Текст книги "Мольер"

Автор книги: Жорж Бордонов

ПУБЛИКА

Театральные залы – это больше не унылые прямоугольники, служившие прежде для игры в мяч и кое-как приспособленные. По своему устройству и пышности отделки они уже напоминают современные театры. Прямоугольник приближается к овалу. На боковых стенах размещается несколько ярусов лож, тем менее роскошных, чем выше они находятся. Сцена и партер имеют наклон в разные стороны. Но зрители располагаются иначе, и некоторые отличия стоит подчеркнуть.

Нелепый обычай, завезенный, говорят, из Англии, требует, чтобы по бокам сцены, впереди декораций, разумеется, были расставлены кресла. Эти места раскупают, правда, за большую цену богатые зрители, прежде всего аристократы, радующиеся такой возможности покрасоваться. Те, у кого нет кресла, толпятся стоя у кулис, как на очень точной и подробной гравюре Лепотра. Эти франты буквально заполоняют сцену, болтают в полный голос, заговаривают с актерами, мешая им, а то и создавая непереносимый беспорядок. Порой их собирается на площадке так много, что актеры с трудом могут по ней передвигаться. Что еще хуже, они иногда заслоняют актеров от партера. На этот немыслимый обычай и намекает Мольер в «Докучных». Эраст описывает со всеми подробностями, как появляется человек, «весь в кружевах», как он с шумом усаживается, перекрывает голоса актеров, неся «какой-то вздор». Легко можно представить себе, как Мольер, легко ранимый, поглощенный своим искусством, страдал от тесного соседства этих болтливых, обряженных в ленты и перья мартышек. Если монолог Эраста и открыл глаза самым разумным, то обычай все-таки остается в силе, поддерживаемый, увы, самими актерами, потому что он служит дополнительным – и весьма существенным – источником дохода. Светские люди стараются быть поближе к актерам не для того, чтобы лучше изучить их игру, не упустить ни одного их движения, а чтобы выставить на всеобщее обозрение свои красивые костюмы, свои бантики и розочки, ливреи своей челяди, словом, показатьсянароду! Мольер имел смелость высмеять их не исподтишка, а прямо в глаза, с близкого расстояния, изобразив их манеры, их благовоспитанное сюсюканье, их язык, их одежду. Сцену очищают от их присутствия только в исключительных случаях: для зрелищных пьес, требующих сложной машинерии, разнообразных декораций, создающих ощущение перспективы, добиться которого можно, только используя всю глубину площадки.

Нынешние кресла партера, то есть самые дорогие места, тогда были самыми дешевыми, стоячими. Стульев в партере не было. Поэтому женщины туда не допускались, они занимали ложи, в которых вообще были по восемь мест, но где обычно сидели только четыре дамы – мешали широкие фижмы.

Разумеется, знатные зрители (те, что размещаются на сцене и в ложах) не всегда сходятся во вкусах с партером, впрочем, более многочисленным и своими свистками и аплодисментами в конечном счете решающим судьбу пьесы. «Смейся же, партер-тупица, смейся!» [136]136
  «Смейся же, партер-тупица, смейся!» – эти презрительные слова некоего сиятельного знатока пересказывает Дорант в «Критике „Урока женам”».


[Закрыть]– восклицает «тонкий ценитель». Партер не интересуется мнением литераторов; он развлекается, как хочет, и позволяет себе не оглядываться на пустоголовых салонных острословов. Мольер обязан ему своим успехом. На всем своем беспокойном пути он опирался на две, казалось бы, противоположные силы: на народ и Людовика, стоячий партер и Короля-Солнце. Остальным понадобятся долгие годы, чтобы понять его величие или просто лицемерно капитулировать перед его торжеством; это не относится лишь к Буало и Лафонтену.

Добавим еще, что все чаще в зале устраивается буфет. Там торгуют, в зависимости от времени года, горячими или прохладительными напитками, фруктами и… жареным картофелем. Зимой можно погреться у большой печи в глубине зала, а «чистая публика» отправляется в фойе [137]137
  По-французски foyer – очаг.


