Текст книги "Гуарани"

Автор книги: Жозе де Аленкар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

X. ХРИСТИАНИН

Индеец бросился прямо к дону Антонио де Марису.

– Пери хочет спасти сеньору.

Фидалго покачал головой. Он не верил в возможность спасения.

– Выслушай меня! – продолжал индеец.

Он стал что-то быстро и очень решительно шептать на ухо фидалго.

– Все готово. Уходи. Спустись к реке. Когда луна натянет свой лук, ты будешь в стане гойтакасов! Мать Пери знает тебя. Сто воинов проводят тебя в большую табу белых.

Дон Антонио молча выслушал индейца. Когда тот кончил, он в знак благодарности пожал ему руку.

– Нет, Пери! То, что ты мне предлагаешь, невозможно. Дон Антонио де Марис не может в минуту опасности покинуть дом, семью, друзой, даже для того чтобы спасти ту, кого он любит больше всего на свете. Португальский фидалго никогда не бежит от врага, кем бы этот враг ни был: он умирает и, умирая, мстит за свою смерть.

Пери схватился за голову.

– Значит, ты но хочешь спасти сеньору?

– Я не могу, – ответил дон Антонио, – мой долг велит мне остаться здесь и разделить участь моих товарищей.

Индеец не понимал, как можно пожертвовать жизнью Сесилии во имя чего бы то ни было; для него ее жизнь была священна.

– Пери думал, ты любишь сеньору, – сказал он, сам не свой.

Дон Антонио посмотрел на него спокойным, понимающим взглядом.

– Я прощаю тебе обиду, которую ты мне нанес, друг мой, потому что она доказывает твою великую преданность. Только верь мне, я согласился бы отдать себя на съедение дикарям, чтобы спасти мою дочь, и сделал бы это с радостью.

– Почему же ты отказываешь Пери в том, что он просит?

– Почему? Да потому, что это совсем не жертва: это измена, это позор. Неужели, Пери, сам ты мог бы оставить жену и друзей и бежать от врага?

Индеец сокрушенно повесил голову.

– К тому же побег требует сил, а у меня их больше нет; я слишком стар. Только два человека могли бы это сделать.

– Кто? – спросил Пери, и в глазах его загорелась надежда.

– Один – это мой сын, который сейчас далеко; другой – покинул нас сегодня утром и ждет нас теперь к себе; это Алваро.

– Пери сделал для сеньоры все, что было возможно. Ты не хочешь спасти ее. Пери должен умереть у ее ног.

– Почему умереть? – воскликнул фидалго. – У тебя впереди свобода и жизнь! Как я могу на это согласиться? Ни за что! Полно, Пери! Помни всегда о своих друзьях: души наши будут с тобою на земле. А теперь прощай! Иди, время не ждет!

Индеец высокомерно поднял голову: он был возмущен.

– Пери много раз рисковал своей жизнью ради тебя; он заслужил право умереть рядом с тобой. Ты не можешь покинуть своих товарищей – раб не может покинуть свою сеньору.

– Ты не прав, мой друг. Я только выразил мое желание, но у меня и в мыслях не было тебя обидеть. Если ты хочешь жертвовать жизнью, это твое право. Оставайся.

Воздух огласился яростным воплем дикарей.

Сделав знак своим людям, дон Антонио направился к себе в кабинет.

Спокойно спавшая в кресле Сесилия улыбалась; должно быть, ей приснился какой-нибудь сладкий сон: ее бледное личико, обрамленное прядями белокурых волос, хранило выражение безмятежного счастья и невинности.

Фидалго поглядел на дочь, и сердце его сжалось от боли: он уже готов был раскаиваться в том, что не принял предложение Пери и не сделал последней попытки спасти эту только начавшую расцветать жизнь.

Но мог ли он перечеркнуть свое прошлое и забыть о долге, который властно требовал от него смерти на посту? Мог ли он в свою последнюю минуту изменить людям, которые решили разделить его участь?

Чувство долга у кавальейро этих далеких времен было так велико, что дон Антонио ни на минуту не допускал, что может бежать даже ради того, чтобы спасти дочь. Если бы нашелся какой-либо другой способ, он, вероятно, ухватился бы за него как за милость божью, но согласиться на бегство он не мог.

