Текст книги "Копья Иерусалима"

Автор книги: Жорж Бордонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

28
ПРЕДАТЕЛЬСТВО РЕНО

Дальнейшее крестом давит на мои плечи, и ничто не облегчает этой ноши – ни отдаление самих событий во времени, ни то возвращение в детство, в которое, по слухам, впадают люди моего возраста и которое, как мне кажется, действительно посещает меня временами. Ибо, повторяю я вам, в этом действе, что разворачивалось при моем живейшем участии, добро и зло столкнулись друг с другом, с тем, чтобы в конце концов кануть в вечности.

Так вот, я был принят на службу к графу Триполитанскому, но с условием не удаляться более чем на два дня из Иерусалима, ибо на мне лежали заботы о Жанне. Почти каждое утро я покидал город и через Сионские врата, через долину Иосафата я направлялся к Авессаломовой могиле, ставшей прибежищем Жанне. Из-за высокой крыши, напоминавшей шлем с шишаком, ее было видно издалека. Здесь, среди зеленеющих, цветущих холмов возвышался ряд прекрасных кипарисов, и покрытые пыльцой масличные деревья давали свою тень. Совсем рядом был сад Жанны. Чтобы попасть туда, ей нужно было только перейти дорогу, гремя своей колотушкой. Часто она уходила туда до зари – ради того, чтобы никого не встречать на своем пути, а особенно чтобы избежать зрелища испуганных детей, разбегавшихся при виде ее капюшона и знака прокаженной. В саду она выращивала цветы и целебные травы. Там была каменная скамья, на которой она любила сидеть в задумчивости. Именно там я навещал ее. Пока мы говорили, я опускал глаза, чтобы не видеть наступления ее недуга, не замечать ни бугров на висках, ни зеленоватого оттенка и загрубения щек, ни самого этого темного лика, некогда цветущего и сияющего, ни настораживающей судороги одной из ее рук. Я отважился спросить:

– Жанна, может быть, я позову к вам лекаря? Я заплачу ему из денег короля.

– Я знаю, как о себе заботиться. Мне ничего не нужно.

– Не понадобится ли вам моя помощь в этом?

– Нет, дорогой Гио.

Мне показалось, что ее проказа протекала иначе, чем у короля, что накопившаяся усталость и горе обострили ее, и я испугался. В свой черед, я не смог избавиться от мысли, что мы скоро расстанемся; эта тоска мучила меня, как рыдание, застрявшее в горле. Будь моя воля, я провел бы с ней весь остаток дней, полагая каждый из них слишком ценным, чтобы тратить его на что-то еще. Но Жанна – увы! – всегда мягко выпроваживала меня:

– Гио, любезный друг, граф Триполитанский будет недоволен твоим отсутствием.

– Отнюдь нет. Он любит и уважает вас.

– Оставаться рядом со мной – значит вдыхать дурной воздух. Если недуг охватит тебя, кто охранит Жанну? Ты помнишь о своем обещании королю?

Но, как это было и с Бодуэном, когда проказа особенно допекала ее, характер Жанны становился мрачным, и она погружалась в печальные мысли:

– Рено, пребывая на вершине своей славы, был у меня всего лишь раз. Он меня стыдится, я пугаю его. Ты знаешь, когда мы с ним говорили, он напомнил мне свои предостережения и упрекнул в неосторожности. Он держался от меня в трех шагах и прикрывал рот платком. Наши пахари и дровосеки тоже навестили меня лишь однажды: моя короста быстро остудила их привязанность. Но я упрекаю их в том меньше, чем брата…

