Текст книги "Гуарани"

Автор книги: Жозе де Аленкар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Х. ПРОБОИНА

В ту минуту, когда Пери вошел в комнату Сесилии, Лоредано расхаживал возле галереи.

Итальянец был погружен в размышления о событиях последних дней, о превратностях своей жизни и судьбы.

Несколько раз уже он стоял на краю пропасти, был на волосок от смерти. Но смерть отступала прочь и щадила его. Точно так же несколько раз он почти держал в своих руках счастье, могущество, богатство. И все вдруг исчезало как сон.

Когда, став во главе взбунтовавшихся авентурейро, он собирался напасть на дона Антонио де Мариса, который был бы не в силах отразить это нападение, неожиданным образом нагрянули айморе – и все переменилось.

Необходимость обороняться от общего противника па время ослабила взаимную вражду: инстинкт жизни и самосохранения взял верх над корыстью. Столкновение интересов и ненависть друг к другу отодвинулись на задний план – над всем возобладала борьба двух враждебных рас. Поэтому, после первого нападения туземцев, обе стороны невольно объединили свои усилия, чтобы отогнать врага и спасти дом от грозившего ему разрушения. Потом они снова разделились, и, все время с опаской следя друг за другом, те и другие с еще большим ожесточением продолжали отбивать атаки индейцев.

Но, несмотря на это, Лоредано, провозгласивший себя вождем бунтовщиков, все еще стремился завладеть Сесилией и отомстить дону Антонио де Марису и Алваро.

Хитрый и изобретательный итальянец все время придумывал новые способы добиться своей цели; открыто нападать на фидалго было бы безумием, на это он не решался. Малейший раздор, который вспыхнул бы сейчас среди белых, был бы на руку их общим врагам – айморе, которые без передышки, днем и ночью, штурмовали дом, разъяренные жаждой мести.

Единственным препятствием для дикарей было неприступное расположение дома, построенного на высокой скале. Доступ к нему был возможен только в одном месте, там, куда вела каменная лестница, описанная нами в первой главе нашего романа.

Лестницу эту обороняли дон Антонио де Марис и верные ему люди. Деревянный мостик был разрушен; туземцам не стоило бы большого труда построить новый, но фидалго всякий раз отгонял их, храбро отражая Удары.

Если бы дон Антонио, бросившись на защиту своей семьи, оставил на минуту лестницу без охраны, все двести воинов айморе ринулись бы наверх, и там уж никакая сила не могла бы остановить их.

Итальянец хорошо это понимал; он был далек от мысли нападать на фидалго; как и в первый день осады, так и теперь он действовал со всей осторожностью и прислушивался к голосу благоразумия.

Он думал о том, как без шума, без борьбы, исподтишка покончить с доном Антонио де Марисом, Пери, Алваро и Айресом Гомесом; он знал, что, как только эти люди будут уничтожены, необходимость защитить себя, простой инстинкт самосохранения заставят всех остальных объединиться вокруг него.

Тогда весь дом будет в его руках, и либо он отбросит индейцев, спасет Сесилию и осуществит все свои мечты о любви и счастье, либо умрет, успев, по крайней мере, испить из чаши наслаждения, которой в жизни ему ни разу не доводилось даже пригубить.

Нельзя представить себе, чтобы этот человек поистине сатанинского ума целых три дня непрерывно, сосредоточенно думал об одном и не нашел бы в конце концов способа осуществить свой преступный замысел.

Он не только нашел этот способ, но и начал действовать. Все обстоятельства складывались в его пользу, даже враги – айморе – последнее время не трогали его половины дома и сосредоточили все свои удары на той части здания, которую защищал дон Антонио де Марис.

Итальянец расхаживал взад и вперед, теша себя новыми надеждами, как вдруг из галереи вышел Мартин Ваз и направился к нему.

– Неожиданное препятствие! – сказал авентурейро.

– А что такое? – живо спросил итальянец.

– Дверь заперта.

– Можно же открыть!

– Не так это просто.

– Посмотрим.

– Изнутри заколочена.

– Выходит, они догадались.

– Очень может быть.

Лоредано поморщился.

– Пойдем!