[Закрыть](названное так по огню, пылающему в камине). Здесь надушенные щеголи и стареющие вельможи-ловеласы без помех встречаются с актрисами.

Наконец, последняя справка: если при Генрихе IV и Людовике XIII представления давались только по утрам, то затем спектакли стали начинаться в пять часов и кончались к ужину. По вечерам их давали лишь в исключительных случаях.

XV «УРОК ЖЕНАМ»

Введение

Вернемся на несколько месяцев назад. 22 августа 1661 года, то есть вскоре после праздника в замке Во, Лафонтен сочиняет такое послание своему другу Мокруа по поводу «Докучных»:

 
«Мольера сочиненье это.
Искусство и талант поэта
Очаровали всех подряд.
По мне сей человек. Я рад,
Что славное Мольера имя
Звучит, наверно, даже в Риме.
Припомни-ка, давным-давно
Меж нами было решено,
Что строгий вкус его творений
Теренция напомнит гений.
Мы Плавта площадным шутом
С Мольером рядом признаем
И дольше в театральном кресле
Сидим, чем раньше, только если
Прекрасна пьеса не игрой,
In illo tempore [138]138
  В былые времена (латин.).


[Закрыть]смешной,
А тем, что нашей сцене внове, —
Тем, что в комедию внесен
Правдоподобия закон». [139]139
  Перевод Е. Кассировой.


[Закрыть]
 

«Докучные», наперекор хулителям, продолжают идти с успехом в Пале-Рояле и «на визитах». Лагранж помечает, что за год (с 25 апреля 1661 до 26 марта 1662 года) его пай составил 4310 ливров 9 су. По истечении ежегодного перерыва театр, в котором теперь тринадцать актеров на полный пай, снова открывает сезон в пятницу 21 апреля 1662 года, после пасхи. Труппа отправляется «на визит» к госпоже де Суассон и господину де Ла Фейяду, герцогу, который так жестоко обойдется с Мольером. Немного позже труппа пополнится еще двумя актерами, Брекуром и Латорильером.

Гийом Маркуро, сьер де Брекур, родился в 1638 году. Ему, следовательно, двадцать четыре года. Он вырос в театре. В 1659 году он женился на Катрине Десюрли; в то время он работал в труппе Маре. Он покидает этот театр в 1662 году и переходит к Мольеру, от которого в 1664 году уйдет в Бургундский отель. Он одновременно и драматург; среди его пьес – поставленная в 1682 году «Тень Мольера».

Франсуа Ленуар, сьер де Латорильер, – фигура не совсем обычная. Он родился в 1626 году, был капитаном в Лотарингском полку, прежде чем жениться на дочери директора театра Маре. После этого он поступил на сцену и оставался в Маре, под крылышком у тестя, до 1662 года. В мольеровской труппе он приобретет известное положение, – мы увидим, что он будет сопровождать Лагранжа в его поездке к Людовику XIV под осажденный Лилль, по делу «Тартюфа». Как и Брекур, он тоже пописывает. Это к нему перейдет после смерти Мольера роль Мнимого больного. Потом он поступит в Бургундский отель, вместе с четой Боваль и Мишелем Бароном.

Успех все растет. То было счастливое время.

«В субботу 24 июня, – записывает Лагранж, – по приказу короля труппа отправилась в Сен-Жермен-ан-Лэ. Мы играли перед Их Величествами тринадцать раз. Труппа вернулась в пятницу 11-го августа. Король дал труппе 14 000 ливров, полагая, что в ней четырнадцать актеров на полный пай. Между тем их было пятнадцать. Королева-мать пригласила актеров Бургундского отеля, которые умоляли ее предоставить им случай услужить королю. Они очень завидовали труппе Мольера».

