Текст книги "Последняя любовь"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, довольно, – сказала Фелиция. – Будь добр и благоразумен, будь тем, чем ты должен быть, и я по-прежнему дружелюбно буду относиться к тебе, но предупреждаю тебя, что мне это уже не так легко. Проведя с тобой большую часть жизни, я только баловала тебя и никогда не думала о замужестве. Но теперь все изменилось: на мою долю выпало нежданное счастье внушить любовь человеку, гораздо достойнее меня и который заменил для меня теперь всё. Неужели же для того, чтобы не противоречить такому мальчишке, как ты, я откажусь от долга посвятить мою жизнь тому, кто удостаивает меня принять ее? Мы теперь находимся перед ним как перед судьей, и должны объяснить ему все и сказать правду, как бы мы ее сказали Богу. Ты имел дерзкое намерение отговорить меня от свадьбы! Ты мог найти уважительные причины, когда дело касалось Сикста Мора. Я тогда позволяла тебе говорить, потому что для меня это не имело значения. Но когда ты хотел мне доказать, что господин Сильвестр будет смотреть на меня не иначе, как на свою служанку, то я приказала тебе молчать. Ты настаивал, ты рассердился и даже наговорил дерзостей. Ты оскорбил и очень огорчил меня. Я не хотела надоедать господину Сильвестру и потому ничего не сказала ему. Но я думаю, что он догадывался и по своей доброте не хотел расспрашивать меня, а ты меня принудил все рассказать, потому проси у него прощения и более никогда не начинай того же, если хочешь, чтобы я забыла о твоей глупости.

Тонино снова заплакал и так искренне раскаивался в своей вине, что окончательно покорил меня. Я внимательно следил за ним, но ни в его разговоре, ни во взглядах, ни в голосе не мог заметить прежней дерзости или лукавства. Это был уже более не тот Тонино, а наивный и ласковый ребенок, которого я любил раньше, чем Фелицию. Чем больше он выказывал раскаивания в своей ревности, тем более она казалась мне невинной и естественной.

Я даже хотел выбранить Фелицию, когда мы остались вдвоем. Она была слишком резка и заставила меня играть роль строгого судьи, которая так не соответствовала моим желаниям. Она делала меня смешным и даже ненавистным, меня, который желал только убеждениями действовать на Фелицию и ее родных. По всей вероятности, она ошиблась, приписывая этому юноше такую оскорбительную и неуместную любовь. Разве она не признавалась, что пользовалась этим предположением, чтобы возбудить мою страсть?

– Выслушайте, моя дорогая, – сказал я ей, – не следовало бы вам сердиться на меня в такие решительные минуты нашей жизни. Вот вы опять стали такой же скрытной, как и в то время, когда я боялся вашей грустной и надменной улыбки. Я вижу и чувствую, что вчера первый раз оскорбил вас. Но разве это причина, чтобы тосковать и приносить мне жертву, которой я не требую? Вы любите Тонино, вы привыкли к нему и обязаны любить его. Если он невинен, оправдайте его, если же вы нашли в нем вину, то простите его с душевным спокойствием, которого не могут смутить мечты заблудшего юноши. Будем говорить о нем, как о нашем сыне Не позволяйте мне слишком доверять и препятствуйте если я буду несправедлив. Будьте совершенно откровенны, и если найдете, что я стал легковерным после того, как был слишком подозрительным, то предупредите меня об этом.

Я не мог добиться от Фелиции удовлетворяющего меня ответа. Она все еще не могла прийти в себя от ужаса при мысли о презрении, которым я угрожал ей.

