Текст книги "Мольер"
Автор книги: Жорж Бордонов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц)
ЛУБОЧНАЯ КАРТИНКА
Но пока идут работы, надо жить. Театральный сезон в разгаре, и Мольер, несмотря на все хлопоты, считает для себя делом чести не обмануть доверия своих товарищей. В конце концов шитые белыми нитками уловки его соперников оборачиваются против них самих. Придворные берут сторону этого актера без театра, может быть, потому, что король к нему благосклонен и показывает им пример. Вельможи и сановники наперебой зазывают к себе Труппу Месье. Она играет в домах у маршалов д'Омон и де Ла Мейрэ, у Хранителя Казны господина де Ла Базиньера, у герцога де Роклора и герцога де Меркёра, у суперинтенданта финансов Фуке, несколько раз у короля, в Лувре и в Венсене. Эти «визиты» позволяют поправить денежные дела, заплатить, без особых усилий, плотникам, столярам, слесарям, каменщикам и малярам, работающим в Пале-Рояле под началом одного из актеров – л'Эпи, брата покойного Жодле.
А вот и лубочная картинка: во вторник 26 октября Труппа Месье дает «Шалого» и «Смешных жеманниц» у кардинала Мазарини, в Лувре. Его Преосвященство болен, он скоро умрет. Он лежит в кресле, на спинку которого опирается, как будто с почтительным видом, Людовик XIV, присутствующий на спектакле инкогнито. В этой позе юного монарха, которому не терпится править самому, сквозит злорадство. А Лагранж замечает на полях своего «Реестра»: «Время от времени он уходил в большую заднюю комнату».
Кто ждет его в этой комнате? Луиза де Лавальер, в которую он уже страстно влюблен и которая не решается ему уступить, потому что она добродетельна? Не прикрывает ли подчеркнутая почтительность к тому, кого он называет своим «приемным отцом» и чья близкая кончина для него очевидна, любовную интригу? Как и приказание Ратабону, это было бы вполне в духе Людовика XIV. За дерзостью, свойственной его возрасту и сану, в глубине его души таится робость; он будет долго скрывать свою любовь к Луизе. Мы не знаем даже, когда он начал за ней ухаживать, так что дама в задней комнате, – может быть, не более чем досужее измышление.
А Мазарини, уже отмеченный печатью смерти, – о чем он думает, глядя на эти странные знаки уважения со стороны своего воспитанника-короля? Как ему должно быть грустно, ему, который так любил блага этого мира! Надо примириться с тем, что скоро придется оставить свои коллекции драгоценных камней, картин кисти великих мастеров, предметов искусства, своих великолепных лошадей, свой дворец, огромное состояние, которое он сколачивал с алчностью чужака, не болеющего душой за состояние финансов в стране. Он слишком проницателен, чтобы обманываться насчет сожалений, которые по себе оставит. Вся Франция его терпеть не может, за исключением нескольких облагодетельствованных, но и они переметнутся при первом же случае. Он знает, что возбуждает к себе столь сильную ненависть, но понимает, что косвенным путем служил делу монархии. Самого короля тем больше любят, тем больше возлагают на него надежд, чем яростнее поносят его министра. Характер Людовика XIV также не внушает ему иллюзий. Он прекрасно знает этого юношу, видит его насквозь. Он следил за не слишком быстрым поначалу развитием этого ума. Не он ли сказал недавно герцогам де Вильруа и де Граммону: «Вы его не знаете. Он отправится в путь позднее, но пойдет дальше, чем другие: металла, из которого он сделан, хватило бы на четырех королей и одного честного человека».
Этим объясняется, почему на смертном одре он, в отличие от Ришелье, не назначит себе преемника, но посоветует Людовику XIV «взять в свои руки правление страной, выслушивать советы министров, а затем самому отдавать повеления, которым они должны следовать в политике». Иначе говоря, не передавать своей власти – даже какой-то ее доли – в руки всемогущего первого министра, но укреплять королевский абсолютизм.
