Текст книги "Он приехал в день поминовения"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Затем направился к кузену.

– Продолжаем шпионить? – вызывающе осведомился он, предварительно убедившись, что все глаза устремлены на него.

Жиль не повел бровью, не сказал ни слова. Он сидел на своем месте, стараясь не смотреть на Боба.

– Не желаете отвечать? Какие мы, однако, гордые, даром что спим с бабой, отравившей нашего родного Дядю!

Теперь Жиль уже не мог уйти: кузен загораживал ему дорогу. Боб был гораздо сильнее его. К тому же на стороне Боба было еще одно преимущество – грубость. Неожиданно он схватил Жиля за плечи и поставил на ноги; потом правой рукой ударил его по лицу– раз, другой, третий...

Подбежавшие собутыльники с трудом оттащили скандалиста.

– Ах, сволочь! И такая мразь еще хамит моей матери, напускает на нас шпиков!

Когда Жиль, опомнившись, изготовился к защите, было уже поздно: Боб отпустил свою жертву. На улице, под окнами кафе, распахнутыми навстречу весеннему дню, скапливались прохожие.

– Сюда, пожалуйста, – пробормотал официант.

Жиль увидел, что рука у него в крови, и понял, что ему говорят. Послушно проследовал в уборную, взял салфетку. Нос и щека у него вспухли, кожу саднило.

– Месье Боб ужасный задира. Но скандал заводить не стоит...

Об этом не было и речи. Обмывая лицо водой из-под крана, Жиль не испытывал ни обиды, ни злости. Чувство, охватившее его, походило скорее на печаль.

Ему испортили утро – одну из самых светлых минут с тех пор, как накануне дня поминовения он высадился в Ла-Рошели в не по росту длинном пальто и нелепой выдровой шапке.

Всего полчаса назад, на маленьком ниёльском кладбище, где все трепетало от полноты жизни, у него родилось ощущение, что он стоит на пороге большой правды, обретает великую уверенность...

Официант не слишком тактично объявил:

– Можете возвращаться – он ушел. Пиво подать?

Жиль выпил кружку, чтобы отбить привкус крови во рту. Соседи проводили его взглядом до машины. Ему было ни капельки не стыдно, что его ударили: он никогда не чванился своей физической силой.

Мотор долго не заводился – Жиль был слишком поглощен своими мыслями. А добравшись до причалов, где, как всегда в этот час, выгружали рыбу ловцы сардин, он и вовсе перестал думать о Бобе.

Жиль машинально окинул взглядом большое здание, где помещалась контора фирмы "Басе и Плантель", и расположенный чуть подальше "Лотарингский бар", за кремовыми занавесками которого наверняка пребывал на своем посту Бабен.

Взволнованный до глубины души, он поднялся по лестнице особняка на набережной Урсулинок, толчком распахнул дверь. Посреди комнаты, растопырив руки, стояла Алиса, портниха с булавками во рту примеряла на нее весенний английский костюм.

– Колетта наверху?

– Я не слышала, чтобы она спускалась... Да что это с тобой?

Алису поразило выражение его лица, лихорадочная торопливость движений. Шагая через несколько ступеней, он взлетел на третий этаж, где чуть не столкнулся с мадам Ренке, которая при виде его распухшего лица в свой черед вздрогнула от изумления.

– Где тетя? – спросил он.

– У себя.

Жилю не пришло в голову, что Колетта, может быть, одевается. Он распахнул дверь в ее спальню так же стремительно, как в гостиную. Колетта застегивала блузку, и Жиль мельком увидел краешек ее груди.

– Извините, тетя... Вы на минутку мне нужны. По-моему, я...

– Что с вами, Жиль? Упали?

– Пустяки!.. Тетя, по-моему, я отгадал.

– Что отгадали?

– Слово...

Жиль сказал и сам испугался. Ему не терпелось проверить, прав ли он. Откроет ли наконец этот проклятый сейф свою тайну?

Последние три дня они с минуты на минуту ждали ареста Колетты, которая все с тем же хладнокровием приготовила чемоданчик с вещами на случай отправки в тюрьму.

Последние три дня, за столом, они избегали касаться известных тем, обращаясь с Колеттой как с больной, которую врачи считают обреченной.