– Дайте мне успокоиться, – сказала она. – Сегодня я еще слишком взволнована. Я не спала ночью и все время плакала: приезд Тонино также поразил меня. Я вообразила, что вы сочтете меня сообщницей и потворщицей. Я так рассердилась на него, так возненавидела, как будто бы он приехал с целью лишить меня вашего уважения и отнять у меня единственное благо, которое осталось у меня на этом свете! Вы меня спрашиваете, были ли у него дурные намерения, но я не знаю и не смею думать об этом. Ведь в них вы осудили бы меня? Вы говорили, что женщина всегда способствует тому влечению, которое мужчина почувствует к ней… Может быть, вы уже презираете меня! Эта мысль сводит меня с ума, и как же вы можете желать, чтобы я дружелюбно обращалась с Тонино, когда я знаю, что его присутствие возбуждало вашу ревность? Зачем вы говорите мне о потребности видеть его и об обязанности любить? Мне кажется, что я возненавидела его с тех пор, как вы из-за него угрожали мне вашим равнодушием. А вы спрашиваете меня, хорошо ли вы сделали, ласково приняв его! Да разве я могу ответить на это? Может быть, если бы я сказала, что нахожу ваш поступок несправедливым, то вы упрекнули бы меня в жестокосердии, а если бы я согласилась с вами – вы подумали бы, что я поступаю нечестно.

Я должен был довольствоваться этими уклончивыми ответами, так как знал, что есть натуры, от которых нельзя требовать признания, потому что они сами не могут вполне дать отчета в своих поступках. Я с содроганием почувствовал, что между нами лежит громадная пропасть. Но не образовалась ли она по моей ошибке и не сам ли я подготовил ее? Может быть, я своим педантизмом и логикой охладил и покрыл терниями радостный и усыпанный цветами путь любви? Разве я мог желать, чтобы у Фелиции не было никаких недостатков? Разве я не мог примириться со слабостями ее страдальческой души, которая так бесхитростно и с таким доверием отдавалась мне? Наконец, разве я сам настолько безупречен, что смею требовать совершенства от нее?

Рассуждая таким образом, я сам осуждал себя. Для общего спокойствия я решил побороть свою требовательность и во всем подчиняться снисходительности и доброте.

Поэтому я решил оставить Тонино жить с нами и не обращать на него внимания. Я чувствовал, что в глубине моего сердца остается живая рана, которая никогда не закроется. Но надо было пересилить в себе эту боль, не заставляя других незаслуженно страдать от нее. Я льстил себя надеждой, что приобрету эту способность, и действительно достиг этого. В первый день приезда Тонино судьба внесла неожиданную перемену в мои тайные волнения.

Ванина, пастушка коз, стала взрослой, хорошенькой блондинкой со стройным станом, очень грациозной, с красиво округленными, как у этрусских статуй, руками. В той стране говорили, что она была незаконной дочерью старика Монти, и хотя это и было очень неправдоподобным, но не представляло из себя ничего невозможного. У нее был прекрасный цвет лица, свойственный германской расе, к которой принадлежала ее мать, но по ее звучному и нежному голосу, по ее грациозным и изящным движениям ее можно было принять за итальянку. Предположение таинственного родства к ней очень нравилось Тонино; Жан же, говоря со мной, отзывался об этом очень беспечно и лаконично, употреблял выражение «может быть». Он был крестным отцом этого ребенка и из сострадания приютил ее у себя, когда она еще была совсем маленькой. Фелиция, не позволявшая смеяться над своим дедом, долго держала ее в отдалении, чтобы не дать повода к толкам. Поэтому воспитание Ванины было очень запущено, а манеры очень грубы. Однако в продолжение двух лет благодаря ее частым беседам с Тонино стало заметно, что ее умственные способности развились, манеры и разговор сделались более сдержанными, но одновременно с этим она стала очень рассеянной; Фелиция, следившая за ее поведением, сделала ей выговор, после чего девушка, боясь быть выгнанной, снова с рвением принялась за работу.

Она сумела всем угодить: приносила большую пользу на ферме, была незаменима даже дома, и ее хозяйка стала очень дружелюбно относиться к ней, в особенности после того, как отъезд Тонино положил конец подозрениям относительно их близости. Ванина на рассвете выгоняла свои стада на противоположную сторону холма и потому ничего не знала о неожиданном приезде Тонино.

В эту минуту, когда мы садились за обед, она вошла в зал, побледнела, подавила в себе крик и почти без чувств упала на стул.