Так прошло лето, затем осень и зима. Начался новый год. Теплые, позолоченные закатным солнцем вечера сменились ледяными ветрами, дующими из пустынь, несущими песок, от которого горит и сжимается горло. Я все носил мясо, бутыли с вином и водой, мягкий хлеб, хранящий еще аромат пекарни, фрукты, а по погоде – и древесные уголья. Регент Триполи, одобряя мою верность, – впрочем, вполне естественную, – и желая поощрить меня, передал мне сперва Часослов покойного короля, затем – его перстень, который тот не снимал с руки: он был украшен опалом, желтый цвет которого вдруг вспыхивал той пронзительной голубизной, что сияет на небе, когда грозовые тучи отходят к дальним холмам, а травы зеленеют, листва расправляется, птицы принимаются петь. Я надел это кольцо ей на палец, и мне показалось, что сам я стал прокаженным королем. Что же до книги, то она приложилась к ней губами, будто бы то была священная реликвия; да и вправду, она была ею. Она принялась ее листать. Во многих местах на пергаменте виднелись пятна. Она знала и помнила о том, когда и как появилось каждое из них. Когда же она наткнулась на строку, подчеркнутую его рукой, то не смогла удержать слез. Но мне показалось, однако, что это были слезы радости.

– Это его девиз, – проговорила она, успокоившись. – Он говорил, что эти слова указуют ему его долг ему, ведавшему лишь труды и мучения. Он никогда не думал, что сделанного уже достаточно…

Пока она говорила, рядом по ветке прыгала полевая птичка. Она опустилась к подножию кипариса и стала склевывать с земли зернышки и червячков, она совсем нас не боялась, просто жила своей птичьей жизнью, беззаботное дитя заоблачных высот. Нам же, лишенным крыльев человеческим созданиям, оставалось лишь любоваться ею и пребывать в нашей земной безысходности.

Часто, слишком часто Жанна спрашивала меня:

– Как ты думаешь, сдержат ли бароны свою клятву королю? Как ведет себя королева Агнесса? Что делают Лузиньян и его супруга Сибилла? И где мой брат Рено?

Слишком замешана была она, поверенная Бодуэна, в политические события, чтобы вдруг потерять к ним всякий интерес. Она имела достаточно оснований для беспокойства о поведении брата, неразборчивость в связях и средствах которого оскорбляла ее. Она считала себя ответственной за него перед Анселеном, справедливо видя в нем ребенка, все еще не вполне расставшегося со своим детством.

– Как идут его дела, доволен ли он ими?

– Регент оценил его достоинства и расширил полномочия. Рено стал завсегдатаем у сенешаля де Куртене, на дочери которого он собирается жениться, когда та войдет в должный возраст.

Но было сказано, что героические усилия, терпение и жертвы не приведут ни к чему, и все то, что предусмотрел, подготовил, решил и завещал король, разлетится в прах. В конце лета в Сен-Жан-д'Акре умер Бодуине. Ребенок слыл болезненным, и Жослена де Куртенэ нельзя было обвинить по форме в этой смерти. Однако событие застало врасплох только Раймона Триполитанского, поглощенного заботами своего правления. Лишив наследственных прав свою сестру Сибиллу из-за ее Лузиньяна, прокаженный склонялся к тому, чтобы назначить графа преемником младенцу-королю, в ожидании приговора четверки западных владык. Путем интриг и перевертышей Жослен добился дружбы регента. Он предложил взять на себя сопровождение останков Бодуине в Иерусалим, с тем, чтобы Триполи собрал свои войска в Тивериаде и вошел с ними в Святой Град, а устрашив этой демонстрацией силы своего соперника Лузиньяна, взял и укрепил бы свою королевскую власть. Триполи был слишком честен, чтобы почувствовать тут подвох. Он сделал так, как советовал ему сенешаль, и позволил тому отбыть в Иерусалим с маленьким гробиком. Де Куртенэ же одновременно спешно выслал своего верного друга, преданного ему лично, к Сибилле и Лузиньяну. Он предупреждал их, чтобы они поторопились в Иерусалим и, воспользовавшись похоронами Бодуине, захватили бы власть. Все и вся было уже готово принять их и ускорить коронацию: патриарх Ираклий, престарелый Рено Шатильонский и Жерар де Ридфор, новый магистр тамплиеров. Из предосторожности ворота города были закрыты. Правда, возникло и непредвиденное затруднение: командор ордена госпитальеров, хранивший ключи от королевской сокровищницы, где находилась, в частности, и Большая корона иерусалимских королей, решительно отказался быть соучастником того, в чем он видел грубое и беззаконное попрание заветов Бодуэна IV. С ним долго велись переговоры; в конце концов госпитальер бросил ключи на пол и заявил, что отказывается участвовать в этой шутовской коронации. Но сторонникам Сибиллы иного и не было нужно. Ираклий мог теперь короновать ее. Затем она вызвала Ги де Лузиньяна и заявила:

– Сеньор, идите и получите эту корону, ибо я не знаю никого более достойного ее.