10 сентября труппа у маршала де Граммона. В октябре ее зовут в Лувр. 17 ноября она ставит пьесу «Тоннаксар» некоего Буайе, которому актеры отдают «сто полулуидоров в кошельке, шитом золотом и серебром» (то есть 550 ливров). Эта подробность не просто сама по себе занятна. Она дает представление о том, как растут авторские гонорары. Приблизительно такую же сумму труппа назначает Мольеру за его комедии.

ТА ПЛЕНИТЕЛЬНАЯ КРОТОСТЬ…

Тем временем Мольер не перестает работать. Он счастлив, чтобы не сказать – блаженствует. И если счастье его не безоблачно, он надеется, что оно таким еще станет: супружеское согласие не всегда приходит сразу; порой его приходится добиваться долго и терпеливо. Возможно, что в интимных отношениях с мужем Арманда проявляет добрую волю, если восторга и не испытывает. Карта, которую Мольер собирается разыграть, – успех. Ослепить Арманду, как это было в замке Во, где он единственный из актеров труппы казался на короткой ноге с вельможами, где Арманда слышала, как Людовик XIV его хвалил, и в выражениях не просто приличествующих случаю, а самых теплых, предлагая вывести в пьесе Сокура! Мольер осыпает ее подарками, удовлетворяет малейшие ее желания, сорит деньгами, будучи щедр от природы и желая, чтобы его молодая жена имела оправу, достойную ее красоты. Арманда чувствительна к такому вниманию; она еще не испробовала по-настоящему своих чар на мужчинах; в этом она неопытна. Среди стольких соблазнов – и главный исходит от этого юного женского тела – Мольер снова берется за перо. Он решает, впрочем, не торопясь, вернуться к теме, сулящей верный успех, – к теме «Урока мужьям». Между «Уроком женам» и жизненной ситуацией самого Мольера совпадение слишком явное, чтобы историки не сделали из него решительных выводов. По их мнению, Мольер, обнаружив истинное лицо Арманды, черпал вдохновение в своем несчастье, рисуя характеры Агнесы и Арнольфа. Но даты не сходятся. В то время как он пишет новую комедию, Арманда еще не выставляет против него «насмешек лед», как Агнеса против своего старикашки. Он еще в том периоде, когда супруг питает восхищение и нежность к молодой женщине, разделяющей его ложе. Он позабыл свои горести. Ему не сорок два года, а тридцать! Любовь и успех увенчивают наконец его усилия. Не новую жизнь он начинает – жизнь впервые начинается для него. Увы!

Он посвящает комедию Генриетте Английской, жене покровителя труппы – Месье, брата короля. Эта принцесса, покинутая своим супругом, имеет большое влияние на Людовика XIV, который питает к ней чувство, близкое к любви, и безгранично ей доверяет; это она исторгнет у Боссюэ [141]141
  Боссюэ – Жак-Бенинь Боссюэ (1627–1704), проповедник, религиозный писатель. Ему принадлежат знаменитые «Надгробные речи», посвященные, среди других, Генриетте Английской, ее матери Генриетте Французской, принцу де Конде.


[Закрыть]прекраснейший из его скорбных воплей: «Мадам умирает! Мадам мертва!..» В своих «Записках о Людовике XIV» Ла Фар рисует ее так:

«Она была наделена умом сильным и тонким, здравомыслием, чувством изящного, душой возвышенной и справедливой; зная все, что следовало бы сказать, она иногда не делала этого. В речах своих она неизменно выказывала кротость, коей не сыскать у других королевских особ. Не то чтобы в ней было менее величия, но она умела проявлять его более непринужденно и более трогательно, и, обладая столькими божественными достоинствами, оставалась человечнейшим существом на свете. Я сказал бы, что она завладевала сердцами, вместо того чтобы оставлять их на свободе, и что это давало повод думать, будто она была рада всем нравиться и притягивать к себе самых разных людей».