– Ключ на месте? В ящике комода? Пошли, тетя! Вы должны при этом присутствовать.

Колетта кончила одеваться, и в косых лучах солнца, вливавшихся в комнату, заплясали золотые пылинки.

Все эти подробности Жиль, не без удивления для себя, вспомнил уже потом: в тот момент он не обратил на них внимания.

– Понимаете, сегодня утром я отправился в Ниёль...

– И тетка вам сказала?

– Нет. Я еще сам не знаю, не ошибся ли. Идемте!

Жиль потащил ее за собой. Сам того не желая, задел плечом. Внезапно и лихорадочно сжал ей локоть.

В последний момент ему стало страшно. Он боялся не только ошибиться, но и оказаться правым; боялся того, что узнает, и того, что за этим последует. Ему казалось, что теперь все изменится, что Колетта уйдет, что начнется новая жизнь, и он судорожно цеплялся за ущербное, трагическое существование, которое вел в последние месяцы.

Пальцы его легли на штырьки сейфа и задрожали.

– Нет, лучше наберите вы, тетя. По-моему... По-моему, это "Мари".

И он встал позади Колетты, подавляя в себе желание обнять ее, как обнял однажды вечером-только однажды! – в темноте коридора.

Дорогой Октав,

Надеюсь, ты не очень сердит на меня за то, что я больше года не давал о себе знать. Ты же знаешь, как это бывает. Каждое утро собираешься написать и откладываешь. Не проходит дня, чтобы мы с женой не вспоминали о тебе, и тем не менее...

Жиль застыл. Лицо у него стало такое, что тетка спросила:

– Что-нибудь плохое, Жиль? В ту же секунду в комнату, напевая, впорхнула Алиса и вскрикнула:

– Вот ты где! А я-то вас ищу. Завтрак подан... Ого! Вам наконец удалось открыть сейф?

На нее этот стальной шкаф не произвел никакого впечатления. Иное дело – Колетта. Несколько минут назад, когда она вращала штырьки, а Жиль стоял у нее за спиной, она с последним щелчком выдохнула:

– Мари... Это ведь имя его матери?

И, не повернув ключа, отошла к окну. Она стояла спиной к свету, и солнце освещало легкие завитки ее волос. И она и Жиль были одинаково серьезны, одинаково взволнованы. Им казалось, что они прикоснулись к чему-то живому, и это имя, Мари,– перед глазами Жиля все еще стояло лицо бабушки,– проливало для них новый свет на тайну Октава Мовуазена.

– Это все, что там было? – удивилась Алиса, заглянув через плечо мужа.

Изнервничавшаяся Колетта возбужденно теребила черную кайму тонкого носового платка.

– Просмотрю попозже, – решил Жиль, закрывая папку.

Папка была толстая, из серого коленкора, каких полно в любом учреждении. В ней лежала стопка дел из полукартона, и на каждом красным карандашом была проставлена фамилия.

На первом же деле Жилю бросилась в глаза надпись "Мовуазен" без указания имени. Первое письмо, которое он начал читать, было написано неровным почерком его отца.

– Идемте завтракать.

Жиль тщательно запер сейф и опустил ключ в карман. Алисе пришлось все время напоминать мужу, что он за столом: Жиль то и дело забывал о еде.

– По-твоему, это действительно важные бумаги? А может быть, твой дядя просто хотел посмеяться над всеми, когда составлял завещание?..

Алиса подняла голову и увидела, что он еле сдерживается.

– Прости... Я не думала, что это тебе так неприятно.

Жиль надеялся, что после завтрака Колетта отправится с ним в дядину спальню. Он вопросительно посмотрел на нее, но она лишь покачала головой. Он понял. Да, она была женой Мовуазена, но обманула его, и муж много лет не разговаривал с ней.

Это имя, Мари...

– Алиса, будь добра, скажи Ренке, когда он придет, что я сам его позову, если будет нужно.

Он заперся в спальне, набрал шифр, вытащил из сейфа серую папку и устроился в дядином кресле у бюро с цилиндрической крышкой.

Отцовское письмо было помечено Веной. Значит, написано лет десять назад. В ту пору родители уже не заговаривали с ним о дяде Октаве. Почему – это всегда оставалось для Жиля загадкой.

