Текст книги "Он приехал в день поминовения"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Колетта несколько раз споткнулась на неровной мостовой улицы Вильнёв, но по-прежнему шла быстрым шагом, таща за собой Жиля.

– Главное, скажите ему, что я знаю – он не сделал этого, что я верю в него, что... Я больше не могу, Жиль! Я так боялась, что вы не придете. У меня не хватило терпения ждать вас дома. Понимаете, я уверена, что эта женщина решила отомстить. Видя, что конец неизбежен, она могла сама принять яд.

Они пересекли безлюдный в этот час рынок и нырнули под аркады улицы Минаж. Действительно, перед домом врача расхаживал полицейский в форме и кучками стояли спорившие между собой зеваки.

– Не ходите дальше, тетя. Если вас узнают... Жиль соображал, где оставить Колетту на время его визита к доктору Соваже.

– Стоять на улице вам нельзя. На углу есть кафе...

Не спрашивая согласия тетки, Жиль распахнул дверь. Несколько завсегдатаев играли на бильярде. На вошедших устремились любопытные взгляды.

– Рюмку рома или коньяку для мадам, – распорядился Жиль. И тихо добавил: – Обещайте, что дождетесь меня и не будете волноваться.

– Вы-то хоть верите мне, Жиль? Клянусь вам, он невиновен. Я это чувствую, знаю. Я...

У самого дома врача полицейский остановил Жиля:

– Вы куда?

– К доктору Соваже.

– Лечитесь у него?

– Нет, я просто его знакомый, Жиль Мовуазен.

– Вам известно, что мадам Соваже скончалась и ведется следствие?

– Да.

– Повторите, как вас зовут.

Жиль повторил, постовой сделал пометку в блокноте.

– Проходите.

II

Тогда, днем, в коридоре было так темно, что ручку двери, ведущей в приемную, пришлось искать чуть ли не на ощупь. Теперь, вечером, Жиль изумился его запущенности. При свете электрической лампы с почерневшим от грязи абажуром коридор казался еще более длинным и узким, стены неровными и обшарпанными. В глубине, сквозь полуоткрытую застекленную дверь, виднелся дворик, загроможденный помойными ведрами и бачками.

Жиль нагнулся и подобрал цветок. Кто-то, ничего еще, видимо, не зная, принес покойнице цветы.

Дверь в приемную была распахнута. Свет горел, но комната была пуста; пуст оказался и кабинет, где царил полный хаос.

Подавленный тишиной, безлюдьем и убожеством, Жиль кашлянул, чтобы дать знать о себе, но не услышал в ответ ни звука. Зато взгляд его нащупал металлический шкафчик, на белой эмали которого рельефно выделялись красные сургучные печати.

В конце концов Жиль добрался до помещения, которое явно не могло служить ни гостиной, ни столовой: в этой комнате, где, шпионя за мужем, проводила большую часть дня мадам Соваже, еще стояла ее коляска. Здесь тоже все было в беспорядке: простыня на полу, на засаленном диване подушка сомнительной чистоты.

Внезапно Жиль обернулся: в проеме еще одной, последней двери, глядя на него, стоял доктор Соваже. Он глядел пристально, словно не узнавал посетителя. Волосы у него были всклокочены, лицо небритое. Без воротничка, в расстегнутой рубашке, в коричневых войлочных шлепанцах, он стоял и смотрел, а за спиной его, как декорация, виднелась бедная кухня, с порога которой на пришельца глазела нелепая толстая девица.

– Где Колетта? – безразличным тоном спросил врач.

– Пришла со мной. Но ей лучше не заходить. Она ждет в кафе на углу.

Врач вяло махнул рукой, словно приглашая: "Входите, если угодно".

Он имел в виду кухню. На столе, покрытом клеенкой, стояли белый эмалированный кофейник и две чашки, валялись крошки хлеба. У толстой девицы, несомненно служанки, вид был не менее ошалелый, чем у хозяина. Опустив руки, она застыла у плиты и даже не догадалась предложить Жилю стул. Прядь волос цвета конопли спускалась ей на лицо, большая бесформенная грудь вздымала корсаж.

– Что она сказала?

Морис Соваже говорил тихо, не подымая глаз. У Жиля перехватило горло при мысли, что перед ним человек, который почти десять лет исступленно любил Колетту и которого с такой фантастической преданностью любит она.

