Текст книги "Мольер"

Автор книги: Жорж Бордонов

ПАРИЖ

Странный век, у которого за величием скрывается такая нищета: кружева и шелка – и ужасающая нечистоплотность; колонны и мрамор – и настоящие вонючие клоаки! Парижане, как и король, мечтают только об одном: вдохнуть глоток свежего воздуха, прогуляться под деревьями, пешком или на лошади, полежать на берегу речки. Здания и памятники, оставшиеся от той поры, не могут дать точного представления о Париже при Людовике XIV. Город сохранил еще крепостные стены и рвы, от которых поднимаются тошнотворные испарения. Вокруг города разбросаны густонаселенные, грязные, глухие предместья. Внутри городских стен теснятся дома, по большей части пятиэтажные, с островерхой крышей, деревянные, кирпичные или глинобитные, реже – каменные. Надо всем этим возвышаются шпили сотни церквей, четко вырисовываясь на фоне зеленых холмов. Улочки узкие, кривые, темные, точно такие, какими они были и в средине века. Градостроительские преобразования Генриха IV не были продолжены. Эти улицы, переулки и тупики тонут и грязи и всяких отбросах. Париж Великого века весь «унавожен», как говорили в те времена. Высокие сапоги, портшезы, кареты, верховые лошади, а то и носильщики с добрыми горожанами на спине – все годится, чтобы уберечь чулки и одежду от грязи. Мусор просто сбрасывают с городских стен; кучи его гниют вокруг столицы, окружая ее зловонным кольцом. Но, несмотря на всю эту вонь, грязь, завалы, люди высыпают на улицу с первыми теплыми днями и проводят там как можно больше времени. Ведь в домах – зачастую ветхих, жалких лачугах – такая теснота! У буржуа обычно по несколько комнат, из которых по крайней мере одна, парадная, – светлая и чистая; но наемные рабочие и слуги ютятся в крохотных каморках, темных закоулках, загроможденных всяким хламом, в глубине узких, мрачных, сырых дворов. Зато тут и там высятся дворцы с гербами на фронтонах, с железными решетками на дверях и окнах. Улицы представляют собой зрелище занимательное, оживленное и полное контрастов. С убогой одеждой бедняков, с лохмотьями бесчисленных нищих перемешиваются роскошные камзолы аристократов, мундиры солдат, яркие платья дам, серые, коричневые, белые одеяния и квадратные шапочки монахов. Проезжает карета с лакеями на запятках, рядом с ней гарцуют несколько всадников. Огромные телеги, нагруженные дровами или мешками с зерном, загромождают путь. Щелкают кнуты. Перебраниваются возчики. Породистые кони танцуют на месте от нетерпения, их подковы высекают искры из булыжников. Широкоплечие носильщики портшезов бегут трусцой, сталкиваются друг с другом. Повсюду раздаются шутки, громкий смех. Но гомон внезапно стихает и все опускаются на колени, когда появляется священник с крестом и колокольчиком, в сопровождении мальчиков-служек. Ему уступают дорогу: человек умирает и ждет последних утешений религии. С наступлением ночи толпа рассеивается; в лавках закрываются ставни; двери запираются на тройной засов; шум смолкает, воцаряется тишина. По пустынным и темным улицам скользят тени воров и девок. Случается, что какой-нибудь дворянин или буржуа возвращается домой в такой час; тогда его провожают факелоносцы и вооруженные слуги. Только состоятельные люди могут позволить себе задерживаться где-то допоздна. Напрасно Людовик XIV велел установить пять тысяч фонарей, положив начало уличному освещению. Безопасности от этого не прибавилось, все равно приходится запираться в своем доме очень рано. Зато с рассветом все на ногах. Кто может, старается выбраться в сад Тюильри, в Булонский лес или в Венсен, а самые богатые в Кур-ла-Рен, излюбленное место свиданий; а его величество отправляется подышать воздухом в рощах Версаля или на лужайках Сен Жермен.

