355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жорж Перек » Кондотьер » Текст книги (страница 2)
Кондотьер
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 03:14

Текст книги "Кондотьер"


Автор книги: Жорж Перек


Соавторы: Клод Бюржелен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Анри Мартино (1882–1958), как известно, был преданным и скрупулезным издателем Стендаля, а еще певцом местечка Кулонж-сюр-Лотиз (Де-Севр).

Кондотьер

Посвящается Жаку Ледереру[28]28
  Школьный друг Перека, потерявший почти всех родственников в нацистском концлагере; после войны сменил множество профессий: работал стюардом, джазовым пианистом, рекламным агентом. Литератор, автор двух десятков книг. Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]



Подобно многим, я сходил в ад, подобно некоторым, мне кое-как удавалось оттуда выбираться.

Мишель Лейрис. Возраст мужчины


Прежде всего, я повторю про себя, каковы те вещи, кои я раньше почитал истинными вследствие того, что воспринимал их чувством, а также поставлю себе вопрос, почему я считал их таковыми; затем я выявлю причины, по которым позднее подверг все это сомнению; и наконец, я рассмотрю, каково должно быть теперь мое мнение об этом предмете.

Декарт. Размышления о первой философии[29]29
  Пер. С. Я. Шейнман-Топштейн.


[Закрыть]

Мадера оказался тяжелым. Я схватил его под мышки и, пятясь, потащил вниз по лестнице, ведущей в мастерскую. Его ноги бились о ступеньки, и эти скачкообразные шлепки, вслед за моими неравномерными шагами, глухо отражались под узкими сводами. Наши тени плясали по стенам. Густая кровь все текла и текла, сочилась из набухшего махрового полотенца, растекалась по шелковым отворотам, терялась в складках пиджака; иногда поблескивающие слизистые струйки, задерживаясь на мельчайших шероховатостях ткани, собирались в сверкающие капли и падали на пол, взрывалясь звездными брызгами. Я положил его перед лестницей, прямо у двери в мастерскую, и пошел наверх, чтобы забрать бритву и вытереть пятна крови до прихода Отто. Но Отто, войдя через другую дверь, явился почти тотчас же и, недоумевая, уставился на меня. Я бросился назад, сбежал по лестнице и закрылся в мастерской. Запер дверь и загородил ее шкафом. Через несколько минут Отто спустился, попытался выбить дверь – та не поддалась, – затем потащил Мадеру наверх. Я придвинул к двери еще и верстак. Чуть позже Отто вернулся. Позвал меня. Два раза выстрелил в дверь.

Вот видишь, а ты, наверное, думал, что это легко. Никого в доме, никого вокруг. Если бы Отто не вернулся так скоро, где бы ты был сейчас? Не знаешь. Сейчас ты здесь. В своей мастерской-лаборатории, как обычно, и ничего или почти ничего не изменилось. Мадера мертв. Но даже теперь… Ты все в той же подземной мастерской, только теперь здесь стало чуть беспорядочнее, чуть грязнее. Тот же свет, проникающий через подвальное окошко. И распятый на мольберте Кондотьер…

Он осматривается. Тот же письменный стол и толстое стекло, тот же телефон и календарь на подставке из хромированной стали. Как всегда, холодная строгость, неукоснительный порядок, суровый стиль и ледяная цветовая гармония – темно-зеленый ковер, рыжие кожаные кресла, светло-охристые обои – безликая сдержанность, большие металлические кляссеры… И вдруг – обвислое тучное тело Мадеры и возникшее ощущение гротеска, фальшивой ноты, чего-то несуразного, неуместного… Мадера свалился со стула и теперь лежал на полу с почти закрытыми глазами и приоткрытым ртом; это придавало ему глупое выражение ступора, которое оживлял тускловатый проблеск золотого зуба. Из рассеченного горла кровь била густыми струями, текла по полу, постепенно заливала ковер; вокруг лица Мадеры, уже отмеченного подозрительной белизной, расплывалась нечеткая черноватая клякса; эта теплая, живая, животная прогалина медленно овладевала всей комнатой, захватывая даже стены, как если бы строгий порядок внезапно был нарушен, упразднен, уничтожен, и уже не существовало бы ничего, лишь это увеличивающееся пятно и эта нелепая непристойная масса – распустившийся, необъятно раскинувшийся труп…