Красавчик воздал любезностью за любезность и, подобно тому, как изображаются такие сцены на миниатюрах пергаментов, преклонил пред своей Дамой колена и получил из ее белых ручек корону Годфруа Бульонского! В то время как магистр Храма – да простит ему Бог, если это возможно! – изрек:

– Эта корона стоит наследства Бутрона!

И именно на это ссылаются с тех пор судьи, вынося ему приговор перед Историей. Ибо, прибыв в Святую Землю, Жерар де Ридфор стал служить графу Триполитанскому. Тот, без задней мысли, обещал женить его на наследнице сеньора Бутронского, но вдруг предпочел отдать ее в жены некоему пизанцу, сторговавшему невесту за огромную сумму, как толковали некоторые – на вес золота. Уязвленный, заболевший от ярости Жерар стал тамплиером и вскоре за свое рвение был избран Великим Магистром, на место погибшего в сражении Торрожа. В общем, коронацией Ги он отомстил регенту. Вырвавшиеся у него слова свидетельствуют о его участии в заговоре и о том, что удар был подготовлен заранее. А отсюда вытекает, что в смерти Бодуине повинны все они, и прежде всего попечитель его сенешаль.

Когда новость эта распространилась, когда Триполи понял, что Куртенэ надул его, в Наблусе был созван совет. Именно на нем прозвучали слова барона Рамла, столь же отважного, сколь и прозорливого:

– Он не процарствует и года! Королевство погибло!

Триполи хотел избежать междоусобицы. Несмотря на то, что он имел право сам наследовать иерусалимский трон по материнской линии, он предложил избрать королем Онфруа де Торона, мужа Изабеллы и внука прославленного коннетабля! Так была бы соблюдена воля прокаженного – любой ценой отстранить Лузиньяна, в то время как династия продолжилась через мужа Изабеллы. Бароны одобрили это предложение. Но той же ночью, заранее напутанный предстоящим избранием, Торон бежал из Наблуса в Иерусалим. Почесывая за ухом, как провинившийся школьник, он предстал перед новоиспеченной королевой Сибиллой:

– Мадам, я не виноват! Они хотели принудить меня стать королем!

И Сибилла, слишком тонкая штучка, чтобы упустить такую возможность, захмурилась, но великодушно сменила гнев на милость:

– Хорошо, мой прекрасный сеньор Онфруа, на этот раз я вас прощаю. А сейчас представьтесь королю.

Сломленный этим предательством, Триполи удалился в свои владения, оставив все дела и обязанности, и, чтобы обеспечить свое будущее, завел самостоятельные переговоры с Саладином. Так я потерял своего последнего господина, ибо пойти за ним не смог, даже если бы захотел…

Я не имел права поступить так из-за Жанны. Она угасала. С тех пор, как красота ее стала меркнуть, я полюбил ее еще нежнее. Может быть, поэтому я старался не замечать, что жить ей оставалось недолго. На следующий день после коронации Сибиллы и Лузиньяна я нашел ее лежащей на скамейке подобно мертвой. Голос ее стал слабым и хриплым. Я заметил, что и правая ее рука, свесившаяся на песок, скрючилась в паучью лапку, как и левая. Ухо ее кровоточило, на шее и на плечах высыпали прыщи.