ДОМ БОДЛЕ

Вот в такой обстановке, на этих торговых улочках в сердце Парижа, среди этих людей, ремесленников и дворян, солдат и носильщиков, водоносов с медными флягами за спиной, зазывал, воров, зевак и нищих, и жил Мольер. Но он бывает и при дворе, и в гостиных вельмож, и в салонах любителей поэзии; поэтому мы вправе сказать, что ему были знакомы едва ли не все слои тогдашнего общества. Он испытал на себе всю тяжесть житья в тесноте, прежде чем смог снять удобную квартиру. Мольер не был отшельником, его «башня из слоновой кости» – не кабинет, уставленный книжными шкафами с красивыми томами ин-кварто, а весь Париж, и прежде всего – окрестности Рынка. Он родился на улице Сент-Оноре, ненадолго, в пору Блистательного театра, перебрался в квартал Маре, но по возвращении из провинции поселился на Школьной набережной, потом жил на площади Пале-Рояль, улице Сен-Тома-дю-Лувр, улице Сент-Оноре и снова на улице Сен-Тома-дю-Лувр, прежде чем обосноваться на улице Ришелье.

Арендный договор от 26 июня 1672 года с Рене Бодле, портным королевы, свидетельствует, что речь идет о просторном и удобном помещении, ничуть не похожем на те убогие жилища, о которых мы только что говорили. Впрочем, документ этот скуп на подробности, и составить по нему точное представление о квартире трудно:

«Три малых погреба или два больших, по выбору нанимателя; кухня, конюшня, где вышесказанный наниматель может держать лошадь, когда ее заимеет, второй и третий этажи, четыре антресоли над первым этажом, половина чердака, что над четвертым этажом, и каретный сарай; двор и колодец в совместном пользовании, отхожее место».

Опись, сделанная после смерти Мольера по просьбе Арманды нотариусами де Бофором и Левассёром, перечисляет разнообразные предметы – мебель, утварь, одежду, белье – с юридической дотошностью. И все же по этому перечню трудно угадать, что в какой комнате стояло, и восстановить в точности, как выглядело последнее жилище Мольера. Не забудем, что нотариусы пришли в дом, где все неизбежно было вверх дном после недавней кончины хозяина. К тому же Арманда с маленькой Эспри-Мадленой сразу же перебралась к сестре, Женевьеве Бежар, только что вышедшей во второй раз замуж за Жана-Батиста Обри. Она забрала с собой свои вещи и драгоценности. Наконец, семейство Мольеров переехало на улицу Ришелье только в начале сентября и, может быть, к моменту составления описи еще не устроилось как следует.

Красивый дом, построенный в 1658 году, имеет в ширину по фасаду 6 туаз (11,5 метров). Он состоит из основного здания и двух крыльев, выходящих на сады Пале-Рояля; между ними двор, который замыкается стеной. Над антресолями еще три этажа и чердак; крыша черепичная, свинцовая водосточная труба. Этот дом стоял на месте нынешнего дома № 40 по улице Ришелье.

Убранство кухни, расположенной на первом этаже, вообразить легко. Тут огромные медные чаны, сковороды, кастрюли и горшки, глиняная и оловянная посуда, подсвечники, столы и полки – все то, что так любил рисовать Шарден и что под его кистью из низменно-полезного превращалось в поэтическое. Оловянных блюд и тарелок так много, что нотариусы запишут только их общий вес: восемьдесят фунтов; это тоже говорит о достатке в доме.

На антресолях три комнаты выходят на улицу, а еще одна в правом крыле. В одной из комнат, возможно, живет служанка Рене Ванье, по прозвищу Ла Форе, или горничная Катрина Лемуан. В этой комнате, по описи, «деревянная кровать с высокими столбиками, трех футов шириной, с занавесками темно-зеленой саржи, подле маленькой кроватки с шелковым и ситцевым подзорами и колыбельки орехового дерева».

Маленькая кроватка принадлежит Эспри-Мадлене, которая спит под крылышком у служанки. В колыбельке же лишь несколько дней лежал новорожденный младенец. Кабинет с шестью ящичками и три эстампа (на двух изображена королева Анна Австрийская, на третьем – маршал Тюренн) довершают обстановку этой комнаты, где все уже совсем как у добрых буржуа; Ла Форе может ею хвастаться перед другими служанками в своем квартале. Соседняя комната – тоже спальня, но поскромнее; в ней «кушетка орехового дерева, с низкими столбиками, с тюфяком на раме, экран зеленого шелка, резной столик». Она, без сомнения, отведена другой служанке. Еще одна комната, похоже, используется как чулан; в ней свалены самые разнообразные вещи. Назовем лишь одну: «портшез, обитый внутри красным шелком, и шесты к нему».

В этом портшезе 17 февраля Мольера принесут из Пале-Рояля на улицу Ришелье.