Стоит сопоставить этот выписанный тонко и проницательно портрет с посвящением «Урока женам». Мы не знаем, что говорила Мадам Мольеру; об их беседах напоминают только эти несколько строчек. Но в них пробивается такое скрытое волнение, так явственно сквозит родство душ, что мы вправе предположить: Мадам угадала человеческую доброту и гениальность Мольера, она не просто «покровительствовала» ему при дворе, поддержку эту оказывала натура тонкая и глубокая. Посвящение резко отличается от прочих, где так или иначе чувствуется вымученность. Это же идет от благодарного сердца и бесконечно превосходит обычную формальную лесть:

«…С какой бы стороны ни взглянуть на Ваше высочество, всюду открывается взору преизбыток славы и преизбыток достоинств. Вам придают блеск звание и происхождение, что заставляет весь свет почитать Вас. Вам придает блеск умственное и телесное изящество, что заставляет всех, кто Вас видит, восхищаться Вами. Вам придают блеск душевные Ваши качества, что – смею сказать – заставляет всех, имеющих честь в Вам приблизиться, любить Вас: я говорю о той пленительной кротости, которою Вы умеряете величие Вашего звания, о той очаровательной доброте, о той великодушной приветливости, которую Вы почитаете за должное выказывать всем».

Поразмыслим: по социальному положению пропасть отделяет эту дочь и сестру королей от комедианта Жана-Батиста. Однако Мадам росла и мужала в несчастье. Революция, так больно по ней ударившая, рано показала ей всю тщету и хрупкость «звания и происхождения», которыми так восхищается – или делает вид, что восхищается, – Мольер. Родные души понимают, любят и поддерживают друг друга без слов, невзирая на титулы. Несомненно, Мольер нашел в Мадам новый для него тип женщины – пленительную кротость, скрывающую душу прямую и сильную, изысканную любезность в соединении с острой проницательностью, не возвышенный, но ясный взгляд на жизнь, изящество и красоту, на сей раз лишенные кокетства, потому что ни в чем не нуждаются, аристократичность – а к этому качеству Мольер на удивление чувствителен, – основанную на совершенной простоте и сопровождающуюся подлинной добротой к людям, постоянной готовностью понять и помочь, которую иные путают (Ла Фар на это намекает) с жаждой популярности и которая на самом деле есть лишь проявление живого интереса к каждому человеку, откуда бы он ни появился и кто бы он ни был. Ее влияние на Людовика XIV гораздо больше, чем обычно думают. Король, по молодости лет еще не до конца избавившийся от мальчишеской угловатости, становится более утонченным от соприкосновения с этой великодушной и сдержанной женщиной. Что Мольер понимал такие вещи и окольными словами выражал их, неудивительно. Его искусство – комедия, но вечно беспокойная часть его сердца лелеет глубокие чувства и предпочитает сосредоточенное, молчаливое, тайное раздумье блеску диалогов. И такая перемена уже заметна по его портретам: взгляд больше не сверкает, он становится задумчив и внимателен, он уже затенен грустью.

АРНОЛЬФ

«Урок женам» поставлен во вторник 26 декабря 1662 года в Пале-Рояле. Лагранж отмечает, что сбор составил 1518 ливров, то есть на каждый актерский пай 83 ливра 10 су. Это самая большая сумма из собранных Мольером до сих пор. Пьеса не сойдет со сцены до марта 1663 года и будет пользоваться таким же успехом – выручка не упадет ниже 1100 ливров. Но сколько ниспровергателей среди образованной публики, какие нападки назавтра после премьеры! Донно де Визе: «Никогда комедия не была так хорошо, с таким искусством представлена: каждый актер знал, сколько шагов он должен сделать, все повороты головы были сосчитаны… Все находили пьесу жалкой и все спешили ее увидеть».

