Текст книги "Копья Иерусалима"

Автор книги: Жорж Бордонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

7
СУМА И ПОСОХ

После ужина не засиживались. Жанна и Рено, пожелав нам спокойной ночи, поднялись в свои комнаты. Служанки, любившие обычно задержаться, сделав вид, что убирают со стола или поддерживают огонь, на самом же деле – чтобы перехватить пару-тройку господских слов – в этот вечер спешно откланялись. По обычаю пришел Юрпель с отчетом о прожитом дне; он отказался от кресла и даже от глотка вина, что предложил ему хозяин; более того, он и не заикнулся о соколах, пропавших в лесу. Поприветствовав нас, он сказал:

– Ночь будет холодной и снежной. Сони, берегитесь, я пройду дозором лишний раз!

– Холодной и снежной, – повторил хозяин и погрузился в свои размышления.

Мы остались одни, сидя друг против друга под колпаком камина, жар которого достигал наших ног. Редко я испытывал столь тягостное молчание, как тогда. Хоть он меня и не просил о том, мне так нужно было поговорить с Анселеном, и прежде всего о том, что в некоторых ситуациях никак нельзя изменить ход событий. Но мне казалось предпочтительнее, чтобы он сам добрался до этой очевидной истины. Голова его подрагивала, все та же буря противоречивых мыслей бушевала в ней. Вздохи, обрывки слов вырывались из-под растрепанной бороды. Он резко поднялся и своим доверительным жестом дотронулся до моего плеча:

– Ах, Гио, невеселый я товарищ!

– Я разделяю ваши тяготы.

– Точь-в-точь как в пословице: «Маленькие дети едят кашу, большие грызут сердца своих родителей». Но они таковы, каковы они есть, а не какими их хотелось бы видеть.

– Не будьте столь несправедливы, мой господин Анселен. В них ягодки превзошли обещания цветочков.

– Что вы об этом знаете, Гио!

– Это ваша плоть тревожится об их плоти, затронуто ваше родительское чувство. Оно заранее восстает против физических мучений, что угрожают им. Ваше христианское сердце возрадовалось. Искорка, что вы затеплили, оберегали и поддерживали на протяжении многих лет, внезапно засияла солнцем!

– Жанна – возможно, ну а Рено?

– В земных созданьях все перемешано. Его страсть к завоеваниям перекрывает желание послужить Богу, не менее живое и полезное. Это точно так же, как и в вашей душе стремление к счастью омрачено опасениями. Все это вполне естественно. Такова наша человеческая природа.

– Да, золотые слова. Но согласись, что сегодняшний день был долог, и я нуждаюсь в отдыхе.

– Сегодня вы, мой господин, получили благословение небес.

Я помог ему наладить огонь на ночь. Он задул свечи, оставив одну себе, а другую протянув мне. На лестнице он вдруг остановился. Перила заскрипели под его сжавшимся кулаком. Воздух заклокотал в груди.

– Ничего, – пробормотал он… – ничего не будет, просто усталость…

Только лишь он растянулся на кровати, дурнота снова охватила его. Щеки стали мертвенно-бледны. С трудом он развел сведенные челюсти; капли пота заблестели на лбу.

– Вы хотите, чтобы я кого-нибудь позвал?.. Господин Анселен, вы слышите меня?

Крупный череп качнулся слева направо по подушке. Посиневшими пальцами он пытался сбросить с себя беспощадно давившую тяжесть.

– Вы не хотите?.. Может быть, Жанну?

Он заморгал очень быстро и это было более чем ясно.