Опись не упоминает ни о лошади в конюшне, ни о карете в каретном сарае; там только сундуки, какие-то железки и деревяшки, старые столы.

Арманда, женщина светская, любящая принимать гостей, избалованная мужем, занимает лучший этаж – второй, с тремя большими окнами на улицу. Это помещение состоит из прихожей, гостиной и спальни. Изучение акта о продаже дома в 1766 году с торгов показало, что большая комната была площадью 82 м2 и высотой 3,5 метра. Опись дальше составлена небрежно и рисует не столько разумно устроенный интерьер, сколько беспорядочную кучу роскошного хлама. И все-таки, держа в памяти гравюры того времени и размеры гостиной, кажется оправданным украсить ее «фламандскими шпалерами из шести полотнищ, девятнадцати локтей в ширину и двух с двумя третями локтей в высоту». Это значит – 22,5 на 3,25 метра, что вполне подходит к размерам комнаты. Фламандские шпалеры, указанные в описи мольеровского имущества, появятся в подобном же документе после смерти господина де Монталана, мужа Эспри-Мадлены. Они сделаны в Антверпене и представляют историю Персея и Андромеды. [221]221
  Персей и Андромеда – согласно греческому мифу, герой Персей спас царевну Андромеду, убив чудовище, которому она была обречена в жертву. Сюжет этот был очень популярен в западноевропейском искусстве XVI–XVII веков.


[Закрыть]

В эту же комнату можно, не боясь ошибиться, поставить «двенадцать резных кресел орехового дерева, обитых зеленой саржей, с ручками в виде львиных морд, и четыре складных стула такого же дерева и обивки». Здесь же два клавесина (известно, что Арманда хорошая музыкантша): большой, «семи футов в длину, с двумя клавиатурами», и маленький, пяти футов. Сюда можно поместить и «семистворчатую ширму зеленой саржи и маленький кабинет китайского лака, запирающийся на ключ» – он предназначен для уборов и драгоценностей. И, конечно, «большое зеркало в тридцать дюймов высоты, в медной вызолоченной раме».

Еще тут есть квадратные подушки венецианской полупарчи на низеньких деревянных подставках, у которых вместо ножек – точеные шары. На столах и «под ногами» – пестрые турецкие ковры. На стенах картины: «четыре пейзажа и море», «руины», дева Мария и святая Екатерина. К этому нужно добавить «шесть стульев лакового дерева с позолотой, с подушками полосатой тафты, набитыми пером, один большой геридон [222]222
  геридон – круглый стол на одной ножке.


[Закрыть]и два маленьких», безделушки, обои и маленькую кушетку «на раме золоченого дерева, с ножками в виде грифонов фальшивой бронзы», обитую зеленым в цветочках атласом, с золоченой скульптурой в изголовье. Разумеется, такая расстановка приблизительна, мы и не выдаем ее за точное описание И все-таки из этого можно понять, какая роскошь теперь доступна Мольеру. Роскоши, пожалуй, слишком много – кричащей роскоши, не очень согласующейся с требованиями строгого вкуса. А ведь Мольер – бывший декоратор и обойщик короля! Приходится признать, что Великий век немного «перебрал», лепя золото на золото, бриллианты на кружева; мрамор, ляпис-лазурь, бронза, хрусталь – все недостаточно богато, недостаточно ослепительно. Патина времени смягчает погрешности вкуса…

Спальня Арманды обтянута зеленым атласом с каймой белого атласа в розовых цветочках. Здесь стоит ложе такое прекрасное, что славные нотариусы обретают лирический дар, описывая его:

«Кровать на ножках в виде грифонов фальшивой бронзы, с расписной золоченой спинкой, с резьбой и позолотой… Матрац, одеяла и подушки брюссельского тика; балдахин лазурного цвета с четырьмя украшениями в виде ваз золоченого дерева, вышесказанный балдахин изнутри обит розовой и зеленой тафтой, подзор вышесказанной кровати из одного куска такой же тафты, обшитый розовой и зеленой бахромой; балдахин поменьше для полога, из золоченого дерева с резьбой в виде колокольчиков, полог из трех кусков серебристо-серой тафты, с шитой золотой каймой и бахромой золотой и шелковой, подбитый легкой авиньонской тафтой… щит с вензелями… четыре занавески лиловой тафты в цветочках, расшитые поддельным золотом и зеленым шелком, с бахромой и кистями чистого золота и зеленого шелка… три верхних подзора у балдахина зеленого атласа, расшитые золотом…»

Эту великолепную кровать нотариусы оценят в 2000 ливров! Два столика на «трех ножках в виде грифонов фальшивой бронзы». Шесть кресел «резные, с вызолоченными сфинксами, с подушками, обиты лиловым в цветочках атласом, с бахромой и кистями чистого золота и зеленого шелка». Еще тут есть кушетка золоченого дерева и два кресла, тоже золоченого дерева, с подушками зеленого атласа. Занавески на дверях и камине бледно-зеленой тафты с бахромой.

