Текст книги "Гуарани"

Автор книги: Жозе де Аленкар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

IX. ЗАВЕЩАНИЕ

В ту минуту, когда Сесилия убежала от Изабелл, дон Антонио де Марис поднимался на площадку. Мысли его были заняты чем-то очень важным, и от этого его всегда серьезное лицо казалось еще серьезнее.

Старый фидалго еще издали увидел сына своего, дона Диего, который прогуливался вместе с Алваро вдоль ограды, и подозвал к себе обоих.

Молодые люди последовали за доном Антонио в его кабинет, небольшую комнату, примыкавшую к молельне. Комната эта ничем особенно не отличалась от остальных, если не считать скрытого небольшой дверью выхода на лестницу, которая вела в погреб или подвал, где хранился порох.

При закладке фундамента дома рабочие обнаружили в скале глубокую пещеру. Будучи человеком дальновидным, дон Антонио понимал, что настанет время, когда ему придется рассчитывать только на собственные силы. И он распорядился устроить под этим естественным сводом подвал, где можно будет держать несколько арроб5757
  Арроба – старинная бразильская мера веса, приблизительно равная пятнадцати килограммам.


[Закрыть] пороха. Вместе с тем все было устроено так, что семья фидалго не могла пострадать из-за неосторожности кого-нибудь из слуг или авентурейро, – входить в кабинет разрешалось только тогда, когда там бывал сам дон Антонио.

Фидалго сел за стол, обитый московской кожею5858
  Московская кожа – кожа особой выделки, применявшаяся для обивки мебели, сундуков и т. п.


[Закрыть], и сделал обоим молодым людям знак сесть рядом с ним.

– Мне необходимо поговорить с вами об одном деле, очень важном для всей нашей семьи, – сказал дон Антонио. – То, что я вам скажу, касается и вас и меня больше, чем кого бы то ни было.

Дон Диего поклонился. Алваро последовал его примеру. Сердце у него забилось – слова фидалго звучали очень многозначительно.

– Мне шестьдесят лет, – продолжал дон Антонио, – я уже стар. В этом девственном краю, на свежем воздухе бразильских сертанов, за последние годы я, правда, помолодел – и душою и телом. Однако возраст мой начинает сказываться, и я чувствую, что скоро жизненные силы мои покорятся закону творения, который требует, чтобы рожденные от земли в землю же и вернулись.

Молодые люди собирались сказать ему все те успокоительные слова, какими мы обычно пытаемся скрыть жестокую правду от наших близких, пытаясь тем самым обмануть и себя самих.

Дон Антонио остановил их властным жестом.

– Не прерывайте меня. Я ни на что не жалуюсь. Я с этого начал, чтобы вы поняли всю серьезность дела, о котором пойдет речь. Кто сорок лет рисковал каждый день жизнью, кто несчетное число раз видел то занесенный над своей головою меч, то пропасть, разверзшуюся под ногами, тот может спокойно взирать на конец пути, который мы свершаем в этой юдоли слез.

– О! Мы хорошо понимаем, что смерть не страшит вас, отец! – воскликнул дон Диего. – Но за последние два дня вы второй раз уже заговариваете о возможности катастрофы. Меня это пугает! Вы ведь еще в силе и совершенно здоровы!

– Разумеется, – поддержал его Алваро, – вы только что сказали, что в Бразилии вы помолодели и, уверяю вас, сейчас вы переживаете вторую молодость, и вам подарило ее пребывание здесь, в Новом Свете.

– Спасибо, Алваро, спасибо, сын мой, – улыбаясь, сказал дон Антонио, – хотелось бы верить вашим словам. Только, посудите сами: когда человек вступает в последнюю четверть жизни, благоразумие требует, чтобы он объявил свою последнюю волю и составил завещание.

– Как, вы собираетесь писать завещание, отец? – сказал дон Диего, бледнея.

– Да, жизнь наша принадлежит господу, и человек, думающий о будущем, должен это предвидеть. Такие дела обычно принято поручать нотариусу. У нас здесь его нет, да, по-моему, он и не нужен. Лучше всего, когда фидалго может доверить свою последнюю волю двум благородным и преданным душам, таким, как ваши. Завещание может порваться, затеряться, сгореть; сердце же кавальейро, у которого есть шпага, чтобы его защищать, и долг, чтобы быть его путеводной звездой, – это живой документ и надежнейший исполнитель воли. Ему я и хочу вручить мое завещание. Выслушайте меня.