Ребенком он часто слышал от родителей о дяде, живущем в Ла-Рошели, а когда Жиль научился грамоте, его заставляли писать под диктовку новогодние поздравления этому родственнику, которого он никогда не видел.

И вдруг дядино имя перестали произносить. Жиль, еще несмышленыш, сначала пробовал задавать вопросы, но всякий раз у отца темнело лицо.

Однако Жерар Мовуазен все-таки написал брату, что и подтверждалось этим письмом, читая которое Жиль все сильней заливался краской.

Как тебе известно, я нашел хорошее место. Почти год я был первой скрипкой и, можно сказать, дирижером в самом крупном венском кафе. Мы были очень довольны, что наконец устроились надолго и Жиль может ходить в школу...

Это правда Вена оказалась одной из редких передышек в скитальческой жизни четы Мовуазенов. Они сняли удобную квартиру в тихом чистом квартале. Зажили почти как буржуа. Жиль был хорошо одет. Родители тоже. Мать частенько водила его в это чересчур раззолоченное, расписанное амурчиками кафе, где на эстраде, вместе с другими музыкантами, играл на скрипке его отец. Жиль и теперь еще помнит вкус кофе с ванилью под густым слоем взбитых сливок, который мать заказывала для него.

Увы! Я повздорил с пьяным посетителем, меня выставили, и я уже два месяца ищу работу. Мне снова пришлось отнести в ломбард почти все наши пожитки. Жена заболела, необходима операция, и, если ты не поможешь нам и не пришлешь немедленно две-три тысячи франков, я не знаю, что...

На ресницах Жиля задрожали слезы. Это неправда! Мать не болела. Вопрос об операции никогда не вставал. Лучше бы уж он не брался за это письмо, потому что не может теперь оторваться от чтения, хотя каждое слово ранит его в самые сокровенные глубины души.

Жиль знал, что такое стыд. Однажды, лет в девять-десять, он стащил несколько монет с гримировочного столика одной актрисы. Долгие годы, ложась спать, он думал о своем проступке и даже теперь иногда вспоминал о нем.

...и не пришлешь немедленно две-три тысячи франков, я не знаю, что...

Родители тогда уже рассорились с дядей – разумеется, потому, что не в первый раз просили денег; тем не менее отец снова написал брату и даже прилгнул, чтобы его разжалобить.

Клянусь тебе, что верну эти деньги, как только...

Прочла ли мать письмо? Или отец написал его тайком?

В желтой полукартонной обложке лежали еще две телеграммы, обе помеченные Веной.

Положение отчаянное SOS немедленно шли перевод телеграфом.

Жиль беззвучно плакал, слезы катились у него по щекам, но он этого не замечал.

Обращаюсь последний раз тчк положение трагическое...

Жиль медленно закрыл дело. Камина в комнате не было, и он долго сидел без движения, стиснув руками виски, а солнце играло на светлом дереве бюро.

Когда Жиль вновь раскрыл серую коленкоровую папку, он был уже гораздо спокойнее, но зато безучастней. Ему казалось, что молодость его кончилась, что он сильно состарился за последние часы и способен теперь все понять.

Прежде всего он просмотрел фамилии на делах. Тут были Плантель, Бабен, тетушка Элуа, сенатор, нотариус, а также другие, незнакомые Жилю ла-рошельские коммерсанты и промышленники.

Он выбрал дело Плантеля. В нем лежал всего один листок – письмо, написанное фиолетовыми чернилами, неисправным пером, на дрянной бумаге, какая продается в бакалейных лавочках. Его, несомненно, нацарапали за столиком в кафе: на нем до сих пор виднелись винные пятна. К письму были приколоты две фотографии.

На первой – мужчина лет пятидесяти. Судя по одежде – грубый свитер, фуражка с черным галуном, – капитан траулера. Телосложение атлетическое, лицо крупное, глаза светлые. Размер фотографии – как для паспорта.

На второй, формата почтовой открытки, сделанной, видимо, в день первого причастия,– парнишка с живыми смешливыми глазами, который, казалось, сам удивлялся своему непривычно торжественному наряду.