ШКОЛЬНАЯ НАБЕРЕЖНАЯ
До того, как был снесен Пти-Бурбон, Мольер и его труппа жили на углу улицы Пули и Школьной набережной, поблизости от театра. Дом этот принадлежал капитулу церкви Сен-Жермен-л'Осеруа. Но в октябре 1659 года Мольер и Бежары, а возможно, и еще кое-кто из актеров перебираются в более просторный дом на Школьной набережной. Этот дом, некогда носивший вывеску «Боярышник», стоит совсем рядом с прежним; он принадлежит некоей Мари де Луар. Обставить дом актеры поручают брату своего руководителя, Жану III Поклену. В описи имущества после смерти этого последнего значатся счета многим из них: Лагранжу, на 750 ливров; Дюпарку, на 213 ливров; Мадлене Бежар, на 893 ливра; Женевьеве, на 212 ливров. Что до самого Мольера, то он довольствовался «кроватью шириной в три с половиной фута, с резными шишечками, занавеской к кровати серого муарового атласа, тюфяком, матрацем бумажной ткани, периной, подушками и вышитым покрывалом серого цвета…».
Впрочем, они живут в «Боярышнике» только год и три месяца. Получив, по щедрости короля, зал Пале-Рояля, они вынуждены искать другое жилище, поближе к их новому театру. 19 декабря Мадлена снимает четыре комнаты в старой караульне Пале-Рояля. Эти пятиэтажные здания, служившие казармами для швейцарских гвардейцев, расположены напротив Пале-Рояля, между улицам Сен-Тома-дю-Лувр и Фроманто. Их населяет множество жильцов: старьевщик, королевские стрелки, лекари, часовщик, сапожник, белошвейка, трубач… Разумеется, вся труппа не может разместиться в четырех комнатах, которые сняла Мадлена. Лагранж, а также Дюпарк и Дюкруази поселяются на улице Сент-Оноре. Мари Эрве со своими дочерьми, Женевьевой и Армандой, – на улице Фроманто. Луи Бежар живет на Певчей улице с некоей Габриель Фальтьер, которая родит ему сына в 1661 году. Узы любви сильны – Певчая улица далеко от театра, и ему с его больной ногой приходится добираться туда в носилках!
В октябре 1661 года – снова переезд: Мольер становится жильцом лекаря-шарлатана Луи-Анри Дакена, который только что выстроил несколько домов на улице Сен-Тома-дю-Лувр. Мольер будет занимать эту квартиру один до 1662 года. После брака с Армандой он снимет другую квартиру, но в том же доме, где останется до 1664 года.
ЖАН III ПОКЛЕН
Ко всем этим хлопотам у Мольера добавляются серьезные семейные заботы. В апреле 1660 года, в возрасте тридцати шести лет, умирает его младший брат, Жан III Поклен. Он оставляет двух малолетних детей, беременную вдову и процветающее обойное дело. Нетрудно представить себе тревогу Покленов. В конце концов старик отец, Жан II (ему шестьдесят пять лет), снова берет на себя бразды правления, чтобы обеспечить будущее внуков, поскольку Жан-Батист, по всей очевидности, уже не вернется к ремеслу обойщика. Но ведь Жан II может умереть внезапно, и должность королевского камердинера останется незанятой. Семья очень дорожит этим званием, придающим особый вес капиталу. Мы помним, что в 1643 году, в момент создания Блистательного театра, Мольер отказался от должности в пользу Жана III. Теперь принимается решение, что он снова станет «преемником» своего отца, который будет исполнять эти обязанности на деле. Мы уже говорили, что для Мольера быть «домочадцем» короля, подлежать только суду его величества, – важное преимущество, гарантия безопасности. Он чувствует – или предчувствует, – что вскоре станет предметом еще более яростных нападок. Больше чем когда-либо он нуждается в покровительстве Людовика XIV.