Все здесь свидетельствовало о тошнотворно убогом существовании – и полутемные, выходящие во дворик комнаты, и этот диван, заменявший врачу кровать, и железная лестница, ведущая на антресоли, в комнату покойницы.

Эта женщина, еще молодая и уже калека, проводившая целые дни в своей коляске; эта толстая бестолковая служанка, на которой лежало все хозяйство...

– Она верит, что вы этого не делали.

Ливо врача не просветлело. Он лишь посмотрел на Жиля лишенным всякого выражения взглядом и спросил:

– А вы?

– Я тоже.

Тем не менее Жиль никогда еще не был так близок к тому, чтобы понять преступника, никогда и нигде еще не окунался в атмосферу, в которой преступление казалось бы таким возможным, чтобы не сказать неизбежным.

– Они всё перерыли, всё перевернули вверх дном, – продолжал доктор. Забрали мои письма, опечатали шкафы; сегодня, самое позднее – завтра меня арестуют.

Служанка икнула, хрипло зарыдала и закрыла лицо грязным передником.

– Вы считаете, что вас арестуют? Соваже кивнул, опустился на некрашеный табурет и отрешенно уставился на свои шлепанцы.

– Я убежден, что она отравилась, – вздохнул он. – Я всегда чувствовал, что дело кончится плохо. В последние дни она стала какая-то странная – более спокойная, я бы сказал даже, умиротворенная.

Он передернулся, как в судороге, схватился за голову, вцепился пальцами в волосы и успокоился с такой же быстротой, с какой на него накатило.

– Извините меня. Эти господа даже не потрудились соблюдать вежливость. А мои коллеги умудрились не сказать мне ни слова... Вам лучше уехать, Жиль.

И Жиль понял, что врач советует ему покинуть не только дом на улице Минаж, но и особняк на набережной Урсулинок. Недаром он тут же прибавил:

– Что вам там делать?

Странное это было впечатление – расплывчатое и в то же время отчетливое, как иногда во сне. Во тьме улиц Жиль видел двух затравленных людей, которые ищут друг друга, соединяются и вновь расстаются; видел, как сам он бродит по городу то под руку с теткой, то держа за руку Алису.

Получалась уже не одна, а две пары, и люди пытались их разлучить, тащили в разные стороны. Жерардина Элуа со свирепым смехом обнажала крупные зубы; Бабен, покусывая сигару, подстерегал Жиля за окнами "Лотарингского бара"; на губах Плантеля играла тонкая ироническая улыбка светского человека; Пену-Рато пускал слюни; Эрвино с лицом клоуна саркастически...

– Вы взяли адвоката? Врач вытаращил глаза.

– А ведь верно. Мне придется взять адвоката.

– Есть у вас на примете стоящий?

– Не знаю. Ничего я не знаю. Новая судорога. На врача накатывало так неожиданно, так неудержимо, что становилось жутко. Жиль неуверенно продолжал:

– Они не могут не признать вас невиновным. Чтобы посадить человека, нужны улики.

– Да, разумеется... Но вам лучше вернуться к Колетте. Скажите ей... Скажите, что хотите. Что не надо отчаиваться, что я... я...

Не выдержав, Соваже издал нечто похожее на крик, выскочил из кухни и ринулся по железной лестнице наверх. Жиль услышал, как он грохнулся на кровать и завыл по-звериному.

– Мне страшно, – простонала служанка, ошалело хлопая глазами. – Не уходите. Я боюсь оставаться с ним. Скажите, месье, его вправду заберут?

Так и не сообразив, что ей ответить, Жиль молча удалился, вновь прошел через комнаты, где царил хаос, проследовал по длинному коридору и в конце его натолкнулся на полицейского в форме.

Рядом с ним стоял штатский, чье лицо показалось Жилю знакомым, но молодой человек не придал этому значения. Однако, углубившись метров на пятьдесят под аркады, он услышал позади торопливые шаги и обернулся.

– Прошу прощения, месье Мовуазен. Я брат мадам Ренке. Мне известно, что мадам Колетта ждет вас на углу. Не знаю, следует ли ей говорить, но это произойдет сегодня вечером.

– Сегодня вечером? – недоуменно повторил Жиль.