На обороте снимка несколько слов красным карандашом:

Жан Агадиль, погиб в море пятнадцати лет. Мать и ныне живет в тупике Пресвятой девы.

Не потому ли, что Жиль все еще думал об отце, он не сразу сообразил, о чем идет речь? Он перечитал письмо несколько раз. Написано оно было довольно бессвязно, и у Жиля сложилось впечатление, что человек, сочинявший его, был не в себе. Да и винные пятна вроде бы подтверждали, что писал пьяный.

Дрожащий почерк, помарки, неразборчивые окончания слов.

Месье,

Вы, несомненно, уже получили мое письмо, отправленное на прошлой неделе, но ответа до сих пор нет, хотя я каждый день хожу на почту и справляюсь, не пришло ли что-нибудь до востребования. Так дальше нельзя.

Последняя фраза была подчеркнута с такой силой, что перо прорвало бумагу.

Это слишком удобно для вас и слишком несправедливо! Вам – все выгоды и покой. Мне – почти ничего. Как иначе назвать те жалкие пять тысяч франков, что вы переводите мне ежемесячно?

Так вот, повторяю: если вы немедленно не вышлете мне всю сумму, то есть, как я и требовал, двести тысяч (200000), а это, согласитесь, не слишком много, я плюну на все и сообщу куда следует, при каких обстоятельствах "Акула" погибла на Рока де лас Дамас...

Жиль поколебался, потом встал. Он давно услышал шаги на лестнице. Он знал, что бывший инспектор со шляпой на коленях – такая уж у него привычка – ждет его в гостиной на втором этаже. Но прежде чем выйти на лестничную площадку и позвать Рееке, Жиль сунул в карман письмо и обе телеграммы отца.

– Заходите, месье Ренке. Я думаю, вы сумеете мне помочь. Слышали вы о судне "Акула"?

Ренке посмотрел на распахнутый сейф, на разложенные дела.

– Выходит, это правда? – пробормотал он.

– Что правда?

– То, о чем поговаривали лет пятнадцать назад. В то время рыболовные суда были куда меньше, чем нынче. Фирма "Басе и Плантель" первая заказала большой траулер с дизелем и какой-то особой холодильной установкой для хранения рыбы. Назывался он "Акулой". Не знаю, в чем было дело – то ли в неудачной конструкции, то ли в небрежном выполнении, но только при каждом выходе в море с судном что-нибудь случалось, и стоили эти поломки бешеных денег. А потом оно пошло ко дну где-то около Лас-Пальмас.

– На Рока де лас Дамас?

– Да, я помню это название. Капитан... Минутку. У меня на языке вертится его фамилия...

– Борнике?

– Он самый. Вдовец, жил с дочкой в новом домике в квартале Сен-Никола. Девочка была придурковатая. Но это так, к слову. Во время катастрофы весь экипаж спасся, кроме юнги по имени...

– Жан Агадиль?

– Точно.

И, почтительно покосившись на бумагу, которая лежала перед Жилем, Ренке мрачно прибавил:

– Выходит, все это правда. Многие сочли, что катастрофа случилась крайне своевременно. Еще больше все были поражены, когда капитан Борнике уехал из города под тем предлогом, что получил небольшое наследство. Дочку он отдал в заведение для дефективных, на попечение монахинь. Но удивительнее всего другое: перебрался капитан не куда-нибудь на берег моря, как обычно делают моряки, а в Париж. Кое-кто его там встречал. Он много пил. В пьяном виде намекал, что стоит ему захотеть, как у него будет куча денег, и что, если бы это зависело только от него, в Ла-Рошели произошли бы прелюбопытные перемены.

– Вам известно, что с ним стало?

– Кажется, в конце концов он совершенно опустился. Его не раз подбирали на улицах мертвецки пьяным, и умер он в какой-то больнице от белой горячки. Болтали даже, что его замучила совесть – не из-за судна, а из-за этого юнги Жана Агадиля.

Ренке с несколько остолбенелым видом вновь покосился на листок бумаги и две фотографии; они вселяли в него такой же страх, как если бы ем} в руки насильно всунули грозное оружие.

– Теперь я понимаю, месье Жиль... Что вы намерены предпринять?