– Рено может быть сейчас только в Иерусалиме, – сказала она, – хотя бы потому, что они переманили его на свою сторону. Он не остался бы в Наблусе с проигравшими. Гио, передай ему, что я хочу поговорить с ним и требую, чтобы он пришел сюда, в сад. Уже давно пора! Я должна узнать! Если он будет раздумывать, скажи, что я прошу его в память о нашем общем детстве… Скажи ему…

Рено не поторопился с приходом. Я был вынужден неоднократно напоминать ему о том и почти каждый раз натыкался на грубый отпор. За это время он преуспел. Благорасположение Сибиллы и Лузиньяна к нему росло. Ему было обещано уж не знаю какое большое владение в Галилее. Просьбы прокаженной сестры только омрачали его новое счастье. Однако он уступил моему упорству и едва сдерживаемым упрекам. Он вновь появился в саду, и казалось, что песок и камни обжигают ему ноги. Со страхом и возмущением взглянула на него Жанна своими слезящимися, заплывшими глазами под воспаленными веками.

– Ты носишь знаки Лузиньянов? Ты отказался от нашего фамильного льва?

– Вовсе нет. Но я принадлежу королевскому дому, и этого требует король.

– Ты носишь его ливрею, как лакей?

– Я действую сообразно своей пользе.

– Ах, Рено, счастлив же наш отец Анселен! Он не увидит тебя!

– Но разве я ошибся в выборе?

– Ты даже не понимаешь меня теперь. Мы говорим на разных языках…

– Да как же ты, бедная моя сестрица, проводящая свои дни в этой могиле, среди деревьев, вдали от людей – как можешь ты понимать, как можешь судить о том, что хорошо, а что плохо?

– Я знаю, что думал о Ги прокаженный король, называвший его разорителем королевства. Ты знал это не хуже меня, однако именно этому ничтожеству ты служил и служишь, слепо бредя навстречу собственной гибели, сговариваясь с худшими врагами нашей земли – с королевой Агнессой и ее дочерьми, с Ираклием и Куртенэ, с Шатильоном и тамплиером Ридфором… Ты не отвечаешь мне?

– Болезнь помрачила твой разум, но я не сержусь на тебя, ведь я тебя любил и мучился, глядя на то, как ты губишь свою жизнь и отказываешься от возможности выйти в люди.

– Да, мы больше не понимаем друг друга. Однако, прежде чем уйти, выслушай меня… Когда умер младенец-король, один из рыцарей сенешаля предупредил Сибиллу и Лузиньяна. Это был ты?

– Да, сестра. Пока сенешаль сопровождал маленький гробик, я отправился к Сибилле и Лузиньяну. Я поторопил их в Иерусалим для воссоединения всего нашего лагеря. Принцесса, наша нынешняя королева, в один голос со мной убеждала своего супруга. А он только твердил: «На молоке ожегшись, и на воду будешь дуть». Именно я обещал ему корону от лица своих друзей: патриарха Ираклия, Ридфора-тамплиера и Жослена де Куртенэ, сенешаля. Видя, что он колеблется, я обещал ему вдобавок отставку и удаление его соперника, Раймонда Триполитанского. И только тогда, из ненависти, он уступил моим доводам, чем я и горжусь, не во гнев тебе будет сказано!

– Ах, замолчи, Рено, ради Бога!

– …И таким образом, новый иерусалимский король, по закону и обычаю коронованный над Гробом Господним, – мой должник.

– И ты это сделал?

– Жослен стареет. Дочь его пойдет за меня; сейчас ей только двенадцать лет, но она обещана мне, и на то есть письмо с печатью. И трех лет не пройдет, как я стану графом и сенешалем.

– Ты сделал это?

Голос Жанны хрипел и прерывался, подобно голосу короля Бодуэна.

– Каждый идет своим путем. Мой путь не из тех, что ведут к благородным, но напрасным жертвам. Когда здесь присутствующий Гио звал нас за собой в Святую Землю, не в мой ли адрес сообщил он о том, что тут можно и должно обзавестись богатым владением на службе Господу, это помимо райской участи? Я затвердил урок.

– И ты предал то, что было у нас самого дорогого, нашего несчастного и великого, нашего славного короля?

– Ты хочешь сказать, твоего прокаженного короля?

– Победителя при Монжизаре, спасителя королевства, единственной заботой которого было отстранение Лузиньяна от власти.