Что ей ставится в вину? Слабость интриги, неправдоподобность развязки, вульгарность и безнравственность. Интрига действительно проста, почти примитивна. Арнольф (который желает называться господином де Ла Суш) заметил крестьянскую девочку – Агнесу. Он поместил ее на воспитание в монастырь, дав наказ, чтобы ее растили в благочестивом неведении света. Затем он ее оттуда забрал, чтобы жениться на ней. Но Агнеса влюбляется в такого же юного красавчика Ораса, ловко одурачивает своего старикашку-жениха и наконец, благодаря неожиданному повороту событий, может выйти за того, кого любит. Банальная история, вариант «Урока мужьям». Мольер легко мог бы сделать ее посложнее. Но очевидно, что здесь сюжет – только рамка для характеров, чьим развитием и определяется действие. Огрехи конструкции, за которые упрекали Мольера, становятся, таким образом, достоинствами. Но развязка и впрямь притянута за волосы и начисто лишена правдоподобия. Некий Энрик, женатый на сестре лучшего друга Арнольфа, благоразумного Кризальда, возвращается из дальнего изгнания. Он – отец Агнесы, родившейся от тайного брака. Он узнает свою дочь и отцовской властью отдает ее в жены юному Орасу, вызволив ее таким мановением волшебной палочки из-под тирании старика. Все это не выдерживает никакой критики. Однако пьеса должна же как-то кончаться. Если цель ее – рассказать какую-то историю, можно строго качать головой, когда развязка кажется топорной. «Урок женам» не рассказывает истории; это не повествование о событиях, а комедия характеров. Действие ее основано не на ухищрениях Арнольфа, не на проделках Агнесы, не на оплошностях слишком доверчивого Ораса, но на движении чувств Арнольфа и быстром душевном созревании его воспитанницы. Все держится внутренним напряжением. Комична только ситуация, а в глубине сердец – Арнольфова сердца прежде всего – разыгрывается драма, и, скорее, жестокая. Вот почему финал пьесы (как позднее и в «Мизантропе») звучит почти трагически. Это печать личности самого Мольера, признание в его тайных мыслях, проявление самого сокровенного его существа. Можно сказать, что так в его сочинениях пробивается наружу несостоявшийся трагик. Можно также сказать, если имеешь собственный опыт писательства и понимание его механизмов, что персонажи пьесы меняются по мере того, как обретают плоть и кровь, что Мольер в какой-то миг привязывается к ним, доверяет одним больше, чем другим, сам говорит их устами. И еще – он лучше, чем кто бы то ни было, знает, чего стоит смех и что за ним порой скрывается. В лучших сценах у Мольера смех – почти акт мужества.

Арнольф – прекрасный образец такого вызревания. В начале пьесы он уверен в себе, в своей непогрешимости. Ему кажется справедливым и естественным, чтобы рога появлялись на чужих лбах, не на его собственном. Каждый пожинает то, что посеял. Уж он-то, Арнольф, – человек предусмотрительный, разумный. Он не отдается на милость своим страстям. Он принял меры предосторожности, обеспечил делу успех. В замысле, который он вынашивает, нет места неожиданности, случайности. Он все рассчитал, все предвидел. Поэтому он может безмятежно перечислять и осмеивать разные породы рогатых мужей: рогоносец, разоряющийся для своей жены, рогоносец-выжига, рогоносец шумливый и рогоносец невозмутимый, слепец и простофиля; все они – олухи и разини и только получают то, что заслужили. Кризальд менее оптимистичен – или более осторожен:

 
«И биться об заклад не стал бы я никак,
Что совершу такой, а не такой-то шаг».
 

На что Арнольф отвечает коварным намеком:

 
«Охотно верю я в ум вашей половины,
Но я смышленых жен боюсь не без причины,
И многим дорого обходится жена,
Которая умом большим одарена».
 

Рецепт Арнольфа – женитьба на дурочке. Он говорит:

 
«Пускай моя жена в тех тонкостях хромает,
Искусство рифмовать пускай не понимает;
Игра в корзиночку затеется ль когда
И обратятся к ней с вопросом: «Что сюда?» —
Пусть скажет «пирожок» или иное слово
И прослывет пускай простушкой бестолковой.
Жену не многому мне надо обучить:
Всегда любить меня, молиться, прясть и шить».
 