Оба направились в галерею, где спали вооруженные авентурейро, готовые по первому сигналу ринуться в бой.

Итальянец разбудил Жоана Фейо и на всякий случай велел ему охранять площадку, несмотря на то что опасаться нападения индейцев с этой стороны вовсе не приходилось. Тот, совсем еще сонный, поднялся и вышел.

Лоредано и его спутник прошли в заднюю комнату, служившую для этой части дома кухней и кладовой. Когда они вошли туда, свеча, которой Мартин Ваз освещал дорогу, неожиданно потухла.

– Олух ты этакий! – гневно вскричал итальянец.

– А я тут при чем? Вините ветер.

– Ладно. Нечего зря болтать. Принеси-ка лучше огня!

Мартин Ваз отправился за огнивом.

Лоредано остался ждать у дверей. Вдруг ему почудилось, что он слышит чье-то дыхание. Он начал прислушиваться. На всякий случай он вытащил кинжал в встал в дверях, чтобы не дать никому войти.

Больше он ничего не слышал. Но вдруг почувствовал, что лица его коснулось что-то холодное. Итальянец отступил и, замахнувшись кинжалом, ударил им в темноту.

Ему показалось, что клинок его во что-то врезался; однако все было по-прежнему тихо.

Авентурейро вернулся, держа в руках свечу.

– Удивительное дело, – сказал он, – ветер задувает пламя, а фитиль нисколько не отклонился в сторону.

– Ветер, говоришь? Так что, у ветра кровь бывает?

– Что вы хотите сказать?

– А то, что твой ветер вот на этом клинке след оставил. – И Лоредано показал кинжал: на лезвии были следы свежей крови.

– Выходит, у нас под боком враг?

– Ясное дело: друзьям-то нечего прятаться.

В эту минуту под крышей послышался шорох и прямо перед ними, медленно взмахивая крыльями, пролетела летучая мышь; заметно было, что она ранена.

– Вот он – наш враг! – весело воскликнул Мартин.

– И в самом деле, – так же весело подхватил Лоредано. – Вот до чего дошло: летучая мышь меня напугала.

Окончательно успокоившись, оба прошли на кухню, а оттуда, сквозь пробитую в стене брешь, внутрь дома, где недавно еще жили дон Антонио де Марис и его семья.

Они миновали несколько комнат и очутились на веранде, которая одной стеной примыкала к комнате Сесилии, а другой – к кабинету фидалго и молельне.

Тут Мартин Ваз остановился и, поглядев на окованную железом дверь, что вела в кабинет, сказал:

– Не очень-то я уверен, что мы ее высадим!

Лоредано подошел ближе и увидел, что дверь очень крепка и с ней ничего не поделать. Весь его план рушился.

Он собирался под прикрытием темноты тайком проникнуть в залу и убить дона Антонио де Мариса, Айреса Гомеса и Алваро, прежде чем кто-нибудь подоспеет к ним на помощь. Разделавшись с ними, он сразу станет полновластным хозяином дома.

Но как преодолеть это препятствие? Всякая попытка взломать дверь привлечет внимание дона Антонио и сведет на нет все их усилия.

Пока он раздумывал об этом, взгляд его упал на узенькое слуховое окно в стене молельни под самым потолком; окошечко это было, очевидно, устроено для доступа воздуха, ибо свет через него почти не проникал.

Освидетельствовав стену, итальянец убедился, что в этой части она была совсем тонкой и состояла из одного слоя кирпича. Действительно, молельня была устроена в широком коридоре, который вел с веранды в залу и отделялся от последней только легкой перегородкой.

Лоредано оглядел стену сверху донизу и знаком подозвал своего товарища.

– Вот откуда мы войдем, – прошептал он, указывая на стену.

– Как так? Комаром надо быть, чтобы сквозь эту щель пролезть.

– Стена держится на балке; стоит оторвать балку, и путь открыт!

– Понимаю.

– Прежде чем они опомнятся от испуга, мы со всеми покончим.

Острием кинжала он отковырял кусок стены и обнаружил подпиравшую ее деревянную балку.

– Ну что?

– Дело ясное. Часа через два все будет готово.

