Текст книги "Он приехал в день поминовения"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Временами внимание Жиля притуплялось. Слова он слышал, но они утрачивали всякий смысл, и собеседнику, восседавшему перед ним с потухшей сигарой в зубах, приходилось трогать его за колено, чтобы вернуть к действительности.

– Взгляните на меня: перед вами приблизительный портрет вашего дяди. Он дебютировал в качестве шофера. Я начал с того, что разгружал суда. Мы из другого теста, нежели маменькины сынки,– иначе бы нам не стать, чем мы стали, понятно? Ваш дядя был гадина еще почище, чем я. Вот почему он так быстро заставил трепетать перед ним людей с положением, крупных буржуа – Плантелей, Пену-Рато и прочих, кто богат уже не в первом поколении. Им пришлось терпеть его, потому что он был сильней их, больнее кусался. Пока Мовуазен был жив, они притворялись, будто считают его своим7как притворяются сейчас, считая своим меня. Но стоит мне завтра околеть... И вот приплываете вы, девятнадцатилетний мальчик, длинный, в трауре, с глазами, которые силятся все понять, с перенапряженными нервами и болезненной восприимчивостью... Поверьте, вы из другой породы. Вы – овца, а не волк. Что бы вы ни предприняли, вас подловят, Мовуазен, уже подловили. Повторяю, я так настойчив лишь потому, что вы мне симпатичны. Неважно, кем убит ваш дядя – вашею теткой Колеттой или кем-нибудь другим...

– Не ею! – вставил Жиль.

– Вполне возможно. Однако результат остается прежним: осудят Колетту или оправдают, твердыня Мовуазенов поколеблена. Те, кто ненавидели Мовуазена – а его ненавидели все,– кинутся теперь на вас. Чего вы добиваетесь? Занять место дяди в деловой жизни города? Заставить плясать под свою дудку людей вроде Плантеля, меня, сенатора и прочих? Да вы же правил игры – и то не знаете! Ничего вы не знаете! И еще выбрали себе в наставники своего тестя, этого честного работягу, который всю жизнь был блеющей овцой и останется ею до смерти.

Лицо Бабена осветилось почти доброй улыбкой. Судовладелец поднялся.

– Послушайте моего совета, молодой человек. Пойдите к Плантелю. Или напишите, если вам так легче. Скажите ему, что вы с женой намерены попутешествовать и просите его сохранить за собой руководство вашими делами. Это наивернейший способ спасти вашу тетку, если, разумеется, ее еще можно спасти. Я не знаю, что произошло. Может быть, все это лишь случайности. Случайность, что бедная сумасшедшая мадам Соваже отравилась, чтобы отомстить мужу. Случайность, что ее смерть слишком поторопились использовать как оружие против вас.

– Что вы хотите сказать?

– Ничего. Взбаламучивая тину, никогда не угадаешь, что выплывет на поверхность. Не сомневаюсь, что кое-кто из моих знакомых сегодня малость струхнул. Одно отравление сослужило им службу. Второе, да еще обнаруженное по неизвестно чьему доносу, придает делу такой неожиданный размах, что трудно сказать, чем это кончится. Но поскольку – справедливо или нет – общественное мнение обвиняет вашу тетку, ей, вероятно, за все и расплачиваться. Не ищите в моих словах тайного смысла. Синдикат, потому что он действительно существует, боялся вашего дяди. Синдикат почувствовал себя успокоенным, когда девятнадцатилетний мальчик высадился в Ла-Рошели и вступил в права наследования. Я только посмеивался, глядя, как эти господа обхаживают вас, и готов был аплодировать вам, когда вы обманули их надежды. Сегодня положение осложнилось. Октав Мовуазен кем-то убит, и даю вам слово Бабена – мне об этом известно не больше, чем вам. Только помните: игра пошла крупная. Когда в кафе вспыхивает драка, невозможно угадать, куда полетят столы и стулья; поэтому женщин и детей отводят в сторону.

– Вы имеете в виду мою тетку?

– И ее, и вас, и вашу крошку жену. Стоит ли упрямиться, мой маленький Жиль? Вы ничего не знаете и не узнаете-даже того, откуда сыплются удары. Ваш дядя – и тот не подозревал, что его отравляют. Просветить нас на этот счет может лишь содержимое сейфа... Это все. Поступайте как знаете. А сейчас отправляйтесь к жене – она вас ждет – и хорошенько подумайте.