В спешке я ворвался к ней без предупреждения. Картина, что предстала тогда перед моими глазами, навеки запечатлелась в памяти. Я опишу вам ее сейчас, хоть и придется оставить Анселена одного в кровати, пытающегося сладить со своим изношенным сердцем. Девушка еще не легла. Она проводила остаток вечера в одиночестве. Казалось, она не чувствует ледяного холода своей комнаты; не услышала она и грохота, с которым я ворвался в дверь. Она сидела за столом перед масляным светильником и, подперев голову рукой, пребывала в глубокой задумчивости. Да что я говорю! Казалось, она вся ушла в свои мысли. Наверное, готовясь ко сну, она была охвачена ими внезапно, да так и замерла, сидя в кресле. Ее распущенные волосы рассыпались по обнаженным плечам. Язычок пламени таял в кромешной темноте, выхватывая из нее обрез Часослова и часть стола, а еще – шелковистую кожу плеча, оборку расстегнувшейся рубашки, красный расшнурованный корсет и нижнюю юбку. Обнаженные до колен ноги – я приношу свои извинения, братья тамплиеры, – чуть заметные в темноте, были освещены слабым лучиком света до самых кончиков носков, лежавших на подушечке. Кожа руки, на которую она опиралась, была столь тонкой и прозрачной, что свет лампы, казалось, пронизывал ее насквозь. Лицо было повернуто ко мне своим тонким профилем, золотившимся на фоне этой давящей тьмы. Волосы же шевелились, дрожали – жили своею собственной таинственной жизнью. Цвет их напоминал краски осеннего луга…

Здесь я оканчиваю свое описание. Жанна подняла наконец свои огромные блестящие глаза, без, паники и ложного стыда привела себя в порядок и последовала за мной. Хозяин дома уже обрел ровное дыхание и нормальный цвет лица. Жанна объяснила мне, что его сердечные приступы всегда были таковы – мучительны, но скоротечны. Она плеснула капель в оловянный кубок, добавила в него воды из маленького кувшинчика и, приподняв изголовье отца, помогла ему напиться. Я пришел в восхищение, увидев, что за ее хрупкостью – эти прозрачные руки – скрываются такая сила и ловкость…

Весь большой дом – отныне уж более не счастливый – снова отходил ко сну. На этот раз сон охватил всех и каждого, даже скот на его соломенной подстилке, даже охотничьих собак в тяжелом запахе псарни. Лишь дежурный стражник бдел под крышей башни у одного из зубцов. Он грел свои руки над угольями жаровни и вглядывался в беспросветную мглу. Ни в комнате Жанны, ни в часовне уже не светились огоньки, не было даже луны над лесом, ни малейшего просвета на небе. Юрпель стучал зубами, кутаясь в свое тонкое одеяло. Вдруг он резко сорвал его с себя и отправился в первый обход, надеясь размять заледеневшие ноги. Бегом он поднялся по башенной лестнице. Из каждой бойницы лицо его обдавало ледяным ветром.

Что до меня – я спал в это время по-кошачьи, вполглаза, как и всегда, когда я не разбит усталостью. Временное бездействие и хорошая кормежка полностью восстановили мои силы. Я уже почти забыл мою дорогу в Ландах. Под легкой вуалью сна что-то во мне с нетерпением ждало утра, беспокойно вслушивалось в малейший шорох, подкарауливало малейшее событие, которое могло бы укрепить мои надежды.

Ночь же прошла тихо и мирно; радостный рожок стражника уже приветствовал занимавшийся день, когда я услышал шаги мэтра Анселена. Он был более оживленным, чем накануне. Проходя мимо, постучал костяшками пальцев в мою дверь. Петли коротко проскрипели. Старик вошел в комнату дочери. Таким образом, нас разделяла теперь лишь тонкая перегородка. Голоса свободно проникали за нее. В Молеоне не заботились о таких мелочах; здесь не было места тайным перешептываниям: никто не имел секретов от остальных. Мое вторжение лишь на один день ослабило дружеские узы семейства, и день этот подходил к концу.

– Будь счастлива, – сказал старый господин. – Зима – во всем своем великолепии: ночью выпал снег. Все вокруг бело, ты это любишь. Когда ты была маленькой, ты думала, что с неба падает голубиный пух… Жанна, дитя мое, проснись!.. Жанна, весь Молеон под снегом!..