Почему? Почему Мадера сказал эту фразу? «Думаю, это не составит никакого труда». Он пытается точнее припомнить интонацию, тембр голоса, удививший его, когда он услышал Мадеру в первый раз, легчайшую шепелявость, слегка неуверенную певучесть, почти незаметное прихрамывание слов, как если бы тот запинался – чуть ли не спотыкался – и постоянно боялся оговориться. «Думаю, это». Откуда родом? Испанец? Южноамериканец? Акцент? Наигранный акцент? «Не составит труда». Нет. Всё куда проще: легкая картавость. А может, легкая хрипота? Он вспоминает, как Мадера шел к нему с протянутой рукой: «Гаспар – ведь именно так вас следует называть, не правда ли? – я действительно очень рад с вами познакомиться». Ну а дальше? Все это ему не понравилось? Что делал здесь этот человек? Чего добивался? Ведь Руфус его ни о чем не предупредил…

Вот так всегда и обманываешься. Думаешь, все наладится, войдет в нормальное русло. Но не можешь ничего предусмотреть. Как легко тешить себя иллюзиями. Что вам нужно? Вам нужна картина? Вам нужна красивая картина эпохи Возрождения? Можно устроить. Почему бы не Кондотьер, в конце концов…

Его дряблое лицо. Хлыщеватый вид. Галстук. «Руфус мне много рассказывал о вас». И что? Подумаешь! Тебе следовало насторожиться, усомниться… Ты ведь и знать не знал этого господина… Но сразу же ухватился за предоставленную возможность. Слишком просто. А что теперь? А теперь вот что…

Вот ради чего. Он быстро подсчитывает: все деньги потрачены на оборудование лаборатории, на материалы, репродукции – фотографии, рентгенограммы, макроснимки, – прожекторы, ультрафиолетовые лампы Вуда и светильники для бокового освещения, а еще поездки по европейским музеям, личные расходы… баснословная сумма ради шутовского финала… Было ли что-то комичное в этом дурацком заточении? Он сидел как ни в чем не бывало за своим столом… Накануне… А сейчас, там наверху – тело Мадеры в луже крови… И тяжелые шаги преданно караулящего Отто. Все ради этого! Где бы он был сейчас, если бы…? Он думает о солнечных Балеарских островах: возможно, сделай он только один шаг полтора года назад, и Женевьева была бы рядом с ним… Пляж, закат… Красочный открыточный вид… Неужели все закончится здесь?

Теперь он припоминает свои движения, даже самые незначительные: вот, стоя, опершись рукой о стол и слегка наклонившись, закурил сигарету. Посмотрел на Кондотьера. Быстро затушил окурок. Левой ладонью коснулся стола, оперся на него, схватил и смял кусок материи, старый платок, которым вытирал кисти. Все кончено. Он все тяжелее налегал на стол, не отрывая глаз от Кондотьера. Столько дней и ночей в тщетных усилиях – ради чего? Как если бы за отвращением ко всему в нем постепенно нарастала, крепла ярость. Его рука комкала ткань, ногти царапали древесину. Он выпрямился, подошел к верстаку, перебрал разбросанные инструменты…

Черные ножны из твердой кожи. Черная деревянная ручка. Сверкнувшее лезвие. Он поднял его к свету и проверил на прочность. О чем он думал? Кажется, кроме отвращения и ярости, не было ничего. Он плюхнулся в кресло, схватился за голову: всего в нескольких сантиметрах от глаз, на фоне опасно гладкой поверхности колета Кондотьера, четко и резко высветилось лезвие. Всего один удар, и р-р-раз… Лишь один удар… Занесенная рука, блеск стали… Одно движение… Он отошел бы неспешно, ковер заглушил бы шаги, он проскользнул бы за спиной у Мадеры…

Прошло, наверное, четверть часа. Откуда это ощущение давних движений? Забыл? Где это было? Он поднимался. Спускался. Мадера умер. Отто караулит. Что будет дальше? Отто позвонит Руфусу, Руфус приедет. А потом? Если Отто не дозвонится до Руфуса? Где Руфус? Все дело в этом. В этом глупом пари. Если Руфус приедет, он умрет; если Отто не дозвонится до Руфуса, он выживет. И проживет – сколько еще времени? Отто вооружен. Окошко слишком высокое и узкое. Заснет ли Отто? Нужен ли караулящему человеку сон…