Пока в душе фидалго шла жестокая борьба, стоявший возле Сесилии Пери, казалось, хотел защитить ее своим телом от грозившей ей неизбежной смерти. Можно было подумать, что индеец ждет чьей-то помощи, ждет чуда, которое непременно спасет его сеньору.

Увидев на лице индейца непоколебимую решимость, дон Антонио задумался. Когда он поднял голову, глаза его блестели – в них была надежда.

Он подошел к креслу, где спала Сесилия, и, взяв Пери за руку, торжественно сказал ему:

– Если бы ты был христианином, Пери!

Индеец обернулся к нему, до крайности удивленный.

– Зачем? – спросил он.

– Зачем? – задумчиво повторил фидалго. – Затем, что, если бы ты был христианином, я мог бы доверить тебе мою Сесилию; ты бы сумел доставить ее в Рио-де-Жанейро к моей сестре.

Лицо индейца просияло; он задыхался от радости; его дрожавшие губы с трудом могли произнести вырывавшиеся из самого сердца слова.

– Пери станет христианином! – сказал он.

Дон Антонио посмотрел на него признательным взглядом. На глазах его заблестели слезы.

– Наша вера допускает, – сказал фидалго, – что перед смертью каждый человек может крестить другого. Мы все сейчас на волосок от смерти. Стань на колени, Пери!

Индеец опустился на колени у ног старого фидалго, который возложил ему руки па голову.

– Теперь ты христианин! Нарекаю тебя моим именем.

Пери поцеловал крест на рукояти шпаги, которую ему протянул фидалго, и поднялся, гордый и надменный, готовый преодолеть все опасности для того, чтобы спасти свою сеньору.

– Я не беру с тебя клятвы, что ты будешь беречь и защищать мою дочь. Я знаю, как благородно твое сердце, знаю твой героизм, знаю, как беззаветно ты предан Сесилии. Но ты дашь мне другую клятву.

– Какую? Пери согласен на все.

– Поклянись, что, если тебе не удастся спасти мою дочь, она не попадет в руки врагов!

– Пери клянется. Он доставит сеньору к твоей сестре. А если бог, тот, что на небе, не позволит Пери исполнить обещание, никакой враг не коснется твоей дочери, пусть ради этого надо будет сжечь целый лес.

– Хорошо. Я верю тебе. Вручаю тебе мою Сесилию. Теперь я могу умереть спокойно. Ступай.

– Прикажи запереть все двери.

Авентурейро поспешили исполнить приказание фидалго – они заперли все двери. Индеец прибег к этому последнему средству, чтобы выиграть время.

Крики и рев дикарей по временам стихали, а потом возобновлялись снова, становились все громче и громче; не было сомнения в том, что айморе взбираются уже на скалу.

Несколько минут прошло в большой тревоге. Дон Антонио поцеловал дочь в последний раз. Дона Лауриана прижала спящую девушку к груди и закутала ее в шелковую шаль.

Прислушиваясь к каждому шороху, не сводя глаз с двери, Пери ждал. Он стоял, слегка опершись рукою на спинку кресла, и по временам в великом нетерпении топал ногой.

Вдруг ужасающий рев раздался уже под окнами. Языки пламени ворвались сквозь оконные и дверные щели. Весь дом до самого основания задрожал от натиска великого множества дикарей, которые хлынули туда вместе с пожаром.

Несмотря на то что вся остальная часть дома была погружена во мрак, Пери шел уверенно: он направился прямо в комнату, где прежде жила его сеньора, и влез на окно.

Срубленная им пальма была перекинута в виде моста через пропасть и на расстоянии тридцати локтей другим своим концом упиралась в одну из ветвей олео, которое айморе свалили еще днем, чтобы лишить обитателей дома последней возможности спастись бегством.

Держа на руках Сесилию, Пери ступил на этот утлый мостик шириною всего в несколько пальцев.

Тот, кто бросил бы в эту минуту взгляд на ущелье, увидел бы, как, освещенная бледным отблеском пожара, над пропастью медленно скользит чья-то тень, похожая на одно из тех привидений, которые, как верят в народе, бродят в полночь по зубчатым стенам разрушенных замков.

