери опустил свой меч и стал ждать: правая рука его не выдержала неимоверного напряжения и бессильно повисла. Тогда он взял меч в левую.

И вовремя.

Старый вождь айморе шел прямо на него, потрясая своей огромной дубиной, украшенной рыбьей чешуей и зубами хищных зверей. Его мощная рука балансировала этим грозным оружием, как будто это была ничего не весившая стрела.

Глаза Пери горели. Выпрямившись во весь рост, он оглядел врага своим опытным зорким взглядом, который никогда его не обманывал.

Подойдя ближе, старик поднял дубину; завертев ее в воздухе, он приготовился обрушить ее на голову Пери и повалить своего врага наземь. Никакая шпага, никакой меч не могли бы предотвратить страшный удар.

То, что произошло потом, было так стремительно, что описать это в точности вряд ли возможно. Когда рука старого касика, потрясавшего дубиной, вот-вот уже должна была опуститься, меч Пери сверкнул в воздухе и отрубил эту руку – вместе с дубиной она упала на землю.

Старик зарычал от боли; лесное эхо далеко разнесло его вопли; потом, воздев к небу культю, вождь окропил воинов айморе своей кровью, как бы взывая к мести.

Воины ринулись в бой, чтобы отомстить за вождя. Но тут произошло нечто совсем неожиданное.

Победив старого касика, Пери огляделся вокруг; увидев опустошение, которое он произвел в стане врага, громоздившиеся перед ним трупы, он вонзил клинок своего меча в землю и переломил лезвие. Потом поднял оба обломка и швырнул в року.

Он боролся с собой, и тот, кто мог бы в эту минуту заглянуть в его душу, увидал бы, какая это страшная борьба. Он сломал свое оружие, ибо не хотел больше драться. Он решил, что настала пора просить у врага пощады.

Но в тот миг, когда он должен был исполнить свое намерение, он понял, что требует от себя того, что выше сил человеческих, выше его собственных сил.

Ему, Пери, непобедимому воину, ему, вольному индейцу, господину лесов, царю этой никем не тронутой земли, вождю самого храброго из племен гуарани, молить врага о пощаде! Нет, с этим нельзя примириться.

Три раза он заставлял себя опуститься на колени, и три раза ноги его сами выпрямлялись, как стальные пружины, и он вставал снова.

Однако в конце концов мысль о Сесилии оказалась сильнее его собственной воли.

Он упал на колени.

XIV. ПЛЕННИК

Когда айморе кинулись на врага, который уже не защищался и признал себя побежденным, старый касик подошел к Пери и, опустив ему руку на плечо, простер вперед обрубок другой, из которого сочилась кровь.

Этот жест означал, что Пери – его пленник и принадлежит ему, ибо он, вождь, первый коснулся его рукой: Пери перешел в его собственность по закону войны.

Туземцы опустили оружие и застыли на месте. У этих дикарей были свои обычаи и свои законы; одним из них было исключительное право победителя распоряжаться пленником, право сильного, который одержал верх над слабым.

Они так высоко ценили славу, выпадающую на долю того, кто приведет пленника и принесет его в жертву во время очередной праздничной церемонии, что никто из них не хотел убивать побежденного врага: его всегда старались взять в плен.

Когда Пери увидел этот жест и действие, которое он произвел на других, лицо его просветлело, от его напускного смирения, от покорной позы, которую он, собрав последние силы, заставил себя принять, сразу же не осталось и следа. Он поднялся с колен; сжав руки в кулаки, он гордо протянул их воинам, которым вождь приказал связать его. В эту минуту он скорее походил на короля, отдающего приказание своим вассалам, чем на покорившегося победителю пленника, – так надменна была его осанка, с таким презрением он взирал на врага.

Связав Пери руки, айморе поставили его под деревом и привязали к стволу сплетенной из хлопка веревкой, окрашенной в разные цвета и носящей у гуарани название мусураны.

Затем, предоставив женщинам хоронить убитых, мужчины собрались на совет, который возглавил старый касик: все внимали ему с большим почтением и отвечали на его вопросы поочередно.

В это время молодая индианка выбрала самые сочные плоды, самые ароматные напитки и поднесла их пленнику, о котором ей поручили заботиться.