– Может быть, и так, но, выбирая между живым и мертвым, безумие предпочесть последнего и пойти к нему на службу.

– К каким же несчастьям приведет твой поступок!

– Бедная моя сестра, действительно, прокаженный щедро наградил тебя – и тело, и душу. Перестань наконец пророчествовать.

– Ну а ты, с твоим предательским сердцем, убирайся вон, раз и навсегда!

Он повернулся к ней спиной и зашагал прочь, с видом человека, сбросившего с плеч тяжелую ношу. Из-за невысокой стенки мы видели, как он вскочил в седло и помчался к Сионским вратам.

– Он больше не вернется, – сказала она. – Так лучше… Я отрекаюсь от него… Он обесчестил себя. Этот его поступок еще отольется ему кровавыми слезами… Он умрет, проклиная себя и Господа, задавленный своей ошибкой… Я говорю тебе это, Гио… Это гнетет и терзает меня… Он погибнет, и ничего из его бессмысленных мечтаний не сбудется…

Она погрузилась в свое горе и замкнулась в нем. Потом сказала:

– О, мой король, что сделали они с тобой! Где же ты теперь?

Ее охватила конвульсивная дрожь, становившаяся все сильней и сильней. Ноги ее подогнулись. Руки цеплялись за ствол масличного дерева. Она воскликнула:

– О, мой возлюбленный король!

Я помог ей прилечь на скамью. Но она была уже без памяти, дышала слишком часто, веки ее сомкнулись. Скоро сложенные на груди руки упали и свесились, потускневшие ногти заскребли песок тропинки. А грудь ее задыхалась и хрипела все сильнее и сильнее! В отчаянном и безумном порыве я прикоснулся к этой истерзанной плоти:

– Друг мой, где ты? Ответь, ответь!

Я приподнял веки и увидел побелевшие глазницы. Я приложил – в первый раз в жизни – свою голову к ее груди: сердце еще билось. Я бросился к моему вассанскому коню, пасшемуся в тени, и поскакал к Иерусалиму. Мне было необходимо найти врача, посадить его на круп лошади и доставить его в этот сад! Не настолько же продвинулась эта проказа, чтобы Жанна умерла так быстро! Ее просто сразила боль, что причинило ей предательство Рено. Она не умерла, она только лишилась чувств! Моих забот будет достаточно, чтобы она поправилась! Я не покину ее больше, даже если из-за этого недуг поразит и меня! Я обещал это…

Мне посчастливилось встретить одного из старых лекарей покойного короля. Он стал раздумывать, но мой сокрушенный вид и мои слова убедили его. Когда один за другим мы проникли в сад, в нем оказалось только мертвое тело. Жанна покинула этот мир в полном одиночестве, не дождавшись моего возвращения. Странное выражение счастья застыло на ее лице. Я запечатлел на нем свой первый и единственный поцелуй. А затем у подножия кипариса я вырыл могилу, столь глубокую, как только мог, ибо она, прокаженная, не имела права покоиться в освященной земле кладбища. Я положил ее туда. Во все время, что я трудился, на ветке рядом заливался соловей. Вот так, совсем просто, покинула Жанна эту землю.

Словами невозможно передать то, что выражал в эти минуты взгляд Гио. Капельки пота выступали у корней волос, в углублениях морщинок, в густых и косматых бровях. Вздохи вырывались из-под бороды. Иногда он прерывал свой рассказ на этом месте, не имея ни желания, ни возможности чего-либо добавить; единственным его стремлением было уединиться на своем солдатском лежаке с полосатым одеялом в общей спальне обители, освещенной единственной лампадой – лампадой Святого Духа, охранявшей сны рыцарей. Но иногда, глянув на внимательные лица вокруг, он продолжал. Прикрывая ладонями свои усталые глаза, перед которыми теснились мучительные образы; затем, опустив руки на колени, говорил:

– Нужно было, чтобы переполнилась чаша терпения! Ничто не в силах помешать ходу событий! Старый Рено де Шатильон ограбил богатейший караван, шедший из Каира в Дамаск. Саладин потребовал от него возместить ущерб. Шатильон отказался. Это была война, но без почившего прокаженного короля, без отстраненного Триполи. Кто мог защитить нас? Наши ошибки множились. По глупости Ридфора тамплиеры были сокрушены у Крессонского источника, и головы их поднялись на концах пик Саладина. Тивериада пала в одночасье, и графиня Эшива, супруга Раймона Триполитанского, затворилась на самой верхушке донжона. Король Ги де Лузиньян, примирившийся с бывшим правителем, хотел пойти на помощь Тивериаде, но граф Раймон возразил:

– Государь, я дал бы вам совет, но я уверен заранее, что вы не послушаете его.

– Все равно, говорите.

– Хорошо, я советую вам сдать Тивериаду. Тивериада моя. Госпожа ее – моя жена. Она там, вместе с моими детьми и моей сокровищницей. Значит, никто более меня не заинтересован в том, и никто не пострадает более меня. Но я знаю, что если мусульмане захватят ее, то не сумеют сохранить. Они сроют укрепления – я снова возведу их. Если они захватят мою жену и моих детей – я отомщу им. Я предпочитаю видеть жену мою пленницей и город мой в руинах, нежели погибель всей Святой Земли! Ибо, если сейчас вы выступите на Тивериаду – вы пропали. Местность мне известна. По пути нет ни малейшего источника воды. Ваши люди и лошади умрут от жажды прежде, чем их окружат мусульманские полчища!

– Предательство! – воскликнул Жерар де Ридфор. – Предательство! Драгоценный государь, разве не видны здесь волчьи клыки? Триполи продался Саладину; он вел с ним переговоры.

Однако слабохарактерный Лузиньян, несмотря на наветы магистра тамплиеров, склонялся, по всей видимости, к доводам Триполи. На этом и расстались, полагая, что мудрость восторжествовала. Но очень скоро келейно, в одиночку, Ридфор возобновил свою атаку:

– Мой государь, не слушайте графа. Он – предатель, и его советы имеют целью обесчестить вас, удержать в трусливом бездействии.

Для Лузиньяна вернее всего было то, что последним легло на душу! Среди ночи, при общем недовольстве и смущении были свернуты палатки и взято направление на Тивериаду. Как и утверждал Триполи, весь день мы продвигались под палящим солнцем – было начало июля, – не встречая на своем пути воды, чтобы утолить жажду и напоить наших лошадей. Изможденные, к вечеру мы подошли к горе Хаттин и остановились. Войско же Саладина располагалось в прохладе по берегам Тивериадского озера. Всю ночь мы промучились жаждой. Кони наши тревожно ржали. На заре, воспользовавшись удачным направлением ветра, Саладин поджег траву и усугубил наши мучения палящим жаром и дымом. Чтобы добраться до сверкающей глади воды, мы предприняли атаку. Но войско Саладина было подобно океану. Оно нас захлестнуло, опрокинуло натиском неудержимых клинков. Тех, кто не погиб в этот день Хаттина, привели пленными к Саладину. Триполи спасся чудом, а с ним и мы. Мы – это ваш покорный слуга, снова ставший к тому времени оруженосцем, и двое крестьян из Молеона, поддерживающих своего серьезно раненного хозяина. Остальные же, последовавшие за Рено, были мертвы или попали в плен. Меня же спас от этой страшной участи мой быстрый и выносливый васанский конь. Мы скакали, сколько могли, в направлении Триполи, и там, изнуренный этой бешеной скачкой, умер мой конь, а также один из крестьян, о которых я говорил. Послушный закону, он следовал за своим господином Рено, наследовавшим Анселену, и охранял его; но что-то не попадался он мне в покоях Монт-Руаяля. Я сделал для моего коня то же самое, что и для Жанны: своими руками вырыл могилу и нежно и благоговейно, со слезами и вздохами, похоронил его. В это самое время Саладин захватил Сен-Жан-д'Акр, Яффу и Бейрут, затем Аскалон. Он шел на Иерусалим. Что могло спасти его? Почти вся франкская конница погибла при Хаттине. Святой Град пал. Большой золотой крест, знаменовавший наше могущество, был свержен. Граф Раймон умер от отчаяния. От королевства остался только город Триполи, а еще Тир, Антиохия и неприступный Крак рыцарей-госпитальеров…

Очень скоро император Фридрих Барбаросса, короли Англии и Франции выступили к нам на помощь, но мы не ведали того, считая себя обреченными погибнуть от сабель Саладина. Но это, впрочем, уже совсем другая история.