Жиль был почти в такой же растерянности, хотя и по другим причинам. На секунду у него даже мелькнула мысль, не сунуть ли документы обратно в сейф, а потом взять и перепутать шифр, да так, чтобы нельзя было восстановить.

Тем не менее он не удержался и придвинул поближе дело, на котором стояла фамилия Элуа. Бумаги, содержавшиеся в нем; выглядели еще совсем свежими.

Там лежали три учтенных векселя по десять тысяч франков с банковскими штампами и гербовыми марками. Подписаны векселя были Мовуазеном, но приложенное к ним заявление раскрывало суть драмы.

Я, нижеподписавшийся Робер Элуа, признаю, что с целью уплаты своих долгов пустил в обращение три векселя по десять тысяч франков, которые похитил из ящика бюро у моего дяди Мовуазена и подписал его именем.

Обязуюсь в течение месяца покинуть Францию и поступить на службу в колониальные войска.

То, что Боб в погоне за деньгами не побрезговал и таким способом, не удивило Жиля. Ему казалось, что теперь его вообще уже ничем не удивишь. Разве не лежит у него в кармане постыдное письмо родного отца?

Гораздо больше его заинтересовало другое – дата на заявлении. Оно было написано месяца за два до смерти Октава Мовуазена.

– Скажите, месье Ренке... Вы ведь тут всех знаете. Так вот, не помните ли, уезжал или нет мой кузен Элуа из Ла-Рошели незадолго до смерти дяди?

– Я-то не помню, но сестра могла бы вам ответить.

– Сходите, пожалуйста, к ней и спросите.

Никогда еще весна не была такой ликующей, воздух таким хмельным, а Жиль, весь в черном, кружил по комнате, и по спине у него время от времени пробегали мурашки.

Раз десять он готов был взяться за телефонную трубку. Колетта, наверное, ждет у себя в спальне...

Жиль терял терпение: Ренке все не возвращался. Несколько раз ему почудилось, что на лестнице звучат чьи-то незнакомые шаги.

Наконец в дверях появился инспектор. Он был бледен.

– Дурные вести, месье Жиль.

– Что случилось?

– Она не велела вам говорить...

– Ее арестовали?

– Вернее сказать, комиссар лично явился за нею, чтобы опять отвезти к следователю. Она улыбнулась и спросила, захватить ли ей чемоданчик с вещами.

– А он?

Ренке утвердительно кивнул.

– Сестра плачет на кухне. Мне пришлось дать ей стаканчик рома, чтобы привести в себя.

– Где моя жена?

– По-моему, ушла за покупками.

– А как насчет Боба?

– Сестра точно не знает. Говорит, что ей сейчас не до этого. Но насколько ей помнится, ваш кузен на некоторое время уезжал и, когда умер дядя, его не было в Ла-Рошели.

Жиль, словно нехотя, протянул руку к телефону, набрал номер. Но когда раздались длинные гудки, чуть не положил трубку. Ренке, не знавший, кому звонит Жиль, смотрел на него, почтительно затаив дыхание.

– Алло! Месье Плантеля, пожалуйста... Его просит Жиль Мовуазен.

Нервы Жиля были настолько напряжены, что он боялся разрыдаться в эбонитовую трубку.

– Алло! Месье Плантель? Это Жиль Мовуазен...

Разговаривая, он не сводил глаз со стопки дел. Их в ней штук пятьдесят. Просмотреть Жиль успел лишь верхние.

– Алло! – потерял терпение Плантель.– Слушаю вас. Говорите же!

И Жиль сдавленным голосом ответил:

– Я хотел только сообщить, что открыл сейф... Да... Это все, месье Плантель... Что?

На другом конце провода судовладелец в состоянии, близком к истерике, требовал немедленной встречи. Жиль печально возразил:

– Нет, месье Плантель, не сегодня... Нет... Уверяю вас, это невозможно.

Жиль положил трубку и с минуту стоял не двигаясь.

– Что вы намерены предпринять? Жиль не понял. Он слышал звуки, но они не складывались в слова.

– Что вы намерены предпринять, месье Жиль? Если вашу тетю возьмут под стражу...

– Не знаю. Пойдемте.