Он скоро умрет. Эта мысль успокаивала его как обещание. Он жив, но скоро умрет. А потом? Умер Леонар, умер Антонелло, да и сам я чувствую себя не очень хорошо. Глупая смерть. Жертва обстоятельств. Жертва невезения, оплошности, ошибки. Приговорен заочно. Единодушно, за исключением одного – чьего? – голоса, приговорен к смерти, как крыса в клетке, на глазах доброй дюжины безучастных взглядов, – здесь весьма кстати специальные светильники для бокового света и рентген, купленные за огромные деньги в лабораториях Лувра, – приговорен к смертной казни за убийство – о древний и верный закон возмездия, старая добрая мораль – ахиллесова плита – смерть есть начало жизни духа, – приговорен к смерти стечением обстоятельств, совпадением разных мелких происшествий… Землю опоясывают подводные шнуры и кабели… Алло, Париж, это Дрё, не кладите трубку! Вас вызывает Дампьер. Алло, Дампьер! Париж на проводе. Говорите! Кто мог представить, что мирные телефонистки в наушниках окажутся неумолимыми палачами? Алло, господин Кёниг. Это Отто. Мадера только что скончался…

Темной ночью «порше» сорвется с места, и его фары, как драконьи пасти, будут изрыгать огонь. И по дороге с ним ничего не произойдет. В кромешной тьме Отто откроет дверь. В кромешной тьме они придут за ним…

И что? Ведь тебе наплевать? Ну придут за тобой. Что дальше? Плюхнись в кресло и, пока не явится смерть, смотри прямо в глаза этому фехтовальному виртуозу, несравнимому Кондотьеру. Ты готов нести ответственность или нет? Виновен или не виновен? «Не виновен!» – закричишь ты, когда тебя потащат на гильотину. «Сейчас проверим», – ответит палач. И со свистом упадет нож. Р-р-раз! Неоспоримость правосудия. Разве это не бесспорно? Разве не справедливо? И почему должен быть другой выход?

Когда, глуповато застыв посреди гостиной, он увидел, как она прошла в прихожую, затем – видимо, заметив его, – замялась в дверях и решительно свернула в сторону Руфуса, увлекая за собой Жюльетту, которая, похоже, не понимала, как себя вести, – то он… Что? Он не шелохнулся. Пользуясь тем, что находится в тени, вдали и от огня камина, и от света настольных ламп, он даже не пошевелился. Сама невозмутимость. Именно то, что как раз и не следовало делать. То, что следовало делать в последнюю очередь. Не двигаться. Рефлекс сохранения собственного достоинства. Хотя при чем тут достоинство? Наилучшее средство сделать невыносимым то, что еще за минуту до этого могло сойти за недоразумение. Зачем он вдруг застыл как истукан? С неподражаемым лицемерием – ведь он ждал ее больше часа – получить от Жюльетты и Руфуса заверения в том, что она не придет, изобразить удивление и замереть, как дрессированный пудель! Словно его привинтили, прибили к полу. Он стоял посреди гостиной в странном состоянии, с бокалом в руке, важный, чопорный, облаченный в собственное достоинство, и пытался – будто заметая следы, – демонстрировать неприступность и безучастность опьянения, но справлялся с этим очень плохо, внимая главным образом биению своего сердца, не осмеливаясь ни на что взглянуть, ни даже отпить вина. Он мог бы заговорить, закричать, завыть. Мог бы подойти к ней. Сделать хоть что-то. Но он не сделал ничего, ни одного движения. Даже не сдвинул брови, не моргнул, не перевел дыхание…

Занесенная рука, блеск стали. Мадера рухнул, разбрызгивая кровь. Высокий, толстый, розовощекий. Затем, в заляпанной рубашке, с красным от крови махровым полотенцем вокруг шеи, он скатывался по ступеням и сдувался как дутое чучело…

Ты ничего не знаешь. Ты считал себя самым сильным. Ты поверил, что это случилось: все упоение – твое, весь мир – твой. Но ты – просто болван, едва способный нарисовать круг, ты – жалкий трус. И все случившееся – тебе в отместку: будешь знать, как плутовать, будешь знать, как хорохориться. Какой смысл во всей этой истории? Был, знаете ли, такой недотепа Антонелло, едва ли способный сделать приличный gesso duro[30]30
  Gesso duro – дословно: твердый гипс (ит.); многослойный гипсовый грунт для темперы.


[Закрыть]
,
а ты возомнил себя величайшим фальсификатором in the world[31]31
  In the world – в мире (англ.).


[Закрыть]
,
да? Подумал, что было бы забавно изготовить настоящую штуковину того времени, прекрасный портрет эпохи Возрождения. Подумал, почему бы и нет, давай, старина, уж лучше так, чем мазать впустую. Конечно. Но Кондотьер малый не промах, просто так не дается. Тертый калач. Знает, что к чему. Изворотлив. А ты, ты наивный как дитя: ни здравого смысла, ни опыта. Ничтожество.