Рено получил удар копьем в плечо, кости его были сломаны, сосуды разорваны. По его просьбе его отнесли в лечебницу тамплиеров. Он позвал меня туда через одного из рыцарей, который, заметив мою уклончивость, сказал:

– Мы сделали все, что было возможно, но рана засорилась; он при смерти. Идите, не медля, милый брат Гио; надо быть милосердным.

В его комнате находились лишь пожилые рыцари и новички, те, кто не погиб при Хаттине, а также капеллан обители. Слабым голосом Рено попросил, чтобы нас оставили на время одних. На что он надеялся?

– Дорогой брат Гио, мой оруженосец, вот и ты, наконец! Значит, ты не настолько презираешь меня, что согласился выслушать?

– Я помню только наши дни в Молеоне.

– В последний раз, когда я видел Жанну, она сказал мне все! Почему же я не послушал ее?.. Что же это было, по-твоему, а? Жанна – это ангел, ведь правда?

– Я не знаю, рыцарь Рено.

– Она была никак не меньше, чем ангел. Но тогда я не мог понять этого, черная кольчуга гордыни облекала меня всего. Ты помнишь? Она предсказала все несчастья, проистекшие из моего поступка. И первое из них это то, что она скончалась от горя, которое я причинил ей. Ибо правда в том, Гио, что я обесчещен, не достоин ни жалости, ни снисхождения.

– Ваша крайняя юность вступиться за вас перед Господом. Вас завлекли и обманули старые криводушные люди своими сладкими речами. Они и ответят за ваш проступок.

– Не жалей меня, прошу тебя. Пусть тяжкая ошибка сокрушает грудь, пронзенную сарацинским копьем…

На его ложе был раскинут белый плащ храмовника с кроваво-красным крестом посередине. Сверху на раненого были устремлены незрячие глаза распятия, столь древнего, так источенного червем, что древесина шелушилась и коробилась местами.

– Да, – проговорил Рено, – он смотрит на меня, и знаешь, временами, когда меня охватывает лихорадка, он кажется мне слепым прокаженным королем, и уже несколько раз в моей болезненной слабости я вскрикиваю от ужаса, тревожа сон братии: они думают, что я умираю. А в прошлый раз рана моя снова стала кровоточить.

– Успокойтесь, милый брат Рено. Я ведь не ошибаюсь, вы теперь рыцарь Храма?

– Да, они позволили мне стать им. Они собрались в этой комнате вместе со своим новым командором. В их присутствии я обвинил себя в предательстве Бодуэна IV. Капитул простил меня, решив, что я действовал по приказу де Куртенэ. Я возражал, ибо вызвался сам и предложил свои услуги Сибилле и Лузиньяну, что решило все и повлекло за собой гибель королевства. Старейшина Ордена встал на мою защиту и сказал, что никогда не знаешь, что воспоследует даже из самых пустячных речей. А затем, видя приближение моего смертного часа, из братской любви пойдя навстречу моему горячему желанию, они вручили мне белый плащ.

– Вы до сих пор испытываете это желание?

– Плащ этот соткан из такой белоснежной шерсти, что напоминает мне снега Молеона, но изнутри земля таинственна и темна, полна обманов и злобных, копошащихся в ней чудовищ. На нем алеет крест, как раненая птица пятнает снег, на который упала. Но птица умрет, кровь перестанет течь, а крест этот будет кровоточить вечно о поруганной непорочности, о напрасной жертве, о наших грехах и предательствах.

– Не вы один, Рено! Кто так или иначе в своем земном существовании не предавал Христа словом или делом?

