Текст книги "Гуарани"

Автор книги: Жозе де Аленкар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

VIII. ПАВШИЕ ДУХОМ

Прошло два дня со времени появления айморе. Положение дона Антонио де Мариса и его семьи было отчаянным.

Туземцы яростно атаковали дом. Индианка была с ними; страшная в своей ненависти, она взывала к отмщению.

Небо потемнело от стрел; они сыпались дождем, изрешетили двери и стены дома.

При виде грозившей всем неминуемой опасности бунтовщики оставили свои намерения и приготовились отбивать атаку индейцев.

Между ними и станом фидалго наступило нечто вроде перемирия. Хоть они ни о чем не договаривались друг с другом, мятежники понимали, что прежде всего они должны отогнать общего врага и только после этого могут довести до конца свое дело.

Дон Антонио де Марис, укрепившийся в той части дома, где жила его семья, окруженный испытанными друзьями, решил защищать до последней капли крови жену и дочь.

Он знал, что если их не спасет какое-нибудь чудо, они погибнут все; но он рассчитывал умереть последним и позаботиться о том, чтобы останки его близких не были осквернены.

Он видел в этом свою обязанность отца семьи и главы отряда. Подобно капитану, который последним покидает тонущее судно, он последним уйдет из жизни, и лишь после того как прах его близких будет подобающим образом захоронен.

Как переменился весь этот дом, который мы видели таким веселым, таким полным жизни! В той части здания, которая сообщалась с жилищем авентурейро, из соображений благоразумия теперь никто не жил. Дон Антонио переселил семью во внутренние покои, чтобы уберечь близких от несчастной случайности.

Сесилии пришлось оставить свою прелестную комнатку. В ней водворился Пери. Теперь здесь была его штаб-квартира. Надо сказать, что индеец не разделял всеобщего уныния и был непоколебимо уверен в себе и своих силах.

Было десять часов вечера. Висевшая в зале серебряная люстра озаряла печальное безмолвие дома.

Все двери были заперты, окна заложены. Время от времени слышался свист стрелы, впивавшейся в дерево или застрявшей меж черепицами крыши.

В передней стене залы и в двух боковых были устроены бойницы, возле которых ночью по очереди дежурили авентурейро, чтобы противник не мог застать их врасплох.

Дон Антонио де Марис сидел в глубоком кресле под балдахином. Он отдыхал. День выдался трудный: айморе уже несколько раз прорывались к каменной лестнице, которая вела к дому. Однако небольшому отряду фидалго с помощью кулеврины каждый раз удавалось их отбросить.

Свой заряженный клавин он прислонил к спинке кресла. Пистолеты лежали рядом на поставце. Чтобы достать их, ему достаточно было протянуть руку.

Его склоненная седая голова резко выделялась на черном бархате камзола, поверх которого была надета тончайшая кольчуга, защищавшая грудь.

Можно было подумать, что он спит. Но время от времени он поднимал глаза и оглядывал просторную комнату; скорбный взор его устремлялся на ее дальний, едва освещенный угол.

Потом он вновь опускал голову и погружался в горестное раздумье. Хотя мужество и присутствие духа не покидали фидалго, в глубине души он уже потерял всякую надежду.

В противоположном конце комнаты на кушетке лежала Сесилия. Она совсем ослабела. Лицо ее утратило привычную живость. Изнуренная столькими волнениями, исхудавшая, она раскинулась на покрывале из дамасского шелка. Рука ее безжизненно свисала, словно цветок, у которого сломали стебель; бледные губы время от времени шевелились, шепча слова молитвы.

Возле кушетки стоял на коленях Пери, не отрывая глаз от своей сеньоры. Казалось, что едва заметное дыхание девушки, от которого вздымается ее грудь, согревает индейца, дает ему силу жить.

С тех пор как поднялся мятеж, Пери уже не покидал своей сеньоры; он следовал за нею всюду как тень; его преданность, которая и до того была велика, теперь, перед лицом грозившей всем великой опасности, стала верхом самоотречения. За последние дни он превзошел себя; его беззаветная любовь делала его героем, совершавшим подлинные чудеса.

Достаточно было какому-нибудь айморе приблизиться к дому с боевым кличем и потревожить покой девушки, как Пери с быстротой молнии выбегал на площадку. Прежде чем его успевали удержать, прорвавшись сквозь тучу стрел, он устремлялся к парапету и оттуда выстрелом из клавина убивал дерзновенного воина, осмелившегося потревожить его сеньору, и крик дикаря навсегда умолкал.