После гибели Руи Соэйро и Бенто Симоэнса Мартин Ваз сделался правой рукой Лоредано. Он был единственным человеком, которому итальянец доверил свою тайну, – от всех других он ее скрывал, боясь, что те могут снова подпасть под влияние дона Антонио де Мариса.

Итальянец оставил авентурейро, который тут же принялся за работу, и тем же путем вернулся обратно. Войдя на кухню, он почувствовал, что задыхается от густого дыма, наполнившего всю галерею. Внезапно разбуженные авентурейро чертыхались, ругая последними словами того, кто устроил им такое приятное развлечение.

Пока Лоредано доискивался причины неожиданного происшествия, у входа в галерею появился Жоан Фейо.

Лицо его было перекошено ужасом и гневом. Он кинулся к итальянцу и прохрипел:

– Изменник и нечестивец, даю тебе час времени, чтобы пойти к дону Антонио де Марису и испросить у него прощения для нас и кары для тебя. Если за час ты этого не сделаешь, будешь иметь дело со мной.

Итальянец вскипел, но вовремя успел себя сдержать.

– У тебя, друг, видно, от утреннего тумана ум помутился. Иди-ка проспись. Покойной ночи или уж, скорее, покойного дня!

На горизонте забрезжил рассвет.

XI. МОНАХ

Покинув комнату Сесилии, Пери пошел по коридору, который вел внутрь дома.

Индеец был настолько наблюдателен, что примечал все перемены, происходившие в доме, как бы ничтожны они ни были. Ему достаточно было услышать первый удар в стену, донесшийся сквозь слуховое окошко, – и он догадался о намерениях Лоредано.

Вечером, когда он задремал на минуту на полу возле кушетки Сесилии, он был разбужен едва слышным лязгом железа, не ускользнувшим от его тонкого слуха. Приложив ухо к полу, он стал слушать. Потом стремительно вскочил и обошел весь дом, стараясь определить, откуда идут звуки. Так он постепенно добрался до того места, где Лоредано и его сообщники начали пробивать стену.

Новая низость итальянца не смутила Пери. Индеец улыбнулся. Брешь, которую они пробили в стене, послужит им же на погибель – он, Пери, без труда сквозь нее пролезет.

Он ограничился тем, что осмотрел все двери, которые вели в залу, и заколотил их. Теперь заговорщикам придется столкнуться с новым препятствием, и это даст ему достаточно времени, чтобы разделаться с ними.

Выйдя из комнаты Сесилии и закрыв за собою дверь, он направился прямо к пробоине и через нее проник в помещение, которым авентурейро пользовались как кладовой.

Это была довольно просторная комната, где стояли стол, несколько бочек и большой чан с вином. Несмотря на полную темноту, индеец легко к ним пробрался. Забулькала выливавшаяся из бочонков жидкость.

Но тут Пери заметил свет – все приближавшийся. То были Лоредано и его сообщник.

Как только Пери увидел итальянца, кровь в нем вскипела. В душе его скопилось столько ненависти к этому потерявшему совесть предателю, что ему стало страшно за себя; он испугался, что не удержится и убьет его. Но сейчас это было бы неблагоразумно и нарушило бы весь его план.

После той ночи, когда Лоредано проник в спальню Сесилии, Пери не раз порывался отомстить итальянцу за оскорбление, нанесенное его сеньоре; он считал, что обычной смерти для этого предателя мало, что он заслужил более тяжкое наказание.

Но потом индеец всякий раз вспоминал, что не принадлежит себе, что жизнь его нужна, чтобы исполнить свой долг – спасти Сесилию от врагов, которых так много вокруг. И он затаил жажду мести в глубине сердца.

Так было и теперь. Он прижался к стене, задул свечу, которую держал авентурейро, и уже собирался выйти, как вдруг заметил, что итальянец загородил дверь.

Пери заколебался.

Он мог кинуться на Лор едано и сбить его с ног. Но между ними завязалась бы борьба, и тогда его присутствие было бы обнаружено. А ему надо скрыться, не оставив после себя следа: самое незначительное подозрение погубит его замысел.

Тут его осенило. Он поднял мокрую руку и коснулся лица итальянца. Как только тот отскочил, чтобы нанести удар, индеец проскользнул между ним и дверью.