Пальма гнулась, и Пери, качаясь над бездной, медленно двигался к противоположному ее краю. Крики дикарей звучали в воздухе, смешиваясь с грохотом такапе, которые сотрясали двери и стены здания.

Не оглядываясь на весь тот ужас, который он оставлял позади, индеец добрался до противоположного края пропасти и, держась одной рукой за ветви дерева, благополучно спустился на землю.

Потом, идя в обход, чтобы не наткнуться на лагерь айморе, он направился к реке; в кустах была спрятана маленькая лодка, на которой обитатели дома переправлялись через Пакекер.

После того как Сесилия уснула, Пери отлучился на час и за это время успел сделать все приготовления для головокружительного предприятия, цель которого была – спасти его сеньору.

Благодаря своей поразительной энергии, он с помощью веревки перебросил через пропасть этот висячий мост, затем поспешил к реке, пригнал в нужное место лодку и, в два прыжка, сумел снести в эту лодку все, что могло понадобиться Сесилии в пути.

Здесь были ее платья, одеяло из дамасского шелка, которое должно было заменить ей постель, кое-что из пищи, остававшейся в доме. Пери позаботился и о деньгах, которые дон Антонио должен был захватить с собою в Рио-де-Жанейро, – индеец был убежден, что фидалго без колебаний последует за ним, чтобы спасти дочь.

Добравшись до берега реки, индеец положил свою сеньору на дно лодки, бережно и осторожно, как малое дитя, укутал ее шелковой шалью, чтобы защитить от ночной росы, сел на весла – и лодка быстро, как рыба, заскользила в воде.

Поодаль, сквозь просвет ветвей, Пери увидел дом на скале, озаренный пламенем пожара, который все разгорался.

Вдруг на глазах у него разыгралась жестокая, страшная сцена, похожая на одно из тех видений, которые вспыхивают на миг, порожденные причудами бреда.

Фасад дома тонул во мраке. Пламя лизало стены, а ветер загонял это пламя в глубь здания. Пери увидел метавшихся во мраке айморе и чудовищную фигуру Лоредано, который, словно привидение, вздымался над готовыми поглотить его языками пламени.

Вдруг вся передняя стена рухнула, похоронив под собою полчища дикарей.

И тогда поистине фантастическая картина предстала глазам индейца.

Зала превратилась в море огня. Оставшиеся там люди, казалось, плавали в волнах этого пламени.

В глубине возвышалась величественная фигура дона Антонио де Мариса; он стоял посреди кабинета; в левой руке у него было распятие, правая направляла дуло пистолета в темный погреб, где притаился спящий вулкан.

Дона Лауриана сидела на полу, обхватив руками его колени; она была спокойна и готова ко всему; Айрес Гомес и несколько оставшихся в живых авентурейро стояли возле них на коленях и, застыв в неподвижности, образовывали как бы пьедестал этой скульптурной группы.

Среди обломков упавшей стены копошились зловещие фигуры айморе, похожие на дьяволов, пляшущих в пламени преисподней.

Все это явилось взору Пери за один миг, словно некая пантомима, озаренная ослепительной вспышкой молнии.

Вдруг раздался страшный грохот. Земля задрожала, воды реки вздыбились, словно поднятые тайфуном. Мрак окутал скалу, которая только что была озарена пламенем; потом все вокруг стихло и погрузилось в ночную тьму.

Рыдания раздирали грудь Пери, может быть единственного свидетеля этой ужасающей катастрофы.

Подавив свою скорбь, индеец налег на весло, и лодка понеслась по гладкой, точно полированной поверхности Пакекера.

XI. НА ПАКЕКЕРЕ

Когда утреннее солнца осветило долину реки, на месте, где высился «Пакекер», осталась только груда развалин. Огромные обломки скал, расколовшихся за одно мгновение, громоздились вокруг, будто их раздробил исполинский молот циклопа.

Возвышенность, на которой был расположен дом, исчезла с лица земли, и на ее месте образовалась большая воронка, похожая на кратер вулкана.