Голос Жанны был слишком тих, чтобы дойти до меня. Анселен же продолжал:

– О! Дорогое мое дитя, это еще не все. Ведь мартовский снег чреват оттепелью и скоро сойдет. Я же пришел сказать то, что обрадует тебя гораздо больше. Но мне, однако, нравится, что счастливый день этот начался с чистейшего предзнаменования… Ты еще не догадалась? После стольких мучений и споров между нами и смятения в моей собственной душе я пришел наконец к ответу. Это будет «да».

С той стороны перегородки послышался крик, исполненный ликования и любви, затем какие-то всхлипы.

– Ты увидишь Иерусалим, и все будет…

Я больше не слушал; набросив плащ, я выскочил наружу. Старый хозяин неплотно прикрыл за собой дверь. Он сидел на кровати.

– Отец, – говорила Жанна, – отец, любовь моя к вам всегда пребудет в сердце, – сегодня благодаря вам у Господа Иисуса закроется одна из ран. Вы выдернули одну из черных колючек Его тернового венца.

– О, Жанна, откуда ты это взяла? Благослови тебя Бог!

– Я стану вашей преданной служанкой на все время пути. Отец, отец, вы – самый благородный из рыцарей!

– Скоро ты их узнаешь лучше!

– Возможно. Я рассчитываю на это. Но в моем сердце ваше место было и навсегда останется первейшим.

Он гладил ее по щеке, нежно и долго, как будто она была маленькой девочкой, и этой лаской он отгонял от нее все страхи и печали. Отбросив любопытство, я счел нужным войти и, преклонив колена перед распятием, висевшим на побеленной стене у изголовья, воскликнул:

– Слава Тебе, возлюбленный Господь, Ты, великой мудростью Своей замыкающий круг и связывающий судьбы детей Твоих! Слава Тебе, Христос Искупитель, убедивший нашего доброго господина Анселена в том, что предначертанное воплотится по воле Твоей, ибо достоин он Света Твоего. И если сам я стал всего лишь грубым и ничтожным орудием воли Твоей, слава Тебе. Но если я окажусь достойным Твоей награды – я, который только лишь слепо повиновался Тебе, постучавшись в дверь Молеона, – я нижайше молю о том, чтобы счастье этого дня оказалось лишь бледным отблеском ослепительного солнечного сияния, что ждет их! И чтобы я навеки остался незаметной тенью, повсюду следующей по их стопам…

И случилось так, что господин Молеон, его близнецы, а также вызвавшиеся добровольцами землепашцы и дровосеки приняли посох и суму пилигримов. В главном церковном нефе собрались все прихожане; были здесь и соседние сеньоры, и тот, кто управлял тогда этой обителью со всеми своими рыцарями и оруженосцами. Трезвонили колокола. На паперти Ги де Реклоз кинулся в ноги Жанны и обнял ее колени:

– Я умоляю тебя! О! Я умоляю тебя во имя спасения души…

– Присоединяйся к нам, Ги.

– Ты мне дороже всех, а остальное неважно!

– Поедем с нами. Там – спасение.

– Моя мать не разрешила мне и дяди тоже. Это безумная идея – отправиться в Иерусалим, да еще в такое время года.

– Безумие из-за трусости отказаться от любви только потому, что путь к ней далек и труден, потому что мать и дяди против. Тем хуже для тебя!

– Я любил тебя и люблю!

– Любишь достаточно, чтобы мечтать ночами, но слишком мало, чтобы отказаться от своей прекрасной шляпы. Оставь меня.

– Жанна, Жанна моя, ты видишь мое унижение!

– Так спасай по крайней мере свое достоинство, раз ты остаешься здесь. Перестань смешить людей.