Кинжал Лоредано поранил ему левую руку. Однако индеец не испустил ни малейшего стона, не сделал ни одного неосторожного движения, он спрятался в глубине галереи, прежде чем авентурейро вернулся со свечой.

Но Пери был недоволен собой; кровь на острие кинжала могла выдать его присутствие, а он отнюдь не хотел, чтобы итальянец о чем-нибудь догадался.

Перепуганные летучие мыши, которые метались под крышей галереи, подали ему счастливую мысль. Он поймал одну из них и, поранив ей кинжалом крыло, выпустил ее снова.

Он знал, что она полетит на свет и начнет кружить возле обоих авентурейро, и рассчитывал, что капельки крови, сочащейся из ее раненого крыла, введут их в заблуждение. Так оно и случилось.

Как только Лоредано ушел, Пери снова взялся за свое дело; он отправился в один из углов галереи, где в очаге под слоем золы все еще теплился жар, и побросал туда одежду, которую авентурейро развесили поблизости для просушки.

Эта мелочь, на первый взгляд вовсе ничего не значившая, входила в планы Пери: одежда загорится и, наполнив все помещение дымом, разбудит авентурейро. Им захочется пить, а именно этого и добивался индеец.

Удовлетворенный достигнутым результатом, Пери прошел на другой конец площадки, по вдруг отступил: то, что он там увидел, до крайности его удивило.

Один из людей дона Антонио и один из бунтовщиков переговаривались через ограду, разделявшую оба стана. Подобное обстоятельство не могло не поразить индейца.

Это было не только нарушением приказа дона Антонио де Мариса, который запрещал своим людям общаться с бунтовщиками, но и шло вразрез с планом самого Лоредано, ибо итальянец боялся, как бы его сообщники не подпали под влияние фидалго, повиноваться которому они так привыкли.

Вернемся немного назад, и нам станет ясно, что послужило поводом для этого необычного разговора.

Жоан Фейо, которому Лоредано приказал стоять на часах, ходил взад и вперед.

Подходя к ограде, он всякий раз замечал, что и с противоположной стороны туда подходит человек, который потом, как и он, возвращается назад на другой конец площадки, – так мог ходить только часовой, выставленный доном Антонио.

Жоан Фейо был парень веселый и общительный, и ему нелегко было исполнять свою нудную повинность этой темною ночью, когда все вокруг было погружено в сон, когда нечем было даже промочить глотку и не с кем перекинуться словом. Он заскучал.

В довершение всего, подойдя снова к ограде, он услышал запах табачного дыма и увидел, что другой часовой курит.

Жоан Фейо запустил руку в карман и нащупал там несколько листиков табака, но трубки при нем не оказалось. Огорченный, он решил обратиться к тому, кто расхаживал по другую сторону ограды.

– Эй, друг, ты, видать, тоже на часах стоишь, как и я?

Тот отвернулся и, ничего но ответив, пошел назад.

На втором круге авентурейро сделал еще одну попытку.

– Слава богу, скоро светать начнет, так, что ли?

То же молчание, что и в первый раз. Однако Жоана Фейо это не смутило; подойдя к ограде в третий раз, он снова попытался завязать разговор.

– Мы с тобой теперь, выходит, враги. Только негоже, чтобы человек учтивый не отвечал, когда его спрашивают.

На этот раз хранивший молчание часовой повернулся к нему.

– Превыше всякой учтивости наша святая вера, а она не велит христианину разговаривать с еретиком, с нечестивцем, с фарисеем.

– Что, что? Ты это серьезно или просто разозлить меня хочешь?

– Я говорю совершенно серьезно, как на духу, как перед господом нашим Иисусом Христом.

– Брешешь ты, вот что! Подумаешь, какой хороший нашелся! И другие-то ведь не хуже тебя христиане.

– Язык у тебя больно длинный, приятель. Только погоди. Вот ужо Вельзевул тебя в преисподней научит уму-разуму, не то что я. Не хочу душу губить, не хочу связываться с тем, в кого бес вселился.

– Клянусь самим Иоанном Крестителем, моим патроном, доведешь ты меня, что я через ограду прыгну да влеплю тебе как следует. Нечего над добрым человеком издеваться. Можешь называть нас бунтовщиками, но еретиками – не смей!