Вырванные с корнем деревья, взрытая земля, пепел, темной пеленою покрывший листву, – все это свидетельствовало о том, что здесь произошел один из тех страшных катаклизмов, которые сеют вокруг разрушение и смерть.

То тут, то там над грудами развалин появлялась одинокая фигура индианки. Уцелевшие женщины айморе оставались тут, чтобы оплакать мертвых и потом передать другим племенам молву о постигшей их страшной каре.

Тот, кто мог бы в этот час воспарить над долиной реки и окинуть глазами всю ее огромную панораму, если бы человеческому взгляду дано было охватить ее от края до края, – увидел бы, что по широкому руслу Параибы быстро движется какое-то едва заметное пятнышко.

То была лодка Пери; подгоняемая взмахами весел и ветром, она мчалась с неслыханной быстротой; так ночные тени бегут от первых лучей рассвета.

Всю ночь индеец греб, не давая себе передышки. Он, правда, знал уже, что дон Антонио де Марис истребил племя айморе, но ему все равно хотелось возможно дальше уйти от места, где случилась катастрофа, и поскорее попасть в родные края.

Но не только стремление вернуться на родину, столь властное в сердце каждого человека, не только желание вновь увидеть покосившуюся хижину на берегу и обнять мать и братьев владели его сердцем в эту минуту.

Его воодушевляло сознание, что он спасает свою сеньору и исполняет клятву, которую дал старому фидалго. Он гордился, думая о том, что храбрости его и силы достаточно для того, чтобы победить все препятствия и осуществить взятую им на себя миссию.

Когда солнце было уже в зените и заливало потоками света этот безлюдный край, Пери подумал, что надо укрыть Сесилию от жгучих лучей, и подвел свою лодку к берегу под сень деревьев.

Завернутая в шелковую шаль, прислонившись головой к борту лодки, девушка спала все тем же безмятежным сном. Но цвет лица ее переменился: из бледного он снова стал розовым, того нежного оттенка, сотворить который может лишь величайший из художников – природа.

Пери поднял лодку, словно люльку, и поставил ее на берег, прямо на траву. Потом сел рядом и, не сводя глаз со своей сеньоры, стал ждать, когда она очнется от этого долгого сна, который начинал уже его тревожить.

Он содрогался при одной мысли о том, что станется с ней, когда она узнает о страшной катастрофе; он не чувствовал в себе сил перенести тот первый удивленный взгляд, каким девушка посмотрит на него, проснувшись и увидев вокруг эту лесную глушь.

Все время, пока она спала, Пери не спускал с нее глаз.

Облокотясь о борт лодки, склонившись над девушкой, он с тревогой ждал этой минуты, хотел ее, но вместе с тем и боялся. И все глядел и глядел на Сесилию, ловя каждое ее движение, каждый вздох.

Самая заботливая мать не могла бы так печься о ребенке, как он о своей сеньоре. Он следил за всем, стараясь, чтобы ничто не потревожило ее сон: ни просочившийся сквозь листву луч света, который вдруг заиграл на лице девушки, ни птичка, неосторожно запевшая на кусте, ни кузнечик, прыгавший по траве.

Каждая минута приносила ему новые волнения. Но вместе с тем он радовался, что сон этот продлевает Сесилии минуты покоя и отдаляет тот миг, когда она узнает о постигшем ее горе, о потере самых дорогих для нее людей.

Сесилия глубоко вздохнула; ее красивые голубые глаза открылись и снова закрылись, ослепленные светом дня. Она провела рукою по розовым векам, словно стараясь отогнать этот затянувшийся сон, и ее ясный и нежный взгляд остановился на Пери. Вскрикнув от радости, она поднялась и села, с изумлением оглядывая окружавший ее шатер из листвы. Казалось, она вопрошала деревья, реку, небо. Но вокруг все было тихо, безмолвно.

Пери не решался заговорить. Он видел, что происходит в душе его сеньоры, и у него не хватало духу произнести первое слово этой страшной правды, скрыть которую было невозможно.