У него не хватило духу продолжить сегодня просмотр дел. Они с Ренке вышли на улицу. В воротах бывшей церкви Жиль заметил своего тестя, наблюдавшего за движением грузовиков.

Они направились к причалам. В эти дни мимо порта шел косяк краснобородки, и вдоль гавани расположились с полсотни удильщиков, за спиной которых сгрудились зеваки.

У "Лотарингского бара" Жиль в нерешительности остановился. Потом толкнул дверь, пригласил спутника зайти и направился с ним к стойке, не глядя на столик Бабена.

– Два коньяка! – распорядился Жиль.

Только теперь он отдал себе отчет, что Бабена нет на месте, и удивился, увидев, как тот с неизменной сигарой в зубах выходит из телефонной будки.

Бледность Жиля, внутреннее напряжение, которое сказывалось в каждом его жесте, поразили Бабена. Он нахмурился, подошел поближе. В глазах у него не было обычной иронии. Они как бы стали человечнее. Да и говорил Бабен уже не как старик с ребенком или, по его выражению в тот памятный вечер, как волк с овцой.

– Что вы намерены предпринять?

Тот же вопрос, что задал Ренке, тот же вопрос, который в этот день задавало себе столько людей, чья судьба неожиданно оказалась в руках Жиля. Бабену, несомненно, звонил Плантель. Сейчас судовладелец мог заниматься лишь одним – повсюду поднимать тревогу.

В конторе мэтра Эрвино на улице Гаргулло, у сенатора Пену-Рато на Плас д'Арм и еще во многих местах один за другим раздавались звонки.

– Это вы?.. Говорит Плантель. Сейф открыт.

Целая группа горожан, по видимости наиболее степенных и наиболее устроенных, с часу на час должна была очутиться во власти длинного тощего парня в черном.

Странное дело! Вид у Бабена был такой, словно за себя он всерьез не боялся. Быть может, он скомпрометирован меньше, чем остальные? Жиль не полюбопытствовал заглянуть в его дело.

Бабен посмотрел на две рюмки коньяку, потом на молодого человека. Он все понял. Окликнул хозяина:

– Повторите-ка... – Потом недрогнувшей рукой медленно чиркнул спичкой и раскурил сигару. Только не торопитесь, – выдохнул он вместе с облачком синего дыма. – Поймите, вы рискуете наделать много зла, очень много, и притом людям, которые...

Он оборвал на полуслове, но Жиль готов был поклясться, что Бабен намекает на тетушку Элуа.

Против своего обыкновения, Жиль одну за другой осушил обе рюмки. В ту минуту, когда он уже собрался уходить, Бабен с несвойственным ему смирением, почти умоляюще, спросил:

– Что за слово?

Плантелю Жиль бы не доверился.

– Мари...

И когда собеседник, тщетно роясь в памяти, нахмурил густые брови, пояснил:

– Так звали его мать. Бабен понурился.

– Я должен был догадаться. – И когда дверь уже закрывалась, бросил вдогонку: – Только не торопитесь, месье Жиль.

А Жиль, остановившись на краю тротуара, вглядывался издали в дом тетушки Элуа, где всегда так пахнет чем-то крепким и жарким.

– По-моему, – нерешительно промолвил Ренке, – сюда мне лучше с вами не заходить.

Сойдя с залитого солнцем тротуара, Жиль углубился в полумрак Дворца правосудия. Ренке, не дождавшись ответа, посмотрел на своего нового хозяина и понял, что Мовуазен начисто о нем забыл. Тогда он кинул недобрый взгляд на пропахшую пылью лестницу и, как сторожевой пес, занял позицию на другой стороне улицы.

Жиль быстро добрался до обитой двери на втором этаже и, так как вокруг никого не оказалось, распахнул ее. Дверь заскрипела, затем наступило впечатляющее молчание, и с полдюжины мужчин в черных мантиях повернули головы к вошедшему.

Эта необычная картина навсегда осталась для Жиля олицетворением людского правосудия. Он не отличал присутствия по гражданским делам от уголовного суда. В длинном зале с серыми стенами, где, как в школе, выстроились ряды скамеек, сидели судьи или, на худой конец, судейские чиновники, а перед ними, фамильярно облокотившись на нечто вроде стойки в баре, стояли несколько посторонних. В распахнутое окно – опять-таки словно в школе – врывалось дыхание весны и дальний шум.