XI «ДОН ГАРСИЯ НАВАРРСКИЙ»
«ДОН ГАРСИЯ НАВАРРСКИЙ»
Труппа впервые появляется на сцене Пале-Рояля 20 января 1661 года; идут «Любовная досада» и «Мнимый рогоносец». 4 февраля – премьера героической комедии «Дон Гарсия Наваррский, или Ревнивый принц». «Провал», – пишет честный Лагранж; пьесу приходится снять с афиши после седьмого представления. Почему? Пьеса не бог весть как хороша, но и не намного хуже тех, что идут в Маре или в Бургундском отеле. Дон Гарсия влюблен в Эльвиру, принцессу Леонскую, которая отвечает ему взаимностью. Но дон Гарсия одержим припадками ревности. Эльвира поначалу прощает то, в чем видит косвенное доказательство страсти. Дон Гарсия клянется исправиться, но, застав возлюбленную в объятиях лжесоперника, проклинает ее. Убедившись в своей ошибке – соперник этот не кто иной, как переодетая женщина, – он приходит в отчаяние и, считая себя неизлечимым, решается умереть. Некий дон Сильвио влюблен в Эльвиру, но узнает, что она – его сестра. В конце концов Эльвира снисходит к мукам дона Гарсии, к его ревности, которая «достойна состраданья». Вся пьеса вертится вокруг колебаний дона Гарсии и Эльвиры: нежные взгляды, клятвы, подозрения, упреки и взрывы ярости, ссоры и примирения. И так на протяжении почти двух тысяч стихов, по большей части вымученных, иногда прекрасных – их Мольер потом вставит в «Мизантропа». Уже поднаторевший в искусстве комедии, Мольер здесь обнаруживает удивительную беспомощность. Действие движется медлительно, а иной раз и вовсе спотыкается. Вместо того, чтобы идти прямо к цели, решительно и твердо строить драматическую интригу, автор заставляет ее тащиться ползком, вязнуть в мелочах.
Мы не знаем толком, каким побуждениям, внешним или внутренним, уступал Мольер, принимаясь за «Дона Гарсию». Есть основания думать, что Мадлена – ей тогда было сорок три года – упросила его написать подходящую для нее роль. Трагическая актриса, в роли Эльвиры она могла бы (если бы пьеса имела успех) дождаться последнего луча славы. Это те дни, когда Мольер бросает ее для Арманды. Можно понять слабость мужчины и автора перед старой и верной подругой. Он хочет хоть немного загладить свое предательство, дав ей возможность блеснуть в последний раз. Она так долго приносила себя в жертву, так долго ждала в его тени, когда и к ней придет настоящая известность. К несчастью, дона Гарсию играет он сам. Донно де Визе выражается без обиняков; он пишет в «Новых новеллах»: «Полагаю, достаточно будет вам сказать, что это была серьезная пьеса и что он играл в ней главную роль, чтобы вы поняли, как мало удовольствия можно было от этого получить».
Даже написанный Миньяром портрет Мольера в роли Цезаря (лавровый венок и римская тога), как бы он ни был приукрашен, не очень убедителен. А портрет из Пушкинского музея в Москве, обнаруженный труппой Комеди Франсез во время гастролей, попросту не оставляет сомнений. Мольер здесь изображен в профиль. Этот толстый любопытный нос, этот ироничный, чувственный рот, этот лоб не могут принадлежать герою, по крайней мере, как его представляли себе в XVII веке. Взгляд из-под приподнятых бровей скорее беспокойный и вопрошающий, чем царственный, он не спасает дело, а только его ухудшает. Такое суждение, неизбежно поверхностное и субъективное, подтверждается свидетельствами современников: «Природа, столь благосклонная к нему в том, что касается до таланта и остроумия, отказала ему в наружных достоинствах, необходимых на театре, в особенности же для серьезных ролей. Глухой, негибкий голос, речь, беглая до скороговорки, делали его в этом отношении много ниже актеров Бургундского отеля. От подобной скороговорки, противной подлинно прекрасному произношению, он смог избавиться лишь ценой постоянных усилий, которые на всю жизнь наградили его заиканьем. Чтобы разнообразить интонацию, он первым ввел в употребление некоторые странно звучавшие переливы голоса, из-за чего его упрекали в неестественности; к ним, впрочем, привыкли» (Ласер).
Мадлена, долгие годы бывшая такой мудрой советчицей, на сей раз ввела его в заблуждение, повинуясь собственным страстям и желаниям. Мольер – прирожденный Маскариль и ни в коем случае не должен выходить за пределы комического амплуа, где неоценимыми преимуществами становятся и сами его недостатки (чересчур быстрая, спотыкающаяся речь – мы к этому еще вернемся), и его необыкновенный мимический дар. Позднее, убедившись в своей несостоятельности, он передает роль дона Гарсии одному из собратьев, чьи данные больше соответствуют такому жанру, но пьеса все равно не имеет успеха; и с 1663 года Мольер отступается от нее и ее не публикует, хотя кое-кому при дворе и в салонах она даже нравится. Он понял, что его талант – в другом, и что одобрение тех, кого он только что высмеивал, не может указать ему истинного пути.