Этот «пирожок», вызвавший ярость ревнителей тонкого вкуса, требует разъяснений. Внешне стихи выглядят вполне пристойно. «Корзиночка» – салонная игра, в которой могут участвовать и дети, что-то вроде игры «в слова»: «Что сюда, в корзиночку?» Отвечать нужно в рифму: косыночку, тартиночку и так далее. Сказав «пирожок», жена Арнольфа этим докажет, что она неспособна схватить правила игры, что ее умственное развитие ниже уровня ребенка, что она дура из дур: по крайней мере такой она предстает в мечтах седовласого жениха. И все же этот «пирожок», который ей хотелось бы уложить в корзиночку, вносит оттенок достаточно рискованной двусмысленности. Двусмысленности, которая проходит через всю пьесу и которую Арнольф усиливает своими сальными намеками. По желанию можно не видеть в словах Агнесы ничего, кроме наивного неведения, а можно и усмотреть в них скрытый – и довольно вызывающий – смысл. Мольер замечательно этим пользуется; он даже это подчеркивает, а потом, в «Критике», защищается не без лицемерия. Он говорит, в сущности, что только развращенные умы могут видеть здесь развращенность, – что звучит забавно, но не слишком убедительно.

Арнольф, все еще в самом благодушном настроении, рассказывает, как он решил заняться воспитанием Агнесы:

 
«Она и девочкой была других скромней,
Я с детских лет ее дышу любовью к ней».
 

Оп поместил ее в «одном монастыре, укромном и спокойном», и потом поселил в деревне, поджидая дня свадьбы. Воспитатель-глупец демонстрирует всю глубину своей глупости, приглашая Кризальда «с ней отужинать», чтобы хорошенько ее испытать на досуге. На закуску он предлагает просмаковать такую историю о юной девице:

 
«Однажды (верьте мне, я очень вас прошу!)
В надежде, что ее сомненья разрешу,
Она, исполнена невиннейшего духа,
Спросила: точно ли детей родят из уха?»
 

Арнольф не просто тупица, почитающий себя мудрецом, он еще и тщеславен. Он велит называть себя господином де Ла Сушем. Для Мольера это повод укусить Тома Корнеля, который стал именоваться Корнель де Л'Иль. Кризальд удивляется:

 
«На черта вам сдалась, я не могу понять,
Причуда – в сорок лет фамилию менять?
Имение Ла Суш пошло от пня гнилого.
Ужель украсит вас столь низменное слово?»
 

Арнольф отвечает не бог весть как остроумно:

 
«Предать имение известности я рад,
Да и звучит Ла Суш приятней во сто крат».
 

Кризальд:

 
«От имени отцов вы отреклись напрасно
И взяли новое, пленясь мечтой неясной.
Подобным зудом кто теперь не одержим?
Задеть вас не хочу сравнением своим,
Но мне припомнился крестьянин Пьер Верзила:
Когда его судьба усадьбой наградила,
Канавой грязною он окопал свой двор
И называться стал де Л'Илем [143]143
  По-французски l’île– остров.


[Закрыть]с этих пор».
 

Вот уже и «Мещанин во дворянстве». Корнелю едва ли понравилась шутка, и впрямь очень жестокая.

Арнольф возвращается домой после десяти дней отсутствия, неосмотрительно оставив Агнесу на попечении парочки бестолковых слуг:

 
«Пройдет ли мул, осел иль лошадь мимо нас,
Она готова всех была принять за вас».
 

Он снова видит Агнесу, ласково ее расспрашивает, восхищается невинностью ее ответов:

 
«У вас хороший вид: вы, верно, не хворали?
Агнеса.Вот только блохи спать частенько мне мешали.
Арнольф.Ну, скоро кто-то гнать их будет по ночам».
 

Затем он отсылает ее, держится властно, говорит как человек, уверенный в себе, и потирает руки от удовольствия:

 
«Вы, героини дня, ученые созданья,
От коих нежностей вздымается туман!
Сравнится ль хоть одна поэма иль роман,
Тяжеловесный труд иль мадригал учтивый
С ее наивностью и честной и стыдливой?»
 