Сидя на корнях дерева и прислонясь к его стволу, Пери не замечал того, что происходило вокруг. Глаза его были устремлены вдаль, на площадку перед домом дона Антонио де Мариса.

Он видел, как старый фидалго выглядывал из-за ограды; видел припавшую к его плечу Сесилию, которая вместе с ним наклонилась над бездной; его прекрасная сеньора в отчаянии заламывала руки; рядом с ними стояли Алваро и остальные.

Все, кого Пери любил в этом мире, были у него перед глазами. И он испытывал огромную радость оттого, что I ему довелось увидеть еще раз самые дорогие сердцу существа, тех, кого он чтил, кому был беззаветно предан.

Он догадывался, понимал, что переживали в эту минуту его друзья; он знал, как они страдают, видя, что он в плену, что его ждет смерть, что нет ни малейшей возможности вырвать его из рук врага.

Утешала его только надежда, которая вот-вот должна была сбыться, радость от сознания, что он спасает этим свою сеньору, что оставляет ее счастливой среди семьи, под защитой любви Алваро.

В то время как поглощенный этими мыслями Пери в последний раз любовался Сесилией, стоявшая рядом молодая индианка глядела на него, и лицо ее выражало восторг, смешанный с удивлением и любопытством.

Она сравнивала его стройную, пропорционально сложенную фигуру с обличьем своих соплеменников, его умное лицо – с тупыми лицами айморе. Пери был для нее каким-то высшим существом, и она не переставала им восхищаться.

Только когда Сесилия и дон Антонио де Марис ушли, Пери огляделся вокруг, чтобы узнать, долго ли ему еще ждать; тут он заметил присутствие индианки. Он отвернулся и стал снова думать о своей сеньоре. Лицо ее стояло перед его внутренним взором. Напрасно дикарка подносила ему сочные плоды и другую пищу, напрасно предлагала ему ароматное вино – он был ко всему равнодушен.

Опечаленная упорством пленника, отвергавшего все, чем она его угощала, девушка подошла поближе к погруженному в раздумье Пери и приподняла ему голову.

Столько огня было в ее глазах, столько любовной истомы в улыбке, столько страсти во всех движениях, что пленник мгновенно понял, какая роль предназначена этой девушке: айморе, по своему обычаю, дарили приговоренному к смерти подругу и спутницу, которая должна была скрасить ему уход из жизни, разделить с ним его последние минуты.

Он с презрением отвернулся. Он отказался от цветов, так же как прежде отказывался от пищи, отверг теперь хмель наслаждения, как перед этим отверг хмель вина.

Девушка обняла его и стала нашептывать какие-то прерывистые слова на языке айморе, которого Пери не понимал. Может быть, то была мольба, может быть, слова утешения, которыми она хотела смягчить его скорбь.

Она не догадывалась, что для индейца это было счастье, что он ожидал пытки, как осуществления давней мечты, как удовлетворения некоего заветного желания, которое он долго лелеял.

Да и могла ли она, бедная дикарка, ощутить это, понять подобные чувства? Она знала одно: Пери умрет, она должна стать усладой его последних минут. И исполнение этого долга приносило ей радость.

Почувствовав, что руки девушки обвились вокруг его шеи, Пери резким движением оттолкнул ее. Отвернувшись от нее, он сквозь листву старался разглядеть, скоро ли айморе приступят к жертвоприношению.

Индианка взирала на него все так же печально, она не понимала, почему он ее оттолкнул. Она была хороша собой; любви ее добивались все молодые воины племени; отец ее, старый касик, берег дочь, чтобы отдать ее самому храброму пленнику или самому могущественному победителю.

Так прошло немало времени; потом девушка снова подошла к Пери, взяла большой, наполненный кауимом кувшин и поднесла его пленнику с улыбкою и уже почти с мольбою.

Индеец снова отвернулся. Тогда она кинула кувшин в реку и, сорвав с дерева пахнущий медом румяный плод кардо6464
  Кардо – плод дерева урумбебы и других кактусовых. Кожура его красная, мякоть – белая, а семена – черные.


[Закрыть], приложила его к губам Пери.