Наконец Сесилия опустила глаза, осмотрелась, увидела, что сидит в лодке, и, окинув быстрым взглядом широкое русло Параибы, медленно катившей свои воды меж лесистыми берегами, побелела как полотно.

Она посмотрела на индейца испуганными глазами, губы ее задрожали. Едва дыша от волнения, она заломила руки и зарыдала.

– Отец! Отец!

Индеец молча опустил голову.

– Погиб! И мать тоже! Все погибли!

Убитая горем девушка судорожно прижимала руки к груди. Вся сотрясаясь от рыданий, она упала, как отяжелевший от капелек росы цветок, и залилась слезами.

– Пери мог спасти только тебя, сеньора! – печально прошептал индеец.

Сесилия гордо вскинула голову.

– Почему ты не дал мне умереть вместе с ними? – воскликнула она в отчаянии. – Разве я просила меня спасать? Разве я нуждалась в твоих услугах?

На лице ее появилось выражение необычной для нее энергии, воли.

– Ты должен отвезти меня туда, где лежит тело моего отца. Место его дочери там… А потом – уходи! Ты мне не нужен.

Пери весь затрясся.

– Послушай, сеньора… – пробормотал он покорно.

Девушка окинула его таким гордым взглядом, что индеец умолк и, отвернувшись, закрыл лицо руками.

Из глаз его хлынули слезы.

Сесилия подошла к реке и, устремив глаза в ту сторону горизонта, где остался ее родной дом, опустилась на колени и долго, горячо молилась.

Она немного успокоилась; молитва принесла ей облегчение, наполнила ее сердце тихой кротостью, какую всегда дает надежда на жизнь за гробом, соединяющую тех, кто любил друг друга здесь, на земле.

Теперь она могла подумать о том, что случилось вечером. Она старалась припомнить все обстоятельства, предшествовавшие гибели ее семьи. Однако воспоминания ее обрывались на той минуте, когда, уже полусонная, она говорила с Пери вырывавшимися у нее из глубины души простыми словами:

– Лучше умереть, как Изабел!

Вспомнив эти слова, она покраснела. Когда она увидела, что в этом лесном безлюдье она одна с Пери – ее охватило какое-то беспокойство, какая-то смутная тоска, тревога, страх, причины которых она не могла понять.

Может быть, то было внезапное недоверие, гнев на индейца: зачем он спасал ее от гибели, одну из всей семьи?

Нет, дело было не в этом. Напротив, Сесилия знала, что несправедлива к своему другу, – он ведь совершил ради нее невозможное. Если бы не безотчетный страх, который овладел ею, она бы, верно, позвала его сама, чтобы попросить прощения за эти суровые и жестокие слова.

Девушка боязливо подняла глаза и встретила грустный, умоляющий взгляд Пери. Она смягчилась; она забыла обо всех своих страхах, и на губах ее появилась едва заметная улыбка.

– Пери!

Индеец снова задрожал, но на этот раз уже от радости. Он упал к ногам своей сеньоры, которая стала вновь такой же доброй к нему, какою была всегда.

– Прости Пери, сеньора!

– Это ты должен меня простить. Я обидела тебя! Но ты же сам знаешь: я не должна была покидать моего несчастного отца!

– Это он приказал Пери тебя спасти! – сказал индеец.

– Как это? – вскричала девушка. – Расскажи мне, друг мой.

Индеец рассказал Сесилии обо всем, что произошло в тот вечер, и довел свой рассказ до роковой минуты, когда весь дом взлетел в воздух от взрыва и превратился в груду развалин.

Он рассказал ей, как уговаривал дона Антонио де Мариса бежать вместе с нею и как фидалго отверг его план, сказав, что долг и честь требуют, чтобы он встретил смерть на своем посту.

– Бедный отец! – прошептала девушка, вытирая слезы.

Оба замолчали. Потом Пери закончил свой рассказ, упомянув о том, что дон Антонио крестил его и поручил ему спасти дочь.

– Так ты крестился?! – воскликнула Сесилия, и в глазах ее засветилась радость.

– Да, твой отец сказал мне: «Пери, ты теперь христианин, я нарекаю тебя моим именем!»

– Благодарю тебя, господи! – воскликнула девушка, сложив руки и поднимая глаза к небу.