Не обращая больше внимания на собеседника. Бабен подошел к двери и распахнул ее. Жиль увидел ночник под абажуром цвета сомон, широкую, всю шелковистую кровать, обнаженную руку и склоненное над книгой лицо Армандины.

– Уже легли? Наш юный друг хочет попрощаться с вами. Входите, Мовуазен.

Жиль вышел из особняка в таком смятении, что проскочил улицу Журдана, и лишь потом вспомнил, что Алиса ждет его у родителей. Ему пришлось повернуть обратно. Перед ним, как живой, стоял отец, он видел его, бледного от унижения и бессильного бешенства в тот день, когда импресарио выплюнул ему в лицо сигару. И, шагая под дождем, он сжал кулаки и крикнул:

– Я не сдамся!

Лепары ожидали Жиля в столовой.

– Что он сказал? – осведомилась его жена, доедая птифуры.

– Ничего нового. Завтра увидимся, папа. А сейчас нам пора домой.

В этот вечер город, через который они прошли, прижавшись друг к другу, раскрылся Жилю с новой стороны. Эти маленькие домики, целые кварталы маленьких, почти неотличимых друг от друга домиков... В одном недавно перекрасили окна и двери. Перед другим палисадник чуть побольше, чем обычно. Кое-где виднеются балконы. Вот в том есть гостиная, а в этом нет...

Здесь живут люди, среди которых они с Алисой толкались в темном кинозале и которые потом, принаряженные и довольные собой, пили аперитив в "Кафе де ла Пе"...

Овцы, как цинично выразился Бабен.

Там и сям высятся особняки, твердыни семей, издавна богатых и влиятельных...

И наконец, здесь же обитают люди, подобные Октаву Мовуазену и Раулю Бабену, взбесившиеся овцы, выходцы из низов, которые дерзнули пойти на штурм твердынь и которым нехотя уступили местечко наверху.

– Как выглядит эта женщина? – на ходу поинтересовалась Алиса.

– Какая женщина?

– Армандина. Говорят, она первая красавица Ла-Рошели. Я видела ее всего один раз, и то мельком. Она одевается в Париже и...

Когда они подошли к особняку на набережной Урсулинок, Жиль отметил про себя, что в бывшей дядиной спальне горит свет. Это, наверно, тетка с тревогой ждет их возвращения.

Ему не терпелось увидеть ее, оказаться рядом с нею. Сейчас именно она в наибольшей опасности. Завтра ее, несомненно, вызовут к следователю, и кто знает, выйдет ли она оттуда свободной.

– Ты не собираешься лечь?

– Мне надо сказать два слова Колетте.

– Не задерживайся. Я совсем засыпаю.

Жиль взлетел по лестнице и, задыхаясь, вбежал в спальню Октава Мовуазена. Колетта, сидевшая в старом кресле, медленно повернула голову.

– Дело плохо, так ведь, Жиль?

– Кто вам сказал?

– Я допыталась у мадам Ренке. Сначала она изворачивалась, потом все выложила... Я была уверена, что вы зайдете.

– Да, я хотел вас видеть.

– Ваша жена, без сомнения, ждет вас, Жиль... Я пришла сюда, чтобы попробовать новые комбинации, но сейф по-прежнему не открывается.

Они уже давно составили список слов из четырех букв и перепровбовали их, но безуспешно.

– Вам тоже нужно лечь, тетя.

Странное дело! Пока Жиль поднимался по лестнице, ему казалось, что он должен многое сказать тетке; но теперь, стоя перед ней, он не знал, о чем говорить. Его вновь охватил глухой страх, безотчетная тревога. Ему хотелось и уйти и остаться.

– Да, я, пожалуй, лягу, – вздохнула она, вставая. – Завтра день у меня будет нелегкий, правда?

Колетта старалась показать, что не теряет мужества. Улыбкой поблагодарила Жиля за его заботливость.

– Когда же все это кончится? – тем не менее прибавила она, покачав головой. – Почему они все против меня? Что я им сделала?