Он отверг и этот дар, как перед этим отверг вино. Девушка бросила и его в реку. Она подошла к индейцу и приблизила к его губам свои алые губы, чуть приоткрыв их, словно в ожидании поцелуя.

Пери закрыл глаза и стал думать о своей сеньоре. Мысль его, словно освобождаясь от всего земного, взлетала куда-то высоко, где она была свободна и чиста, где над нею не властны были чувства, способные поработить человека.

Но вместе с тем Пери ощущал горячее дыхание индианки; оно обжигало ему лицо. Он приоткрыл глаза и увидел, что девушка стоит перед ним все в той же позе, ожидая ласки, порыва нежности от того, кого ей приказали любить и кого она нежданно-негаданно полюбила на самом деле.

В жизни диких племен, столь близкой к природе, ни условности, ни предрассудки не сковывают сердечных влечений, любовь у них – полевой цветок, которому, чтобы распуститься, достаточно нескольких часов, капельки росы и одного солнечного луча.

В цивилизованном мире, напротив, настоящее чувство становится цветком экзотическим: оно растет и расцветает только в теплице. Это удел немногих – тех, чьи сердца полны огня, чьи страсти пламенны и упорны.

Увидав в разгаре сражения, что Пери бьется один против всего ее племени, индианка восхитилась. Потом, когда он сдался в плен, она нашла, что он красивее любого из воинов.

Отец предназначил ее врагу, которого должны были принести в жертву. И случилось так, что она сначала залюбовалась им, потом в ней пробудились желания, потом она полюбила – и все это через несколько часов после того, как увидала его впервые.

Но Пери оставался холодным и равнодушным, он не принимал этого мимолетного чувства, которое появилось на свет с началом дня и вместе с этим днем должно было умереть. Он возвращался к неотступно преследовавшим его воспоминаниям. Он был непоколебим.

Повернувшись к ней спиной, он поднял глаза к небу, чтобы не видеть лица индианки, которое тянулось к нему, как иные цветы все время поворачиваются к солнцу.

И вдруг среди листвы он увидел одну из тех полных непосредственной прелести картин, которые открываются в тропических лесах тем, кто наблюдает природу и жизнь самых нежных ее созданий.

Две корришо6565
  Корришо – маленькая птичка, обладающая способностью подражать голосам других птиц.


[Закрыть], крохотные птички, свившие себе гнездышко на ветке дерева, почувствовав близость человека и запах дыма под деревом, решили перенести на другое место свое жилище из соломы и хлопка.

Самец разламывал старое гнездо клювом, а самка переносила соломинки в то место, где им предстояло свить себе новое. Окончив эту работу, они прильнули друг к другу, а потом, взмахнув крылышками, улетели, чтобы унести с собою свою любовь и спрятать ее от посторонних глаз.

Пери с улыбкой глядел на эту идиллию. Неожиданно индианка вскочила и, радостно вскрикнув, указала ему на птичек, которые вспорхнули и улетели вдвоем в лесную чащу.

Пока он пытался понять, что мог означать ее жест, девушка скрылась и тут же вернулась; в одной руке у нее был лук, в другой – камень, заостренный, как лезвие ножа.

Подойдя к пленнику, она мигом разрезала веревку, которой были спутаны его руки, и разрубила мусурану, которой его привязали к стволу. И затем, вручив Пери лук и стрелы, указала ему рукой на лес.

Взгляды и жесты девушки были выразительнее, чем слова ее примитивного языка. Глаза ее говорили:

– Ты свободен. Идем!

Часть четвертая. КАТАСТРОФА

I. PAСКАЯНИЕ

Уйдя от пригрозившего ему Жоана Фейо, Лоредано созвал четверых своих товарищей, которым он больше всего доверял, и увел их в кладовую.

Он запер дверь, чтобы никто не помешал ему спокойно обсудить с ними то, что он задумал.

За эти несколько минут он опять переменил составленный накануне план. Слова Жоана Фейо открыли ему глаза: он понял, что среди авентурейро начинает расти недовольство. Однако итальянец не привык отступать перед трудностями и не хотел расставаться с надеждой, которую так давно лелеял в сердце.

Он решил ускорить течение событий и в тот же день привести в исполнение свой замысел; для этого ему достаточно было шести сообщников, смелых и надежных.