Эта наивная радость, от которой она старалась тот час же оправиться, выдала ее ярким румянцем и заставила улыбнуться Тонино. Он подошел к ней, без церемоний поцеловал ее и начал, как и в прежние годы, называть ее на «ты». Через минуту он встал, чтобы помочь ей прислуживать за столом, и по мере того как обед продолжался, нам подавали все хуже и хуже. Случалось даже так, что нам ничего не подавали, настолько эти молодые люди оживленно болтали на кухне. Фелиция встала и позвала Ванину, но не бранила ее, а обвиняла во всем Тонино, которому наконец приказала сесть за стол и вести себя приличнее.

– Если ты так начинаешь, – сказала она, – то я вижу, что буду снова недовольна тобой, как и в прошлом году. Ты тогда заставил меня отослать эту девочку. Я ее принимала тогда за безнравственную кокетку, но теперь я убедилась, что она добра и благонравна, но очень простодушна. Если ты будешь отвлекать ее от работы, я прогоню тебя!

– Опять та же угроза! – со сдержанной дерзостью воскликнул Тонино. – Я теперь вижу, что должен буду следить за каждым моим словом и поступком. Знай же, кузина, я от всей души люблю Ванину. Прежде опровергал это, и действительно мне казалось, что она мне не нравится. Но в мое отсутствие я все время мечтал о ней и теперь, увидев ее такой хорошенькой и любящей меня… как брата, я решил, что любовь этой пастушки все-таки лучше, чем ничего, так как вы разлюбили меня, и принимаю ее как дар, ниспосланный мне в утешение.

– Люби ее, – сказала Фелиция, – она достойна этого, но если ты осмелишься говорить ей о любви…

– Знаю, вы прогоните меня! Я осмелюсь заговорить с ней о любви, а вы все же не прогоните меня!

– Ты, значит, рассчитываешь жениться на ней?

– Да, кузина… с вашего позволения, а также и господина Сильвестра.

– И ты об этом болтал с ней целый час на кухне?

– Нет, я все время говорил о моей дружбе. Мне надо было раньше просить вашего разрешения, чтобы заговорить с ней о браке. Вы согласны на него?

– Я, да, охотно! Но мне хочется, чтобы ты узнал мнение господина Сильвестра.

– Я подожду… если только господин Сильвестр не сейчас же соблаговолит сказать мне его.

– Мое дорогое дитя, – сказал я ему, – я могу только дать вам несколько отцовских и дружеских советов. И очень вам благодарен, что вы позволяете мне сделать это. Но разрешите мне также задать вам несколько вопросов.

– Пожалуйста, – сказал он, целуя меня.

– Итак, – продолжал я, – не кажется ли вам, что вы слишком молоды для женитьбы?

– Я действительно молод, но ведь и Ванина тоже молода. Мне двадцать два года, ей же шестнадцать. Я достаточно благоразумен для нее. Если бы я был старше, то она могла бы найти, что я слишком стар.

– Но ведь брак – это такое серьезное дело!

– Да, для вас и для моей кузины очень серьезное, но не для таких молодых, как мы, которые ничего не знают, ничего не имеют и не привыкли ломать себе головы над решением житейских задач. Мы будем работать, любить друг друга, не будем думать ни о чем другом и наслаждаться счастьем.

Фелиция хотела что-то заметить ему, но он перебил ее:

– Кузина, – сказал он, – позвольте заметить вам, что вы ровно ничего не понимаете в этом деле. Вы слишком много требуете от меня. Прежде вы читали мне длинные нравоучения, и я выслушивал их, доверяя вам, как Богу. Это было в то время, когда вы хотели сделать из меня что-то очень хорошее и мечтали в будущем женить меня на богатой мещанке, но я раздумал. С тех пор как вы перестали заботиться обо мне, я сказал себе, что женитьба на богатой фермерше или же на бедной пастушке будет одинаково унизительна для дворянина, и потому мне следовало найти себе какую-нибудь княжну или же довольствоваться пастушкой, а так как, конечно, княжна не свалится для меня с неба, то я решил выбрать пастушку, которая понравится мне. Дайте же мне Ванину, я буду жить с ней на горе и спустя несколько времени ручаюсь, что у вас будут превосходные козы и прехорошенькие маленькие племянники, которых вы будете, может быть, любить так, как прежде любили меня, когда я был послушным…

Слушая Тонино, я улыбался. В его характере было что-то симпатичное!