А если удрученная девушка отказывалась от пищи, приносимой матерью или сестрой, тогда, подвергая себя бесчисленным опасностям, рискуя разбиться о скалы и быть пронзенным вражескими стрелами, Пери выбирался в лес и через час возвращался оттуда, неся какой-нибудь сочный плод, увитые цветами медовые соты или редкую дичь, которой его сеньора соглашалась отведать, чтобы этим хоть немного отблагодарить своего верного слугу за его любовь и преданность ей.

Безрассудства индейца заходили так далеко, что Сесилия запретила ему покидать ее и сама не сводила с него глаз, боясь, как бы он не погиб.

Это была не одна только привязанность к нему: какой-то внутренний голос говорил ей, что если в том бедственном положении, в каком находилась ее семья, их кто-нибудь и спасет, то спасителем этим будет только Пери – его мужество, находчивость, его высокое самоотречение.

Если он погибнет, кто будет оберегать ее с таким вниманием, с таким пылким рвением, полным поистине материнской любви, отцовской заботы и братской нежности? Кто будет ее ангелом-хранителем, отвращающим от нее всякое горе, и вместе с тем верным рабом, готовым исполнить ее малейшее желание?

Нет, Сесилия не могла допустить даже мысли, что ее друг погибнет. Поэтому она приказывала ему, просила и даже умоляла не покидать ее. Ей тоже хотелось стать для Пери ангелом-хранителем, его добрым гением.

В другом углу, в амбразуре окна, сидела Изабел; сверкающие глаза ее то и дело с беспокойством и страхом заглядывали в узенькую щель окна, которое она незаметно для всех приоткрыла.

Сноп света, прорывавшийся сквозь эту щель, сделался отличной мишенью для индейцев, которые устремляли туда стрелу за стрелой, но Изабел, сама не своя от волнения, нисколько не думала об опасности.

Она не сводила глаз с Апваро, который вместе с большею частью преданных дону Антонио авентурейро охранял дом в ночное время. Он расхаживал взад и вперед по площадке, укрываясь за невысокой оградой. Каждая стрела, свистевшая над его головой, каждое его неосторожное движение ужасали Изабел; она была в отчаянии оттого, что не может быть рядом с ним, охранять его, заслонить его от стрелы, несущей смерть.

Сидевшая на ступеньках молельни дона Лауриана шептала молитвы; добрая сеньора проявляла в эти страшные дни необычайное мужество и спокойствие. Воодушевленная верой и чувством долга, она сумела стать достойной своего мужа.

Она делала все, что могла: перевязывала раненых, старалась ободрить обеих девушек, помогала укреплять дом и даже вела хозяйство так, словно ничего не произошло.

Прислонившись к двери кабинета, скрестив руки на груди, Айрес Гомес спал. Эскудейро строго исполнял приказ фидалго. После их совещания Айрес неотлучно пребывал на своем посту и покидал его только тогда, когда приходил дон Антонио и усаживался в кресло у двери.

Старик спал стоя. Но стоило кому-нибудь подойти к двери, как он мгновенно пробуждался и, сжимая в одной руке пистолет, другую клал на дверной засов.

Дон Антонио де Марис поднялся с места. Заткнув за пояс пистолеты и взяв клавин, он подошел к кушетке, на которой спала дочь, и поцеловал ее в лоб. Потом он так же поцеловал Изабел, обнял жену и вышел из комнаты. Фидалго шел сменить Алваро, который дежурил с наступления темноты. Спустя несколько минут после его ухода дверь снова отворилась, и в комнату вошел кавальейро.

На Алваро был суконный камзол на красной подкладке.

Едва только он появился в дверях, Изабел, вскрикнув, бросилась к нему.

– Вы ранены? – спросила она в тревоге, беря его за руки.

– Нет, – отвечал удивленный кавальейро.

– Какое счастье! – с облегчением вздохнула Изабел.

Она обозналась: на плече у молодого человека, сквозь продырявленную стрелою ткань видна была красная подкладка; в первую минуту ей показалось, что это – кровь.

Алваро попытался высвободить свои руки из рук Изабел, но девушка, обратив к нему молящий взгляд, увлекла его к окну; там она усадила его с собою рядом.

Многое произошло между ними за эти дни. Есть обстоятельства, при которых чувства растут с необыкновенной быстротой и одна минута вмещает месяцы, даже годы.