Но, устыдившись этой радости, она закрыла лицо руками и вся зарделась.

Пери пошел собрать ей на завтрак сочных плодов.

Лучи солнца стали блееднее. Пора было плыть дальше чтобы, пользуясь вечернею свежестью, побыстрее добраться до селения гойтакасов.

Индеец робко приблизился к девушке.

– Что Пери теперь должен делать, сеньора?

– Не знаю, – нерешительно сказала Сесилия.

– Ты не хочешь, чтобы Пери отвез тебя в табу белых?

– Такова воля моего отца? Значит, ты должен ее исполнить.

– Пери обещал дону Антонио доставить тебя к его сестре.

Индеец спустил лодку на воду. Когда он взял девушку на руки, чтобы перенести ее в лодку, она в первый раз почувствовала, что сердце его бьется совсем близко.

Вечер был восхитительный: заходящие лучи солнца, просачиваясь сквозь листву деревьев, бросали золотистые отблески на белые цветы, которыми был усеян берег реки.

Воркованье горлиц доносилось из чащи леса; ветерок, теплый от испарений земли, был напоен ароматом полевых цветов.

Лодка заскользила по поверхности реки и легко, как речная цапля, понеслась вниз по течению.

Пери сидел впереди и греб.

На дне лодки, на ковре из листьев, которые разостлал Пери, полулежала Сесилия; погруженная в свои мысли, она вдыхала запахи прибрежных растений, запах свежего воздуха и воды.

Когда взгляд ее встречался со взглядом Пери, ее длинные ресницы опускались, прикрывая на мгновение глаза, томные и печальные.

Ночь была тихая.

Лодка скользила по реке, оставляя за кормой борозды пены; сверкнув на мгновение отраженным светом звезд, они потом исчезали, точно улыбка на устах женщины.

Ветер стих; от спящей природы веяло покоем бразильских ночей, теплых и благоуханных, исполненных чарующей прелести.

Плыли они в молчании. Эти два существа, затерянные в безлюдии, оказавшиеся вдвоем среди природы, не решались произнести ни слова, как будто боясь разбудить ночное эхо.

В памяти Сесилии вставала вся ее жизнь: беззаботные, спокойные дни ее тянулись как золотая нить. И нить эту вдруг с такой жестокостью оборвали. Но больше всего вспоминался ей последний год этой жизни, с того дня, когда в нее неожиданно вошел Пери, – тут воспоминания становились намного отчетливее и ярче.

Почему она так трепетно вопрошала эти дни покоя и счастья? Почему мысли ее упорно возвращались к прошлому, стремясь слить воедино события, которым она, в своем безмятежном неведении, раньше почти не придавала значения?

Она сама не могла бы сказать почему; в ее невинной, неискушенной душе все вдруг осветилось новым светом; мечтам ее открылись какие-то новые горизонты.

Возвращаясь мыслями к прошлому, она дивилась тому, как это раньше могла ничего не видеть. Так после глубокого сна глаза бывают ослеплены ярким светом. Она не узнавала себя в прежней Сесилии, бездумной и резвой девочке.

Все теперь переменилось. Несчастье произвело в ее душе внезапный переворот, и новое чувство, пока еще совсем смутное, должно было завершить это таинственное превращение – ребенка в женщину.

Все вокруг, казалось, стало другим. Краски обрели гармонию, воздух пропитался пьянящим ароматом, свет стал таким мягким, каким никогда не бывал.

Цветок прежде восхищал ее только формой и цветом. Теперь он стал для нее живым существом, в котором она ощущала биение жизни. Ветерок, который прежде был всего-навсего колебанием воздуха, напевал теперь удивительные мелодии; его таинственные зовы находили отклик у нее в сердце.

Решив, что его сеньора спит, Пери стал грести совсем тихо, чтобы не тревожить ее покой. Усталость одолевала его. Несмотря на всю его безграничную отвагу, на всю его железную волю, силы начинали ему изменять.

Едва только он вышел победителем из страшной борьбы со смертоносным действием яда, он предпринял попытку, казалось бы, заранее обреченную на неудачу, – спасти жизнь своей сеньоры. Трое суток он не смыкал глаз и не знал ни минуты отдыха.