Священник произнес замечательную проповедь о Голгофе. Бедняга никогда в жизни не ступал по этой горе страдания, не видел своими глазами ни гефсиманских олив, ни небесной эмали Святого Града. Но душа его была доброй. Для него город Спасителя походил на Мортань, где был графский замок и где сам он появился на свет; гора – на местные холмы, густо поросшие замшелыми дубами. Я слушал вполуха – мне хватало моей радости, она была для меня лучшей проповедью, и я предавался ей без удержу. В первом ряду, между Жанной и Рено, преклонил колена хозяин, за ним – наши спутники и ваш покорный слуга. Вокруг нас теснились остроконечные капюшоны, шерстяные накидки прихожан и прихожанок. Тамплиеры помещались в хоре церкви, в своих негнущихся блестящих кольчугах и белых плащах Ордена. Напротив них – мелкие землевладельцы округи, и среди них – припавший к столбу, рыдающий Ги де Реклоз, выставлявший напоказ свое горе, в надежде смягчить Жанну таким приемом. Но та не замечала его: она молилась. Старый кюре Сен-Пьера, хоть и был он простоват и несколько неотесан, старался изо всех сил служить как можно лучше, ибо понимал, что присутствует при самом достопамятном событии, помимо, конечно, пресуществления вина и хлеба в плоть и кровь Господа Христа. Он бы затруднился объяснить вам, что это за событие, а впрочем, кто бы смог тогда это сделать, кто бы предсказал последствия? Маленький родничок может положить начало огромной реке, но чаще всего – ручейку; иногда же водяная струйка возвращается обратно в ту самую землю, что ее породила, оросив и освежив зелень по берегам. Даже я, многое уже испытавший в жизни, не мог ни о чем догадаться! Но во мне жил, что-то суля и предзнаменуя, образ Жанны, сидящей за столом перед масляным светильником. Кюре сделал знак. Ему подали паломнические котомки и посохи. Я сразу заметил, что они украшены султанами из перьев, как у совы, трепещущими при каждом движении. Мне стало смешно, но я сдержался из уважения к святости места. Стараясь придать побольше торжественности своему голосу, кюре произнес слова благословения и, вручая каждому его суму и посох, провозгласил:

– Во имя Господа нашего Иисуса Христа получи эти дары в помощь и ознаменование твоего паломничества, да будешь достоин достичь в чистоте и целости пределов Гроба Господнего в Иерусалиме, цели твоего обета, и да вернешься ты жив и здоров по окончании твоего пути.

В этот момент Ги де Реклоз выступил вперед, приблизился, простер руки, но вдруг, опустив голову, вернулся и сел на место. Поднявшись на мгновение над рабским состоянием, он чуть было не завоевал свою Жанну и снова потерял ее, на этот раз уже навсегда, низведя свое существование к мелким ежедневным удовольствиям, отрекшись от той малой толики добра, что была в нем. Как вам известно, на следующий год он женился на графстве Мортань в лице тощего, неуживчивого существа, единственной дочери виконта, которая не дала ему потомства. Осенью его запорол кабан. Стремясь ко всему, он не получил ничего. Но оставим это.

В дверях церкви, когда колокола, окончив свой перезвон, дали ему возможность заговорить, господин Анселен сообщил во всеуслышание, что он предает своих людей и владения под покровительство тамплиеров Молеона, поскольку сын его Рено отбывает вместе с ним в крестовый поход. Молодые деревенские женщины протягивали ему младенцев для поцелуя, а закаленные всеми напастями и горестями жизни старики набожно касались полы его плаща.