– Один я предал прокаженного короля! Без меня Куртенэ ничего бы не смог…

– Тамплиеры исцелят вас. У них прекрасные средства, и они любят вас. А потом вы искупите вашу вину. Быть может, это и был ваш жребий, приведший вас сюда – совершить ошибку и раскаяться в ней здесь?

– Нет, Гио! Я не выздоровлю. Я не хочу этого. Я сомневаюсь в себе. Я предал короля, я могу предать и этот великолепный Орден, принизить его своим презренным примером. Так уж пусть я исчезну.

– И все же надо выздороветь и смириться. В вас говорит гордыня, и она же сокрушает вас отчаянием.

– Я думал, что белый плащ принесет мне душевный покой и забвение. Но мне будет стыдно надеть его, прикрыть его чистотой свою мерзость. Ты понимаешь это?

– Вы не будете больше распоряжаться самим собой. Ваш новый господин – не подлец вроде Куртенэ. Он не будет льстить вам, чтобы подцепить вас на крючок.

– Я повторяю тебе, что не рана гнетет меня; это душа моя расстается с телом. Я исповедался капеллану, но я не обрел успокоения! Потом я позвал законников и по завещанию отписал молеонской обители все наше достояние. Тамплиеры этого дома станут хозяевами моего леса, моих доменов, моего дома! Но я не обрел покоя. Мне осталось лишь избавиться от этой жизни, ставшей невыносимой, ибо я ненавижу себя…

Немного погодя он добавил:

– Гио, я боюсь, как бы виконт де Мортань не помешал чем-либо этой передаче, не опротестовал бы ее. Я хочу, чтобы ты вернулся в Молеон и отнес бы туда твое свидетельство о моей последней воле и проследил бы за ее исполнением.

– Хорошо, сеньор Рено, я возьмусь за это.

– Веришь ли ты, как и я, что этот дар избавит меня от вечного проклятия?

– Я верю в это, ибо он свидетельствует о вашем раскаянии.

– Ты отвезешь обратно всех наших людей, что остались в живых.

– Остался единственный лесоруб. Все остальные погибли в скалах Хаттина.

– Да узрят они Бога! Расскажешь ли ты там, как я предал прокаженного?

– Я скажу все, как было, Рено, а именно, что из живого и мертвого королей вы выбрали первого. Многие поступили бы так же, как и вы, не имея в свое оправдание даже ваших юных лет.

– И ты, ты тоже прощаешь меня?

– Я не вправе делать этого.

– Но ты стараешься утешить меня?

– Я не хочу делать этого.

– Но что же тогда?

– Нет на свете ни существа, ни преступления столь низких, что не смогли бы заслужить прощения. Достаточно одного желания. Мы – вечные блудные сыны Господа Бога.

– Огонь, пожирающий меня, – это уже само адское пламя!

– Это от вашей раны, а не от вашего греха. Раз вы пылаете огнем сейчас, значит, потом он пощадит вас, в знак того, что вы очистились от бесчестия…

Я не видел его с неделю или около того. Командор послал за мной. Я не знал его имени. После Хаттина в спешке было назначено новое командование. Командором же оказался мой тамплиер Мейнар, которого я считал погибшим в битве.

– Нет, – ответил он. – Меня отделали, как отбивную, но раны были не глубоки. И вот я на ногах.

На миг мы вновь обрели легкий тон наших прежних разговоров. Мейнар был самым веселым из тамплиеров. Но вскоре эта мимолетная радость улетучилась. Мейнар сказал:

– Наш младший из братьев Рено де Молеон, отошел сегодня днем и мучился до своего последнего часа, ты знаешь почему… Гио, ты должен неотложно отправиться в Молеон и уладить тамошние дела.

– Он просил меня о том.

– А я заранее приказываю тебе это, зная, что теперь ничто не мешает тебе присоединиться к нам, что ты и сделаешь.

– Как же я отправлюсь? Земля и море кишат неверными.

– Не будем отчаиваться. Помощь идет. В ожидании королей Запада Орден послал свое подкрепление. Ты и лесоруб, вы отправитесь с ближайшей галерой Храма.