Он сделал все, что мог, пустил в ход все средства, какие только природа предоставила силе и уму человека. И вместе с тем не одна только физическая усталость подламывала его силы; душа его изнемогла от ужасов и волнений последних дней.

Чего только он не пережил, когда качался над бездной со своей драгоценною ношею на руках и когда жизнь его сеньоры зависела от одного неосторожного шага! Этого никто не знал и никто бы не мог понять.

Чего только он не выстрадал, когда Сесилия, узнав о смерти отца, в порыве отчаяния, корила его тем, что он се спас, и приказывала отвезти ее обратно на место, где остался прах старого фидалго! Описать это нет никакой возможности.

То были мучительные, страшные часы. И душа его не выдержала бы всех этих мук, если бы в героической преданности своей, в своей непреклонной воле он не нашел успокоение и великую силу, побуждавшую его победить.

Эти противоречивые чувства одолевали его, но, даже после того как волнение улеглось, он ощущал, что его стальные мускулы, верные слуги, покорные каждому его желанию, ослабли, как после битвы слабеет тетива лука. Он сказал себе, что нужен своей сеньоре и что теперь, пока она спит, должен сам немного передохнуть, чтобы вернуть себе прежнюю бодрость.

Он вывел лодку на середину реки и, выбрав место, до которого не доставали ветки прибрежных деревьев, привязал ее к стеблям водяных лилий.

Все затихло. Они были далеко от берега. Сеньора его могла спокойно спать на этом серебряном лугу, под синим шатром неба; волны качали ее колыбель, звезды сторожили ее сон.

Успокоившись, Пери положил голову на борт лодки. Через несколько мгновений веки его стали смыкаться. Последнее, что он видел уже совсем смутно, в полусне, была тоненькая фигура в белом – она с нежностью склонилась над ним.

Это светлое видение не было сном.

Почувствовав, что лодка не движется, Сесилия очнулась от своего раздумья. Она села и, наклонившись, увидела, что друг ее спит. Тогда она стала упрекать себя, что сама не догадалась, не настояла на том, чтобы он дал себе отдых.

Когда девушка увидела, что она одна и вокруг все погружено в сон, она испытала тот священный трепет, который вселяют в человека лесная глушь и ночное безмолвие.

Кажется, что притихшая явь вдруг заговорила, что невидимые существа копошатся во мраке и все, что было недвижно, колеблется и дрожит.

И вместе с тем в такие минуты ощущаешь зияние пустоты, глубокой, огромной, безмерной, и хаос с его смятением и мраком, с его причудливыми странными очертаниями предметов. Душа тоскует тогда по жизни, по свету.

Безмолвие это пробудило в Сесилии благоговейный страх. Однако она сумела с ним совладать. Несчастья уже приучили ее к опасности, а другу своему она доверяла безгранично: ей казалось, что он охраняет ее, даже когда спит.

Глядя на лицо спящего, девушка дивилась красоте его черт, правильным линиям этого гордого профиля, говорившего об уме и той силе, которой был отмечен стройный торс дикаря, изваянный самою природой.

Почему же раньше она не замечала в нем этой красоты, почему видела только привычное ей лицо друга? Как она могла не залюбоваться этими чертами, в которых было столько силы и энергии? Красота, являвшаяся ей теперь в его физическом облике, была не чем иным, как следствием другого, духовного откровения, которое озарило все ее чувства. Прежде она смотрела на индейца обыкновенным человеческим взглядом, теперь она узрела его глазами души.

Пери, который в течение целого года был для нее только преданным другом, предстал теперь в ореоле героя. Дома, в кругу семьи, она просто ценила его, теперь, среди этой лесной глуши, она им восхищалась.

Подобно тому как картинам великих художников нужно хорошее освещение, светлая стена и строгая рама, чтобы яснее выступало все совершенство красок и линий, так нужна была эта лесная природа, чтобы на фоне ее дикарь Пери мог предстать во всем великолепии своей первобытной красоты.