На этом месте почти всегда Гио прерывал свое повествование до следующего вечера и возобновлял его, то удлиняя, то сокращая подробности, судя по своему настроению и достоинствам захожего гостя. Если тот уже странствовал по дорогам Франции и пересек Средиземное море, то Гио только обозначал путь следования сеньора Анселена, сообщая лишь особые его подробности. В противном случае он, отдавшись сладким воспоминаниям, с удовольствием воскрешал в памяти день за днем, проведенные им среди маленького воинства. На прощанье же он обычно говорил своим слушателям:

– Не напоминает ли вам эта трогательная и красивая церемония передачи посохов обряд посвящения в рыцари? Не становится ли паломник, принявший посох с просветленным сердцем, рыцарем нашего Искупителя, соратником Христа, который предпочел одиноких страдальцев богатым счастливчикам? Не станет ли паломнический посох настоящим мечом, пламенно разящим злоумышленника? – И, улыбнувшись, он добавлял:

– Правда, для нас он так и остался священным символом, аллегорией! Мы увязывали его вместе с вещами и постелью. Ведь наш хозяин, как и обещал, наделил каждого хорошей лошадью со всем снаряжением. Вдобавок для перевоза припасов у нас было четыре мощных мула, взятых от сохи. На случай неприятной встречи в пути имелись новые мечи и хорошо окованные ясеневые копья… Но, милые братья, я злоупотребляю вашим терпением. Уж время отдыхать. Спите сном праведников.

8
КОНЬ ЗАРЖАЛ

– Вот так, слово за слово, нога за ногу, – приступил Гио к рассказу следующим вечером, – в начале апреля мы тронулись в путь. Нужно было составить конный отряд, не разоряя при этом домен. Юрпель негодовал:

– Кто же останется со мной, в конце концов? Хромые и косолапые? Вы наносите мне урон, господин Анселен!

Бедняге куда больше хотелось последовать за нами, чем оставаться сторожем молеонской башни, жить приключениями, а не ходить в ночные обходы. Он говорил:

– Это несправедливо, мой господин. Я должен быть там, куда бы вы ни направили ваши стопы, чтобы защищать вас от всяческих козней, командовать нашими людьми на суше и на море. Кому, как не мне, заботиться о корме, о привалах, об исправности оружия и упряжи? Раз за хозяйством будут следить тамплиеры, то почему бы одному из их рыцарей со своими сержантами и оруженосцами не поселиться здесь постоянно? Тогда необходимость во мне отпадет.

– Я все понимаю, мой дорогой Юрпель, – терпеливо отвечал Анселен. – Но я также знаю, что ты мое единственное доверенное лицо здесь и что лишь при твоем присутствии с нашими людьми ничего не случится.

– Но почему же вы в этом так уверены?

– Потому что все тебя знают и ты всех знаешь. Ты ведь родился в этом доме. В случае опасности ты сможешь найти убежище – никто лучше тебя не знает тайные тропы в лесу и подземные ходы. Да, Юрпель, я прошу у тебя тяжкой жертвы, но сам пойми…

– Я люблю вас и Господа в равной степени. Я привязан к этому дому, но еще более – к моей райской доле, если мне она назначена.

– Достаточно доброго намерения. Почтение, которое ты питаешь ко мне, не позволяет тебе ослушаться. С другой стороны, во всех моих приказаниях я дам отчет перед Господом Богом и архангелом Михаилом, судией душ человеческих. Ах, верный друг мой, не думай, что с легким сердцем отказываюсь я от твоего общества…

Кузнец заострил наконечники наших копий, наточил лезвия сабель, обил полосками металла наши мечи, украшенные чеканными львами с оскаленными клыками и выпущенными когтями. Деревенский шорник смазал салом поводья и сбруи наших лошадей. Белошвейки приготовили нам запас рубашек и перемену верхней одежды. Скорняки сшили кожи, которые должны были защитить нас от ночной свежести или на случай дождя. Маленький подручный кузнеца и четверо пахарей не были наездниками, и мы по очереди учили их держаться в седле, ехать рысью и галопом, брать препятствия. Не обошлось при этом без шишек с одной и хохота с другой стороны! Жанна с подругами вышивали вымпелы на копья и чинили старинный рыцарский стяг: весь в дырках, с оборванной бахромой – ведь Анселен хотел войти в Иерусалим «с высоко поднятой головой», по его собственному выражению, а это означало, что фамильные регалии должны были развеваться по ветру и сверкать на солнце!