Голос у нее срывался. Она напрягала последние силы, чтобы не поддаться слабости раньше, чем уйдет к себе и останется одна.

Когда Колетта вышла из комнаты, Жиль машинально выключил свет, притворил дверь, и они очутились в длинном узком коридоре, где тускло горела одна-единственная лампочка. Они шли вдоль стены, невольно касаясь друг друга. Так они поднялись к ней. Теперь им оставалось только обменяться рукопожатием и проститься, но они все стояли, растерянно и нерешительно поглядывая друг на друга.

Колетта первая протянула ему свою маленькую руку. Губы ее раскрылись, собираясь произнести: "Спокойной ночи, Жиль!.."

Но язык ей не повиновался. На ресницах, блеснув в слабом свете лампы, набухли две слезы.

– Колетта!

Внезапно Жиль схватил тетку за плечи. Она была такая маленькая, такая легкая. Он почувствовал, как его затопляет волна безмерной нежности, безмерное желание утешить ее и...

Мокрое пальто сковывало его движения. Он выронил шляпу, которую держал в руке.

– Колетта! Не надо!..

Жиль не в силах был видеть ее такой одинокой, такой затерянной в этом безжалостном мире, который описал ему Бабен. Пальцы его судорожно стиснули ее плечи. Он безотчетно привлек тетку к себе, прижал к груди, ощутил щекой ее волосы.

Щека, прижавшаяся к его щеке, завитки волос, слеза, трепещущее тело какое нежное, какое теплое ощущение!..

Вдруг Колетта слегка повернула лицо, желая то ли взглянуть на Жиля, то ли что-то сказать, и губы их встретились. Жиль закрыл глаза и, сам не понимая, что делает, долгим поцелуем прижался к ее губам, вдохнул ее дыхание; потом резко оттолкнул тетку и в смятении ринулся вниз.

– Это ты, Жиль?

Алиса, которая уже легла, услышала, как в гостиной отворилась и захлопнулась дверь. Удивленная отсутствием мужа она ждала его, напрягая слух.

– Жиль!..

Наконец, забеспокоившись, она нехотя встала, босиком подошла к двери, распахнула ее. Гостиная была погружена во тьму. Алисе стало страшно.

Она нервно щелкнула выключателем и чуть не подскочила от изумления: в одном из кресел, вытянув ноги, сидел Жиль. Пальто он не снял. Волосы, которые он растрепал, схватившись руками за голову, падали ему на лицо.

– Что ты делаешь в темноте?

– Ничего. Думаю. Извини, пожалуйста.

– Ложись скорей. Я замерзла. И послушно, без всякого выражения на лице он последовал за нею.

Часть третья Поездка в Руайан

I

Будильник был заведен на шесть утра, и когда он зазвонил, между полосками ставень еще не забелел свет. Услышав, что Жиль встает, Алиса пошевелилась и машинально протянула руку, словно для того, чтобы удержать, как делала это сквозь сон, если муж двигался.

– Что ты?..

– Ничего, дорогая, спи.

Он укрыл ее одеялом и прошел в ванную. Пока Жиль одевался, прислуга Марта спустилась в кухню, и он услышал, как она мелет кофе и разводит огонь.

Около четверти седьмого Жиль, как обычно, появился на кухне.

– Не беспокойтесь, Марта...

Он взял в шкафу чашку, налил себе кофе, и в этот момент раздался негромкий стук во входную дверь.

– Передайте мадам, что я вернусь не раньше двенадцати.

Жиль спустился вниз, снял дверную цепочку, отодвинул засов, вышел на улицу навстречу уже занимавшемуся рассвету и увидел Поля Ренке, который топтался на месте, чтобы согреться. Свежий воздух, пощипывавший нос и кончики пальцев, казался особенно резким, как это всегда бывает "в день, когда мы встаем слишком рано".

– Начнем, если вы не против, – предложил Поль Ренке, поздоровавшись с Жилем.

Механики только что выпустили на линию первый грузовик, и под сводами бывшей церкви стоял рев с трудом запускаемых моторов.

– Так вот, он приходил, становился у ворот, закладывал руки за спину и молчал. Зимой он носил толстое черное пальто, то самое, что изъял вчера комиссар, летом – темно-синий пиджак, несколько великоватый и широкий, который он не застегивал, так что был виден жилет...