Себе Мольер оставил третий этаж. Доказательство? Умирая, он говорит Барону: «Скажите моей жене, чтобы она поднялась сюда». Относительная скромность его обстановки резко отличается от золоченых сфинксов и грифонов, китайского лака и вышитой тафты в покоях Арманды. Тут все почти аскетично. Прежде всего постель; это «низкая кровать орехового дерева, волосяной тюфяк, матрац бумажной материи, набитый шерстью, тиковая перина, набитая пером, одно одеяло большое белой шерсти, другое маленькое, стеганое ситцевое покрывало, занавески омальской саржи на трех железных прутьях».

Такое подробное описание едва ли здесь излишне: ведь это постель, на которой умер Мольер; его сведенные судорогой пальцы натягивали на безнадежно больную грудь это одеяло белой шерсти, этот стеганый ситец. Кресла здесь орехового дерева, с резными львиными мордами на концах подлокотников. Еще тут есть глубокое кресло для отдыха, с откидной спинкой, шкаф орехового же дерева, шкатулка для денег – «дубовая, выложенная железом изнутри, с тремя запорами и двумя висячими замками».

На стенах – часы работы Клода Райара, королевского часовщика со Скорняжной улицы, термометр, подарок старого друга Рого, картины – «Урок женам», [223]223
  На стенах… картины – «Урок женам» – очевидно, имеется в виду гравюра Франсуа Шово – фронтиспис ко второму тому Сочинений Мольера, изданных в 1666 году.


[Закрыть]«Святое семейство». Где же рукописи? Может быть, в этом «двустворчатом шкафу, украшенном спереди накладной медью»? А может быть, в нем Мольер держит 350 переплетенных в телячью кожу томов своей библиотеки – Тит Ливий, Теренций, Вергилий, Ювенал, Сенека, Корнель, Ла Мот Ле Вайе, французские, итальянские, испанские комедии?

В других комнатах – семьдесят восемь предметов голландского фарфора и серебряная посуда (миски, соусники, кувшины, солонки, сахарницы, канделябры, подсвечники «для чтения и письма», горчичницы, уксусницы, нагарные щипцы, ложки и вилки, всё парижской работы) на 6240 ливров.

Плевательница, какой пользуются чахоточные, тоже из серебра…

Какие драгоценности были у Арманды, мы точно не знаем. Без сомнения, самое ценное она унесла до прихода нотариусов. Они обнаружили только «нитку неровного жемчуга, большой ларец с крупными и мелкими поддельными камнями в виде ожерелий, брошей, перстней и других украшений для комедии, два золотых кольца с бриллиантами, в одном три камня в ряд, в другом – розочка из мелких бриллиантов».

Затем перечисляются аккуратно уложенные в корзины из ивовых прутьев театральные костюмы – для «Мещанина во дворянстве», «Господина де Пурсоньяка», «Амфитриона», «Тартюфа», «Жоржа Дандена», «Ученых женщин», «Мизантропа», «Дон Жуана», «Лекаря поневоле»… Эти корзины – в той части чердака, что отведена Мольеру. Но довольно. Длиннейшая опись могла бы заполнить еще десятки страниц. Остановимся здесь. Скажем еще раз: это не более чем набросок, попытка реконструкции. Мы не упомянули о многочисленных картинах, креслах, зеркалах и прочем. Для нас важно другое. Подчеркнуть, что жилище Мольера – богатый для его времени и звания дом. Показать, как многого он добился благодаря своей деловой хватке, таланту, трудолюбию. Разрушить ходячую легенду о нищем сочинителе, гуляке-комедианте – не для того, чтобы лить воду на мельницу обывателям, но для того, чтобы со всей беспристрастностью ума и сердца нарисовать подлинного Мольера, правдиво, целиком, не обходя его слабостей – оборотной стороны его величия.