Здесь что-то не так. Что не так? Что-то никак не удается понять. Сцепку, связь. Звено в цепи. Альтенберг, Женева, Сплит, Сараево, Белград. Потом Париж. Потом Руфус. А потом Мадера? А что между ними? Вечер с фуршетом или накануне, или на следующий день. Сначала ничего. Ничего особенного. Монотонность дней. А потом факты, история, судьба, карикатура на судьбу. И под конец эта очевидность: кровавая масса, тело Мадеры, кровь, затекающая между ножками стула…

Бежать? Разумеется. Но к чему? Что тебя ждет впереди? Немного гипса, кирпича, камня, затвердевшей земли. Сколько метров? Дыра, в которую сможет протиснуться человеческое тело, почти на высоте окошка. Сколько часов? В голове мелькает все та же резкая и грубая, как пощечина, картина: Руфус входит в мастерскую, видит тебя, безумного, на том же самом месте, на кровати, среди окурков, в табачном дыму… Отто позвонил. Руфус куда-то вышел? А что ему делать в гостинице в четыре часа пополудни? Отто перезвонит вечером… У тебя остается шанс. У тебя еще несколько часов… Достаточно времени, чтобы сходить за подходящими инструментами…

Однажды где-нибудь зазвонит телефон, раздастся далекий голос, раздадутся шаги, чья-то рука постучит в твою дверь, три тихих постукивания, чья-то рука опустится на твое плечо, неважно где, неважно когда, в метро, на пляже, на улице, на вокзале. Пройдет день, месяц, год, пролетят сотни и тысячи километров, кто-то вдруг окликнет тебя, пойдет тебе навстречу, встретится с тобой взглядом, на секунду, и тут же исчезнет. Ночной поезд. Пустое купе. Какие-то неясные образы. Ты будешь лежать на кровати, ты так и не сможешь ничего сделать. Кто обнаружит тебя первым: Руфус или полиция? Сначала он, потом они? Красочная сцена из мелодрамы, мстительно указующий перст – это он, мы взяли его, смелее, ребята, ну-ка, затягивай покрепче, – потом огромные заголовки в газетах. Громкий процесс. Хроника происшествий. Восемь столбцов. На какой-то улочке обнаружен обезглавленный труп. Ты покажешь мою голову народу[32]32
  «Ты покажешь мою голову народу, она стоит того» – последняя фраза, приписываемая Дантону и обращенная к палачу перед казнью 5 апреля 1794 г.


[Закрыть]
. Секунда за секундой, вагон покачивает на стыках рельсов. Каждые двадцать метров? Каждые двенадцать метров? Ты бежишь. Убегаешь со скоростью сто двадцать километров в час. Ты сидишь в пустом поезде, который несется со скоростью сто двадцать километров в час. Ты сидишь у окна, по ходу движения. Иногда за холодным стеклом мигают тусклые огоньки. Куда ты едешь? В Геную, Рим, Мюнхен. Неважно куда. От чего ты бежишь? Весь мир знает о твоем бегстве, ты все там же, луна на горизонте убегает так же быстро, как и ты. Неважно куда, лишь бы убежать от мира. У тебя ничего не получится.

Было холодно. На полу догорала забытая сигарета. От нее вертикально, почти перед его глазами, поднимался тонкий дымок; он расслаивался на неровные кольца, несколько секунд вился, затем рассеивался, будто от невидимого дуновения, тянущегося из ниоткуда, возможно, из окна.

Правда. Только правда и ничего, кроме правды. Я убил Мадеру. Я убил Анатоля. Я убил Анатоля Мадеру. Анатоля Мадеру убил я. Я совершил предумышленное убийство. Убийство Анатоля Мадеры. Убийство Анатоля Мадеры совершили все. Мадера – человек. Человек смертен. Мадера – смертен. Мадера – мертв. Мадера должен был умереть. Мадере предстояло умереть. Я всего лишь – ненамного – ускорил бег времени. Он был приговорен. Он был болен. Врач полагал, что жить ему оставалось всего несколько лет. Если, конечно, это можно назвать жизнью. Он ужасно страдал, это было заметно. В тот день он чувствовал себя неважно. У него было тяжело на душе. Возможно, если бы я ничего не сделал, он все равно бы умер. Угас сам по себе, задул себя как свечку. Покончил бы с собой…