– Насколько я понимаю, к этому часу являются только механики?

– О нет! По утрам ворота всегда отпирал Пуано. Не забывайте, что именно сейчас идет заправка горючим и маслом, и если кто-нибудь из водителей захочет погреть руки на...

В эту минуту Жиль заметил выходившего из гаража Эспри Лспара, который удивленно воззрился на молодого человека.

– Вы никогда не говорили мне, что приходите сюда к шести утра.

– Но я же заменяю месье Пуано.

– А я еще задерживал вас допоздна!..

– Пустяки!

У оптового виноторговца открылись ставни: На другой стороне канала служанки выставляли помойные бачки на край тротуара.

Ренке вытащил из кармана большие серебряные часы-луковицу и махнул Жилю рукой. Это означало, что им пора – пора идти в порт, как когда-то, в этот же час, туда ежедневно направлялся Октав Мовуазен.

Пять дней назад, когда Колетту вызвали к следователю, Жиль попросил Ренке встретиться с ним еще раз в гостиной у тестя. Свидание состоялось утром, часов в десять. Мадам Лепар, повязав голову косынкой, занималась уборкой: на подоконниках второго этажа проветривались матрацы.

Жиль долго обдумывал шаг, на который отважился: этот шаг был самым трудным в его жизни.

– Присаживайтесь, месье Ренке, и, ради бога, не обижайтесь на меня, что бы вам ни пришлось услышать. От вашей сестры я знаю, что вы недовольны своим положением в полиции. Знаю, что комиссар вас не любит и что вы давно потеряли надежду на повышение. Знаю, наконец, что вы мечтаете об отставке, которую получите только через три года...

Жиль едва осмеливался смотреть в лицо этому честному, совестливому человеку, не сводившему с него широко раскрытых глаз.

– Вот я и подумал, месье Ренке, не согласитесь ли вы подать в отставку чуть пораньше и поступить на службу ко мне. В обстановке вы разбираетесь лучше, чем я. У меня нет никого, кому можно было бы довериться, и город я знаю плохо. Правда, у меня была мысль пригласить частного сыщика из Парижа, но у него меньше шансов на успех, нежели у вас, а у меня нет никакой гарантии, что он окажется честен...

Но самое трудное было впереди.

– Я расспросил мадам Ренке. Она сообщила мне, какое у вас жалованье и какая будет пенсия через три года. Я сделал подсчет и полагаю, что если предложу вам двести тысяч франков...

К изумлению Жиля, Ренке не подскочил на стуле, а лишь покачал головой.

– Для меня это не новость, месье Жиль. Буду с вами откровенен. Вчера поздно вечером ко мне зашла сестра и все мне рассказала, только что не назвала сумму. Меня смущает одно: не будут ли мне вставлять палки в колеса. С другой стороны, мне очень хочется помочь бедной мадам Колетте: ей предстоит борьба с сильным противником. Словом, я согласен, месье Жиль, только вот сумма чересчур велика. Понимаете, это будет выглядеть так, словно я продался.

В тот же вечер, не дожидаясь официальной отставки, Ренке испросил отпуск и наутро явился в кабинет, который Жиль устроил себе на третьем этаже особняка, напротив окон тетки.

С тех пор Ренке целыми днями сновал по городу, ведя расследование независимо от полиции.

Последняя нагрянула на набережную Урсулинок и обшарила весь особняк. Теперь прохожие уже не давали себе труда скрывать любопытство: они останавливались прямо посреди улицы и глазели на дом, где совершилось убийство.

Что касается Колетты, то она, целых три раза побывав во Дворце правосудия, сохраняла, несмотря на свое лихорадочное состояние, неожиданное хладнокровие. Вот только за столом их разговоры с Жилем почти прекратились. Тетка и племянник избегали смотреть друг на друга и порою, прощаясь перед сном, даже не обменивались рукопожатием.

– По-моему, ты с ней не слишком любезен, Жиль,– заметила как-то Алиса.

Что мог он ответить жене?

– Иногда кажется, что ты тоже ее подозреваешь.

– Клянусь, Алиса, нет!

– Тогда я ничего не понимаю. Как раз в тот момент, когда ей особенно нужна поддержка... К столу она выходит в самую последнюю минуту и всякий раз отыскивает предлог, чтобы уйти сразу же после еды... Ренке что-нибудь раскопал?

– Еще нет.

– Ты считаешь, что они решатся забрать Колетту?

Покамест, во всяком случае, ее не арестовали. Зато полиция изъяла личные вещи Октава Мовуазена и все бумаги, хранившиеся в бюро с цилиндрической крышкой. Вокруг особняка и гаража постоянно шныряли агенты, и накануне мадам Ренке была в свой черед вызвана к следователю.

В это утро Жиль и Ренке решили по мере возможности воспроизвести день Октава Мовуазена.

По заключению экспертов, последний был отравлен постепенно возраставшими дозами мышьяка в течение нескольких недель.

С другой стороны, врач, лечивший Мовуазена, показал, что покойный страдал болезнью сердца. Вот почему он всегда носил в левом кармане жилета круглую картонную коробочку с пилюлями, в состав которых входил дигиталин. Однако аптекарь Боке с угла площади Ла Кай, изготовлявший эти пилюли, утверждал, что никогда не добавлял в них ни грана мышьяка.

– Как видите, месье Жиль, мы с точностью до минуты следуем распорядку дня вашего дяди. Выяснить, каков был этот распорядок, оказалось нетрудно. Во-первых, потому, что Октава Мовуазена все знали и все с ним здоровались. Во-вторых, потому, что он никогда ничего не менял в своем, так сказать, образе жизни. Для пущей точности мне следовало бы зайти в гараж, заглянуть в застекленную конторку и просмотреть вчерашние счета. Выговоров он никому не делал, но если что-то ему не нравилось, вытаскивал из кармана толстый красный карандаш и писал несколько слов, редко больше. И каждый до смерти боялся обнаружить у себя на столе его записку...

Большинство траулеров вернулось в порт еще ночью, но несколько моторных к парусных баркасов еще тянулись вереницей между двумя башнями, направляясь к причалу вблизи маленького кафе Жажа.

– В этот час ваш дядя выкуривал первую трубку... Парикмахер, подметавший салоп, дверь которого была распахнута, проводил их взглядом.

– Смотрите-ка, с вами не здороваются! А вот с Октавом Мовуазеном здоровались все, хотя и знали, что он не ответит. Разве что буркнет нечто невнятное.

И молодой длинноногий Жиль пошел тяжелым медленным шагом, как Октав Мовуазен во время утренней прогулки.

На улицах еще было безлюдно, но около рынка уже царило оживление: туда один за другим подъезжали грузовички рыботорговцев. Жажа, упершись руками в бедра, во весь голос переговаривалась с экипажем только что причалившего судна, палуба которого была заставлена корзинами с рыбой.

– А, вот и ты! – вскричала она, завидев Жиля. – Что ты тут делаешь в такую рань? Кофе-то хоть пил? Зайди, пропусти стаканчик – ты же посинел от холода.

Она затащила его к себе. За мраморными столиками замаривали червячка кумушки с рыбного рынка, ожидавшие, когда зазвонит колокол.

– Иди-ка сюда. Я тебе кое-что покажу. Жажа увела Жиля в кухню.

– Правда, что ты взял этого к себе на службу? Ренке остался ждать у входа в кафе.

– Не знаю, правильно ли ты поступил. В общем-то я не люблю шпиков. Не говорю уж о том, что ходят слухи, будто его сестрица... Послушай, сынок. Это, конечно, не мое дело. Но я вижу, как ты бродишь тут, тощий, словно бездомный кот, и у меня сердце разрывается, когда я слышу, что болтают. Говорят, эта Ренке долго жила со своим хозяином в надежде, что он не забудет ее в завещании. Уверяют, что она вполне могла подмешать ему кой-чего в кофе. Делай как знаешь, но будь хотя бы настороже... Чем тебя угостить? Рюмочку? Нет-нет, выпьешь! Чокнись с Жажа!

Она без разговоров налила ему рюмку.

– А теперь беги. У меня дел по горло.– И крикнула в зал: – Иду, иду, детки! Не ворчите!..