– А как же, по-твоему, я должен называть прислужников расстриги-монаха, нечестивца, который сбросил с себя рясу, да и был таков?

– Монаха? Ты говоришь, монаха?

– Да, монаха. Будто ты сам не знаешь!

– Чего не знаю? Какой такой монах?

– Да итальянец ваш, черт возьми!

– Как, он…

Часовой – а это был не кто иной, как давно уже знакомый нам местре Нунес, – рассказал тогда со страстностью фанатика своей веры все, что знал о Лоредано.

Жоан Фейо пришел в ужас, он не дал местре Нунесу завершить свой рассказ и тут же кинулся в галерею. Мы уже знаем, как он заговорил с итальянцем.

Когда часовые расстались, Пери перескочил через ограду и вернулся в комнату.

Светало; первые лучи солнца озарили стан айморе, которые разбили свой лагерь на берегу реки.

Разъяренные индейцы издали глядели на дом; они выходили из себя оттого, что не могут взять каменный барьер, отделявший их от врага.

Пери несколько мгновений смотрел на этих огромных грозных людей. Перед ним было около двухсот воинов, обладающих чудовищной силой и свирепых, как ягуары.

«Сегодня же они падут все, как деревья в лесу, – падут и больше не встанут».

Он уселся в амбразуре окна, обхватил руками голову я стал размышлять.

Необыкновенное предприятие, которое он затеял и которое, казалось, превышало возможности человека, вот-вот должно было осуществиться. Половину он уже сделал, оставалась другая – более трудная.

Прежде чем ринуться навстречу смерти, Пери хотел предусмотреть все, продумать каждую мелочь, наметить четкий план действий, чтобы неуклонно идти к своей цели, не сворачивая с пути. Малейшее колебание могло поставить все под угрозу.

За эти несколько секунд в мозгу его пронесся вихрь мыслей; следуя своему чудодейственному инстинкту и голосу благородного сердца, он мгновенно начертал в уме план великой и страшной трагедии, героем которой должен был стать, – трагедии высокого героизма и самопожертвования, которую сам он считал всего лишь исполнением долга и собственного желания.

Это привилегия возвышенных душ: их героические поступки, восхищающие других людей, кажутся им самим чем-то совершенно естественным и обычным; врожденное благородство не позволяет им себя выделять.

Когда Пери поднял голову, лицо его сияло счастьем и гордостью; он был счастлив тем, что спасет свою сеньору, и горд сознанием, что без посторонней помощи может сделать то, что не под силу полусотне людей и что никогда не могли бы осуществить ни отец его сеньоры, ни влюбленный в нее кавальейро.

Индеец больше не сомневался в успехе дела; он взирал на будущее, как на открытое пространство, которое расстилалось сейчас перед ним, где ни один предмет не ускользал от его зоркого взгляда; он был уверен, решительным образом убежден, что спасет Сесилию.

Он обернул грудь и спину змеиной кожей, плотно обвязав ее вокруг тела; поверх нее он надел свою легкую тунику. Сделав несколько движений руками и ногами, он проверил, не мешает ли ему новая одежда. Убедившись, что он по-прежнему силен и ловок, Пери ушел, не захватив с собою никакого оружия.

XII. НЕПОВИНОВЕНИЕ

Прислонясь к стене возле одного из окон дома, Алваро думал об Изабел.

В душе его все еще шла борьба с глубоким и страстным чувством, которое им овладевало; он пытался обмануть себя, но безуспешно – и он сам это хорошо понимал.

Теперь он знал, что любит Изабел, и любит ее так, как никогда не любил Сесилию. Прежняя спокойная, безмятежная любовь уступила место безудержной страсти.

Его благородное сердце восставало против происшедшей в нем перемены, но воля была бессильна перед любовью: теперь он уже не мог вырвать этой страсти из груди, даже если бы и хотел.

Алваро страдал. То, что он сказал накануне Изабел, было сущей правдой; он ничего не преувеличил: в тот самый день, когда он перестал бы любить Сесилию и нарушил бы слово, данное дону Антонио де Марису, он осудил бы себя, как человека без чести, как изменника.