«Думаю, это не составит никакого труда». Откуда он знал и зачем это сказал? Атмосфера гостиной, возможно, эффект освещения, барная стойка, огонь в камине. Оба они стояли с бокалами в руке. И вдруг вокруг него проявился весь мир, его мир. Близость прошлого, резкое погружение, после долгого одиночества, в знакомый универсум, сведенный к размерам гостиной: в нем пребывали все они, искоса освещенные красными отблесками каминного пламени и слишком рассеянным, искусственно-интимным светом бара. Жером. Руфус и Жюльетта. Мила. Анна и Николя. И Женевьева. И Мадера, неприятный, надменный, с глянцевым оскалом вместо улыбки. Летний костюм сноба. Черно-белые туфли светского танцора. Возможно, именно в тот момент ему следовало насторожиться, задуматься, взвешенно, методично обдумать все, что это означало, все, что отныне стало невозможным. На этих восьми улыбающихся лицах он прочитывал историю своих последних двенадцати лет, историю поразительным образом не тронутую, не искаженную временем. Случайность или заговор? Следовало ли искать еще дальше, за этими улыбками, еще раньше, за двенадцать лет до этого? Искать трещину, логическую связь. Зависимость: было то, было сё. Мир вновь связный, мир впервые связный, мир надежный, внушающий доверие, вызывающий куда больше доверия, чем эта текучесть, зыбкость. Когда же это было? Когда могло быть? Однажды вечером в Сараево, в ужасной духоте, в одиночестве, которое – по мере того, как он с ним смирялся, – становилось все более абсурдным? Однажды в полдень перед Кондотьером? Наверняка был дан какой-то сигнал, и он уже воображал сложную схему механики, приведенной в движение: запущенный механизм, сдвинутая стрелка, обрезанная нить, открытые клапаны… Этого было достаточно? Это оказалось достаточным? Старая как мир история. Занесенная рука, блеск стали. Достаточно, чтобы Мадера рухнул с перерезанным горлом?

А теперь я лежу на кровати и не шевелюсь, может быть, уже целый час. Я ничего не слышу. Однако хочу жить. Жить хотят все. Ведь у меня еще есть время встать, взяться за дело, пробить дыру, сбежать. Нет ничего проще. Нет ничего сложнее. Хотя что здесь сложного? За дверью взад и вперед ходит Отто. Возможно, он дозвонился до Руфуса, наверное, все ему рассказал…

Ты, никак, струсил? Ты скоро умрешь. Умирать, умереть. Ты спечешься на медленном огне. От страха. Ты сгниешь. Тебя соберут в кучку, заметут веником, развеют пылесосом, выбросят в мусор. Как тебе это нравится? Забавно. А тебе бы только смотреться в зеркало и корчить рожи. Тебе хотелось бы дождаться, пока все пройдет само собой, и при этом ничего не делать, и пальцем не пошевелить; чтобы все это оказалось лишь дурным сном, и ты обрел бы себя таким же, как день, месяц, год назад. Ты выжидаешь. А этот все ходит туда-сюда. Глупый и дисциплинированный, это хорошо. Хороший характер. Хороший песик. Ты мог бы попытаться его подкупить. Ты подходишь к двери и громко произносишь. Господин Отто Шнабель, хотите заработать десять тысяч долларов, ничего не делая? Мой дорогой друг Отто, десять тысяч долларов, и всё – вам. Десять тысяч триста долларов? Десять тысяч раз по десять тысяч долларов. Биллион долларов? Огромная коробка жевательной резинки. Полный игрушечный набор марсианина. Автомат с пулями дум-дум. Чучело слона. Ну же, взвесь все хорошенько, Отто. И нетто, и брутто. И поступи правильно. Отто, а как насчет автомобиля? Шикарный автомобиль, который сам едет. Самолет. Хочешь самолет? Самолетик без пропеллера. Реактивный…

Ты. Ты – величайший фальсификатор в мире. Ты – великий кудесник палитры. Ты думаешь, это смешно. Думаешь, ждать весело. С тебя хватит. Тебе надоело. Тебе уже невмоготу. А завтра? А послезавтра? А послепослезавтра? Мир невозможно выстроить из микрофотографий. Мир не покорить с помощью бокового света. Мир не выявить на реставрированной доске. Ты играл и проиграл. И что?

Жалкое сознание. Главная награда: Гаспар Винклер, за замечательное исполнение лебединой песни. В тоге и пеплуме, увенчанный лаврами, ты, ворча, поднимешься по четырем ступеням подиума…

Он вглядывается в мертвую точку на стене. Завтра, может быть, завтра. Завтра, на заре, смерть. Или жизнь. Или сразу обе, или ни та ни другая, нечто среднее, эдакое statu quo[33]33
  Statu quo – существующее положение (лат.).