Сведенные общей опасностью вместе, живя в одной комнате, ежеминутно встречаясь, обмениваясь то словом, I то взглядом, постоянно ощущая обоюдную близость, эти два сердца хоть, может быть, и не одинаково друг друга любили, но, во всяком случае, одинаково понимали.

Алваро избегал Изабел. Он боялся этой пылкой любви, этих завлекающих взглядов, этой глубокой, самозабвенной страсти, которая склонялась к его ногам с печальной улыбкой. Он был не в силах противиться ей, а чувство долга требовало, чтобы он ей противился.

Он любил или думал, что все еще любит Сесилию. Он дал ее отцу обещание жениться на ней. В том положении, в котором они находились, это обещание было больше чем клятвой – это было властной необходимостью, велением судьбы.

Мог ли он при всем этом поддерживать в Изабел напрасную надежду? Разве не подлостью, не низостью было бы принять любовь, которую она предлагала? Разве не обязан он был убить в ее сердце чувство, которому суждено было остаться неразделенным?

Так думал Алваро и старался не оставаться с девушкой наедине, ибо знал, какую притягательную силу обретает красота, одушевленная страстью.

Он говорил себе, что не любит Изабел, что никогда ее не полюбит. И в то же время он знал, что, если еще раз увидит ее такой, какой она была в ту минуту, когда призналась ему в своей любви, он упадет на колени и забудет ради нее о долге, о чести, обо всем на свете.

Это была страшная борьба. Но благородная душа кавальейро не уступала и поистине героически сопротивлялась. Он мог оказаться в конце концов побежденным, но лишь после того, как сделает все, что возможно, чтобы быть верным своему обещанию.

Борьба эта становилась еще острее оттого, что Изабел отнюдь не преследовала его своей любовью. После первого порыва, толкнувшего ее на признание, она замкнулась в себе и, смирившись, любила без надежды быть любимой.

IX. НАДЕЖДА

Алваро сел рядом с Изабел; Он чувствовал, что самообладание ему изменяет.

– Что вам угодно, Изабел? – спросил он. Голос его Слегка дрожал.

Девушка ничего не ответила. Она не могла оторвать от него глаз: какое это было счастье – смотреть на него, чувствовать, что он рядом, теперь, после того, как он был на волосок от смерти.

Только тот, кто сам любил, знает, как это сладостно – глядеть и глядеть на любимого; глаза никак не могут насытиться, когда перед ними тот или та, чей образ всегда в душе и с каждым разом обретает все новое очарование.

– Позвольте мне побыть с вами! – сказала Изабел с мольбою. – Кто знает, может быть, это в последний раз!

– Оставьте эти мрачные мысли, – мягко сказал Алваро. – Не надо терять надежды.

– А зачем она мне? – воскликнула девушка. – Я только что видела вас издали: вы проходили под окнами, и каждую минуту мне казалось, что стрела заденет вас, ранит и…

– Как! Вы были так неосторожны, вы открыли окно?

Молодой человек обернулся и вздрогнул, увидев приоткрытый ставень, с наружной стороны весь изрешеченный стрелами индейцев.

– Бог мой! – вскричал он. – Зачем вы так рискуете жизнью, Изабел?

– А зачем мне ее беречь? – порывисто воскликнула девушка. – Что меня к ней привязывает? Какие наслаждения, какие радости? Для чего и живет человек, если не для того, чтобы повиноваться зову души? Счастье мое в том, чтобы глядеть на вас, чтобы о вас думать. Если за это счастье мне придется заплатить жизнью, я готова!

– Не говорите так, Изабел, сердце у меня разрывается.

– А что же еще мне говорить? Лгать я не могу. С того дня, как я открыла вам мою тайну, я потеряла над ней власть. Она сделалась моей госпожой, требовательной, жестокой. Я знаю, что вам неприятно…

– Никогда я этого не говорил!

– Вы великодушны, а все-таки это так. Верьте, я умею распознать, умею понять каждое ваше движение. Вы привязаны ко мне как брат, но вы избегаете меня, вы боитесь, как бы Сесилия не подумала, что вы меня любите. Так ведь?

– Нет, – воскликнул Алваро, поддаваясь неудержимому порыву чувства, – я действительно боюсь… боюсь полюбить вас!

Эти внезапно вырвавшиеся слова так поразили Изабел, что она не могла прийти в себя, она застыла, словно в каком-то экстазе, сердце ее лихорадочно билось, ей трудно было дышать.