По приглашению виконта, – в сопровождении Рено он совершил по крайней мере пять вылазок в Мортань. Сеньор не спешил с согласием. Его беспокоило, что такое прекрасное владение, как Молеон, – хотя бы временно – было доверено тамплиерам. Он рассыпался в похвалах белым плащам, однако не доверял им. Возможно, он предчувствовал, что в конце концов оно так и останется в их руках, сам же, несомненно, предпочитал – в том случае, если Жанна и Рено не вернутся из Святой Земли, – передать надел одному из своих прихлебателей. Он заставил также Анселена поклясться на Евангелии в том, что он не брал на себя долгов и не оставлял земель в залог Ордену. Возможно также, что все эти осложнения исходили от Ги де Реклоза, мать которого была в родстве с виконтессой.

– Я буду жаловаться нашему герцогу, – гремел старый господин, сотрясая стол кулаками. – Виконт злоупотребляет своей властью!

Жанна посоветовала ему отправиться в сопровождении командора тамплиеров, прославленного монаха-воина, поселившегося в этой сельской обители в надежде на исцеление. На его плече никак не заживала ужасная рана, края которой все время раскрывались, несмотря на лечение разными мазями. Казалось, рана жила собственной жизнью. Не всегда, правда, ибо временами наступало улучшение. Ни малейшей жалобы не срывалось с уст командора. Он был столь силен и упорен, что, не бледнея, все еще скакал верхом и простаивал на коленях церковные службы… Вплоть до того дня, как… Но вы сами знаете, что случилось с ним, покоящимся теперь в нашей часовне… Упокой, Господи, его чистую душу!

Лишь только он предстал перед виконтом – лицемерным существом в золоте и соболях, с землистого цвета лицом – как сражение было выиграно. Виконт не вынес ясного взгляда голубых глаз командора; они поразили его в самое сердце:

– Господин тамплиер, зачем же было вам беспокоиться? Дело давно решенное! Разве я могу в чем-то отказать сеньору Анселену, столь добропорядочному и почтительному по отношению ко мне? Меж нами нет и не было никогда и тени осложнений. Просто я был слишком занят разными неприятными обязанностями, которые накладывает на меня мой сан, и поэтому не подписал вовремя рескрипт.

Тамплиер не произнес ни слова ни в похвалу, ни в осуждение. С суровым лицом он наблюдал, как перо яростно скребет по пергаменту, как застывает воск с оттиском печати виконта. Он даже не снизошел до благодарности. Льстец же не знал, как ему держать себя. Его козьи глазки так бегали по лицам от одного к другому. Внимательному зрителю эта молчаливая сцена сказала бы о многом.

И вот наступил последний вечер в Молеоне, и все собрались на последнюю трапезу за длинным столом. Несмотря на то, что нам не терпелось пуститься в дорогу, нас охватила тревога, действию которой мы пытались сопротивляться. Жанна встала первой. Проглотив хлеб с маслом и кружку парного молока, она обошла весь дом сверху донизу. Добравшись до самого верха башни, она из-за зубцов долго глядела на мягкие очертания родных черепичных крыш, большую каминную трубу, из которой уже валил серый дым, на полный народа двор, конюхов, навьючивавших мулов, и взнуздывавших верховых лошадей, слуг, запасающих воду на день из колодца, и на темный, бескрайний, густой лес Молеона, встающий сразу за стеной и частоколом ограды, спускающийся до самых деревенских хижин и снова поднимающийся к подножию обители, сливаясь с голубой линией холмов. Ощущая какое-то смутное предчувствие недоброго, девушка кусала губы, чтобы не расплакаться. Подбадривая ее, стражник отважился сказать:

– Вы еще увидите все это, госпожа! Вернетесь, и найдете все точь-в-точь таким же! Дом прочен, да и мы на месте!