– Я жду комиссара с минуты на минуту. Понимаете, прокурор опасается, как бы доктор не покончил с собой. Вот его и...

Они молча ждали в уголке кафе, пока официант принесет сдачу. Бильярдисты смотрели на них с нескрываемым любопытством.

– Пойдемте, Колетта.

Жиль был не в силах выдерживать пронзительный взгляд тетки, ждавшей от него известий – каких, не важно. Выйдя из кафе, он свернул с нею в темный переулок, обнял ее за плечи, и они молча сделали несколько шагов.

– Что он сказал? – выдавила наконец Колетта. – Как он себя чувствует?

– Хорошо.

Жиль не решался заговорить, боясь разрыдаться. Он чувствовал, что тетка вся сжалась и дрожит. И, как десять минут назад на кухне у врача, ему почудилось, что он тоже участник этой драмы. Их было не двое, а трое, нет, четверо, и все четверо бились в темной паутине враждебного города.

– Они не могут не признать его невиновным. Колетта покачала головой:

– Они слишком рады, что он... что мы в их руках. Поверьте, Жиль, они все, все нас ненавидят. Не знаю, как вам это объяснить...– И вдруг спросила: – Он хоть поел?

– Конечно, тетя. Он гораздо спокойнее, чем я думал. Велел передать, чтобы вы не беспокоились...

– Когда его заберут?

Они дошли до канала. В особняке на набережной Урсулинок свет горел только в одном окне – в столовой на третьем этаже. Невозмутимая мадам Ренке, без сомнения, ждет их у накрытого стола, на котором лампа вычерчивает жаркий световой круг.

Вот так же когда-то двое людей, став нераздельной парой, покинули этот город, скитались по свету и нашли конец в маленьком норвежском порту... И всего несколько часов назад Жиль сжимал в объятиях девушку, глаза которой сверкали рядом с его глазами и которую он просил навсегда соединиться с ним.

Рука его крепче стиснула плечи тетки. Он уже не сознавал, кого обнимает-ее, Алису или свою мать. Рядом с ним, мужчиной, по незнакомой дороге шла женщина, и она страдала.

В непроизвольном порыве нежности он наклонился к Колетте. Прижался щекой к ее щеке, почувствовал, как завитки ее волос скользнули по коже. Прикосновение было теплым и влажным: она беззвучно плакала.

– Бедная, бедная моя тетя!

Ее хрупкие пальцы благодарно и осторожно сжали ему локоть, и Колетта чуть слышно выдохнула:

– Жиль!

Есть она не стала. Чувствовалось, что, несмотря на утомление, у нее просто не хватает мужества покинуть теплый уют столовой и запереться у себя в спальне. Когда ее взгляд падал на Жиля, она силилась улыбнуться, словно извиняясь за свою печаль и подавленность. Мадам Ренке, прислуживая им, была еще немногословней, чем обычно; время от времени она останавливалась и наблюдала за обоими.

– Хочу сообщить вам новость, тетя. Только не считайте, что я думаю лишь о себе...

Ход мыслей у него был сложный, и он не знал, как их выразить. Ему хотелось поговорить об Алисе, но лишь потому, что через нее он чувствовал себя ближе к Колетте, что события этого вечера приобретали в такой знаменательный для него день особую значительность и глубину, что любовь Жиля теснее приобщала его к драме, переживаемой теткой и доктором.

– Я женюсь, тетя.

Мадам Ренке замерла с тарелками в руках. Колетта медленно подняла голову, и в ясных ее глазах Жиль прочел удивление и печаль. Она тут же спохватилась и, пытаясь сгладить впечатление, улыбнулась, но улыбка получилась у нее тоже грустная.

– Женитесь, Жиль?

Колетта обвела взглядом комнату, в которой они целую зиму встречались каждый вечер. Казалось, она старается представить себе здесь нового человека, непрошеную гостью.

И Жиль, чувствуя за всем этим нечто туманное, но могущее в любую минуту вырваться наружу, торопливо добавил:

– Я женюсь на дочери Эспри Лепара. Вы его знаете – это наш служащий, с такими густыми бровями. Раньше он сидел в кассе, а теперь ходит сюда работать со мной. Ей восемнадцать.

Глаза Колетты затуманились, лицо омрачилось.