Заслышав скрип, все эти люди как бы окаменели в тех позах, в каких они были до прихода Мовуазена: распахнутая дверь и юноша в черном, глядевший на них с порога, казалось, привели их в состояние глубокого шока.

На самом деле ничего подобного не было в помине, и все-таки Жилю показалось, что он помешал тайному совещанию, вроде того, какое порой устраивают школьные учителя, когда остаются одни в опустелом классе и со смехом обсуждают наказания, которым подвергли своих питомцев.

Кстати, в момент, когда за Жилем закрывалась дверь, он расслышал, как один из людей в мантиях спокойно произнес:

– Это Мовуазен-племянник.

Жиль довольно долго бродил по пустым помещениям и пропахшим плесенью коридорам, а когда ему удалось наконец осведомиться, как пройти в кабинет следователя, чиновник, не отрывая глаз от шоколадного батончика, с которого снимал обертку, переспросил:

– Какого?

– Того, что ведет дело Мовуазена.

– Налево, потом опять налево. В самый конец. Там спрашивать уже не потребовалось. В приемной, где вдоль стен тянулись скамейки без спинок, стояли двое мужчин-комиссар полиции и один из инспекторов. Они покуривали и болтали, а когда Мовуазен вошел, смолкли так же, как судьи в присутствии по гражданским делам.

На скамейке, подле двери с матовыми стеклами, Жиль заметил чемоданчик Колетты. Он весь день пребывал в таком напряжении, что самые незначительные подробности приобретали для него исключительное значение, и обыкновенный чемоданчик, словно дожидавшийся своей хозяйки, потряс Жиля сильнее, чем любая патетическая сцена.

Не обращая внимания на полицейских, он подошел к двери и постучался, прежде чем комиссар успел ему помешать. Из кабинета донеслось удивленное:

– Войдите.

Жиль приоткрыл дверь. Первой он заметил Колет-ту, сидевшую на стуле; потом – большой письменный стол и за ним мужчину с рыжими волосами ежиком. Следователь, видимо, предположил, что побеспокоить его мог лишь кто-нибудь из служащих суда или полиции. Увидев вошедшего, он ринулся к нему, словно для того, чтобы помешать святотатству, и вытолкал Жиля в приемную.

– Я никого не принимаю. Вы же видите, я...

И с такой силой захлопнул дверь, что стекло задребезжало и едва не разлетелось на куски. Комиссар с инспектором посмотрели друг на друга, улыбнулись и проводили глазами Жиля, который уселся на одну из скамеек, рядом с падавшим из окна световым пятном.

Прошло несколько минут, потом четверть часа, потом полчаса, и, подобно тому как привыкаешь к темноте, Жиль привык к тишине и стал отчетливей различать нескончаемое бормотание в кабинете следователя.

На отвратительно грязной серой стене к бог весть как попавшей туда божьей коровке подбирался паук, но так неторопливо, что заметить это мог лишь очень внимательный наблюдатель, и у Жиля, не спускавшего глаз со стены, взмокли от напряжения лоб и ладони.

Далекий пароходный гудок, вероятно напомнивший ему, как он прибыл в Ла-Рошель на "Флинте", бросил его в дрожь, а теплое дуновение ветерка разом воскресило перед ним ниёльское кладбище и двух дроздов, гонявшихся в кустах друг за другом.

Жиль ни о чем не думал. Он просто не мог больше думать, потому что сам как бы стал центром вселенной и разучился видеть вещи такими, каковы они в действительности. Разве он, например, заметил час тому назад, что идет по тротуару, проталкиваясь через толпу, которая становится все гуще по мере приближения к универмагу "Единые цены"; разве обратил внимание на цветочницу, девочку лет двенадцати – тринадцати, протянувшую ему мимозы?

Он был сыном влюбленных с улицы Эскаль, сыном одного из Мовуазенов, того длинноволосого юноши, который со скрипичным футляром под мышкой ежедневно ходил из Ниёля в город пешком, сыном Элизы, скитавшейся с любимым человеком по городам Европы, по убогим меблирашкам и дешевым ресторанчикам. Но это еще не все Он – внук той из двух сестер, у которой такое кроткое, наводящее на мысль о Колетте лицо; он также внук каменщика, который на склоне жизни катал тачки к печи для обжига извести.