В знак благодарности она легко коснулась пальцами стальных колец его панциря. Тут стражник, в свою очередь, закусил губу и пробормотал:

– Нам будет не хватать вас, госпожа! Возвращайтесь скорее!

После рукопожатий, объятий, поцелуев женщин, под их причитания мы наконец тронулись. Последним взгромоздили на коня хозяина: он настоял на том, чтобы перецеловать всех пожилых женщин домена и служанок. Потом он долго и пристально посмотрел на свой дом. Никогда раньше он не казался ему столь прекрасным! Будучи человеком простым и непритязательным он никогда не замечал, что лес его источает чудесный аромат, холмы напоминают морские волны, а на ветвях деревьев живет множество певчих птиц!

Весь деревенский люд вышел к нам, чтобы проститься; толпа окружала тамплиеров, отправлявшихся в путь по приказу Великого Магистра Иерусалимского. Эти добрые люди, сами того не желая, замедлили наше шествие. Но можно ли было оказаться столь черствым, чтобы обидеть их? То, о чем говорили сердца и уезжавших, и остающихся, помимо слов, стоило полудневной задержки! В окружении детей-певчих из церкви вышел приходской священник с серебряным, усыпанным цветными камнями крестом в руках. Он дал нам святой воды. А когда перед ним преклонили стяг Анселена и золотая бахрома коснулась травы, он щедро окропил его. И вот, у конца пруда, процессия разделилась! Однако некоторые, самые сильные и наиболее преданные, следовали с нами до самой границы владения, среди них был и Юрпель. То место было отмечено железным крестом, на котором висел герб рода Молеонов.

– Вот, – простонал Юрпель, – вот, мой господин, я и возвращаюсь с тяжестью на сердце!

– Не переживай так! Если я, что очень вероятно, осяду там, а Жанна и Рено вернутся восвояси, то я вызову тебя. Обещаю тебе это и клянусь: остаток дней мы проведем вместе.

– О, господин, спаси вас Бог! Я буду жить этой надеждой.

– Ты можешь и должен так поступать.

И вскоре Юрпель, поворотив коня, пришпорил его и исчез за кустарниками.

– Вот сейчас, – проговорил Анселен, – мы действительно в пути.

И вдруг, не отъехав и лье от железного креста, васанский мой конь заржал, да так странно, что я забеспокоился. Бока его так и ходили подо мной.

– Он не до конца оправился от раны!

– Нет, – ответил тамплиер, скакавший рядом со мной, – он чует падаль. Это свойство его породы, разве вы не знаете?

Действительно, как же я мог забыть, что от природы он обладал даром ясновидения? Я имел тому много примеров, но, встревожившись до крайности, совсем упустил это из виду. И чем дальше мы продвигались, тем беспокойнее он становился, тем чаще вырывалось у него это тревожное ржание, от которого прядали ушами остальные лошади. Немного погодя впереди нас в небо взвилась стая черных воронов. Они растаскивали останки человека, по-видимому, убитого и почти съеденного волками прошлой ночью. Среди обрывков одежды и обглоданных костей один из нас заметил свинцовую раковину и воскликнул:

– Это заблудившийся паломник! Помолимся за него!

Его пояс был цел, хотя и хранил следы волчьих клыков; к нему был привязан кожаный кошель. Кто-то открыл его и высыпал на ладонь содержимое: несколько монет и камешек бирюзы – тот самый, что украшал мои ножны. Так вот кого почуял мой васанский конь – то был один из его похитителей, лжепилигрим, разбойник, не по праву украсивший свою шляпу раковинами! Услышав это, тамплиеры выстроились впереди нас, сжав руками копья. Но до самого вечера нам не попалось ни одного грабителя: должно быть, они побоялись нашего сопровождения или же рассеялись по вспаханным виноградникам. Однако это происшествие омрачило настроение путников. Дорожные песенки, что мы было затянули так весело, показались теперь неуместными. Мы переговаривались между собой через головы наших лошадей, однако голосов не повышали. Некоторые в этом в общем-то обычном происшествии увидели дурной знак; они еще не привыкли встречать человеческие останки вдоль дорог…