Действие происходит на улице, что не очень правдоподобно, но, в сущности, как мы уже говорили, значения не имеет. Итак, лучась самодовольной радостью, Арнольф встречает Ораса. Это «молодой человек» в полном смысле слова, обаятельный, легкомысленный, влюбленный, безрассудный и доверчивый. Сначала Арнольф по-прежнему надувается гордостью. Он говорит снисходительно-шутливым тоном, как человек, знающий жизнь. Но Орас признается ему, что тут в городе происходит некая история, герой которой – он, Орас, а героиня – Агнеса. Увы! Она во власти старого тирана: «Лазус… Ласурс… В уме фамилия мелькает».

Арнольф взбешен, но сохраняет достаточно выдержки, чтобы себя не выдать. Собеседника его заносит все дальше:

 
«А можно ли отдать прелестное творенье
Такому дикарю в его распоряженье?»
 

Оставшись один, Арнольф все-таки начинает тревожиться. Он теряет самоуверенность, но лишь ненадолго:

 
«О роковой отъезд! Нежданная беда!»
 

Он быстро собирается с духом, все еще полагаясь на наивность Агнесы, а еще больше на высокое мнение о самом себе. Он тормошит олухов-слуг, потом с неуклюжей хитростью допрашивает скромницу:

 
«Все благополучно?
Агнеса.Котенок мой издох.
Арнольф.Конечно, жаль, но что ж?
Всем надо умереть…»
 

Так и видишь, как он расплывается в блаженной улыбке. Но ему придется испытать разочарование, узнав, что Орас почти не выходил из его дома, куда его ввела сводня («добрая старушка»). Орас немедля поклялся в любви. Агнеса не была бесчувственна к таким клятвам. Она простодушно признается:

 
«Бывало, лишь начнет об этом говорить,
Как что-то сладкое щекочет, задевает,
Сама не знаю что, но сердце так и тает».
 

Орас брал ее руки и целовал. Арнольф:

 
«Ну, а не брал ли он у вас чего другого?»
 

Орас взял у нее только ленточку. Опасность была велика, но тревога оказалась ложной, и Арнольф еще может убаюкивать себя иллюзиями.

Но что-то в нем изменилось. Все еще спокойный с виду, он уже утратил уверенность в себе. Доказательство тому, что он ищет оправданий для своей простушки. Невинную Агнесу застали врасплох; она, конечно же, тут ни при чем. Еще немного, и он пожалел бы ее за то, что она подвергалась риску быть соблазненной; он корит за это себя самого, чтобы верней рассеять свои подозрения:

 
«…Если бы не я, могли вы соскользнуть
На тот погибельный, ведущий к аду путь.
Всех этих щеголей повадка вечно та же:
Кафтаны пышные, и ленты, и плюмажи,
Их кудри, блеск зубов и сладкий звук речей —
За этим всем легко не разглядеть когтей.
Ведь это дьяволы: отбросят вмиг личину,
Погубят женщину и увлекут в пучину.
Но повторяю вновь: хотя не без труда,
Вы миновали все засады без стыда».
 

Пользуясь своим положением, решившись любыми средствами упредить красавчика, он заставляет свою воспитанницу выслушать проповедь, которую заготовил заранее и теперь произносит назидательным тоном.

Слишком поздно. Напрасно он тешит себя мыслью, что Агнеса в его руках «как самый мягкий воск». Появляется Орас, чтобы открыть ему глаза, поведать, что «любовь – учитель чудный»:

 
«Ей щедрого создать возможно из скупца,
Из зверя – кроткого, из труса – храбреца;
Она в ленивого живой огонь вселяет
И остроумием невинность наделяет».
 

Агнеса действительно бросила в него из окна камень, но с камнем полетела нежнейшая любовная записочка, которую Арнольф и читает. Еще один сдвиг в его характере, еще одна психологическая находка. Теперь, когда предательство Агнесы стало очевидным, он заглядывает себе в душу и с изумлением не находит ничего, кроме недостойной слабости:

 
«Я философствовал, идя на этот брак,
А в прелести ее влюбился как дурак.
Ну что в ней? Сирота, без денег, без защиты…
И вот мои труды и доброта забыты,
А я, обманщицу без памяти любя,
Любовью горестной терзаю сам себя».
 

Он встречается с ней после этого, чтобы посмотреть, как она будет себя вести. Итог:

 
«Пусть был я зол, сердит, пусть мучился напрасно —
Ни разу не была она такой прекрасной…»
 

Агнеса тем временем дает ночные свидания своему обожателю, соглашается бежать с ним, несмотря на предостережения и увещевания Арнольфа. Он уже не может сдержать гнева:

 
«Коварная! Пойти на это вероломство,
Забывши все добро, какое сделал я!
О, на груди моей согретая змея…»
 

Когда она со всей кротостью в словах и в голосе объявляет ему, что любит Ораса, ревнивец испытывает желание дать ей оплеуху. Эта крайняя мера защиты обнаруживает глубину его грубости, тупости и эгоизма. Отныне, как бы он ни страдал, никто его не пожалеет. Он заслужил свои мучения; после его фанфаронства в первом акте они только смешны. Он с ужасом замечает, как сильно увлечем этой красоткой – настолько, что не может без нее обойтись. Теперь он знает, чего она стоит и какая горькая судьба уготована ему. Но он уже только жалкий старик, охваченный вожделением к молоденькой девушке, которую берег для себя и от которой не в силах отказаться. Он идет на безоговорочную капитуляцию:

 
«Суди по этому, как я люблю тебя,
А ты меня любить за то заставь себя».
 

Агнеса и хотела бы, но это не в ее власти. Тогда Арнольф умоляет:

 
«Лишь стоит захотеть, голубушка моя!
(Вздыхает.)
Ты слышишь ли мой вздох? Как полон он огня!
Ты водишь тусклый взор? Я обливаюсь кровью!
Покинь же сопляка со всей его любовью.
Тебя приворожил его недобрый глаз,
Но будешь ты со мной счастливей во сто раз.
Всегда любила ты красивые наряды —
Со мною все тебе достанутся отрады,
Тебя и день и ночь я буду баловать,
Ласкать и миловать, и крепко целовать,
И будешь делать ты все, что тебе угодно!»
 

Вот он и унижен до того, что пытается любезничать. Из властного господина он превращается в воздыхателя. Вожделение переходит в страсть. Он на все согласен. Агнеса будет делать все, что ей заблагорассудится. И снова неудача. Он не сдается, изрыгает недостойную угрозу, подчеркивающую его низость:

 
«Меня отвергли вы, не внемлете добру —
Я в монастырскую упрячу вас дыру!»
 

И действительно, Арнольф вскрыл самые глубины своего существа. Здесь комедия останавливается. Развязка надуманна и неестественна; она не интересует Мольера; по правде говоря, она никого не интересует.

Характер Арнольфа так объемен, он предоставляет актеру столько возможностей, что его трактовали совершенно по-разному, даже противоположно. Исполнитель этой роли может подчеркнуть комическую ее сторону, как делал и Мольер: мужлан, пузатый, толстый, чванящийся своим богатством, самодовольный, тупой и сластолюбивый. Он может быть сух, наставителен, движим почти свирепой чувственностью, каким был Луи Жуве. Это может быть остроумный, насмешливый эпикуреец, разыгрывающий самого себя, прежде чем угодить в собственные сети. Наконец, он может быть лицом почти трагическим и вызывающим жалость, несмотря на свое самодовольство. Все здесь равно приемлемо, потому что все это есть в Арнольфе в разные минуты, а иногда и одновременно. Это один из самых многогранных, а следовательно, и самых человечных, несмотря на все его крайности, персонажей у Мольера. Потому в нем и воплотился навечно этот тип – старик, влюбленный в молоденькую и воспитывающий ее на радость другому.