В узкий круг друзей, где он проводит часы досуга (это двадцатипятилетний Буало, только что напечатавший «Парижские невзгоды» [110]110
«Парижские невзгоды»– одна из стихотворных сатир Буало.
[Закрыть], Лафонтен, который пока не написал ничего, кроме «Сказок» [111]111
«Сказки» – небольшие шутливые поэмы Лафонтена, написанные в весьма нескромном духе; они начали печататься в 1665 году, но в 1674 году Кольбер запретил их издание.
[Закрыть], и еще не стал знаменитым баснописцем, совсем юный Расин и Шапель, славный малый, вечный дилетант), входит и Фюретьер, столь мало оцененный, ибо он явился слишком рано. Фюретьер задумал написать «Мещанский роман», прозаическую эпопею буржуазии – касты, уже достаточно влиятельной, но чье общественное положение еще не дает ей права на существование в литературе. Он объясняет свои намерения: «Я расскажу вам без затей и не погрешая против истины несколько любовных историй, происшедших с людьми, которых нельзя назвать героями и героинями, ибо они не командуют армиями, не разрушают государств, а являются всего лишь обыкновенными людьми, идущими, не торопясь, по своему жизненному пути; одни из них красивы, другие безобразны; одни умны, другие глупы…» [112]112
Перевод А. А. Поляк. Цит. по изд.: Фюретьер А. Мещанский роман. М., Гослитиздат, 1962, с. 28.
[Закрыть]
Короче, Фюретьер хочет, написать историю тех, у кого еще нет истории, и это за два века до прозаиков-реалистов. Его влияние на горсточку друзей, и особенно на Мольера, возможно, недостаточно подчеркивается. Он старший среди них, а это дает особые права в тех кружках, где мысль весит больше, чем коммерческий успех. Фюретьер – неудачливый новатор. Он забывает, что его читателям совершенно неинтересны описания их собственных радостей и печалей; они предпочитают следовать воображением за живописными триумфами и несчастьями сильных мира сего, хотя сами к ним не принадлежат. Императорский пурпур, золото королевских венцов для них неотразимо привлекательны. Мольер добьется успеха там, где Фюретьер потерпел поражение. Пурпур и золото его так же мало занимают, как Фюретьера; но он превратит своих персонажей в общечеловеческие типы, а тем самым – в героев и героинь. В этом секрет его победы. Опыт Фюретьера был преждевременным, обреченным на неудачу. Мольер этот опыт осуществит, прибегнув к хитрости, вынесет его за пределы времени. Самые яркие мольеровские персонажи как будто просто выражают свою эпоху; в действительности же они воплощают извечные грани человеческой души. Невзирая на их речь и костюм, они сравняются величием с императорами и королями из возвышенных трагедий.
«УРОК МУЖЬЯМ»
Но мы забегаем вперед. Мольеру сорок лет, и он влюблен. Он хочет блеснуть перед Армандой, ослепить эту девятнадцатилетнюю красавицу. Он не может смириться с обидным (и заслуженным) провалом «Дона Гарсии». Ему нужен немедленный и громкий успех, равный по крайней мере успеху «Жеманниц». Он теперь окончательно убедился, что самый верный путь для него – руководствоваться собственными наблюдениями и впечатлениями, что лучшая пища для его творческого гения – его собственная личность. Он еще испытывает почтительный трепет перед своими учителями, старинными авторами. Но любовь делает его смелее, тем более что это не любовь юноши, а тайная, всепожирающая страсть зрелого человек к молоденькой девочке; такие не прощают. Уже в «Доне Гарсии» он набросал очень робкое, прикрытое флером изображение своей мучительной, беспричинной ревности. Обрывки этой пьесы он подберет в «Мизантропе», вложит их в уста несчастного Альцеста. «Урок мужьям» он сочиняет совсем в другом настроении. Он счастлив. У него есть самые серьезные основания надеяться, скорее всего, и доказательство, что Арманда его любит или, по меньшей мере, не запрещает себе его любить.
Образцом для «Урока мужьям» послужили «Братья» Теренция, где два брата используют противоположные методы воспитания своих сыновей: один проповедует строгость, другой – снисходительность. Микион в «Братьях» говорит:
У Мольера Арист (несколько переиначенный Микион) не колеблясь заявляет:
«…Пусть так. Я верю все же,
Что можно дать шутя уроки молодежи,
Журить за промахи, но с карой не спешить
И добродетелью нимало не страшить.