– Правильно делаете, Жиль, – вздохнула она, отложила салфетку и поднялась.

Уходить ей по-прежнему не хотелось.

– Я очень устала. Мне, пожалуй, лучше отдохнуть. Доброй ночи, Жиль! Доброй ночи, мадам Ренке! Но та запротестовала:

– Нет, я пойду с вами. Вас надо уложить в постель.

Это было зловеще, как бесцветный зимний день, когда кажется, что солнце уже никогда не вернется. Печатали газету плохо: строчки наползали друг на друга, краска была бледная, бумага дешевая.

"ГРОМКОЕ ДЕЛО ОБ ОТРАВЛЕНИИ В ЛА-РОШЕЛИ"

Каждое слово, каждая фраза изображали драму в циничном, отталкивающем свете.

"Громкое дело об отравлении, способное удивить лишь того, кто никогда не слышал о некой скандальной истории, которая тянется с давних времен..."

Морис Соваже превратился в доктора С., "хорошо известного в нашем городе".

Колетта именовалась "супругой недавно скончавшегося и одного из самых примечательных ла-рошелъских деятелей, чье наследство явилось предметом оживленных толков".

Все это было грубо, как иные черно-белые рисунки с резкими контрастами и слишком жесткими линиями.

"Сегодняшняя драма представляет собой лишь развязку другой, более давней драмы. Нашим землякам до сих пор памятна внезапная женитьба одного из самых богатых граждан города на билетерше из кинематографа. Через два года после свадьбы муж с болью в сердце обнаружил..."

Все это выглядело до ужаса вульгарно. Дом врача. Несчастная калека жена, снедаемая ревностью и, так сказать, брошенная. Любовники, которым стало невтерпеж дожидаться ее кончины и которые явно ускорили развязку...

"По всей видимости, установлено, что врач, в чьем распоряжении имелись любые медикаменты, в течение нескольких недель ежедневно давал жене небольшое количество мышьяка, дозируя его так, чтобы..."

Пробило десять. Небо было ясное, день на редкость светлый; где-то, очень далеко, слышались пароходные гудки. Из окна Жиль увидел, как у решетки остановился мужчина в коричневом пальто и растянул мех огромного фотоаппарата.

Скоро особняк на набережной Урсулинок станет местной достопримечательностью.

Жиль машинально повернул голову к окну тетки и заметил Колетту, спрятавшуюся за тюлевой занавеской. Она тоже видела фотографа.

Он бросился в кухню. На столе лежала газета – та же, которую он только что прочел.

– Надеюсь, вы не дали ей этот номер? – спросил он мадам Ренке.

– К несчастью, она сама вынула его из почтового ящика.

– Что она сказала?

– Ни слова. Месье Соваже забрали. Утром заходил мой брат. Мадам передала ему письмо для доктора. Адвокатом он, кажется, выбрал Козеля. Это один из лучших в городе... Что же будет, месье Жиль?

Жиль не ответил, вышел из кухни, спустился по лестнице и направился в бывшую церковь. Он чувствовал, что все с любопытством посматривают на него.

– Не подниметесь ли ко мне, месье Лепар? Служащий сложил бумаги, взял очки в стальной оправе, ручку, сине-красный карандаш.

– Иду, месье Жиль.

С чем бы ни обращались к бухгалтеру, вид у него всегда был виноватый.

Жиль поднялся с ним в кабинет, который устроил себе рядом со спальней.

– Вы хотите поработать со мной над бумагами Элуа?

– Нет, месье Лепар, я пригласил вам не для этого. У меня к вам важный вопрос.

Жиль решил не медлить – события подгоняли его.

– Месье Лепар, вы согласны выдать за меня свою дочь?

Служащий посмотрел на него ничего не выражающими глазами, потом попробовал улыбнуться.

– Почему вы задаете мне подобный вопрос, месье Жиль? Вы с ней не знакомы, и к тому же...

– Что "к тому же"?

– Право, не знаю... Не может же быть, чтобы вы...

– Месье Лепар, я официально прошу у вас руки Алисы, с которой, должен в этом признаться, всю зиму речался тайком.

Больше Лепар не сказал ни слова. Он словно окаменел.

– Вчера, когда я спросил Алису, согласна ли она стать моей женой, никто не мог предвидеть, что нашей семьей займутся газеты. Подумайте хорошенько, месье Лепар. Если хотите, посоветуйтесь с женой. Жду от вас ответа во второй половине дня, хорошо?

– Да, да. Я...

И бухгалтер вышел, стукнувшись на ходу о дверную притолоку.

В коридоре Жиль увидел Плантеля, следовавшего за мадам Ренке.

– Не помешаю?

– Входите. Я только что посватался.

Плантель сделал жест, означавший: "Неважно. Речь пойдет не об этом".

В кабинете у Жиля Плантель был впервые, и, когда он оглядел стеллажи из некрашеного дерева, на которых выстроились папки с бумагами Мовуазена, губы его искривились в горькой усмешке.

– Вы позволите? – спросил он, усаживаясь. – Третий этаж – это теперь для меня высоко. Надеюсь, вы читали газету?

– Да, прочел.

– Вчера вы ходили на улицу Минаж, верно?

– Да, ходил.

– Ну, так вот. Сейчас это знает уже полгорода, и люди говорят, что вы заодно с вашей теткой.

– Почему заодно? В чем?

– Выслушайте меня, Жиль. Вы молоды. Этой зимой вы сочли себя вправе жить как вам заблагорассудится, не слушая, что вам советуют старшие. Только вчера, например, я узнал, что вы намерены жениться на какой-то здешней девице. Это ваше дело. Но я, к сожалению, вынужден напомнить вам, что вы – наследник своего дяди Мовуазена, который был моим другом. Здесь его дом. Вам прекрасно известно поведение его жены. В этих обстоятельствах, особенно после того, что произошло вчера, выказывать ей симпатию, которая может быть превратно истолкована,– значит идти на скандал. Сегодня утром я виделся с вашей тетушкой Элуа. Она к тому же ваша опекунша. Быть может, вы не знаете законов, но служащий, избранный вами в советники, подтвердит вам, что существуют меры, к которым нам придется прибегнуть, если вы...

Плантель встал, стряхнул пепел с сигары, взял шляпу и неторопливо надел ее.

– Вот все, что я хотел сказать, друг мой. Надеюсь, вы меня поняли?

III

Впечатление было такое, что их здесь не ждали. Храм был пуст, словно его давным-давно закрыли. Лишь за одной из колонн, перед кем-то пожертвованным образом, горело несколько свечек. Здание было освещено не лучше, чем улица, шаги отдавались гулко, как в доме, где уже много лет не живут.

Никто не встретил вошедших, никто не сказал им, куда идти и что делать; поэтому Жерардина, хорошо знакомая с церковными порядками, сама провела их к первым скамьям справа.

Свадьба была немноголюдная. Семью Мовуазенов представляли только Жерардина и Боб – барышни Элуа остались у самого входа. Со стороны Лепаров присутствовали сам Лепар с женой и брат ее, дряхлый, совершенно глухой дядя Алисы, которого пришлось пригласить, чтобы не обидеть старика, тем более что он собирался завещать племяннице принадлежащий ему домик.

На хорах не было ни души. У всех невольно возникал вопрос: уж не ошиблись ли они днем? По левую руку от главного прохода сидела еще одна группа людей, без сомнения пришедших сюда с той же целью, и обе группы принялись настороженно следить друг за другом, словно пытаясь угадать, чья очередь первая.

– Ручаюсь, это их дочка! – шепнула Алиса на ухо Жилю и, не удержавшись, огласила смехом пустоту храма.

В самом деле, паре, сидевшей напротив, явно перевалило за сорок. Эта чета, видимо, давно жила в незаконном браке, и прыщавая девочка, сопровождавшая жениха и невесту, была, скорее всего, их дочерью. Что побудило их легализовать свои отношения? Первое причастие девочки?

Жиль несколько раз оборачивался: время от времени входная дверь скрипела, плиты гудели от чьих-то шагов, кто-то отодвигал стул. Издали Жиль узнал Жажа, которую впервые видел в шляпе. Толстуха преклонила колена перед образом. Уж не она ли свечки за него, Жиля, поставила?

Накануне он опять заглянул к ней. После своего решения жениться он стал бывать у нее особенно часто. Жажа сидела перед ним в обычной позе опершись локтями о стол.

– Завтра, во время венчания, держи ухо востро. По слухам, тебе готовят неприятный сюрприз.

– Кто? Что мне могут сделать?

– Не знаю, малыш. Но я слышу, о чем шепчутся, и предупреждаю тебя. Послушай меня, уезжай в Ниццу или еще куда-нибудь со своей крошкой, коли ты за нее так держишься.

Доктора Соваже уже четвертую неделю держали в тюрьме, несмотря на все попытки его адвоката добиться, чтобы врача до суда освободили из-под стражи. Вокруг его дела шла какая-то возня, которая злила и пугала Жиля своей необъяснимой таинственностью.

С течением времени интерес публики к делу отнюдь не ослабел; напротив, страсти распалялись все сильнее, и, увы, по-прежнему против врача. Теперь по воскресеньям, например, горожане совершали прогулки на набережную Урсулинок, чтобы увидеть местную достопримечательность– дом любовницы отравителя.

Словно по чьему-то тайному приказу, в оборот пускались все новые слухи, подогревавшие общественное мнение...

Наконец в левом приделе открылась дверь. Мальчик-служка в красном одеянии, накрахмаленном стихаре и грубых, подбитых гвоздями башмаках взошел на амвон и зажег две свечи. Жиль в душе надеялся, что зажгут все свечи. Правда, он сам потребовал венчанья без всякой помпы, но всего два огонька – это было слишком уж бедно.

Еще через несколько секунд служка появился снова, теперь уже предшествуя священнику. В ту же минуту из глубины церкви показался пономарь.

– Мы – первые, – прошептала Алиса, когда он поравнялся с ними.

Она ничуть не волновалась. На ней было светлое платье, сшитое на заказ в Ла-Рошели, выходное пальто, новые туфли и шляпа, тоже новая, потому что обычно она ходила с непокрытой головой. Эспри Лепар, весь в черном, с туго накрахмаленной манишкой, выглядел среди присутствующих самым важным, а жена его, маленькая разбитная толстушка, во время церемонии то и дело умиленно сморкалась.

Жиль не отрываясь смотрел на священника, бормотавшего положенные молитвы, и, неизвестно почему, думал о Колетте.

Ее самой в церкви не было. Жиль не посмел пригласить тетку, чье присутствие на свадьбе вызвало бы скандал. Не решился он и устроить свадебный завтрак на набережной Урсулинок: в этом случае ему было бы слишком больно просить ее не появляться за столом. Кроме того, тетушка Элуа отказалась встречаться с нею.

– Завтракаем у меня, – объявила она.

Тут уж запротестовал Жиль, понимая, что его будущим тестю и теще будет не по себе в доме на набережной Дюперре.

В домике Лепаров на улице Журдана было слишком тесно.

Завтрак в одном из городских ресторанов тоже исключался.

Вот почему его заказали на постоялом дворе в Энанде, в десяти километрах от Ла-Рошели.

– Согласны ли вы взять... Жиль произнес "да" серьезно, почти печально. Алиса бросила свое "да" так, словно отпускала шутку, и тут же с улыбкой повернулась к Жилю.

– Не угодно ли дамам и господам проследовать в придел? – протараторил пономарь, и вторая пара поднялась со своих мест.

Направляясь через церковь к выходу, Жиль отметил, что на его свадьбу собралось не так уж мало народу, особенно женщин. У одной из колонн стояла на коленях мадам Ренке. Жажа незаметным жестом подбодрила его. Потом она не раз повторяла:

– Если бы ты видел, малыш, какой ты был бледный!

Жиль действительно волновался, но меньше, чем ожидал. Он твердил про себя: "Вот мы и женаты. Теперь мы – пара".

Почему он не испытывал радости? Чего ему не хватало? И почему перед глазами у него по-прежнему стояла Колетта, которая столько плакала за последние три недели и сейчас совсем одна ждет их на набережной Урсулинок?

Утром, завязывая ему галстук, она все-таки заставила себя улыбнуться.

– Поздравляю, Жиль. И от всего сердца желаю счастья.

Улыбка у нее получилась дрожащая, как солнечный свет перед ливнем. На последних словах голос у нее сорвался.

– До вечера!

Когда новобрачные подходили к дверям, Жиль услышал на улице крик и подумал, что Жажа, видимо, не напрасно предостерегала его.