Жиль и Ренке проталкивались через кишевшую на рынке толпу, перешагивая через окровавленных акул и скатов, шлепая по кучам потрохов. Люди оборачивались и глядели им вслед. С особенным любопытством смотрели они на Мовуазена-племянника. Подумать только, такой молодой! И все же кумушки отнюдь не выражали симпатии к нему.

Рыбаки волокли тяжелые корзины с рыбой и расставляли их на каменных столах.

– С товаром остается хозяин баркаса, – пояснил Ренке. – Он обязательно присутствует при распродаже, а матросы, вымыв судно, отправляются к Жажа или в другой бар, чтобы пропустить стаканчик... На вашего дядю эти люди смотрели еще враждебнее, чем на вас.

Жиль знал почему. С помощью тестя он составил почти полный перечень капиталовложений Октава Мовуазена.

Некоторые открытия не удивили его. Мовуазен, например, владел сорока процентами акций фирмы "Басе и Плантель"; доля его в "Рыбных промыслах Бабена" выражалась примерно такой же цифрой. Несколько раз принудив Жерардину нотариально признать свой долг, он сделался практически безраздельным хозяином торгового дома Элуа. Неожиданностью для Жиля оказалось то, что в таком же положении находились другие предприятия, например гараж на Рошфорском шоссе, многие бензоколонки, одна электростанция и склад минеральных удобрений. Точно так же дело обстояло и с небольшим местным банком Уврара на улице Дюпати.

Обладатель нескольких десятков миллионов, Мовуазен не брезговал, однако, и делами помельче: он был совладельцем значительной части рыбачьих баркасов, так что неуклюжие их хозяева в синих свитерах являлись, по существу, простыми его служащими.

– Зачем он ходил сюда? – спросил Жиль, которому становилось все больше не по себе под провожавшими их взглядами.

– Чтобы смотреть. Только смотрел он по-особенному. В гараже разом замечал малейшую неполадку. Здесь с одного взгляда определял, хорош ли улов и по какой цене пойдет треска или рыба соль. Попробовал бы после этого какой-нибудь хозяин баркаса или рыботорговец надуть его!..

В тот момент, когда они огибали один из каменных столов, отчаянно зазвонил колокол. Началась распродажа, толпа сгрудилась вокруг аукционщика.

– Идемте. Дольше вашему дяде незачем было смотреть.

Они снова прошли по набережным до Большой часовой башни, нырнули под нее и заглянули в лавочку на углу, торговавшую табаком и газетами.

– В это время здесь продают только местные газеты. Ваш дядя брал "Птит Жиронд", "Франс де Бордо" и "Уэст-Эклер".

Старая торговка в черном так пристально уставилась на Жиля, что забыла дать сдачи.

– Восемь утра. Открываются магазины. Парикмахер с улицы Дю Пале снимает с окон ставни... Ваш дядя заходил, оставлял шляпу на вешалке и со вздохом удовлетворения располагался в кресле. Во время бритья парикмахер непрерывно болтал, но Мовуазен не разжимал губ.

Одни и те же повторяющиеся, как припев, слова: "Октав Мовуазен молчал... Октав Мовуазен слушал, не разжимая губ..."

Куда бы и в какое время дня они ни заглядывали, повюду им попадались его следы, но это были следы отшельника.

Это казалось сущим бредом. Как мог человек провести всю жизнь в таком абсолютном одиночестве? Неужели он никогда не испытывал потребности в разрядке, в общении с себе подобными?

Даже в Ниёль, в дом кузины, где он родился, Мовуазен ездил не для того, чтобы узнать, как живут родственники, или поговорить с ними. Колетта рассказывала: он тяжело опускался в кресло у камина и неподвижно сидел, пока его двоюродная сестра чистила овощи или прибиралась.

Девять утра. Банк Уврара. Узкое помещение, разделенное надвое балюстрадой из светлого дуба. Объявления о выпуске ценных бумаг. Две машинистки, и в кабинете, дверь которого распахнута, сам Жорж Уврар, маленький лысый попрыгунчик с боязливым взглядом.