[Закрыть]
.
Приходите меня проведать в чистилище, по ту сторону по man's land…[34]34
  No man's land – ничейная земля; нейтральная территория (англ.).


[Закрыть]

Искать. Конечно, искать. Искать свет, дневной свет, по ту сторону. Изнанка… Извечно фатальный результат повторяемых жестов, умело найденная пропорция красок, все та же западня, вновь подстерегающая по ту сторону чрезмерных амбиций? Сотворить шедевр. Воссозданная, восставшая из пепла самоуверенность Тинторетто и Тициана. Грандиозный проект? Грандиозная ошибка. Antonellus Messaneus me pixit[35]35
  Antonellus Messaneus me pixit – меня написал Антонелло Мессина (лат.).


[Закрыть]
.
Ни взгляда, ни решимости, ни уверенности. Игрушечный кондотьеришка. Дрожащий князек, безбородый бледный олух, нелепый, мелковатый. Кондотьер, который ошибся дверью, жалкий третьесортный комедиант, который не успел выучить свою роль. А он, кто он в этой истории? Он – великий и уникальный, корифей фальсификаторов и фальсификатор корифеев, человек с тонким чутьем и острым взором, язвительным гласом и волшебной дланью. Возомнивший, что пьет из самых чистых истоков и являет на своем сверхсовременном мольберте квинтэссенцию итальянского искусства, несомненный апогей Возрождения! Владыка мира? Мэтр Гаспар Винклер! Ну как тут не расхохотаться? Эль Сеньор Гаспар Винклеропулос по прозвищу Эль Греко. Весь мир в правой длани. Портативная пинакотека!

Вот видишь, ты убил человека. Ты совершил убийство. Думаешь, легко. Оказывается, нет. Думаешь, в этом убийстве есть какой-то смысл. Оказывается, нет. Думаешь, легко написать Кондотьера. Оказывается, нет. Нет ничего легкого. Нет ничего мгновенного. Это все иллюзия. Ты не мог не ошибиться. Ты мог кончить только так. Ты сам себя приговорил – своими же уловками, своей глупостью, своей ложью…

И вдруг наметилась перспектива, во времени и в пространстве. Преодолеть всего несколько метров. Потратить всего несколько часов. Все дело в этом. Все ведет сюда, все останавливается здесь. Это предел, это порог. Его надо перешагнуть, и все вновь станет возможным. Едва я окажусь за стеной этой комнаты, может быть, все вновь обретет какой-то смысл: мое прошлое, мое настоящее, мое будущее. Но сначала нужно, одно за другим, совершить тысячи незначительных действий. Поднять и опустить руку. Поднимать и опускать, пока не дрогнет земля. Пока не рухнет стена, пока не сверкнет ночь и не покажутся звезды. Это просто. Проще всего на свете. Поднять руку, с поднятой рукой, как…

Сделать всего одно усилие, единственным усилием собраться и заставить себя жить, сделать первое движение, взглянуть на себя со стороны и отречься от того, кто лежит на кровати и разыгрывает свою собственную смерть в своей собственной могиле. Почему это так просто? Почему это так сложно? Ты не двигаешься. К чему тогда сознание? Ты убил человека. Это серьезно. Очень. Так поступать нельзя. Мадера ничего тебе не сделал. Почему ты убил Мадеру? Мотивов у тебя не было. Живой и толстый, он пыхтел, как тюлень; безобразный и грузный, почти грозный стоял у тебя за спиной; топтался в мастерской, молча, не глядя на тебя; заложив руки за спину, кружил вокруг мольберта, приоткрыв рот и астматически присвистывая при дыхании; выходил, хлопал дверью. Его шаги грохотали на лестнице, под сводами, а затем – еще долго – в твоих ушах. Когда ты вновь принимался писать, у тебя слегка дрожали руки; тебя непонятно почему выводило из себя, бесило уже одно его присутствие. Эта подозрительная и враждебная масса задыхающегося жира появлялась на миг, исчезала, вновь возвращалась и всякий раз оставляла тебя в полной растерянности – как нерадивого ученика, уличенного в провинности, на месте преступления, – вжатым в кресло, с опущенной рукой, вяло удерживающей кисть. А перед твоим рассеянным взором пребывал все тот же навеки незавершенный, по-своему зловещий и агрессивный лик, который все очевиднее символизировал авантюрность этой затеи. Может быть, поэтому Мадера и умер? Может быть, поэтому ты и убил его?