Он утешал себя мыслью, что положение, в котором все они очутились, не может длиться долго; еще немного, и, ослабевшие, измученные неравной борьбой, они должны будут сдаться на милость врагов.

И тогда, в последние минуты, на краю могилы, когда смерть освободит его от всех земных обязательств, он сможет, вместе с последним вздохом, прошептать первые слова любви; сможет признаться Изабел, что любит ее.

До тех пор он должен бороться с собой.

В это мгновение к нему подошел Пери и дотронулся до его плеча.

– Пери уходит.

– Куда?

– Далеко.

– Что ты собираешься делать?

– Искать помощи, – помолчав немного, сказал индеец.

Алваро недоверчиво улыбнулся.

– Ты сомневаешься?

– Не в тебе, а в том, что ты эту помощь найдешь.

– Слушай, если Пери не вернется, похорони его оружие.

– Будь спокоен, я тебе это обещаю.

– И еще одно.

– Что такое?

Индеец снова задумался.

– Если ты увидишь голову Пери, отрезанную от тела, похорони ее вместо с его оружием.

– Зачем ты об этом просишь? Что тебе такое взбрело на ум?

– Пери будет проходить через лагерь айморе. Он может умереть. Ты воин; ты знаешь, что жизнь, как пальма: она сохнет, когда все вокруг зеленеет.

– Ты прав; что ж, я исполню твою просьбу. Но только я надеюсь, что мы еще увидимся.

Индеец улыбнулся.

– Люби сеньору, – сказал он, протянув кавальейро руку. Прощальные слова его были полны одной заботой о счастье Сесилии.

Пери вошел в залу, где собралась семья его сеньоры. Все спали. Один дон Антонио де Марис, несмотря на свои преклонные годы, не смыкал глаз. Могучим усилием воли он пробуждал в себе новые силы, возвращавшие бодрость его изнуренному телу. У него оставалась одна надежда: умереть среди дорогих ему существ, в кругу семьи, уме-реть так, как пристало португальскому фидалго, – с честью и мужеством.

Индеец прошел в дальний угол залы и, остановившись возле кушетки, на которой спала Сесилия, несколько мгно-вений глядел на нее. На лице его была глубокая грусть. Казалось, что этот горящий взгляд был его последним торжественным прощанием с нею; беззаветно преданный раб, уходя, хотел запечатлеть в памяти черты той, которая была для него земным божеством.

Как красноречив был взор этих проникновенных глаз, в которых светились любовь и счастье! Какая великая эпопея самоотречения и любви воплотилась в этом немом, благоговейном созерцании!

Пери стоял перед уснувшей девушкой неподвижно как статуя, скованный очарованием. Наконец он усилием воли освободился от чар. Он склонился над Сесилией и почтительно поцеловал подол ее платья. Когда он снова выпрямился, слеза скатилась по его щеке и упала на руку спящей.

Сесилия открыла глаза, но Пери успел уже отвернуться – он направился к дону Антонио де Марису.

Сидевший в кресле фидалго встретил его горькой улыбкой.

– Тебе больно? – спросил индеец.

– За них, особенно за нее, за мою Сесилию.

– А за себя нет? – настойчиво допытывался Пери.

– За себя? Я отдал бы жизнь, чтобы спасти ее. Тогда бы я умер спокойно.

– Даже если бы она хотела, чтобы ты жил?

– Даже если бы она умоляла меня на коленях.

Индеец почувствовал облегчение, он словно избавился от укоров совести.

– Пери просит тебя об одолжении.

– Говори.

– Пери хочет поцеловать тебе руку.

Дон Антонио снял перчатку и, не понимая, зачем индейцу это понадобилось, протянул ему руку.

– Ты скажешь Сесилии, что Пери ушел, что он далеко. Только не говори ей правды, ей будет больно. Прощай. Пери тяжко тебя покидать, но так надо.

Индеец произнес эти слова почти шепотом, наклонившись над ухом фидалго. Удивленный дон Антонио пытался разгадать их смысл; они показались ему странными в – непонятными.

– Что ты собираешься делать, Пери? – спросил он.

– То же, что сделал бы ты, чтобы спасти сеньору —

– Ты идешь на смерть! – воскликнул фидалго.