– Я думаю, нам нет смысла еще раз выспрашивать его,– вполголоса бросил Ренке.– У меня с ним был долгий разговор. Мовуазен появлялся одновременно со служащими. Шляпы не снимал. Он вообще никогда не обнажал головы, словно считал это унизительным для человека, чья фамилия Мовуазен. Он распахивал дверцу, проходил за балюстраду и склонялся над почтой, которую начинали разбирать. Потом садился в кресло Урвара, почтительно остававшегося стоять, и пробегал телеграфные сообщения о курсе бумаг на иностранных биржах. Иногда все тем же толстым красным карандашом набрасывал приказ...

Неужели пройдет целый день, а они так и не обнаружат ни одного человеческого порыва, ни одного перебоя в ритме этой неумолимой машины?

Жиль не посмел поинтересоваться у тетки, как она познакомилась с Октавом Мовуазеном. Вопросы на этот счет задавал ей Ренке, и она ответила с полной откровенностью.

К тому времени ее мать уже стала полным инвалидом. Восемнадцатилетняя Колетта служила билетершей в кинотеатре "Олимпия", что на Плас д'Арм. Одевалась она с ног до головы в черное, и это подчеркивало хрупкость ее фигурки под белокурой шапкой мягких волос.

Каждую неделю, по пятницам, когда в кино меньше всего зрителей, Мовуазен входил в зал после начала сеанса. Билетерши группкой стояли у входа с электрическими фонариками в руках.

Мовуазена отводили в ложу. Иногда он переходил в атаку немедленно. Бра^ билетершу за рукав и шептал:

– Останьтесь.

Иногда выжидал, потом приоткрывал дверь ложи, делал знак...

Вот и все, что было известно о его сексуальной жизни. Правда, успех сопутствовал ему не всегда. От Колетты, например, он ничего не добился, хотя возобновлял свои попытки в течение нескольких недель.

Однажды утром в домике на улице Эвеко раздался звонок. Это был один из служащих Мовуазена. Открыла ему Колетта, занимавшаяся уборкой.

– Здесь живет блондинка-билетерша из "Олимпии"?

– Да, месье. А что?

– Ничего. Благодарю вас.

Так Мовуазен узнал адрес Колетты. Узнал он и время, когда она уходит на работу.

Теперь он поджидал ее на улице, тяжелый, невозмутимый. Это тянулось еще несколько недель. Тем временем Мовуазен сумел купить дом. где Колетта с матерью были всего лишь квартирантками.

– Если бы вы были полюбезней...

В тот вечер, когда он, прижав ее к каким-то воротам, сделал это предложение, она убежала. Месяц спустя он попросил ее выйти за него замуж.

– Я не знала, что делать,– призналась Колетта Полю Ренке.– Он мог согнать нас с квартиры. В его власти было выставить меня из кинотеатра и помешать мне найти другое место...

Мовуазен ничего не изменил ради нее ни в особняке на набережной Урсулинок, ни в своем образе жизни. Она спала в большой супружеской кровати, рядом с толстым, одышливым человеком. В шесть утра слышала, как он встает и совершает туалет. Видела его только за едой.

Однажды зимой Колетта подхватила тиф, и Мовуазен, смертельно боявшийся заразиться, переселил ее в одну из комнат правого флигеля, которую она занимает до сих пор.

К ней пригласили доктора Соваже. Много недель подряд он навещал ее дважды в день, а когда она пошла на поправку, родилась их большая любовь.

Вспоминал ли Мовуазен о жене, к которой даже не заглядывал из боязни заразиться?

Призадумался он лишь два месяца спустя. Однажды, тяжело ступая и задевая плечами за стены коридора, он проследовал в правый флигель. Услышав взрывы смеха, он нахмурился, а когда распахнул дверь, увидел перед собой счастливых молодых любовников.

– С тех пор он ни разу не заговорил со мной. Он потребовал, чтобы я ела за одним столом с ним. Каждый месяц я находила на своей салфетке конверт с тысячью франков пенсии, которую, женившись на мне, он назначил моей матери...

Одним словом, брак тоже не вывел Мовуазена из его одиночества.

– Я никогда не знала, о чем он думает, – добавила Колетта. – Вначале я полагала, что он просто скуп, но затем поняла, что это нечто более страшное...

Нечто более страшное!..

Утро было ясное. Жиль шел с Ренке по улице Дюпати к Почтовой площади, и солнце играло на древних камнях ратуши.