Заперев дверь, он провел четверых авентурейро в комнату, смежную с молельней, где Мартин Ваз продолжал пробивать брешь в стене, отделявшей их от дона Антонио и его семьи.

– Друзья мои, – обратился к ним итальянец, – мы в отчаянном положении, у нас нет сил, чтобы защититься от дикарей, и рано или поздно мы все равно должны будем сдаться.

Понурив головы, авентурейро молчали; они знали, что это горькая правда.

– Нас ожидает страшная смерть. Это варвары; они едят человеческое мясо. Они пожрут нас. Наши кости останутся непогребенными.

Выражение ужаса изобразилось па лицах всех четверых. Они затряслись, как в лихорадке.

Лоредано пристально на них посмотрел.

– Но у меня есть средство спасти вас.

– Какое? – спросили все хором.

– Не торопитесь. Я могу спасти вас; но это не значит еще, что я это сделаю.

– Почему?

– Почему? А потому, что за всякую услугу надо платить.

– Чего же вы от нас требуете? – спросил Мартин Ваз.

– Я требую, чтобы вы следовали за мной и повиновались беспрекословно.

– Можете быть спокойны, – сказал один из авентурейро, – за моих товарищей я отвечаю.

– Мы согласны! – вскричали остальные.

– Отлично! Знаете, что мы сейчас сделаем?

– Нет; вы должны нам сказать.

– Так слушайте! Сейчас мы сломаем эту стену. Потом – войдем в комнату фидалго и убьем всех, кто попадется на пути; мы сделаем исключение только для…

– Для кого?

– Для дочери дона Антонио де Мариса Сесилии. Если кто из вас хочет получить другую девушку, берите ее себе, я согласен.

– А что потом?

– Весь дом станет нашим. Мы объединимся с нашими товарищами и нападем на айморе.

– Это не поможет, – возразил один из авентурейро, – вы же сами сказали, что у нас сил не хватит с ними справиться.

– Это верно! – согласился Лоредано. – С ними мы не справимся, но себя сумеем спасти.

– Как? – спросили недоумевающие авентурейро.

Итальянец улыбнулся.

– Когда я сказал, что мы нападем на айморе, я не совсем точно выразился: я имел в виду, что нападут другие.

– Все-таки это непонятно. Говорите яснее.

– Так вот, слушайте: мы разделим наших людей на два отряда, вы и еще несколько человек будете под моим началом.

– Допустим; что же дальше?

– После этого один отряд покинет дом. Будет сделана вылазка. Одновременно остальные откроют огонь со скалы. Это старый способ, и вы, верно, знаете его: атаковать противника сразу с двух сторон.

– А дальше что?

– Такая вылазка дело опасное; она сопряжена с риском для жизни. Вот почему за нее буду отвечать я. Вы последуете за мной. Только вместо того, чтобы идти на врага, мы направимся с вами к ближайшему селению.

– А, вот оно что! – воскликнули авентурейро.

– Под предлогом того, что дикари могут на несколько дней отрезать нам обратный путь в дом, мы возьмем с собою запасы еды. Мы пойдем не останавливаясь, не оглядываясь назад. И обещаю вам, мы будем спасены.

– Но это предательство! – вскричал один из авентурейро. – Мы предадим товарищей в руки врага!

– А как же иначе? Одни должны умереть, чтобы другие могли жить. Так уж устроен мир, и не нам его изменять. Надо считаться с его законами.

– Нет! На это мы не пойдем! Это низость!

– Ладно же, – холодно ответил Лоредано, – вы вольны поступить, как вам угодно. Потом пожалеете, только поздно будет.

– Но послушайте…

– Нет, нам больше не о чем говорить. Я думал, что вы люди, которых стоит спасать. Теперь я вижу, что ошибся. Прощайте.

– Если бы не предательство…

– Какое там предательство! – в бешенстве вскричал итальянец. – Неужели вы в самом деле думаете, что хоть один из нас уцелеет! Все тут пропадем. А раз так, то пусть хоть несколько человек спасутся.

Последний довод, видимо, поколебал авентурейро.