Что же касается Фелиции, она слушала его довольно холодно и, видимо, была недовольна его легкомыслием.

– Вы слишком доверяете ему, – сказала она мне, – и в этом ваша ошибка. Этот мальчик смеется над всем, и я не особенно верю его хорошим намерениям относительно Ванины.

– Конечно, когда дело касается меня, – возразил Тонино, – то вы сомневаетесь во всем, даже в моей чести; но вы, господин Сильвестр?

– Я верю вам; но сознаете ли вы, что дали клятву в ту минуту, когда просили разрешения жениться на этой девушке, о которой заботится ваша кузина?

– Будете ли вы спокойны, если я вам отвечу утвердительно?

– Да, я буду совершенно спокоен.

– Хорошо, я говорю вам «да» и клянусь, что буду почитать Ванину и беречь ее до тех пор, пока она не сделается моей женой.

Он сдержал слово и, выказывая этой девушке искреннее расположение, ни разу не заставил ее покраснеть. Из боязливой и застенчивой Ванина стала спокойной и веселой и, казалось, торжествовала при мысли о законном супружестве. Было очевидно, что Тонино обещал жениться на ней и она была уверена в нем и гордилась любовью, которую внушила ему.

Все это могло успокоить тяжелое воспоминание о моей ревности и даже совершенно уничтожить ее, если бы Фелиция доверяла намерению этих детей повенчаться в одно время с нами. Но она упорно думала, что Тонино относится к этому несерьезно, и поэтому с горькой насмешкой говорила с ним. Я начинал даже упрекать ее в несправедливости. Тонино жаловался на нее со своим обычным добродушием, которое лежало в основе его характера и делало его обращение таким приятным. Он не был ни вспыльчив, ни злобен: всюду он вносил такое сияние радости и выказывал мне такое искреннее расположение, что положительно трогал меня. Он спрашивал о причине недовольства Фелиции и всегда делал это так ласково и вежливо, что я был принужден оправдывать его и беспрестанно примирять их.

– Я нуждаюсь в вашем расположении, – сказал он мне, – потому что, как вы видите, кузина холодно и с пренебрежением относится ко мне. Ее сердце закрыто для меня с тех пор, как вы царствуете в нем, и это вполне справедливо. Я ничего более, как ветреник и невежда, между тем как вы – необыкновенный человек, почти ангел. И потому, замечая строгость кузины, я утешаюсь, слыша ваши ласковые слова. Вы можете сделать из меня все, что хотите: друга, собаку, раба! Вы человек чуткий, я также, поэтому мы будем с помощью взглядов и улыбок понимать друг друга. Ваше приказание доставляет мне удовольствие; я счастлив, что могу жить для вас и вблизи вас. Я утешаю себя тем, что Фелиция может любить только одного. Когда она меня считала своим сыном, с ней нельзя было говорить о замужестве; теперь же, когда она предалась вам всей душой, ей нельзя более напоминать обо мне. Впрочем, теперь это не огорчает меня, потому что вы мне заменяете отца. Я привыкну видеть в Фелиции только двоюродную сестру, не сожалеть о прошлом и повторять себе то, что я уже сказал: я выиграл при обмене, так как вы лучше ее, лучше всех на свете.

– Даже лучше Ванины? – смеясь заметил я ему.

– Я обожаю Ванину, – отвечал он, – но если вы запретите мне думать о ней, я разобью свое сердце, но все же повинуюсь вам. Я тогда скажу себе, что вы не могли быть несправедливым, что вы, как Бог, ясно читаете в сердцах людей и для моего же счастья заставляете меня страдать.

Я старался проследить за его привязанностью к Ванине и заметил, что его любовь к ней если и не носила возвышенного характера, то во всяком случае была очень искренна.