В этот час, еще не омраченный дневными трудами и заботами, город казался веселым и радостным. Молодые служанки, не жалея воды, намывали окна квартир и каменные плиты парадных, и за распахнутыми навстречу солнцу рамами угадывалась интимность спален, еще теплых после ночи.

Вот так же своим ровным шагом шел куда-то Мовуазен...

– Сюда, месье Жиль. Сейчас половина десятого.

Ваш дядя садился вот здесь, а зимой заходил в кафе и занимал угловой столик...

Маленькую терраску кафе "У почтамта" окаймляли подстриженные самшиты в зеленых ящиках. Хозяин, еще не умытый и не причесанный, бросил чистить кофеварку и поспешил к дверям. Посреди площади, на цоколе из белого камня, мелодраматически высилась статуя мэра Гиттона в мушкетерской шляпе с пером.

– Что прикажете, месье?

– По стакану белого вина.

Из соседних учреждений доносилось стрекотание пишущих машинок. На втором этаже почтамта, где центральный переговорный пункт, заливались телефонные звонки. Какой-то мужчина, без пиджака, судя по сантиметру на шее – портной, вышел подышать утренним воздухом.

– Так вот, здесь он пробегал три свои газеты и выпивал стакан белого. Он-то добавлял в него "виши", но я подумал, что вам это придется не по вкусу...

Обстановка, атмосфера, шумная городская жизнь – все располагало к оптимизму, но Октав Мовуазен не улыбался, никогда не улыбался. Рабочие в голубых комбинезонах, взваливая мешки на плечо, разгружали машину со льдом.

– Прочтите надпись на грузовике, – негромко посоветовал Ренке. "Океанские холодильники".

Шестьдесят процентов акций. Еще одно предприятие, где дядя Жиля был почти безраздельным хозяином.

И Жиль почувствовал, что начинает понимать. Все эти люди, отправлявшиеся делать свою работу, видели только внешнюю сторону вещей гладкие голубоватые глыбы льда, грузовики, неторопливо катящие по неровной мостовой...

Октав Мовуазен, где бы он ни находился, всегда оставался в центре событий. Он знал, что в эту самую минуту Уврар говорит по телефону с Парижем и клерк записывает для маклера биржевые приказы, которые он, Мовуазен, несколькими минутами раньше нацарапал своим толстым красным карандашом.

Сорок грузовиков Мовуазена циркулировали по дорогам депар гамента, и на всех перекрестках их ожидали люди, и у каждого почтового отделения водители сбрасывали почтарям мешки с корреспонденцией.

Когда одетый с иголочки Плантель торжественно водворялся в своем кабинете красного дерева, там мысленно присутствовал и Мовуазен, уже знавший, какие траулеры вернулись ночью в порт, уже прикинувший на клочке бумаги, велик ли улов трески...

Вагоны вот-вот уйдут .. Рабочие и служащие наспех перекусывали, сдавали смену, возвращались домой, спешили на работу, беспокойно поглядывая на уличные часы ..

Мовуазен одиноко сидел на залитой солнцем терраске, потом швырял на столик монету, расплачивался за выпитое и ровно в десять уходил.

Его знал каждый. Он внушал страх даже тем, кто не работал на него. При встрече с ним люди боязливо приподнимали шляпу, хотя заранее были уверены, что услышат в ответ лишь невнятное бурчание.

– Мовуазен прошел?

– Прошел...

Тем же размеренным шагом он возвращался к причалам. У холодильников в рыболовной и грузовой гавани был в это время час пик. Там рыбу не выставляли на каменные столы, а с утра до вечера перекладывали льдом, заколачивали в ящики, грузили в вагоны, отправляли целыми поездами.

Мовуазен знал, над каким бухгалтером или начальником службы ему следует наклониться, чтобы с одного взгляда схватить точные цифры. Он наперед знал, что за товар доставит из Ливерпуля или Bepена то или иное судно, где он будет выгружен, продан и какую даст прибыль.

Так, изо дня в день, пребывали в зависимости от него сотни рабочих и служащих. Два десятка важных, импозантных особ вроде Плантеля с трепетом следили за каждым движением его красного карандаша. Весь город сталкивался с ним на улицах...