Пери приложил палец к губам, призывая к молчанию, но было уже поздно – в противоположном углу комнаты раздался крик.

Индеец вздрогнул и обернулся: это кричала Сесилия. Услыхав последние слова отца, она кинулась было к нему, но силы изменили ей, и она упала на колени. Простирая руки, она безмолвно молила отца не допускать этой жертвы, спасти Пери от верной смерти.

Фидалго понял ее.

– Нет, Пери, я, дон Антонио де Марис, никогда на это не соглашусь. Если чья-либо смерть может принести спасение моей семье, то лишь я один вправе жертвовать собой. Клянусь самим господом богом и своей честью, я никому не уступлю этого права; тот, кто захочет отнять его у меня, нанесет мне жестокую обиду.

Пери перевел взгляд со своей плачущей сеньоры на фидалго, сурового и непреклонного в исполнении долга. Слезы одной и осуждение другого приводили его в отчаяние – так велика была власть этих двух существ над его сердцем.

Мог ли верный раб не внять мольбам своей сеньоры и причинить ей горе, если назначение всей его жизни – заботиться о ее счастье? Мог ли верный друг оскорбить дона Антонио де Мариса, которого он глубоко чтил, и совершить поступок, который фидалго считал оскорбительным для своей чести?

Мысли Пери помутились; сердце его разрывалось на части, земля уходила из-под ног; голова раскалывалась от страшного напора ворвавшихся вдруг мыслей.

Во время этого минутного помрачения вокруг него завертелись зловещие лица айморе; они угрожали жизни тех, кто был для него дороже всего на свете. Он видел Сесилию, которая молила, и не его, а врага, кровожадного и свирепого, а тот уже протягивал к ней свои нечистые руки; он видел, как покатилась гордая голова старого фидалго, видел на его сединах запекшуюся кровь.

В ужасе от всех этих зловещих видений, индеец обхватил голову руками, словно пытаясь вырваться из этого лихорадочного бреда.

– Пери, – рыдала Сесилия, – твоя сеньора просит тебя!

– Мы умрем все вместе, друг мой, когда придет пора, – сказал дон Антонио де Марис.

Пери поднял голову и бросил на девушку и на фидалго отрешенный от всего взгляд.

– Нет! – вскричал он.

Сесилия порывисто поднялась с пола. Бледная как полотно, она выпрямилась – вся негодование и гнев. В этой девочке, недавно еще такой нежной и хрупкой, появилось вдруг что-то властное, даже царственное.

На ее высоком белом лбу запечатлелась гордая складка. В голубых глазах мелькнул тот золотистый отблеск, какой излучают тучи в грозу; ее дрожащие, слегка искривившиеся губы, казалось, сдерживали готовые вырваться слова лишь для того, чтобы они излились потом с еще большей силой. Наклонивв свою белокурую головку, она повелительно простерла руку.

– Я запрещаю тебе покидать этот дом.

Индеец боялся, что сойдет с ума; он хотел кинуться к ногам своей сеньоры, но отступил; измученный, подавленный, он едва дышал. Вдалеке загремел боевой клич айморе.

Пери шагнул к двери. Дон Антонио остановил его.

– Твоя сеньора приказала тебе, – холодно сказал фидалго, – ты должен выполнять ее приказание. Успокойся, милая: Пери – мой пленник.

Услышав эти слова, разрушавшие все его надежды, индеец одним прыжком переметнулся на середину залы.

– Пери свободный человек, – крикнул он сам не свой, – Пери никому больше не повинуется, он поступит так, как ему говорит сердце.

Пока дон Антонио и Сесилия, пораженные этим первым случаем неповиновения, молча смотрели на стоявшего среди залы индейца, Пери кинулся к стене, где висело оружие, и, схватив тяжелый меч, выскочил наружу.

– Прости Пери, сеньора!

Сесилия вскрикнула и бросилась к окну. Но Пери уже не было.

Алваро и авентурейро, находившиеся на площадке, смотрели как завороженные на дерево, высившееся на противоположной стороне рва; листва его еще долго шевелилась.

Вдалеке раскинулся лагерь айморе. Ветер доносил оттуда выкрики туземцев, глухой и невнятный гул их голосов.