– Пастушка не особенно глупа, – сказал он мне, – она только простодушна. Она запоминает все, о чем говорят, и даже, может быть, слишком, потому что безусловно верит всему. Если вы скажете ей, что я магическим словом могу удержать ее на воздухе, то она вниз головой бросится с вершины горы. Это хотя и глупо, но восхищает меня, и я не желаю, чтобы она сделалась более ученой или любознательной. Я ее люблю такой, какая она есть, и ее красота совершенно в моем вкусе; люблю только блондинок может быть потому, что сам слишком смугл. Я до сумасшествия влюблен в ее нежный цвет лица и в ее лазоревые глазки. Конечно, буду чувственно любить мою жену, я вас предупреждаю, поэтому не осуждайте меня. Я молодой человек и никогда не удовлетворял своих страстей. Если бы вы спросили меня «почему», я затруднился бы ответить. Я насмешлив и вследствие того, может быть, слишком разборчив и щепетилен для человека в моем положении. Грубые манеры оскорбляют меня и возбуждают смех а когда я замечаю тупость ума при красивом лице, то оно теряет для меня свою прелесть. У Ванины в жилах течет благородная кровь, я в этом не уверен, но предполагаю. Она с неподражаемой грацией исполняет самые прозаические работы; артистическое чувство никогда не бывает оскорблено, когда я смотрю на нее и у меня является страстное желание обладать ею, но я помню данное мною слово и почтительно отношусь к ней. Это прекрасно! Борьба, которую я веду сам с собой, усиливав мою любовь и, может быть, даже придает ей страсть. Я ручаюсь, что мы с ней проведем дивный медовый месяц! – И, добродушно смеясь, он добавил: – Друг, я вам желаю того же!

Вольнодумство вместе с невинностью и цинизмом, с которым этот юноша говорил о моем браке с его приемной матерью, иногда очень смущали меня. В Тонино не доставало скрытности и глубины, которой характеризуются люди с возвышенными взглядами. В нем иногда появлялись какая-то сухость и скептицизм, в которых он сам не отдавал себя отчета, но которые выказывали его неуважение к себе и к другим. Трудно было его заставить понять это, потому что он еще более, чем Фелиция, не умел внимательно слушать и вникать в смысл слов в известном направлении мыслей. Грубый реализм проглядывал сквозь его милую откровенность, и он заставлял меня, пятидесятилетнего человека, краснеть, когда предавался своим сладострастным мечтам.

Любовь этих детей рядом с нашими строгими отношениями с Фелицией отличалась простотой. Иногда я спрашивал себя, не была ли любовь молодых одна только законна, и не результат ли общественного развращения изысканная скромность, незнакомая простым нравам? Желая выказать невесте уважение, не уничтожаю ли я пылкое и страстное чувство, которое жило в моем сердце.

Однажды утром Тонино пришел ко мне в сильном смущении.

– Я хочу исповедоваться перед вами, – сказал он, я должен жениться на Ванине. Мы не будем больше ждать. Кузина не хочет устраивать праздников до конца траура, я совершенно сочувствую ей, но ведь нас можно обвенчать с Ваниной и без музыки. А праздник и бал отложите до вашей свадьбы.

– Но погодите, мой друг, разве вы не сдержали вашего слова?

– Я чувствую, что более не в состоянии сдержать его. С каждым днем я все продолжительнее ласкал мою невесту, она отвечала этим ласкам. Необходимо совершить над нами брачный обряд, или я нарушу клятву.

– Я поговорю об этом с вашей кузиной.

– Хорошо. Но нельзя ли не советоваться с Фелицией, а просто сказать ей, что вы желаете этого?

– Я никогда, мое дорогое дитя, не говорю с ней таким тоном!..

– Напрасно. Вы никогда не поймете ее, если не будете властно обращаться с ней. Она не покоряется просьбе, но любит, когда ей приказывают.

– Позвольте мне вас уверить, что я лучше знаю ее и правильно сужу о ней.

– Не думаю, впрочем, конечно, это дело касается только вас. Но я прошу вас, не вынуждайте меня нарушить данную вам клятву, а также и ослушаться моей кузины, к тому же она уже теперь косо смотрит на мою любовь к Ванине.

– Почему вы думаете это?

– Потому что она ревнует меня.

Мне показалось, что я не так расслышал, но Тонино снова повторил то же самое;

– Да, да, она ревнует меня. Разве это удивляет вас?

– Да, конечно, – отвечал я, стараясь скрыть мое волнение.

– А я удивляюсь вашему изумлению, – не смущаясь возразил Тонино. – Вот видите, вы совсем не знаете ее! Моя кузина рождена ревнивой, и если я ревновал ее к вам, то ей не следовало упрекать меня за это, потому что она сама подавала мне в этом пример. Когда я был маленький, она не могла переносить, когда меня ласкали, и часто говорила мне; «Меня никто не любит, и потому твоя любовь должна заменить мне всех. Но если ты кого-нибудь предпочтешь мне, то знай, что эти убьешь меня». По мере того как я рос, она стала меньше любить меня и забыла свои слова; но все же привычка властвовать над всеми моими желаниями осталась у нее. Как все подозрительные люди, она деспотична. Когда я немного запаздываю, исполняя ее приказание так как в это время оказываю какую-нибудь услугу Ванине, она более уже не выходит из себя, так как вы отучили ее от этого; но после дуется на нас и холодно говорит в продолжение трех дней. Вот уже пятнадцать лет как она стала завидовать власти, свободе и счастью других, и все это произошло вследствие ее ошибки.

– Ее ошибки! – воскликнул я. – Тонино, вы смеет произносить это слово? Разве вам было известно, что ваша приемная мать ее сделала в своей жизни?

– Как же я мог бы не знать этого? Я сам качал ее ребенка. Тогда мне говорили, что она вдова, и это было совершенно напрасно, потому что я не расспрашивал, но после, когда я жил здесь, то, конечно, узнал, как и все, что у нее никогда не было мужа.

– Вы должны были бы не слушать и не верить когда вам говорили, а также и сегодня не упоминать об этом.

– Но позвольте вам сказать, господин Сильвестр что вы немного преувеличиваете, вы судите, по всей вероятности, как человек высшего общества. Мы же крестьяне, ничего не находим в этом серьезного и говорим: «Это несчастные», а потому легко прощаем их и не считаем нужным не знать и молчать о них.

Но видя, что я оскорблен и опечален до глубины души, он продолжал:

– Господин Сильвестр, я очень сожалею, что при чинил вам горе, но разве это моя вина? Я простой пастух, вы же аристократ и философ, и потому мои мысли и чувства не могут быть такие же, как у вас. Знаете, вы находитесь в неподходящем для вас обществе. Никогда вам не удастся привыкнуть к грубости наших слов и мыслей, и как бы Фелиция ни старалась развить свой ум и исправить манеры, чтобы более подходить вам, она всегда будет смущать вас своими привычками, так как, с одной стороны, она внучка графа дель Монти, с другой же – дочь Моржерона, который бил свою жену, когда бывал в дурном настроении или напивался. И кроме того, с ней случилось это несчастье, о котором вы не хотите говорить, но которое ожесточило ее сердце… Я не сомневаюсь, что вы исправите ее, но это будет вам довольно тяжело и к вашей ежедневной работе прибавит еще новый труд. Вы обладаете большими знаниями, силой и умом, но вам будет неприятно иметь дело с такими необразованными людьми, как мы… Простите же, что я пробудил воспоминание, которое вам так неприятно, и позвольте вам сказать, что кузина не любит мою невесту, потому что она не сделала «ошибки», а я не хочу, чтобы это случилось с ней по моей вине. Убедите же мою кузину согласиться на нашу свадьбу. Вот все, что я хотел сказать вам; пожалуйста, не сердитесь на меня, я скорее согласился бы умереть, чем оскорбить вас.

Таким образом меня мучил Тонино своим добродушием и здравой проницательностью. Я снова начинал подозревать его в вероломстве и думать, что все его объяснения, по-видимому случайные, он ловко приводил для того, чтобы наказать меня за любовь Фелиции, которой он домогался, а может быть даже и пользовался прежде меня…

Правдивость моего характера восставала против такого ужасного предположения, и я думал: «Нет, это невозможно!» Но чем же другим я мог объяснить себе поведение Фелиции? Может быть, нарочно нарушая семейный кружок, в котором у Тонино было свое законное место, она желала наказать меня за мои подозрения? Она, казалось, нарочно хотела провиниться перед ним, передо мной и даже перед самой собою и доказать мне, что не следовало играть ее гордостью и заставлять ее оправдываться.

Казалось, все должно было гибнуть вокруг нас! Тонино – предмет ее притворного презрения – жаловался мне, а может быть, и хвастал, что возбуждает в ней ревность!

Были дни, когда мне казалось, что я ясно понимаю всю эту интригу: Тонино притворялся увлеченным Ваниной, чтобы рассердить Фелицию и привлечь ее в свои сладострастные объятия. Ванина сама соглашалась на эту бесчестную сделку, чтобы угодить своему жениху и заставить потом Фелицию платить за молчание. Фелиция же, находившаяся во власти какого-то рокового заблуждения, готова была тем скорее попасть в западню, чем более старалась избежать ее и с гордостью противилась ей. Она не любила ни меня, ни Тонино. В ней таилось чувство оскорбленной гордости и недовольства против своей судьбы, и потому у нее являлась потребность отомстить и восстановить свое честное имя. Для удовлетворения тщеславия ей очень хотелось стать моей женой. Для удовлетворения чувств ей хотелось из Тонино сделать своего раба.

Я боролся против этого кошмара, но он даже во сне преследовал меня. Когда утром мне приходилось услышать величественные и чистые звуки скрипки, на которой играла вдохновенная Фелиция; когда мне удавалось видеть пастушку с ее голубыми глазами и замечать ее грациозный жест, которым она приказывала собакам собирать стадо; или же, наконец, когда я, с беспокойством разыскивая Тонино, заставал его на коленях перед Ваниной, которая смеясь косматила рукой его густые черные волосы, тогда я начинал упрекать себя за безумство, и мне казалось, что свежий ветерок, прилетевший из Аркадии, касался моего пылающего чела и нежные голоса смеялись около меня над моими мрачными мыслями и больным воображением.

Одно мое страдание вызывало другое, и я чувствовал себя все более и более удрученным. Советуя Фелиции ускорить брак Тонино, я, конечно, старался не говорить ей этого повелительным тоном, но мой дрожащий голос и взгляды выдавали мое желание не встретить с ее стороны сопротивления. Мне казалось, что Фелиция отвечала мне утвердительно с тайным отвращением и сама дрожала при этом от злобы и страха. Я довольно опрометчиво спросил ее, почему она колеблется.

– Я вовсе не колеблюсь, – отвечала она. – С какой стати вы спрашиваете меня об этом?

Я не мог ответить ей.

– Вы чем-то озабочены? – продолжала она.

Я ей солгал, придумав какую-то причину моей тревоги.

Она назначила свадьбу Тонино в последних числах месяца. Время подходило к 15 апреля, и стояла весна в полном разгаре. Плодовые деревья рано покрылись обильным цветом. В деревне все блистало и пело! Ванина, опьяненная взглядами и улыбками своего молодого жениха, казалось, задыхалась от счастья. Тонино же, не теряя своего немного насмешливого хладнокровия, старался сдержать в своей груди чувство нетерпения и порывы таинственной радости. Я не мог не любоваться их наивной, взаимной страстью.

Фелиция же казалась спокойной, решительной и непроницаемой. Она с материнской заботой и со своим обычным великодушием занималась приданым молодых. Ванина стеснялась, что Фелиция целыми днями шила, метила и гладила для нее, и потому приходила помогать ей, но невольно она прилежно и внимательно работала только над вещами своего жениха. Она мало заботилась о своем белье, и потому Фелиция часто должна была исправлять ее ошибки. Она это делала терпеливо, почти не разговаривая, едва улыбаясь, озабоченная тем, чего не объясняла нам и, по-видимому, не могла объяснить.

Наконец настал этот торжественный день.

Невеста, блиставшая молодостью и нарядом, придя вместе с Тонино, просила на коленях Фелицию и меня благословить их.

– Тебя, – сказала Фелиция, целуя ее, – я благословляю от всего моего сердца. Мне, не в чем упрекнуть тебя: ты бесхитростный и бесхарактерный ребенок, но я с трудом благословлю твоего мужа. Ему следовало бы дождаться окончания траура в том доме, где мой брат обращался с ним, как с сыном. Причины, выставленные им, чтобы избавиться от обязанности чтить память и оплакивать бедного Жана, – самые низкие и эгоистичные! Я уступила ради тебя, из сожаления к твоей неопытности и слабости. Я не ждала от тебя особенных добродетелей и не имею даже права требовать их, потому что я не так заботилась о твоем воспитании, как это, может быть, должна была бы сделать; о нем же… Но не будем говорить об этом. Любите друг друга и будьте счастливы.

Я нашел речь Фелиции необоснованно грубой и мало подходящей для слуха молодой девушки, которую она считала невинной. Я не знаю, поняла ли ее Ванина, но она сильно покраснела и заплакала. Тонино крепко пожал ей руку, ни слова не ответил Фелиции и, когда она поцеловала их обоих, он увел невесту, нашептывая ей что-то на ухо, как бы успокаивая ее и говоря: «Ты ведь знаешь, она ревнива, но будь спокойна, и я тебя не дам в обиду».

Говорил ли он так или это подсказывало мне воображение? Я посмотрел на Фелицию. Она была бледна и гневным взором следила за молодой четой, не замечая ничего другого. Значит, я и Тонино не ошиблись. Она ревновала настолько сильно, что не думала даже более скрывать это от меня! Но какого же рода была ее ревность?

Я хотел узнать это. Забыв мою обычную деликатность, я заговорил резко и даже жестоко. Я начал порицать то, что произошло, и резко задавал вопросы. Фелиция дрожала, невнятно отвечала мне и почти теряла сознание; но я был неумолим, и она вскоре покорилась моей воле.

– Ну что ж, – отвечала она, – да, я завидую этой молодости, невинности и чистоте, которые служат мне живым упреком. Но я жалею не Тонино, а вас, когда смотрю на Ванину. Я нахожу, что она слишком счастлива, потому что этот юноша так пылко любит ее, а вы смотрите на нее с таким уважением, как будто бы она заслужила его! Что сделала она, чтобы казаться вам такой святой? Без меня, без моих угроз Тонино давно заставил бы поблекнуть эту случайную чистоту, и только благодаря мне она могла сегодня приколоть себе померанцевые цветы. Как же вы можете требовать, чтобы я не возмущалась тем победоносным видом, с которым Тонино поведет ее в церковь? Следовало бы хорошенько сбавить им спеси! Вы же браните меня за попытки сделать это! Говоря мне, что я не имею права читать нравоучения, вы хотели жестоко унизить меня. И кроме того, вы меня спрашиваете, почему я не радуюсь счастью Тонино: оттого ли, что я недобрая мать, или оттого… Нет, я не хочу добираться до глубины вашей мысли. Мне кажется, что я в ней найду то презрение, которое тяготеет над моей бедной головой и убивает меня.

Она горько плакала, и я должен был утешить, разубедить и успокоить ее. Тонино нетерпеливо звал меня.

Нас ждали, чтобы ехать в церковь. Он вошел и, увидев Фелицию в слезах, посмотрел на меня своими выразительными глазами, которые ясно говорили: «Я знал, что вы не можете сделать счастливыми один другого». Я увлек Фелицию, рассерженную и сконфуженную за ее страдающее лицо, которое еще носило следы слез. Ванина, как бы желая попросить у нее прощения за то, что она одержала над ней верх, смотрела на нее отчасти с сожалением, отчасти с гордостью.