Твердость, с которой говорил дон Антонио, не оставляла никаких сомнений в том, что решение его непреклонно, и оба кавальейро с печалью и великим почтением приготовились его слушать.

– Речь будет идти не о вас, дон Диего: состояние мое принадлежит вам, как будущему главе семьи. И не о вашей матери, ибо, когда она потеряет мужа, у нее останется преданный сын. Я люблю вас обоих и благословляю в последний час. Но есть еще два сокровища, которые в этом мире мне дороже всего; они для меня священны, и я должен беречь их даже после того, как сам покину эту бренную жизнь. Это – счастье моей дочери и мое доброе имя. Первое мне вручил всевышний, второе завещал отец.

Фидалго замолчал и перевел взгляд с опечаленного лица дона Диего на Алваро, который был очень взволнован.

– Вам, дон Диего, я передаю имя, завещанное мне от отца. Я убежден, что вы будете сохранять его таким же чистым, как ваша душа, и постараетесь возвеличить его, служа делу справедливому и святому. Вам, Алваро, я доверяю счастье моей Сесилии и верю, что господь, десять лет назад пославший вас ко мне, умножил свои дары, прибавив к сокровищу, которым я владел, еще одно новое благодеяние.

Оба молодых человека преклонили колена и поцеловали один правую, другой левую руку фидалго, который, стоя меж ними, глядел на обоих с одинаковою отеческою любовью.

– А теперь встаньте, дети мои. Обнимитесь по-братски и выслушайте то, что я еще должен сказать.

Дон Диего заключил Алваро в свои объятия. Несколько мгновений благородные сердца их бились рядом.

– А сейчас я скажу вам нечто такое, о чем трудно говорить. Нелегко признаваться в своем проступке, даже тогда, когда доверяешь постыдную тайну людям великодушным. У меня есть внебрачная дочь: из уважения к жене и боязни, чтобы бедной девушке не пришлось краснеть за свое происхождение, я решил, что в глазах людей она должна быть моей племянницей.

– Изабелл! – воскликнул дон Диего.

– Да, Изабелл – моя дочь. Я прошу вас обоих так к ней и относиться. Любите ее как сестру и постарайтесь окружить такою заботой и любовью, чтобы она была счастлива и простила меня за то, что я уделял ей так мало внимания, и за то зло, которое, помимо моей воли, я причинил ее матери.

Голос старого фидалго дрогнул; видно было, что в нем проснулось дремавшее где-то в глубине сердца горестное воспоминание.

– Бедняжка! – пробормотал он.

Он встал, прошелся взад и вперед по комнате и, совладав с волнением, снова повернулся к своим собеседникам.

– Такова моя последняя воля. Я знаю, что вы ее исполните. Я не прошу у вас клятвы, достаточно вашего слова.

Дон Диего протянул руку. Алваро поднес свою к сердцу. Дон Антонио, понимая, что значит это немое обещание, обнял их обоих.

– А теперь довольно печали; я хочу, чтобы вы были веселы. Видите, я уже улыбаюсь! Я спокоен за будущее, и это молодит меня; вам придется, может быть, долго ждать, пока настанет время исполнить мою волю. А до той поры завещание мое будет пребывать в вашем сердце – за семью печатями, как ему и подобает.

– Я все понял, – сказал Алваро.

– Раз так, то вам легко будет понять и нечто другое, – сказал фидалго с улыбкой. – Исполнение одного из двух пунктов моего завещания я, может быть, возьму на себя. Угадайте какого.

– Того, что принесет мне счастье! – ответил молодой человек, покраснев.

Дон Антонио пожал ему руку.

– Ну вот, вы меня порадовали, – сказал фидалго. – Мне жаль только, что есть одна печальная обязанность, которую необходимо выполнить. Скажите, Алваро, вы не знаете, где сейчас Пери?

– Я только что его видел.

– Подите и позовите его ко мне.

Алваро удалился.

– Попросите сюда, сын мой, вашу мать и сестру.

Дон Диего пошел за ними.

Оставшись один, фидалго сел за стол и что-то написал на куске пергамента. Потом сложил его, перевязал шнурком и запечатал гербовою печатью.