Мы подкрепились в Брессуире, в просторной риге, что называлась постоялым двором паломников Сантьяго-да-Компостелла и была в то время почти пуста. Жители деревни принесли нам мяса и вина. Они сообщили, что дорога на юг наводнена подозрительными шайками, а по тем-то и тем-то лесам бродят стаи волков. Владелец земли, сеньор де Бомон, вышел приветствовать нашего старого господина. Он подтвердил слова своих людей и радушно пригласил его провести ночь под крышей своего имения. Однако Анселен отклонил его. И оказался прав, ибо мы добрались до Партенэ без происшествий; там нас принял такой же паломнический приют, где было тепло и имелись хоть какие-то лежанки. Колбасник угостил нас пирогом с кабаньим мясом, виноградарь принес бочонок своего вина, узнав среди наших людей своего двоюродного брата. Мы с аппетитом подкрепились, и вас отвели на покой. Здесь в первый раз Жанне пришлось раздеваться прилюдно. И я могу подтвердить, что, несмотря на свою несравненную красоту, в этих грубых людях она возбуждала не похоть, но величайшее уважение, что-то вроде трогательного преклонения.

Лежа рядом с Рено, я услышал ее шепот:

– Как ты, братец?

– У меня все хорошо.

– Ты жалеешь о Молеоне?

– Да, немного.

– Мечтай о Иерусалиме.

– Я только этим и занимаюсь.

– Если Гио говорит правду, то Иерусалим подобен оленю, раскинувшемуся среди холмов. Как ты думаешь, сможем ли мы тогда думать о чем-либо другом, вернемся ли мы домой?

– Мы обо всем с тобой забудем…

– Наш отец говорит, что у Гио золотые уста, он просто очарован им. Ах, Боже мой, вдруг он услышит!

– Успокойся, он спит.

– Как ты думаешь, Иерусалим такой и есть, как о нем говорит Гио?

– Гораздо лучше, сестренка! Я уже узнал у Гио много интересного: названия улиц и частей города, его дворцов и башен. Король живет во дворце Монт-Руаяль…

– Шестнадцатилетний король?

– Да. А тамплиеры живут в храме Соломона, под куполом, крытым чистым золотом…

– Не может быть!

– Гио так сказал. А еще то, что в конюшне под эспланадой храма можно поставить более тысячи лошадей. Он перечислил мне и деревья, которые там растут: пальмы, оливы, и плоды, что они дают. Назвал реки и озера – все это полезные сведения.

– Да, но говори потише…

Вокруг них храпели спящие, некоторые раскинулись, обнажив всю нищету тленной плоти, раскрыв рот с гнилыми остатками зубов. Лишь немногим сон возвращал кротость детского облика. В углу комнаты тамплиеры накинули на одеяла свои белые плащи – то ли для того, чтобы защититься от искушения, то ли, чтобы ангелы небесные, пролетая над ними с раскинутыми крыльями, сразу же их заметили.

– Нет, нет, – возразила Жанна, как опытная женщина. – Это для того, чтобы разгладить ткань. Всегда, в любых условиях они должны быть прекрасны: Орден наказывает грязнуль и неопрятных… Скажи, ты правда думаешь, что мы увидим фонтаны в садах и внутри домов?

– Да, я надеюсь.

– И что, у нас будет такой дом?

– Все зависит от моих успехов. Отец стар, но я буду ему опорой.

– А правда ли, что у нас будут рабы мавры?

– Жанна, неужели ты не хочешь спать? Перестань, завтра будет долгий день. Мы еще не скоро доберемся до пристаней Марселя…