Он был частицей всего этого, был связан со всем этим прочными нитями и все-таки оставался тем же чужаком, который слез с пропахшего рыбой парохода и в выдровой шапке, с чемоданчиком в руке бродил по набережным.

Все остальные знали друг друга, жили в одном городе, говорили на одном языке, хранили общие воспоминания.

Жерардина Элуа – сестра его матери. Она тоже выросла в звеневшем от музыки доме на улице Эскаль, где Жиль мельком увидел сквозь занавески лишь чье-то незнакомое лицо.

Замуж она вышла не за бродячего музыканта, а за человека, чья семья на протяжении нескольких поколений торговала товарами для флота в доме на улице Дюперре.

Она навсегда осталась в нем. Родила там детей.

Все это произошло, когда Жиль был далеко отсюда и знал Ла-Рошель лишь по отрывочным воспоминаниям родителей. Действительность приняла в его мозгу искаженные формы: он представлял себе этот город чем-то вроде цветной лубочной картинки в теплых и спокойных тонах, считал его приютом мира и порядочности.

Иногда голоса за стеклянной дверью начинали звучать на иной лад: слово брала Колетта. И тогда Жиль украдкой обтирал платком руки, благо полицейские, которым хотелось поболтать на свободе, стояли к нему спиной, облокотившись на открытое окно.

Он проник в тайну сейфа. И не мог отделаться от мысли, что дядя хотел именно этого. Не напоминает ли таинственное слово, которое надо было угадать, тех драконов, что когда-то, в сказочные времена, стерегли пещеры с кладами?

Суровый массивный Мовуазен, ни с кем не общавшийся и презиравший себе подобных, каждую неделю отправлялся в Ниёль, усаживался посреди неприбранной комнаты и смотрел на профиль женщины, чьи черты постепенно стирало время.

Вот что нужно было раскрыть! Важно понять подлинного Мовуазена, а не того неумолимого богача, который каждый день медленно шагал одной и той же дорогой, нигде не задерживаясь, никогда не меняя своего расписания и властно направляя ход событий.

Чего же все-таки добивался дядя?

Неужели того, чтобы молодой человек, почти мальчик, неожиданно стал властен в жизни и смерти других?

Иногда, не в силах больше выносить затянувшееся ожидание, Жиль вскакивал, словно подброшенный пружиной. Однако расхаживать по приемной не решался и, когда удивленные полицейские поворачивались к нему, опять садился на свое место, упираясь ладонями в колени.

Он знает. Он один знает...

Октав Мовуазен – брат его отца, Жерардина Элуа – сестра его матери.

А вот он однажды вечером в полутемном коридоре сжал в объятиях свою тетку Колетту и долго пил жизнь с ее губ.

Это ее, маленькую, беззащитную, держат сейчас за стеклянной дверью. Это из-за нее зазвонил звонок, и комиссар устремился в кабинет.

Что с ней сделают?.. Комиссар вышел в приемную, выразительно глянул на инспектора и скрылся в другом коридоре.

Еще через минуту он возвратился в сопровождении доктора Соваже; плохо выбритый, исхудалый, словно съежившийся в своем мятом костюме, врач выглядел еще более жалким, чем раньше.

Сейчас любовникам с набережной Урсулинок устроят очную ставку.

А Жиль знает... И Жиль – наследник своего дяди, человека, которого обманули этот мужчина и эта женщина!

Комиссар вновь вышел в приемную, вытащил из кармана часы, бросил инспектору:

– Я, пожалуй, позвоню жене.

Не означает ли это, что ждать придется долго, что очная ставка растянется, быть может, на несколько часов?

Чемоданчик по-прежнему красноречиво стоял на скамейке. Что положила туда Колетта? Она не расплакалась. Не попрощалась с Жилем. Она ушла без шума, почти тайком, как порой умирают люди, не желающие причинять горе близким.

А ведь Жерардина Элуа тоже его тетка! Жиль знал теперь ее историю от всеведущего Ренке, разумеется.