На паперти толпились люди – те самые, которые не пропускают ни одного сборища. Жиль не знал, что так уж всегда бывает на свадьбах. Он решил, что они пришли сюда в пику ему. К тому же крик раздался снова.

Кричал газетчик, парень лет двадцати, который расхаживал взад и вперед, надсаживаясь во все горло:

– Покупайте "Монитёр"! Сенсационный выпуск! Врач-отравитель! Возможная эксгумация Октава Мовуазена!

Жиль остановился как вкопанный. Он искал глазами газетчика. Кто-то схватил его за рукав, он успел заметить, что это была тетушка Элуа. Жерардина втолкнула племянника в автомобиль.

В первой машине, той самой, которую Жиль купил себе зимою, уехали молодые и чета Лепаров. Боб увез на своей мать и сестер.

Вдогонку им несся крик газетчика:

– Возможная эксгумация Октава Мовуазена! Этот завтрак заранее нагнал на всех такого страху, что Жиль предложил не устраивать его вообще.

– Невозможно! – отрезала тетушка Элуа. – Родители твоей жены решат, что мы стыдимся их... Только смотри, не упрекай меня потом. Ты сам так хотел.

Странное дело! После того как Жиль сообщил Жерардине о своем намерении жениться, тетка перешла с ним на "ты", словно этот брак укреплял узы родства, связывавшие ее с племянником.

Заговорила она с ним и о свадебном путешествии, но Жиль не решался оставить Колетту одну в такой момент.

День стоял прекрасный, солнечный, иногда тянуло теплым ветерком, предвестником весны. Машины въехали в Энанд и, одна за другой, подкатили к "Портовой гостинице".

Хозяин с хозяйкой, сияя улыбкой, встретили гостей на пороге, и маленькая девочка поднесла букет новоиспеченной мадам Мовуазен.

– Интересно, что это с ними? – буркнул хозяин, вернувшись несколькими минутами позже к своей плите.

И действительно, устраиваясь в отведенной для них столовой, гости чувствовали себя скованно. Обстановка была простая, почти деревенская, хотя заведение слыло лучшим кабачком во всей округе; за стеной, в общем зале, слышались голоса рыбаков, заказывавших себе по кружке белого вина.

– Передайте мне ваше пальто, па... Секундная заминка.

– Папа.

Эспри Лепар первый удивился и сконфузился, услышав, как его величают.

– Вы забываете, что я ваш зять и называть меня надо Жилем.

Жиль насиловал себя. Слово "папа" далось ему нелегко. На мгновение перед ним встало лицо отца на смертном ложе, длинные нафабренные усы на белизне покрывала.

Жерардина, решившая держаться до конца, завела разговор с Алисой.

– Вы не слишком волновались?

– Вот еще! Не очень-то все было внушительно, верно? Я думала о другой паре, дожидавшейся очереди, и...

– Теперь будете заказывать платья в Париже:

– Может быть... Не знаю. Мы с Жилем об этом еще не говорили.

– Если вам нужно посоветоваться насчет туалетов, мои дочери к вашим услугам.

Алиса оказалась настолько хладнокровной, что, выслушав это предложение, невозмутимо глянула на Жиля, и тот промямлил:

– Не выпить ли нам портвейну, как вы считаете?

Им не хватало души общества, заводилы, который оживил бы игру. Хозяин был занят на кухне и не показывался. Хозяйка появлялась лишь на минуту, чтобы посмотреть, все ли в порядке. Прислуживала за столом какая-то форменная замарашка.

Перед тем как все сели за стол, Жиль подошел к тетке:

– Слышали, что он кричал?

– Увы!

– Что он хотел сказать?

– То, что сказал. Плантель предупредил меня еще позавчера. Но тогда вопрос еще не был решен. Как, впрочем, и теперь. Сенатор Пену-Рато слышал об этом от своего приятеля прокурора.

– Но зачем?..

Жиль заметил, что тетка шевелит пальцами, дергает шеей и растягивает губы, как всегда, когда не уверена в себе.

– Я ничего тебе не сказала, мой бедный Жиль: нельзя же было расстраивать тебя накануне свадьбы. Мне не хочется упрекать тебя в такой день, но вспомни!.. Ты приехал сюда, не зная ни нашего города, ни жизни вообще. Моя бедная сестра не смогла дать тебе надлежащее воспитание, хотя это, конечно, не ее вина. Мы все пытались помочь тебе советом. Эдгар Плантель видел в тебе чуть ли не родного сына. Ты жестоко обидел его, отказавшись сотрудничать с ним и потребовав вернуть тебе хранившиеся у него документы... Но лучше переменим тему. Не пора ли за стол?

Солнце на несколько минут скрылось за тучей, и комната разом стала тем, чем была,-деревенским кабачком: голые оштукатуренные стены, не слишком чисто выметенные углы, удручающе вульгарная меблировка.

На столе стояли устрицы, рачки, креветки, из кухни пахло супом из ракушек. Но вилки были железные, посуда выщербленная.

Словно по уговору, никто не заводил речь об эксгумации Октава Мовуазена, хотя было совершенно очевидно, что о ней думает каждый, за исключением Алисы, оставшейся точно такой же, какой она бегала в парк на свидания с Жилем. По лицу барышень Элуа скользила учтиво-снисходительная улыбка. Эспри Лепар, ошеломленный всем происходящим, не решался наложить еду себе на тарелку. Боб, восседавший в конце стола, вознаграждал себя за скуку обильными порциями местного белого вина.

"Вот,-думал Жиль,– самый важный день моей жизни, день, который определит весь ее ход, до самой смерти! Через тридцать, через сорок лет мы будем справлять его годовщину. Если у нас родятся дети, он даст начало многим поколениям, новым семьям, парам, бракам..."

Пока что, однако, все выглядело до крайности глупо и отнюдь не торжественно. Когда в храме Жиль впервые поцеловал жену на людях, он ждал, что у нее друбгнет рука, задергаются губы, увлажнятся глаза.

Ничуть не бывало! Алиса с видом соучастницы стиснула ему пальцы, и теперь Жиль спрашивал себя, не шокировала ли она его этим жестом.

– О чем ты думаешь, Жиль?

– Ни о чем.

Увы, кое о чем он думал. И даже о многом. Никогда еще его не осаждало столько мыслей сразу. Они путались в голове, как заросли, и он тщетно силился продраться сквозь них.

Коль скоро Жажа еще накануне предупреждала его, значит, газетчик с "Монитёром" подослан к церкви нарочно. Но кем?

Ведь это Жажа, все она же, столько месяцев подряд безнадежно твердила ему:

– Нашей себе красивых костюмов, купи шикарную машину, уезжай в Париж или на юг и живи в свое удовольствие. Здесь тебе не место.

Однако она ни разу не объяснилась до конца.

– У тебя же нет с ними ничего общего, – повторяла она, так и не уточняя, кого имеет в виду. Или выражала ту же мысль по-другому:

– Это ремесло – не для тебя. Рано или поздно они тебя подловят.

Жиль не верил. Все еще отказывался верить. И тем не менее уже начал допускать мысль о заговоре.

– Вам ничего не нужно? – осведомлялся хозяин, время от времени заглядывая в комнату.

– Нет, нет.

– Вот и прекрасно.

И, возвратясь на кухню, повторял:

– На поминках и то веселей, чем на такой свадьбе!

Все ели много, но лишь ради приличия, потому что разговор не клеился. Боб выпил столько, что к концу завтрака лицо у него побагровело, глаза вылезли на лоб.

– Ну, я сматываюсь! – возвестил он, вставая. Мать догнала его, вполголоса принялась урезонивать, и он вернулся на свое место, буркнув:

– Понятно!

Жиль, как принято, велел подать шампанского. Затем прошел в соседнее помещение и расплатился по счету. Уже в четыре завтрак кончился. Жиль все-таки улучил минутку, чтобы перемолвиться с тетушкой Элуа.

– Тетя, вы в самом деле считаете, что дядю Мовуазена отравили?

Жерардина вздрогнула, улыбнулась, куснула крупными зубами воздух.

– Что сказать тебе, мой мальчик? Все знают, что ты – за нее. Твой дядя был крепыш, под стать своему отцу, крестьянину из Ниёля. Зачах же он в несколько месяцев. Таял прямо на глазах. Есть люди, которые помнят кое-какие подробности. Ты сам сказал мне, что волен поступать, как тебе угодно. Только не упрекай потом, что я тебя не предупреждала.