Я с Леонорою держался этих правил:
Ничтожных вольностей я ей в вину не ставил,
Ее желания охотно исполнял
И в этом никогда себя не обвинял.
Ей часто побывать хотелось в людном зале,
В веселом обществе, в комедии, на бале, —
Я не противился и утверждать готов:
Все это хорошо для молодых умов,
И школа светская, хороший тон внушая,
Не меньше учит нас, чем книга пребольшая.
Ей траты нравятся на платье, на белье, —
Что ж, в этом поощрить стараюсь я ее.
Нет в удовольствиях подобных преступленья;
Мы можем дать на них, по средствам, позволенье».
В пьесе Мольера сыновья превратились в воспитанниц (Леонору и Изабеллу) двух братьев (Ариста и Сганареля), которые собираются взять их в жены. Покладистый Арист предвосхищает Филинта из «Мизантропа», так же как Сганарель – Альцеста. Мольеру редко удается сразу же создать законченный персонаж, он делает, так сказать, серию набросков, терпеливо, почти непроизвольно кружит вокруг цели, прежде чем ее достичь. В этом смысле «Урок мужьям» (не шедевр, конечно, но блестящая комедия-фарс) может считаться эскизом к «Уроку женам». Мольер не повторяет себя, он себя совершенствует. В наставлениях, которые Арист дает брату, уже слышится Филинт:
«Считаться с большинством необходимо всем.
К себе внимание приковывать зачем?
Все крайности претят; разумному не надо
Ни пышности в словах, ни пышного наряда:
Следить спокойно он, чуждаясь пустяков,
За переменами в обычаях готов.
Я вовсе не хочу усваивать методу
Всех, кто опередить старается и моду,
Кто страстью к крайностям настолько одержим,
Что кровно оскорблен, коль превзойден другим.
Но дурно, как бы вы ни защищали это,
Упрямо избегать обыкновений света.
Не проще ли в толпе глупцов сливаться с ней,
Чем в одиночестве быть всех других умней?»
Сганарель, напротив, ревностно держится обычаев старины. Он презирает моду и готов во всем отличаться от толпы:
«Так не угодно ль вам еще меня бесславить,
Мне ваших щеголей в пример достойный ставить
И понуждать меня к ношенью узких шляп,
Скроенных так, чтоб мозг в них немощный иззяб?
Иль накладных волос, разросшихся безмерно,
Чтоб утонуло в них лицо мое, наверно?
Камзолов куценьких – тут мода вновь скупа, —
Зато воротников – до самого пупа?
Огромных рукавов – таких, что в суп влезают,
Иль юбок, что теперь штанами называют,
Иль туфель крошечных, на каждой – лент моток,
И смотришь – человек, как голубь, мохноног?»
Затем он обрушивается на наколенники; достается всем деталям туалета. К своему несчастью, Сганарель хотел бы заставить будущую жену
«Жить не своим умом, а так, как я направлю.
Пусть саржа скромная одеждой будет ей,
А платье черное лишь для воскресных дней;
Чтоб, дома затворясь, повсюду не гуляла
И помыслы свои хозяйству посвящала,
Чинила мне белье, коль выберет часок,
Для развлечения – могла связать чулок,
Чтоб болтовня повес ей не была знакома,
Без провожатого не покидала дома.
Я знаю: плоть слаба. Предвижу шум и спор,
Но не хочу носить я из рогов убор.
Ее невестою имея на примете,
Хочу быть за нее, как за себя, в ответе».
Сганарель надувается самодовольством, он глупец – в современном смысле этого слова и в том, в каком оно употреблялось в XVII веке: обманутый любовник, муж-рогоносец. Леонора рада выйти замуж за снисходительного Ариста. Но в малютке Изабелле просыпается женщина, справиться с ней будет не так-то легко; это плутовка, у которой сто хитростей в запасе, тип инженю, который мы снова увидим в Агнесе из «Урока женам»; в довершение ко всему она влюблена, и, уж конечно, не в этого монстра Сганареля. С приближением ночи она выскальзывает из дому и спешит на свидание со своим любезным другом Валером, но натыкается на Сганареля. Она ему рассказывает, что оставила Леонору в своей комнате с юношей, которого та предпочитает старику Аристу. Полный восторг Сганареля, чья теория строгости получает таким образом блестящее подтверждение. Изабелла даже утверждает, что вышла на улицу, чтобы не оказаться сообщницей Леоноры. В конце концов простак Сганарель, потирая руки при мысли об унижении Ариста, зовет комиссара засвидетельствовать свою же отставку и устраивает брак своей воспитанницы с молодым Валером. Хитрая девчонка обвела его вокруг пальца и даже заставила его самого поспособствовать своему несчастью. Самолюбивый Сганарель не может прийти в себя от такой наглости:
«Я от коварности подобной, право, нем.