XXXIV «МНИМЫЙ БОЛЬНОЙ»

Введение

«В фальшивых буклях и хламиде,

Под нос себе латынь долбя,

Попробуй-ка, на люди выйди

В таком почтенном, важном виде:

«Он доктор», – скажут про тебя».{224}

За несколько дней до смерти Мольера художник Дрюжон набрасывает его портрет. Это тот самый эскиз, который был найден Жаном Мейером, сосьетером [225]225
  сосьетер – пайщик труппы Комеди Франсез, представляющей собой с финансовой точки зрения самоуправляемое общество на паях.


[Закрыть]Комеди Франсез (и автором «Жизни Мольера»), и с которого написал свою знаменитую картину Куапель. Мольер представлен здесь за рабочим столом, в задумчивой позе – локоть лежит на томике Теренция, голова склоняется на руку. Гусиное перо, зажатое в тонких пальцах, приостановило свой бег по большому листу веленевой бумаги. Мольер сидит в халате. Сорочка его расстегнута – чтобы легче было дышать? На нем завитой парик. Пушистые кончики усов загибаются кверху по-казацки. На чувственных, хорошо очерченных губах теперь лишь слабый след улыбки. Подбородок по-прежнему мягкий, но овал лица вытянулся; возможно, художник из любезности или по деликатности округлил впалые щеки. Но заострившийся нос, если можно так выразиться, не лжет и выдает, как исхудало все тело. А выражение глаз схвачено замечательно, передано скупыми, но несомненно верными штрихами. Излом бровей, горький вопрос, читающийся в этих темных, расширенных глазах, делают еще очевидней мучительную внутреннюю боль и тоску. Этот взгляд нельзя вынести; и все-таки в нем таится чуть заметная насмешливая искорка. Смерть уже поселилась в этом человеке, и он это знает. Он знает, что с каждым днем приближается страшный миг расплаты. Что любой из нас идет к вечности один на один со своими мыслями, воспоминаниями и сожалениями. Зачем было смешить толпу, трогать сердца, обличать пороки и глупость себе подобных, взваливать на себя тяжкие обязанности, стойко принимать суровые веления судьбы и несправедливость сильных мира сего? Все прах, пылинка, затерянная в бездне.

На портрете Дрюжона изображен человек обреченный и сознающий это. Но одновременно – и автор «Мнимого больного». Тут нет противоречия. Одна часть его существа знает о смертельном приговоре; но другая готова мужественно играть свою роль до конца, сопротивляться и, внушая обманчивые надежды близким, обманывать саму себя. Так обычно и ведут себя чахоточные; они умирают, охваченные бредом деятельности. Но Мольер свои недомогания, минуты слабости, сердцебиение, одышку, кашель, потребность в покое, бесполезный режим, предписанный врачом, истощение физических сил, раздражительность, даже внезапные приступы страха, доводящие его до содрогания, – всё обращает в смех. Он отказывается принимать их всерьез. Если лекарства не помогают – значит, всякое лечение вздор, а все врачи – опасные шарлатаны. Этот чахоточный с изъеденными легкими, которому жить осталось несколько недель, пишет «Мнимого больного»! Он издевается надо всем – над своей хворью, своими страхами, нежными заботами Арманды, лекарями в черных мантиях. Он вызывает громовой хохот. Его последняя комедия на редкость весела и беззаботна, если постараться забыть об обстоятельствах ее создания. Но кто же может не думать о 17 февраля 1673 года, четвертом представлении «Мнимого больного»? А тогда реплики Аргана звучат совсем по-иному!

ПОСЛЕ СЛАВНЫХ ТРУДОВ…

В 1672 году идет война против маленькой, но очень богатой Голландии. Разрушив с помощью дипломатических маневров Тройственный союз и изолировав таким образом «республику лавочников», Людовик XIV в десять дней стянул большие силы в пограничном герцогстве Клевском. Он вторгся в Голландию, захватил Утрехт. Начались было переговоры, но Король-Солнце заявил такие непомерные притязания, что голландцы собрались с духом и, прорвав дамбы, затопили страну, чтобы остановить продвижение французских войск и сделать невозможной осаду городов. Они находят неожиданного союзника в лице Фридриха-Вильгельма, курфюрста Бранденбургского, который подстрекает германского императора Леопольда вмешаться в войну. Положение спасает Тюренн. Осенью он переходит через Рейн и обрушивается на Вестфалию. Силы императора разбиты, и ему приходится спешно просить мира. Курфюрст Бранденбургский выходит из борьбы, но Леопольд увяз крепко. Тем не менее к концу 1672 года кажется, что дело голландцев проиграно, несмотря на усилия их штатгальтера Вильгельма Оранского. Людовик XIV непобедим, и его полное владычество над Европой не за горами. Он возвращается в Париж триумфатором, и все торопятся прославлять его величие и его подвиги, честь которых на самом деле принадлежит Тюренну.