Алваро был взволнован не меньше. Покоренный этой безмерной любовью, потрясенный самоотвержением девушки, которая рисковала жизнью для того лишь, чтобы издали следить за ним взглядом, словно она могла этим его уберечь, он поневоле выдал себя – признался в том, какая борьба кипела в его душе.

Но не успели эти слова слететь с его уст, как усилием воли он справился с собой и, снова став холодным и сдержанным, заговорил с Изабел очень серьезно:

– Вы знаете, что я люблю Сесилию. Но вы не знаете, что я обещал ее отцу жениться на ней. Пока он своей волей не освободит меня от моего обещания, я обязан это обещание выполнить. Что же касается моей любви, то здесь дело во мне самом, и одна только смерть ее у меня отнимет. В тот день, когда я полюблю другую женщину, я должен буду сам осудить себя, как бесчестного человека.

Алваро повернулся к Изабел и, печально улыбнувшись, добавил:

– А вы понимаете, как должен поступить человек бесчестный, но у которого, однако, есть совесть, чтобы себя осудить?

В глазах девушки вспыхнул зловещий огонек.

– Да, понимаю! Так же должна поступить и женщина, которая любит без надежды, чья любовь оскорбляет того, кого она любит, или причиняет ему страдания!

– Изабел!.. – вскричал Алваро, дрожа от волнения.

– Вы правы! Только смерть может освободить от первой, святой любви такие сердца, как мое и ваше.

– Оставьте эти мысли, Изабел! Поверьте мне, на подобное безумие человека может толкнуть только одно.

– Что? – спросила Изабел.

– Бесчестье.

– Нет, этому безумию есть еще одно оправдание, – ответила девушка, упоенная своей любовью, – другое, менее эгоистичное, но не менее благородное: счастье тех, кого мы любим.

– Я вас не понимаю.

– Когда знаешь, что можешь причинить горе любимому человеку, лучше самой отрезать единственную нить, связующую тебя с жизнью, чем видеть, как ее разорвут. Разве вы не сказали, что боитесь меня полюбить? Ну, так вот, теперь и я начинаю бояться, как бы вы в самом деле меня не полюбили.

Алваро не знал, что ответить. Он ужаснулся. Он знал Изабел и понимал, как много значат слетевшие с ее уст пламенные слова.

– Изабел! – сказал он, беря ее за руки. – Если вы хоть сколько-нибудь привязаны ко мне, не откажите мне в милости, о которой я вас прошу. Прогоните эти мысли, умоляю вас!

Девушка грустно улыбнулась.

– Вы меня просите?.. Вы просите, чтобы я цеплялась за жизнь? Но ведь вы же сами ее отвергли! Да разве она не ваша? Примите ее, и вам ни о чем не придется меня молить.

Страстный взгляд девушки притягивал Алваро. У него не было больше сил сдерживать себя. Он встал и, наклонившись над ухом Изабел, прошептал:

– Да, принимаю.

Бледная от волнения и счастья, девушка не верила своим ушам. Кавальейро вышел из комнаты.

В то время как Алваро и Изабел говорили вполголоса у окна, Пери по-прежнему глядел на свою сеньору.

Он глубоко задумался; видно было, что какая-то мысль занимает его, поглощает целиком.

Наконец он поднялся и, бросив последний, полный печали взгляд на Сесилию, медленными шагами направился к двери.

Сесилия пошевельнулась и подняла голову.

– Пери!

Он вздрогнул и, вернувшись, снова опустился на колени возле кушетки.

– Ты обещал, что не покинешь своей сеньоры? – сказала Сесилия с нежным укором.

– Пери хочет спасти тебя.

– Как?

– Узнаешь. Не мешай Пери сделать то, что он задумал.

– А это не грозит твоей жизни?

– Почему ты об этом спрашиваешь, сеньора? – робко сказал индеец.

– Как почему? – воскликнула Сесилия, поднявшись с кушетки. – Потому что, если ради нашего спасения тебе надо будет пожертвовать жизнью, я отказываюсь от такой жертвы, отказываюсь и за себя, и за моего отца.

– Успокойся, сеньора. Пери не боится врага; он знает, как победить.

Девушка недоверчиво покачала головой.

– Их так много!

Индеец гордо улыбнулся.

– Пусть их даже тысяча. Пери победит всех, индейцев и белых.

Слова эти были сказаны так просто и вместе с тем с той уверенностью, которая рождается от сознания силы и власти.