В окружении цивилизованных людей он был невежественным туземцем, выросшим среди леса, варваром, каких цивилизация отвергает, считая, что они созданы для того, чтобы быть рабами. Как для Сесилии, так и для дона Антонио, хоть индеец и был их другом, он был всего-навсего другом-рабом.

Здесь все эти различия сразу исчезли. Дитя лесов, вернувшись в родную стихию, снова обрел былую свободу; он снова стал царем, он властвовал здесь по праву, которое ему даровали отвага и сила.

Горы, облака, водопады, полноводные реки, вековые деревья – вот что заменяло трон, балдахин, мантию, скипетр этому лесному монарху, окруженному здесь всем величием и роскошью природы.

Сколько признательности, сколько восторга было в эту минуту в глазах Сесилии! Только теперь она оценила самозабвенную, благоговейную преданность этого человека.

Так, в немом созерцании беззвучно пролетали часы. Но вот Сесилия почувствовала дыхание свежего ветерка – близился рассвет, и вскоре первые светлые полоски зари пробились сквозь сумрак ночи.

Над черным краем леса загорелась во тьме яркая, сверкающая утренняя звезда. Воды реки тихо всколыхнулись, пальмовые ветви зашелестели от дуновения ветра.

Девушка вспомнила, как радостно ей бывало всегда пробуждение, как беззаботно, безмятежно начинался всегда ее день, как приятно ей было молиться и благодарить бога за счастье, дарованное ей и всем ее близким.

Слезинка, повисшая на ее золотистых ресницах, скатилась на щеку Пери. Открыв глаза и увидев перед собой все то же светлое видение, с которым он засыпал, индеец подумал было, что сон его продолжается.

Сесилия улыбнулась. Она провела рукой по все еще полузакрытым глазам своего друга.

– Спи, – сказала она, – спи. Сеси сторожит.

От звука этих слов индеец окончательно проснулся.

– Нет! – прошептал он, стыдясь того, что поддался усталости. – Пери уже набрался сил.

– Надо же тебе отдохнуть! Ты ведь только что заснул.

– Начинает светать. Пери должен охранять свою сеньору.

– А почему твоя сеньора не может теперь охранять тебя? Ты решил взять на себя все заботы, мне даже нечем тебя отблагодарить!

Индеец взглянул на девушку восхищенными глазами.

– Пери не понимает, что ты хочешь сказать. Когда голубка летит далеко и чувствует, что устала, она отдыхает на крыле друга, который сильнее, чем она. Он охраняет гнездо, пока она спит, он приносит ей пищу ц защищает ее. А ты как голубка, сеньора.

Услыхав эти простосердечные слова, Сесилия покраснела.

– А кто же ты? – спросила она в смущении.

– Пери твой раб, – но задумываясь, ответил индеец.

Девушка покачала головой.

– У голубки не бывает рабов.

Глаза Пери заблестели; он воскликнул:

– Значит, Пери твой…

Зардевшись от волнения и вся дрожа, со слезами на глазах, Сесилия коснулась руками губ Пери и не дала ему произнести слово, на которое сама же его вызвала.

– Ты мой брат, – сказала она с очаровательною улыбкой.

Пери посмотрел на небо, словно призывая его в свидетели своего счастья.

Рассвет тончайшим покрывалом ложился на лес и поде. Утренняя звезда ярко сверкала в небе.

Сесилия опустилась на колени.

– Радуйся, дева Мария!

Индеец смотрел на нее: в глазах его сияло неизъяснимое счастье.

– Теперь ты христианин, Пери! – сказала она, бросив на него умоляющий взгляд.

Ее друг понял этот взгляд. Опустившись на колени, он сложил руки, как она.

– Ты будешь повторять за мной все слова и постарайся их не забыть.

– Они же слетают с твоих губ, сеньора.

– Нет, но сеньора! Сестра!

Вскоре к журчанью реки присоединился нежный голос Сесилии, произносившей исполненные поэзии слова христианского гимна.

Пери повторял их за нею, как эхо.

Окончив молитву, может быть, первую, которую слышали в этих местах вековые деревья, они поплыли дальше.

Когда солнце достигло зенита, Пери, как и накануне, стал искать убежище для полуденного отдыха.