Мольер присоединяется к этому хору. Он предназначает «Мнимого больного» для представлений при дворе и, зная вкусы повелителя, прокладывает пьесу интермедиями-балетами. Он пишет пролог, льстивая угодливость которого вызывала множество нареканий; но ведь просто-напросто этот стиль царил в тот год повсеместно! Глупо делать Мольера бунтовщиком. Он добивается, чтобы комедию сыграли перед его величеством, и не скупясь платит за это нужную цену:

«После славных трудов и победоносных подвигов нашего августейшего монарха справедливость требует, чтобы сочинители постарались либо прославить, либо развлечь его. Это мы и попробовали сделать. Настоящий пролог представляет собой попытку прославить государя, а следующая за прологом комедия о Мнимом больном задумана была с целью доставить королю отдых после понесенных им благородных трудов».

В «сельской, однако жеприятной местности» (о парижанин, пишущий для парижан!) пастушки и Зефиры выражают свой восторг пением и танцами:

 
«Настал желанный миг – Людовик с нами вновь,
С собой он к нам вернул утехи и любовь.
Пускай смертельный страх вас больше не тревожит;
Величием он покорил весь свет;
Теперь оружье сложит:
Врагов уж больше нет».
 

Офицеры его величества несколько иного мнения: «Этот лжехрабрец, – говорит граф де Гиш, – заставлял нас всякий день рисковать головой, а себя ни разу не отважился подставить под мушкетный выстрел».

А маркиз де Ла Фар, рассказывая о том, какие меры предосторожности для своей августейшей особы принял Людовик XIV при переправе через Рейн, пишет: «Это производило дурное впечатление среди людей (безумцев, если хотите), которые известны тем, что не только не боятся, но сами ищут опасностей. Я знаю, что доблесть короля не в том состоит; но когда он желает вести других в сражение, то не должен открыто от него уклоняться, в особенности если играет в воина и героя».

Пусть так, но в театре мы не на берегах Рейна и не в лагере под Утрехтом. Здесь ничто не мешает пастушкам и пастушкам восхвалять эти мнимые подвиги:

 
«Чтоб воспевать дела отваги беспримерной,
Судьба еще певца не создала;
Нет слов, чтоб описать монарха образ верно,
Молчанье – лучшая хвала,
Которой ждут его дела».
 

Увы! Молчанье лучше плохих стихов: сколько тут повторений, какая скудость образов и мыслей! Пролог кончается неизбежными в таких случаях словами:

 
«Людовик выше всех, кто троны украшает.
Блажен, кто посвятить всю жизнь ему сумел!»
 

Но толку от этого раболепства не много. Великому королю Мольер не то что надоел, нет, он не вовсе лишается королевского расположения; но отныне ему предпочитают Люлли. Его победоносному величеству нечего делать с чахоточным. По этикету в Версале каждый пышет здоровьем; природная бледность прикрывается слоем краски; никто не имеет права болеть или уставать, когда король себя чувствует отлично. Худоба Мольера, землистый цвет лица, внезапные приступы кашля просто неприличны. А Люлли, на свое счастье, толст и румян, смешлив и весел и всегда готов позабавить короля: его муза столь же плодовита, сколь непритязательна. Он хочет отомстить Мольеру за то, что тот заказал музыку для интермедии Марку-Антуану Шарпантье. Почти не вызывает сомнений, что это Люлли, путем всяческих интриг, злоупотребляя милостью короли, устроил так, чтобы «Мнимый больной» не был показан при дворе Пьеса будет поставлена в Пале-Рояле, раз король не выразил желания ее посмотреть. Это только один из эпизодов в борьбе Люлли с Мольером, но он выразительно подчеркивает мелочность музыканта: ведь все окружающие Мольера знают, что жить ему осталось недолго, и тревожатся за него.