– Даже у тех, кому придется умереть, – продолжал Лоредано, – если они не отъявленные эгоисты, не будет права жаловаться на свою судьбу; пусть радуются, что смерть их на пользу товарищам пошла. Ведь это лучше, чем погибать ни за что. А так оно и случится, если мы будем сидеть сложа руки.

– Ладно. Тут ничего не скажешь. Полагайтесь на нас, – сказал один из авентурейро.

– Как хочешь, только потом я всю жизнь буду каяться! – воскликнул другой.

– Ну так закажем мессу за упокой их души!

– Неплохо придумано! – усмехнулся итальянец.

Авентурейро стали помогать своему товарищу ломать стену. Лоредано отошел в угол комнаты.

Некоторое время он смотрел на работавших. Потом снял с себя пояс из стальных пластинок, стягивавший его камзол.

На внутренней стороне этого пояса была узенькая прорезь. Он вытащил оттуда лист пергамента, сложенный вдвое. То был знакомый нам план пути к серебряным залежам.

Лоредано глядел на этот клочок пергамента, и в памяти его оживало прошлое. Но воспоминания эти отнюдь не пробудили в нем угрызений совести; напротив, они еще больше разожгли его желание добыть сокровища, которые принадлежали ему, но все никак не давались в руки.

Из раздумья его вывел один из авентурейро. Незаметно подкравшись к итальянцу, он долгое время за его спиной разглядывал план и вдруг сказал:

– Не можем мы ломать эту стену.

– Почему? – спросил Лоредано, поднимая голову. – Что, она такая крепкая?

– Не в этом дело; стоит ее толкнуть, и все повалится. А ведь там – молельня.

– Ну и что такого?

– Как что? Святые образа, статуи. Неужто их на пол валить? Это же искушение. Да хранит нас господь от такого греха.

Обескураженный этим новым обстоятельством, значение которого он хорошо понимал, Лоредано стал расхаживать из угла в угол.

– Дураки! – бормотал он. – Деревяшка какая-то и глины комок, так они уж и отступают! А еще называют себя мужчинами! Скоты! У них нет даже простого инстинкта самосохранения!

Прошло несколько минут. Авентурейро стояли в нерешительности и ждали, что скажет их главарь.

– Святых трогать боитесь, – продолжал Лоредано, подходя к ним ближе. – Ну, раз так, я повалю эту стену сам. Работайте пока, а готово будет, скажете.

Между тем остальные бунтовщики, находившиеся в галерее, слушали рассказ Жоана Фейо, который в точности передал им все слова местре Нунеса.

Когда они узнали, что Лоредано – монах, отрекшийся от своего обета, они в ярости повскакали с мест, готовые разорвать его на части.

– Что вы собираетесь делать? – вскричал Жоан. – Да разве такую ему надо смерть? Казнить его надо – и страшной казнью. Поручите это мне.

– А чего же время тянуть? – спросил Васко Афонсо.

– Обещаю вам, он у меня не заживется. Сегодня же мы его приговорим, а завтра он получит воздаяние за все зло, которое сотворил.

– А почему не сегодня?

– Дадим ему время покаяться: надо, чтобы перед смертью он поразмыслил о своих грехах.

На том и порешили.

Они ждали только появления Лоредано, чтобы схватить его и учинить над ним суд.

Прошло немало времени, а итальянец все не появлялся; было уже около полудня.

Людей мучила жажда; запасы воды и вина, значительно уже сократившиеся с начала осады, находились в кладовой, где заперся Лоредано со своими четырьмя сообщниками.

По счастью, в комнате итальянца оказалось несколько кувшинов с вином. Они распили это вино, с веселым смехом провозглашая тосты за здоровье монаха, которого собирались приговорить к смертной казни.

В разгаре веселья в иных вдруг заговорила совесть; кто-то уже предлагал просить прощения у фидалго, снова объединиться вокруг него и помочь ему победить врага.

Если бы но стыд за свое поведение, они немедленно бы пошли к дону Антонио де Марису и упали бы перед ним на колени. Но они решили, что лучше сделать это позднее, когда человек, подстрекавший их к бунту, будет наказан.

Тогда у них будет основание умолять фидалго простить их. Тогда он поверит, что раскаяние их искренне.