Навряд ли дьявол сам сумел бы зло и смело
Со мною обойтись, как эта дрянь сумела!
Я руку за нее готов был сжечь в огне.
Но можно ль женщине довериться вполне?
Из них и лучшая – одна сплошная злоба;
Ведь этот пол рожден, чтоб мучить нас до гроба».
А служанка Леоноры Лизетта (ее с первого же представления играла Мадлена Бежар) то ли в шутку, то ли всерьез заключает, обращаясь к зрителям:
«Коль есть еще мужья с характером таким,
Пусть в школу к нам идут – мы им урок дадим».
Как видим, эту пьесу еще нельзя назвать комедией нравов. И все-таки, несмотря на буффонады, неправдоподобные ситуации и недоразумения, она имеет на то больше прав, чем «Смешные жеманницы». Фигуры доброжелательного Ариста, недалекого Сганареля, резвой Изабеллы очерчены великолепно. Мелкие недочеты незаметны в общем потоке, смываются быстротой ритма, живостью диалогов. Ничего тягостного в этой пьесе, все в ней увлекательно. Мольер посвящает ее Месье, своему покровителю. Он пишет: «Я осмелился посвятить Вашему высочеству безделку…»
Не будем обращать внимания на обязательное по этикету низкопоклонство, здесь важно слово «безделка». Никто точнее не определил эту комедию, написанную с удовольствием и для того, чтобы доставить удовольствие. Никто не оценил ее вернее, чем сам автор. Вот доказательство, что отныне он сознает свои возможности, понимает, что способен на нечто далеко превосходящее милые проделки Изабеллы и забавные сетования Сганареля. Ему предстоит сказать несравненно больше того, что он уже сказал. Но это еще не все. Если бы он был ревнив от природы или если б у него были на то какие-то основания, трудно вообразить, чтобы он использовал в пьесе такие повороты сюжета, такие реплики, такие личные воспоминания, выводя на сцену самого себя в облике то Ариста, то Сганареля, обнажая перед публикой собственные затруднения. В подобном случае разве он женился бы на Арманде? Наоборот, он развивает здесь мысль, которая ему очень дорога и к которой он будет непрестанно возвращаться: право девушки свободно выбирать себе супруга. Подвергалась ли в то время Арманда какому-то семейному давлению? Мы можем об этом только гадать. Но как бы то ни было, шесть месяцев спустя она выйдет за Мольера. Сопоставления с темой «Урока мужьям» очень соблазнительны для биографов. Но повторим еще раз: в творческом сознании все перемешивается – грезы и повседневная действительность, настоящее и прошлое; совпадения и даты не всегда (далеко не всегда!) имеют то значение, которое им приписывается. Отметим только, что Мольер вступает в период своего расцвета, потому что он счастлив. Эта любовь подстегивает его предприимчивость, укрепляет уверенность в успехе. Арманда возвращает ему молодость. Сорокалетний Мольер вновь обретает честолюбивую дерзость своих двадцати лет, когда он отказался от прочного благополучия, чтобы основать Блистательный театр.
Пьеса впервые поставлена в пятницу 24 июня 1661 года и приносит несомненный успех. Труппу тотчас же приглашают к себе герцогиня де Ла Тремуйль, маркиз де Ришелье, суперинтендант Фуке – в замок Во, король – в Фонтенбло. Это окончательное признание.
После провала «Дона Гарсии» Мольер одним ударом выправил положение – вместе с похвалами течет и выручка. Только он один знает, что не достиг еще подлинного своего масштаба. Впрочем, Вольтер говорил, что если бы он не создал ничего, кроме «Урока мужьям», то и тогда заслуживал бы славы великого комического писателя.