Однако Сесилия не могла этому поверить. Ей казалось немыслимым, чтобы один человек, пусть даже такой смелый и преданный, как этот индеец, мог одолеть не только восставших авентурейро, но и две сотни воинов айморе, осаждавших дом.

Но она забывала, какими возможностями обладал этот сообразительнейший из людей, к услугам которого были сильные руки и гибкое тело и чья ловкость была поистине неимоверна. Она не знала, что мысль – самое могущественное из орудий, какие господь дал человеку, что именно она поражает врагов, сокрушает сталь, укрощает пламя и побеждает самое себя той неодолимой и всепровидящей силой, которая повелевает духу властвовать над материей.

– Не обманывай себя: это будет напрасная жертва. Не может быть, чтобы один человек мог победить такое множество врагов, даже если этот человек – Пери.

– Увидишь! – уверенно ответил индеец.

– А кто тебе даст силу, чтобы справиться с таким могучим противником?

– Кто? Ты, сеньора, ты одна, – ответил индеец, глядя на нее своими сверкающими глазами.

Сесилия улыбнулась, и в – улыбке ее было что-то печальное.

– Иди! – сказала она. – Иди и спаси нас. Но помни, если ты умрешь, Сесилия не примет жизни, которую ты ей даруешь.

Пери поднялся с колен.

– Солнце, что взойдет завтра утром, будет последним для твоих врагов. Сеси сможет улыбаться как прежде и быть довольной и веселой.

Голос индейца дрогнул. Чувствуя, что не может сдержать волнения, он быстро прошел через залу и исчез.

Выйдя из дома, Пери посмотрел на звезды: одна за другой они гасли. Близился рассвет. Времени терять было нельзя.

Что же он задумал? Какой план вселил в пего уверенность и глубокое убеждение в благоприятном исходе? Какое необыкновенное средство было в его распоряжении, если он надеялся сокрушить врагов и спасти свою сеньору?

Догадаться было нелегко. Пери скрывал свою заветную тайну в глубине сердца; он не говорил о ней даже с самим собою из страха выдать ее и свести на нет ее действие, на которое так рассчитывал.

Враги были у него в руках. Немного выдержки – и он уничтожит их всех, поразит их как гром небесный.

Пери направился в садик, а оттуда – в бывшую спальню Сесилии; комната эта находилась неподалеку от помещения, занятого бунтовщиками, и девушке пришлось ее покинуть.

Внутри было темно. Но света звезд, проникавшего туда сквозь окно, было достаточно, чтобы Пери мог все хорошо различить: способность ориентироваться в темноте у индейцев необычайно развита.

Пери стал складывать на пол свое оружие: он поцеловал пистолеты, подаренные ему Сесилией, и положил их посреди комнаты, снял с себя украшения из перьев, пояс воина, головной убор из ярких перьев и, как трофеи, положил их поверх оружия.

Потом он взял свой большой лук, переломил его о колено и бросил обе половинки на ту же кучу.

Некоторое время Пери с глубокой скорбью глядел на эти реликвии его прежней жизни, на эти эмблемы его преданности Сесилии и ни с чем не сравнимого героизма.

Борясь с охватившим его сильным волнением, он повторял про себя слова своего родного языка, те, что вспоминались ему всегда в минуты опасности:

«О мой лук, верный спутник, верный соратник Пери! Прощай! Твой хозяин уходит и оставляет тебя здесь. С тобой бы он победил. Никто не мог бы одолеть его, пока ты с ним, а сейчас он сам хочет, чтобы его победили».

Индеец приложил руку к сердцу.

«Да! Пери, сын Араре, вождь своего племени, смелый из смелых, воин гойтакас, не знавший поражений, будет побежден на войне. Оружию Пери не пристало видеть, как хозяин его будет молить о пощаде. Лук Араре теперь сломан и не спасет сына вождя».

Когда он произносил эти слова, его гордая голова поникла. Наконец он совладал с собой и, заключив в свои объятия всю эту груду оружия и военных эмблем, простился с ними.

Пряный аромат цветов, которые с наступлением утра начали распускаться, напомнил ему, что ночь миновала.

Он сломал браслет, который, как все индейцы, носил на лодыжке: украшение это было сделано из мелких орехов, нанизанных на нитку и окрашенных в желтый цвет.

Пери взял два таких ореха и надрезал их ножом, не очищая от скорлупы; затем, зажав их в кулаке, он вскинул вверх руку, словно в знак вызова или страшной угрозы, и выбежал вон.