В комнату вошли дона Лауриана и Сесилия, а вслед за ними дон Диего.

– Садитесь, дорогая.

Дон Антонио собрал всю семью, чтобы придать больше торжественности тому, что он собирался сделать.

Когда вошла Сесилия, он шепнул ей на ухо:

– Что ты ему подаришь?

Девушка мгновенно все поняла. Их любовь к Пери, чувство благодарности, которое они испытывали к нему, все это было тайной между отцом и дочерью; тайну эту они берегли, словно то было нежное растение; никто больше не должен был знать, какую искреннюю дружбу они питают к индейцу.

Услыхав вопрос отца, Сесилия, которой пришлось столько всего пережить за один только день, сразу же сообразила, о ком идет речь.

– Как, вы все-таки хотите прогнать его! – воскликнула она.

– Это необходимо, я тебе уже говорил.

– Да, но я была уверена, что вы потом передумали.

– Это невозможно.

– Что же он сделал плохого?

– Ты знаешь, с каким уважением я отношусь к нему; если я говорю тебе, что это нельзя, что он не может у нас оставаться, ты должна мне поверить.

– Не сердитесь на меня.

– Значит, ты больше не возражаешь?

Сесилия молчала.

– Если ты решительно против, этого не будет. Но ты огорчишь свою мать, да и меня тоже, потому что я ей обещал.

– Ваше слово для меня закон, отец мой.

В дверях появился Пери. Когда он увидел, что вся семья в сборе, лицо его омрачилось, он забеспокоился; держался он почтительно, но осанка его выражала то чувство собственного достоинства, которое присуще натурам избранным. Его большие черные глаза оглядели весь кабинет и остановились на величественном лице дона Антонио.

Предвидя, что должно произойти, Сесилия спряталась за спину брата.

– Пери, ты веришь, что дон Антонио де Марис твой друг? – спросил фидалго.

– Да, насколько белый человек может быть другом индейца.

– Ты веришь, что дон Антонио де Марис тебя уважает?

– Да, он это говорил и доказал.

– Ты веришь, что дон Антонио де Марис хочет отблагодарить тебя за то, что ты спас его дочь?

– Если так нужно, да.

– Ну так вот, Пери, дон Антонио де Марис, твой друг, просит тебя, чтобы ты вернулся к своему племени.

Индеец вздрогнул.

– Почему ты меня об этом просишь?

– Потому, что так нужно, друг мой.

– Пери понимает: тебе надоело держать его у себя.

– Нет!

– Когда Пери сказал тебе, что остается, он ни о чем не просил; дом у него из соломы и стоит на камне, столбами ему – лесные деревья. Рубашку Пери соткала его мать и принесла месяц назад. Пери тебе ничего не стоит.

Сесилия плакала. Дон Антонио и его сын были расстроены, даже у доны Лаурианы и у той, казалось, дрогнуло сердце.

– Не говори так, Пери! Ты всегда мог бы получить у меня в доме все, что тебе нужно, если бы сам не отказался и не пожелал жить отдельно у себя в хижине. И сейчас еще ты можешь просить у меня все, чего хочешь, все, что тебе нравится, – все будет твоим.

– Почему же ты велишь Пери уйти?

Дон Антонио не знал, что сказать; он вынужден был придумать какой-то предлог, чтобы объяснить индейцу, почему он так распорядился. И он решил сослаться на требования религии, с которыми считаются все народы.

– Ты знаешь, что у нас, белых, есть бог, он живет там наверху, мы его любим и уважаем и повинуемся его воле.

– Да.

– Так вот, бог не хочет, чтобы среди нас жил человек, который его не чтит и не знает. До сегодняшнего дня мы его не слушались; сегодня он нам приказал.

– Бог Пери тоже приказывал ему жить с матерью, со своим племенем, в родных местах, где спят кости его отца, а Пери оставил все, чтобы идти за тобой.

Наступило молчание. Дон Антонио не знал, что сказать.

– Пери не хочет тебе больше досаждать. Он только ждет, что скажет сеньора. Ты приказываешь мне уйти, сеньора?

Дона Лауриана, в которой сразу же взыграли все ее предрассудки, как только зашла речь о религии, повелительно взглянула на дочь.

– Да! – пробормотала Сесилия.

Индеец опустил голову: по щеке его скатилась слеза.

Нет возможности передать, как он страдал! Слова не могут выразить ту глубокую муку, что снедает сильную, мужественную душу, когда она в первый раз сражена скорбью.

Х. ПРОЩАНИЕ

Дон Антонио подошел к Пери и пожал ему руку.

– Пери, я в неоплатном долгу перед тобой. Но кроме того, я в долгу и перед самим собою. Ты возвращаешься к своему племени. Как ты ни храбр и ни силен, может статься, что война кончится для тебя неудачей и ты попадешь в плен к кому-нибудь из белых. Тогда этот пергамент сохранит тебе жизнь и свободу. Прими его от твоей сеньоры и от меня.

Фидалго протянул индейцу клочок пергамента, на котором он перед этим что-то написал, и обернулся к сыну:

– Этот документ, дон Диего, служит гарантией для Пери на случай, если он окажется пленником какого-нибудь португальца: дон Антонио де Марис и его наследники отвечают за пленного и обязуются заплатить необходимый выкуп. Это еще одна моя воля, исполнить которую я вам завещаю, сын мой.

– Будьте спокойны, отец, – ответил дон Диего, – я оплачу этот долг чести и не только из уважения к вашей воле, но и следуя велению моих собственных чувств.

– Моя семья, которая присутствует тут, – сказал фидалго, обращаясь к индейцу, – еще раз благодарит тебя за все, что ты для нас сделал. Мы собрались сейчас все, чтобы пожелать тебе счастливого возвращения к твоим братьям, в места, где ты родился.

Сверкающими глазами Пери оглядел всех присутствующих поочередно. Казалось, он мысленно обращал к ним слова прощания, которых губы его были не в силах произнести.

Но как только взгляд его упал на сидевшую в стороне Сесилию, он подошел к ней и, движимый какой-то необоримой силой, опустился перед ней на колени.

Девушка сняла с груди маленький золотой крестик на черной ленточке и надела его индейцу на шею.

– Пери, когда ты узнаешь, что означает этот крест, возвращайся к нам.

– Нет, сеньора, оттуда, куда идет Пери, никто не возвращается.

Сесилия задрожала.

Индеец встал с колен и подошел к дону Антонио де Марису, который не мог скрыть своего волнения.

– Пери уходит. Ты приказываешь – он повинуется. Раньше, чем солнце оставит землю, Пери оставит твой дом. Солнце вернется завтра, Пери – никогда. Он уходит сегодня, он уносит в сердце своем смерть. Уйди он в конце месяца, он бы унес в сердце радость.

– Почему? – спросил дон Антонио. – Раз так или иначе мы должны расстаться, не все ли равно: сегодня или через три дня!

– Нет, – ответил индеец. – Может статься, завтра на твой дом нападут. Будь Пери с тобой, – он бы тебя защитил.

– Нападут на мой дом? – воскликнул дон Антонио и задумался.

– Да, можешь быть в этом уверен.

– Нападут? Кто?

– Айморе.

– Откуда ты знаешь? – спросил дон Антонио, глядя на него с недоверием.

С минуту индеец молчал; он обдумывал, как ему лучше ответить.

– Пери знает. Он видел отца и брата индианки, которую твой сын нечаянно убил. Они стояли и смотрели на твой дом, потом крикнули, что будут мстить, и пошли к своему племени.

– И что же ты сделал?

– Пери видел, как они ушли, и Пери говорит тебе: будь готов.

Фидалго покачал головой. Он все еще сомневался.

– Могу ли я поверить твоим словам, Пери? Это ведь не в твоей натуре: равнодушно глядеть на врагов твоей сеньоры и моих.

Индеец печально улыбнулся.

– Они были сильнее. Пери дал им уйти.

Дон Антонио стал размышлять. Казалось, он что-то припоминает и взвешивает различные обстоятельства, запечатлевшиеся в его памяти.

Взгляд его, устремленный на лицо Пери, скользнул вниз на его плечо. Сначала, как то бывает с человеком задумавшимся, он ничего не заметил, но потом вгляделся и различил на рубашке индейца едва заметное красное пятнышко.

Фидалго стал вглядываться в это пятнышко пристальнее, и лицо его прояснилось, как будто он нашел решение мучившего его вопроса.

– Ты ранен? – вскричал дон Антонио.

Пери на шаг отступил, но фидалго бросился к нему, отвернул рубашку, потом вытащил висевшие у него за поясом пистолеты. Осмотрев их, он убедился, что они разряжены.

После этого дон Антонио скрестил руки и с глубоким восхищением посмотрел на индейца.

– Пери, – сказал он, – то, как ты поступил раньше, достойно тебя; то, как ты поступаешь сейчас, достойно истого фидалго. Такое благородное сердце могло бы с честью биться в груди португальского кавальейро. Призываю вас всех в свидетели, – сказал он, обращаясь к присутствующим, – вы можете подтвердить, что однажды дон Антонио де Марис обнял врага своего народа и своей веры, как равного себе по благородству чувств.

Фидалго раскрыл объятия и по-братски прижал Пери к сердцу так, как принято было в стародавние рыцарские времена, о которых тогда сохранялись лишь смутные воспоминания. Индеец стоял, опустив глаза, растроганный и смущенный; он был похож на преступника перед судьей.

– Послушай, Пери, – сказал дон Антонио, – человек никогда не должен лгать, даже когда он хочет скрыть содеянное им добро. Скажи мне всю правду.

– Спрашивай.

– Кто стрелял два раза возле реки, когда твоя сеньора купалась?

– Пери.

– Кто пустил стрелу, которая чуть де задела Сесилию?

– Айморе, – содрогнувшись, ответил индеец.

– Откуда взялась стрела, воткнутая в землю, около того места, где лежали тела двух убитых индейцев?

Пери не отвечал.

– Лучше не отпирайся. Твоя рана говорит вместо тебя. Чтобы спасти твою сеньору, ты подставил себя под стрелы врагов. И ты же потом их убил.

– Ты все знаешь. Пери больше не нужен; он вернется к родному племени.

Индеец последний раз посмотрел на свою сеньору и пошел к двери.

– Пери! – воскликнула Сесилия. – Останься! Твоя сеньора тебе приказывает!

Она кинулась к отцу и, улыбаясь сквозь слезы, стала умолять его:

– Правда ведь, отец, теперь он не должен уходить? Не может быть, чтобы вы теперь приказали ему уйти!

– Да! У дома, где живет такой преданный друг, как он, есть ангел-хранитель, который всех бережет. Пери останется с нами, и навсегда.

Пери, весь дрожа от радости и надежды, жадно ловил каждое слово дона Антонио.

– Жена моя! – торжественно сказал фидалго, обращаясь к доне Лауриане. – Человек этот второй раз спас вашу дочь, рискуя собственной жизнью. А мы уже хотели расстаться с ним, ответить ему черной неблагодарностью. И что ж, несмотря на это, он простился с нами, с людьми, которые погнушались его обществом, как верный и преданный друг. Судите сами, должен ли этот человек покинуть дом, в который без него столько раз могла бы войти беда.

Дона Лауриана, если отрешиться от ее предрассудков, была по натуре женщиной доброй; стоило ей прийти в умиление – и она начинала понимать высокие чувства. Слова мужа нашли на этот раз отклик в ее душе.

– Нет, – сказала она, поднявшись с места и подходя к индейцу, – Пери должен остаться. Сейчас я вас сама об этом прошу, дон Антонио де Марис, я тоже в долгу перед ним.

Индеец почтительно поцеловал руку, которую протянула ему супруга фидалго.

Сесилия захлопала в ладоши. Оба молодых кавальейро улыбнулись друг другу.

Дон Диего любовался благородством, великодушием и справедливостью своего отца. Фидалго знал, что сын одобряет его поступок и сам будет следовать в жизни его примеру.

В эту минуту в дверях появился Айрес Гомес. Пораженный, он замер на месте.

Картина, которую он увидел, была для него совершенно необъяснима. И действительно, для человека непосвященного она была неразрешимой загадкой.

Утром этого дня, сразу же после завтрака, дон Антонио де Марис, подойдя к окну столовой, увидел большую стаю хищных птиц, черною тучей нависшую над берегом Пакекера. Птиц слетелось великое множество; не иначе как они учуяли падаль, скорее всего, тушу какого-нибудь крупного зверя, может быть, даже и не одну.

Влекомый любопытством, вполне естественным у человека, жизнь которого течет однообразно, фидалго спустился к реке. Возле изгороди из жасминов, которая служила купальней Сесилии, он увидел маленькую лодку и переправился в ней на противоположный берег.

Там он наткнулся на трупы двух индейцев и тут же убедился, что оба убитых принадлежали к племени айморе; убедился и в том, что они погибли от огнестрельного оружия. В эту минуту его преследовала одна только мысль: индейцы могут напасть на дом. Сердце фидалго сжалось от страшного предчувствия.

Дон Антонио не был суеверен. Но когда он узнал, что дон Диего нечаянно, по собственной неосторожности, убил индианку, в душу его закрался какой-то смутный страх, который и побудил его так сурово обойтись в тот день с сыном.

Теперь же, когда он увидел, что его мрачные ожидания начинают сбываться, страх этот усилился. А под влиянием владевших им мыслей о смерти, он превратился в тяжелое предчувствие.

Какой-то внутренний голос говорил фидалго, что над домом его нависла беда и что вслед за спокойными и счастливыми днями, которыми он наслаждался в своих уединенных поместьях, наступает пора скорби. Какие утраты она принесет ему, нельзя было предугадать. И под впечатлением одного из тех совершенно непроизвольных душевных состояний, которые ни с того ни с сего окрыляют нас надеждой или погружают в печаль, он вернулся домой.

Повстречав неподалеку от дома двух авентурейро, дон Антонио приказал им немедленно захоронить обоих индейцев и никому не говорить об этом ни слова, чтобы не напугать дону Лауриану.

Дальнейшее нам известно.

Фидалго подумал, что беда может поразить его самого, и потому решил объявить свою последнюю волю, дабы обеспечить семье покой и благополучие.

Слова Пери, предупреждавшего о возможном нападении, сразу напомнили ему о мертвых индейцах. Он стал припоминать мельчайшие обстоятельства и сопоставил их с рассказом Изабелл: случившееся предстало перед ним с такой ясностью, будто он видел все собственными глазами.

Пятнышко крови, проступившее на груди у индейца в тяжелую минуту, когда его сеньора приказала ему уйти и когда от волнения рана его раскрылась, послужило для дона Антонио лучом света.

У нашего эскудейро, почтенного Айреса Гомеса, которому ценою невероятных усилий удалось дотянуться ногой до лежавшей поблизости шпаги и разрубить ею державшие его путы, были все основания, чтобы остолбенеть перед картиной, которая предстала его глазам.

Пери, целующий руку доны Лаурианы, Сесилия довольная и веселая, дон Антонио де Марис и дон Диего, благодарными глазами глядящие на индейца, – все это, вместе взятое, едва не свело с ума бедного Айреса Гомеса.

Надо еще добавить, что, едва только несчастный эскудейро освободился от пут, он побежал прямо в дом с намерением рассказать дону Антонио де Марису обо всем, что с ним стряслось, и попросить позволения четвертовать индейца. Старый служака твердо решил, что, если фидалго не удовлетворит его просьбы, он оставит должность, которую занимал уже тридцать лет, но во что бы то ни стало отомстит за обиду, пусть даже ради этого ему придется расстаться со своим господином – Айреса Гомеса это не смутит.

Увидав недоумевающую физиономию эскудейро, дон Антонио рассмеялся; он знал, что тот недолюбливает индейца, но в этот день ему захотелось помирить Пери со всеми.

– Подойди сюда, мой старый Айрес, ты прослужил мне тридцать лет. Ты сама верность и, конечно, будешь рад пожать руку преданному другу нашей семьи.

Айрес Гомес не только обомлел, он, можно сказать, оцепенел. Мог ли он ослушаться дона Антонио де Мариса, который так дружески с ним говорит? Но как пожать руку, которая только что его оскорбила?

Если бы он успел уже объявить, что уходит, он был бы свободен от всех обязательств. Но приказание дона Антонио застало его врасплох: поступить по-своему он не решался.

– Ну что же ты, Айрес?

Эскудейро протянул похолодевшую руку; индеец пожал ее и улыбнулся.

– Ты друг, и Пери больше тебя не будет привязывать.

После этих слов присутствующие догадались о том, что произошло, и не могли удержаться от смеха.

– Дикарь проклятый! – сквозь зубы пробурчал эскудейро. – Вечно ты что-нибудь выкинешь.

Удар колокола позвал всех на ужин.