Конечно, заключенный. Как некогда в белградской мастерской. Чего он ждал? Почему не вернулся? Чего добивался? Он читал письмо Женевьевы. «Иногда, мне кажется, я понимаю тебя без слов, понимаю во всем, от начала и до конца. Честно говоря, я сожалею и все еще надеюсь, что мои опасения необоснованны. Если я ошибаюсь, то ты вернешься скоро, вернешься как можно скорее; если же ты не торопишься, то это значит, что я права, и тогда следует признать: все, что могло нас объединять, потеряло всякий смысл». Эта фраза обжигала ему глаза, хоть он уже неоднократно – и всякий раз тщетно – пытался объяснить Женевьеве, что пока не может вернуться в Париж. Он перечеркивал свой ответ, комкал страницы, вновь писал… «Придется подождать еще дня три. Один из экспертов комиссии обнаружил в Национальной библиотеке Сараево мало известную рукопись о римских развалинах в нижнем районе Сплита, предположительно на подступах к восточной стене дворца Диоклетиана, и из текста следует, что в 1906 году в этой зоне проводили раскопки и ничего не нашли. Это очень серьезно…»

Очень серьезно. Его жалобный взгляд переходил от холста к холсту. Дорогая Женевьева. Я пока не могу вернуться, так как. Тебе придется подождать еще день-два. Тебе придется подождать еще, так как. Он вспоминал, как зачеркнутые буквы и тщетные слова, – которые не удавалось соединить, поскольку даже составленные воедино они ничего не значили, – бросались ему в глаза, изворотливые и ядовитые, как рыбьи вши; слишком пустая мастерская в какой уже раз, мимолетно, но неумолимо и иронично представлялась тюремной камерой, а с кучкой бумажных комков на полу одновременно являлось мучительное осознание явного подлога – ибо открытие катастрофического документа было гротескным вымыслом. И именно в тот миг его взор, проходя через широко распахнутое окно и минуя метров четыреста кромешного мрака, обращался по ту сторону Безистана[36]36
  Район и старый рынок в центре Сараево.


[Закрыть]
и выискивал большую красную звезду над издательством «Борба», которая сулила дружескую выпивку в типографском баре, единственном открытом заведении в тот поздний час. Неужели такое было возможно? Неужели это воспоминание обретало смысл только сейчас? Или он все осознавал уже тогда? Насколько сознательно он пытался прикрыться опьянением, которое позволило бы ему часов на десять забыть об этом письме? Он снял телефонную трубку, поискал в записной книжке, кого можно разбудить в четыре часа утра и призвать на рьяные поиски сливовицы, нашел подходящего приятеля, итальянского журналиста, предположительно находившегося у себя в номере, и позвонил в гостиницу…

Пальцы помнили, возможно, отчетливее, чем сама память, те безупречные, бесстрастные движения, которые, одно за другим, будто не касаясь, разбирали, подрывали, разрушали внушительный оплот его убежища. 2–3 – 0–1 – 9 – «Москва» отозвалась неразборчивым бормотанием. «Молим»[37]37
  Молим – пожалуйста (серб.).


[Закрыть]
. Donnez-moi M. Bartolomeo Spolverini[38]38
  Donnez-moi M. Bartolomeo Spolverini – позовите, пожалуйста, господина Спольверини (фр.).


[Закрыть]
. Please could you call up mister Spolverini[39]39
  Please could you call up mister Spolverini – позовите, пожалуйста, господина Спольверини (англ.).


[Закрыть]
. Bitte ich will sprechen zu Herr Spolverini[40]40
  Bitte ich will sprechen zu Herr Spolverini – позовите, пожалуйста, господина Спольверини (нем.).


[Закрыть]
. Хорошо, мсье. Щелчки и гудки. Где-то очень далеко задребезжали звонки, послышались шаги, распоряжения, отданные отрывистым голосом. Хорошо, мсье. Далекий ехидный голос, словно предупреждающий о некоторой рискованности подобной затеи. Ожидание. Секунда за секундой. Километры кабеля, оплетающего землю… Дорогая Женевьева. Дорогая Женевьева, я… Вместо того чтобы собрать вещи и сесть в самолет, я иду напиваться. Конечная точка. Завтра он будет лежать мертвецки пьяным в одежде на неразобранной постели, среди картин Стретена, вместо того чтобы светлым сентябрьским днем оказаться в Орли. Дорогая Женевьева. Париж-Франция. Ожидание. Руки – на телефоне; одна сжимает трубку, другая, слегка касаясь, прикрывает ее, словно скрывая подлость происходящего, а за словами ожидаемого разговора – растерянность, бессилие, признание в неспособности – как ни откладывай – создать не очередную подделку, а что-то настоящее… К чему тогда сознание?

Он плохо понимал мир. Из-под его пальцев могли рождаться одни лишь химеры. Возможно, в этом и заключалась его ограниченность. Многовековая техника, которая ничего не давала и замыкалась на себе самой. Волшебные пальцы. Ловкость античного мастера золотых и серебряных дел, науку художника Возрождения, удар кисти импрессиониста и эту терпеливо приобретенную способность знать, какой материал использовать, какую подготовку произвести, какой мягкости добиться, связывало только одно: техника. Его пальцы ведали. Его взгляд постигал произведение, определял главное, вычленял мельчайшие элементы, переводил на соответствующий язык то, что ему предстояло выбрать: более или менее жидкое связующее вещество, средство, основу. Он функционировал, как хорошо смазанная машина. Он умел вводить в заблуждение. Умел делать смеси. Он читал Леонардо да Винчи и Вазари, Зилоти и «Libro dell'Arte»[41]41
  «Свобода искусства, или Трактат о живописи» (Il libro dell'arte о Trattato délia pittura) – книга итальянского художника Ченнино Ченнини (XIV–XV вв)., ценнейший источник сведений о технике живописи эпохи Возрождения.


[Закрыть]
; знал законы золотого сечения; понимал, что означают – и как достигаются – равновесие и внутренняя связность картины. Он знал, какие кисти, масла и краски следует использовать. Он знал все пропитки и грунтовки, все растворы и лаки. И что? Он был хорошим работником. Из трех картин Вермеера ван Меегерен создавал четвертую. То же самое со скульптурами проделывали Доссена, а также Ичилио Джони и Жером. Он же стремился к другому. Из полотен Антонелло, хранящихся в Антверпене, Лондоне, Венеции, Мюнхене, Вене, Париже, Падуе, Франкфурте, Бергаме, Генуе, Милане, Неаполе, Дрездене, Флоренции, Берлине, мог во всей своей восхитительной очевидности родиться новый «Кондотьер», спасенный от забвения в результате чудесного открытия, которое в каком-нибудь заброшенном монастыре или замке однажды совершил бы Руфус, Николя, Мадера или один из их подельников. Но ведь он добивался не этого, не правда ли?

Какими иллюзиями он себя тешил? Однажды, мечталось ему, на пике бесспорно удачливой карьеры он сумеет осуществить то, о чем ни один фальсификатор до него не осмеливался даже помыслить. Он сотворит подлинный шедевр прошлого и – после двенадцати лет работы, помимо технических секретов, приемов, заурядных навыков gesso duro и гризайли – мгновенно и всеми чувствами познает тот взрыв торжества, триумф вечного завоевания и постепенного овладевания, каковым было искусство Возрождения. Зачем стремился? Почему не добился?

Оставалось ощущение абсурдности затеи. Оставалась горечь поражения. Оставался труп. Исковерканная, вмиг загубленная жизнь, призрачные воспоминания. Скверно прожитая жизнь, безвозвратное недоразумение, пустота, отчаянный призыв… Теперь ты одинок, ты гниешь в своем подвале. Тебе холодно. Ты не понимаешь. Ты сам не знаешь, что произошло. Не понимаешь, как все это случилось. Ты жив, здесь, на том же самом месте, после двенадцати лет несуразной и несообразной жизни, которая ничего в себе не содержала. Ежемесячно, ежегодно ты выдавал свою маленькую порцию шедевров. А потом? А потом ничего… А потом Мадера умер

Поднятая рука, блеск стали. Хватило одного движения. Но сначала ему пришлось достать из чехла нож, проверить лезвие, согнуть его рукой, попробовать на прочность, выйти из лаборатории, подняться по всем ступеням. Одна за другой. Медленно. С каждым шагом цель становилась все четче. О чем он думал? Почему он думал? Его сознание работало превосходно: он поднимался по ступеням, чтобы перерезать горло Анатоля, горло теперь уже покойного Анатоля Мадеры. Толстое, жирное горло Анатоля Мадеры. Левой рукой, широко раскрыв ладонь, дабы удобнее держать, он быстро и сильно обхватит его лоб, запрокинет ему голову назад, а ножом в правой руке – одним ударом – глубоко рассечет плоть. Брызнет кровь. Мадера рухнет. Мадера умрет.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю