Текст книги "Мольер"
Автор книги: Жорж Бордонов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)
XXX «ПЛУТНИ СКАПЕНА»
«ПЛУТНИ СКАПЕНА»
Пока идут приготовления к «Психее», Мольер сочиняет «Плутни Скапена». Его тревожит прием, который окажут «Психее» зрители в Пале-Рояле, где она неизбежно пойдет в менее великолепной, несмотря на все затраты, постановке. На всякий случай, чтобы подстраховаться, он вновь обращается к фарсу, берет старую свою вещицу «Горжибюс в мешке» (просто сюжетную канву, по которой импровизировали его былые товарищи в скитаниях по стране), с легким сердцем грабит Ротру и Сирано де Бержерака – и пишет «Плутни Скапена». В этой пьесе он собрал все фарсовые ситуации, все буффонады, все приемы, трюки и хитрости жанра и сделал из такой пестрой груды образцовую в своем роде комедию. Превзойти его здесь уже никто не сможет. Интрига тут очень сложная и неправдоподобная. Но это не имеет значения, главное – стремительный ритм действия, точнее – искрометный темперамент Скапена. А теперь можно перейти и к самой пьесе.
Аргант и Жеронт возвращаются из путешествия. Аргант – отец Октава; он не знает, что у него есть дочь Зербинетта. Жеронт – отец Леандра; он не знает, что у него есть дочь Гиацинта. За время их отсутствия Октав и Леандр наделали глупостей. Октав женился на Гиацинте, невзирая на то, что она бедна, а у него самого ни гроша за душой. Леандр влюбился в Зербинетту, молоденькую цыганку. Узнав, что их отцы возвращаются, юноши приходят в отчаяние и просят помощи у слуги Скапена, ловкого плута – по крайней мере так он себя рекомендует. Он немного не поладил с правосудием, которое с ним плохо обошлось; при каких обстоятельствах, он не уточняет. Поэтому он колеблется, впутываться ли ему в новую историю. Но соблазн велик, и тщеславие берет верх над осторожностью. Неискушенность, наивность, беспомощность молодых людей вызывают его жалость, заставляют взяться за дело. Обращаясь к слуге Октава, Сильвестру, он говорит:
«И только-то? Что же вы оба растерялись из-за таких пустяков? О чем тут говорить? Ну не стыдно ли тебе, Сильвестр? Не справишься с такой малостью. Ведь этакая дубина! Перерос отца с матерью, а не можешь пошевелить мозгами, придумать какую-нибудь ловкую штуку, вполне позволительную хитрость для поправки наших дел. Эх, досада берет на дурака! Да если бы мне, в мое время, привелось околпачить наших стариков, уж я бы обвел их вокруг пальца! Бывало, еще мальчишка, от земли не видать, а сколько я выкидывал всяких фокусов!»
Вот этот славный плут – скорее амплуа, чем характер – и будет движущей пружиной пьесы. Главные же ее герои – не более чем марионетки, милые или смешные; Скапен забавляется, дергая их за веревочки. Он громоздит одну выдумку на другую, морочит стариков-отцов, сам попадает в им же подстроенную ловушку. Оба старика – скряги. Скапен выманивает у них деньги, необходимые для влюбленных, а затем и согласие на две свадьбы. Все эти события от начала до конца совершенно невероятны, но разворачиваются стремительно. Старому Арганту Скапен рассказывает фантастическую историю: у нежной Гиацинты есть брат, сущий головорез, который согласится на расторжение брака Октава с его сестрой, если получит кругленькую сумму. Но Арганту требования «головореза» кажутся непомерными, он предпочитает судиться. Скапен отговаривает его. Для Мольера это повод обрушиться на судейских. Малопривлекательные фигуры блюстителей закона уже показывались в его пьесах (в «Тартюфе», в «Мизантропе»), но лишь мельком. В «Плутнях Скапена» он больше распространяется на эту тему, нападки становятся прямыми и беспощадными. Это полный перечень грехов, своей резкостью несколько выпадающий из общего тона пьесы, скорее, развлекательной:
«Что вы это говорите, на что решаетесь! Да вы посмотрите, что в судах делается! Сколько там апелляций, разных инстанций и всякой волокиты, у каких только хищных зверей не придется вам побывать в когтях: приставы, поверенные, адвокаты, секретари, их помощники, докладчики, судьи со своими писцами! И ни один не задумается повернуть закон по-своему, даже за небольшую мзду».
Аргант упрямится: «Желаю судиться!» Тогда хитрый слуга затрагивает чувствительную струнку:
«Да ведь чтобы судиться, тоже нужны деньги. За составление протокола нужно платить, засвидетельствовать подпись – тоже, за доверенность – платить, за подачу прошения – тоже, адвокату за совет – платить, за обратное получение документов – платить, суточные поверенному – платить. Надо платить и за консультацию, и адвокатам за речи, и за снятие копии. Надо платить и докладчикам, и за определение, и за внесение в реестр, и за ускорение дела, и за подписи, и за выписки, и за отправку, да еще взяток сколько раздадите. Отдайте вы ему эти деньги – и дело с концом».
Жеронту Скапен рассказывает, что Леандр очутился на галере в руках турок, которые хотят получить за него выкуп. Такой уловкой он вырывает у скряги пятьсот экю. Но этого ему мало; он пугает Жеронта «головорезом» – братом Гиацинты, заставляет его спрятаться в мешок и изо всех сил колотит по мешку палкой. Жеронт высовывает голову из мешка, распознает проделку Скапена и клянется, что отправит его на виселицу. Скапен, впрочем, благополучно выпутывается из этого дела; и могло ли быть иначе? Тут обнаруживается, что Жеронт в Таренте вступил в тайный брак, от которого родилась дочь. Это и есть Гиацинта, приехавшая с матерью в Неаполь как раз на поиски отца. В первом акте мать умирает. Затем об этом больше не вспоминают… У Арганта, оказывается, тоже есть дочь, но ее, увы, в младенческом возрасте украли цыгане: это Зербинетта. Отныне ничто не препятствует тому, чтобы Октав оставался супругом нежной Гиацинты, а Леандр женился на милой Зербинетте. В такую счастливую минуту появляется Скапен. У него повязка на голове, и он притворяется умирающим. Как тут не простить его плутней? Все это не имеет значения: мы в далеком Неаполе, созданном чистым вымыслом. Слова льются, как звуки гитары. Ничего не надо принимать всерьез – разве что тираду про адвокатов и судей.
НЕ УЗНАЮ В МЕШКЕ…
Пьеса идет в Пале-Рояле 24 мая 1671 года. Зрители принимают ее сдержанно, и вскоре приходится снять ее с афиши. Причины этого трудно понять – здесь все выверено и рассчитано, чтобы комедия понравилась публике. Возможно, дело отчасти в самом Мольере. Он очень утомлен, но все-таки не хочет отказаться от роли Скапена, которая требует большого запаса физических сил. А Мольеру приходится щадить себя. Поэтому мы вправе предположить, что эту роль Мольер «не дотянул», что на его игру было тяжело смотреть. Буало уже предупреждал его – осторожно, по-дружески, – что лучше бы покинуть сцену: «Довольствуйтесь сочинительством и предоставьте театральные занятия кому-нибудь из ваших товарищей. Это принесет вам большее уважение публики, которая будет смотреть на актеров как на ваших поденных работников, а актеры, которые недостаточно вам послушны, лучше почувствуют ваше превосходство».
Но Мольер не может уйти из театра. Часы, проводимые на подмостках, в общении со зрителями, – единственные, когда он дышит полной грудью. В них смысл и оправдание его жизни, они вознаграждают его за все остальное. На сцене он испытывает такое острое наслаждение, такой подъем всех чувств, что забывает о своей болезни, о страхах, которые она внушает и которые становятся все более отчетливыми. Неотвратимая развязка его подстерегает; он это знает – но не желает с этим считаться.
Буало настаивает на своей правоте. Он пишет:
«Не узнаю в мешке, где скрыт Скапен лукавый, [215]215
…в мешке, где скрыт Скапен лукавый… – ошибка Буало: по ходу пьесы в мешок упрятывают Жеронта.
[Закрыть]
Того, чей «Мизантроп» увенчан громкой славой». [216]216
«Поэтическое искусство», III. Перевод Э. Л. Линецкой. (Буало. Поэтическое искусство. М., 1957, с. 94).
[Закрыть]
Потомки не согласятся с этим суждением. По подсчетам Сильвии Шевалле, с 1671 по 1965 год «Плутни Скапена» выдержали 1289 представлений. Для сравнения: «Урок женам» прошел за то же время 1512 раз, а «Смешные жеманницы» – 1300.
Но пока у нас – 1671 год, и актеры не скрывают своего разочарования. К счастью, «Психея», которую так нетерпеливо ждала публика, спасает положение. Премьера в Пале-Рояле, в полностью обновленном зале, состоялась 24 июля. На спектакль стекаются восторженные толпы парижан. Такое пышное зрелище для них в новинку. Представьте себе, что Комеди Франсез переносит на свою сцену какую-нибудь грандиозную феерию из театра Шатле: примерно то же самое и попытался сделать Мольер, и попытка удалась! Пьеса идет с неизменным успехом до 25 октября. Однако неожиданное обстоятельство едва не разрушает все. В сентябре Арманда заболевает, и так серьезно, что опасаются за ее жизнь. Ее на ходу подменяют Жанной Боваль. Эта болезнь заставляет легкомысленную Арманду немного призадуматься. Молодая женщина, покинутая молодым возлюбленным, бросает благодарные взгляды на старого мужа. Он, конечно, не так привлекателен, как Амур – Барон, но и не так эгоистичен. Арманда оценила его внимательные заботы, его сдержанность, чуть тронутую грустью, его деятельную доброту. Она чувствует, что Мольер еще любит ее, несмотря на все ее провинности. Здесь залог сближения между супругами, которое всячески поощряется их друзьями: Буало, Миньяром, другими. В минуты, когда он свободен от обязанностей актера, режиссера, директора группы, Мольер садится подле Арманды; он пишет какие-то сцены из «Ученых женщин»…
«ГРАФИНЯ Д'ЭСКАРБАНЬЯС»
В ноябре Месье женится вторым браком на принцессе Палатинской. Она слывет завзятой театралкой. Его величество Людовик XIV желает поразить ее, попотчевав самым лакомым блюдом французской кухни. Мольер сочиняет «Ученых женщин» (это известно, он заранее испросил авторскую привилегию) – ну так что же? Король велит ему заняться очередным зрелищем: он хочет видеть балет и новую комедию. Мольер – актер короля; для него не может быть ни малейших отговорок, и он берется за дело. Текст, который он спешно рифмует, чтобы сделать рамку для «Балета балетов», утерян. Новая комедия, также написанная на скорую руку, – это «Графиня д'Эскарбаньяс», на которой не стоит задерживаться. И на сей раз Мольер роется в своих провинциальных воспоминаниях и извлекает на свет ангулемскую графиню – что-то вроде уцененной Селимены из «Мизантропа». Эта захолустная дворяночка побывала в Париже, и по той причине, что ее принимали в нескольких второсортных салонах, вообразила себя великосветской дамой. Ее послушать, так в столице ее ждал табурет, полагающийся герцогиням. К тому же она помешалась на приличиях, как их понимали в XVII веке. Для пущей комичности ее речь, одновременно надменная и жеманная, уснащена простонародными выражениями; иные из них и поныне бытуют в Ангулеме. Графиня в восторге от того обстоятельства, что ее милостей домогаются трое поклонников: виконт, кропающий стишки, член суда Тибоде, также не чуждый музам (впрочем, сельским!) и сборщик податей Гарпен. Как и подобает жеманнице, графиня не знает, на ком остановить свой выбор. Ей бы хотелось, чтобы ее обожатели совершили ради ее прекрасных глаз путешествие по карте «Страны Нежности». Но виконт ее не любит, он питает тайную страсть к Жюли. Что же до члена суда и сборщика податей, то они про эту карту слыхом не слыхивали и идут к цели напрямик, хотя и разными путями. В конце концов графиня выходит замуж за члена суда – за неимением лучшего и «для того, чтобы всех взбесить».
Пьеса идет впервые в Сен-Жермен 2 февраля 1671 года, с прологом и интермедиями, одна из которых – пастораль. До возвращения труппы в Париж 7 декабря «Графиню д'Эскарбаньяс» несколько раз играют при дворе. Во вторник 9 февраля 1672 года Мольера снова вызывают в Сен-Жермен. Актеры должны сыграть «Графиню» еще семь раз, но 17 февраля Мольеру приходится спешно вернуться в столицу. В Пале-Рояле пьеса пойдет лишь 8 июля 1672 года как заключительная часть программы – ведь в ней только одно действие. Со дня премьеры до 1965 года она выдержит 625 представлений.
РОВНО ЧЕРЕЗ ГОД, ДЕНЬ В ДЕНЬ…
Мадлена Бежар, старый друг, не была занята ни в «Плутнях Скапена», ни в «Графине д'Эскарбаньяс». Она ушла из труппы по невыясненным до конца причинам. Возможно, что в течение 1671 года здоровье ее внезапно пошатнулось; а может быть, Мадлена почувствовала приближение старости. И ушла сразу же, не дожидаясь, пока будет слишком поздно. Во всяком случае, к концу года она так больна, что хочет привести в порядок свои дела. 9 января 1672 года, «на ложе болезни», она диктует завещание. Душеприказчиком она назначает господина де Шатофора, королевского советника, а в случае его отказа или смерти – другого королевского советника, Шарля Карде. Через несколько дней она делает приписку к завещанию, меняющую некоторые распоряжения. В феврале ее состояние ухудшается. Мадлена сознает, что умирает, и зовет священника, чтобы примириться с богом. Перед соборованием она подписывает отречение от актерского ремесла (этот документ хранится в Национальном архиве). Такое условие ставит церковь, не изменившая своего отношения к людям театра.
Мадлена умирает 17 февраля. Труппа Короля в это время (с 9 февраля) в Сен-Жермен, куда ее вызвал Людовик XIV для новой серии представлений «Графини д'Эскарбаньяс». Мольер спешит в жилище Мадлены – пятый этаж дома Брюлона, на площади Пале-Рояль. Мы не знаем, успел ли он застать ее в живых, или опоздал. В четверг 18 февраля идет заупокойная служба по умершей. 19 февраля с разрешения архиепископа Парижского ее тело везут на катафалке с площади Пале-Рояль в церковь Святого Павла. Разрешение было получено легко, поскольку Мадлена письменно отреклась от своего ремесла. И все же в книге церкви Сен-Жермен-л'Осеруа она значится «королевской комедианткой». В тот же день ее хоронят на кладбище церкви Святого Павла, где она построила склеп в 1670 году, когда умерла ее мать, Мари Эрве. Мольер, конечно, присутствовал на церемонии. Его подпись осталась на свидетельстве о похоронах, рядом с подписью хромого Бежара. С Мадленой уходит первая любовь и едва ли не целая жизнь, прожитая вместе в нежной дружбе, взаимном доверии, борьбе и радости. К счастью, у него остается Арманда. Кончина Мадлены их еще больше сближает. Но и он скоро уйдет из жизни: ровно через год, день в день, после той, кто своим терпением, верностью и мужеством умела быть ему настоящей женой. Арманда ею станет лишь после его смерти; но вдовы, даже самые примерные, не могут дать того счастья, в котором отказывали мужьям при жизни. И все их добродетели уже ни к чему.
XXXI «УЧЕНЫЕ ЖЕНЩИНЫ»
Гримаре пишет по поводу «Ученых женщин»: «Про эту комедию говорили, что она суха, скучна и годится лишь для людей книжных». Он приводит разговор двух придворных, злословящих насчет пьесы:
«– Какое мне дело, – воскликнул господин маркиз де***, – до смешного педанта? Разве может такая фигура занять мое воображение? Если Мольер хочет доставить мне удовольствие, пусть примется за придворных.
– Откуда он выкопал, – подхватил господин граф де ***, – этих глупых женщин, над которыми трудился так прилежно, словно это достойный предмет? Тут нет ничего забавного ни для придворного, ни для простолюдина».
И Гримаре рассказывает такую странную историю. Во время первого представления Людовик XIV будто бы вздумал поразвлечься тем, что не стал аплодировать: ледяное молчание двора. А на следующий вечер король объявил, что комедия превосходна и пришлась ему очень по вкусу:
«Мольер только того и ждал, будучи уверен, что суждение короля знатоки одобрят, а другие ему подчинятся. И потому он, не сомневаясь в успехе, 11 мая 1672 года поставил пьесу в Париже».
В действительности премьера состоялась не при дворе, а в Пале-Рояле, в пятницу 11 марта. Сбор был велик – 1735 ливров, так что после ежегодного перерыва, 29 апреля, пьеса пошла снова. Со дня первой постановки до 1965 года ее сыграли 1743 раза: немного больше, чем «Мнимого больного» (1735 представлений) и немного меньше, чем «Мизантропа» (1891). Что до ледяного приема в первый вечер, то если король не брезговал развлекаться за счет вельмож, он едва ли стал бы это делать в ущерб приближенным, тем более – Мольеру. Впрочем, ничто не подтверждает достоверности этого анекдота, который благожелатели и собратья не преминули разнести по Парижу.
Донно де Визе пишет в своем «Галантном Меркурии»: «Знаменитый Мольер не обманул надежд, которые заронил в нас четыре года назад, пообещав представить в Пале-Рояле в совершенстве отделанную комическую пьесу своего сочинения».
Мы не можем утверждать на этом основании, что Мольер потратил на «Ученых женщин» четыре года. Тем не менее очевидно, что эта пьеса не из тех, которые писались на скорую руку, импровизировались на ходу по королевскому приказу. У Мольера на сей раз было достаточно времени. Он долго обдумывал характеры, чеканил стихи, отсекая в них все лишнее. Это подтверждается и тем обстоятельством (мы о нем уже упоминали), что Мольер испросил привилегию на издание пьесы задолго до ее постановки. Но плодом такой тщательности в работе оказалось совершенство, которое вредит жизненной правде. Действующие лица здесь – законченные сценические персонажи, выверенные до последней мелочи, а не человеческие существа с их колебаниями и противоречиями. Если угодно, почти аллегорические фигуры, как было и в «Скупом». Но Скупой в кульминации пьесы ускользает от Мольера, живет собственной жизнью, думает сам за себя и выходит за пределы очерченного для него круга. В «Ученых женщинах» каждый послушно разыгрывает свою роль. Ученые женщины, равно как и остроумцы, которые их навещают, и служанка Мартина, и мягкотелый Кризаль, ничуть не меняются, не развиваются в ходе пьесы. Они говорят только то, что им положено говорить, чего от них ждут, – ничего больше. Силуэты намечены уверенной рукой, но застыли на месте, как на академической картине. Мольер здесь превзошел самого себя, это правда. Но персонажи расположены так – здравомыслящие по одну сторону, сумасбродные по другую, – что комедия похожа на словесный балет. Здесь и проповеди читают, и безумствуют слишком последовательно. В «Смешных жеманницах» было больше огня и движения. Тем не менее у Мольера уже такой опыт, что «Ученые женщины» не только восхищают знатоков, но и забавляют неискушенных зрителей комичностью ситуаций, контрастом между иными колкими репликами и тяжеловесными сентенциями добряка Кризаля.
Правду сказать, замысел автора здесь ухватить не так легко, как кажется. С одной стороны, Мольер действительно рисует карикатуру на синего чулка своего времени – в пару к жеманнице. В XVII веке претензии на изысканность стиля были столь же распространены, как претензии на ученость. С другой стороны, он сводит счеты не только со лжеучеными, но и с двумя прециозными рифмоплетами. Такая двойная мишень несколько затемняет смысл пьесы, которая называлась изначально «Триссотен» (а могла бы с тем же правом называться «Смешные педантки»). В самом деле, не очень понятно, что же, собственно, знают эти дамы (всего понемножку, в итоге очень мало), но зато очевидно, что они помешаны на грамматике, чистоте языка и философствовании, презирают семейную жизнь, но обожают галантное любезничанье; все это, в сущности, очень близко к смешным жеманницам. Есть и еще один источник недоразумений, по крайней мере для зрителей XVII века. Мольеровские ученые женщины – из буржуазной среды, что несколько предвосхищает ход событий. Буржуазные дамы поддадутся страсти к познаниям лишь в следующем столетии, под влиянием энциклопедистов. В царствование же Людовика XIV синие чулки – сплошь аристократки. Между тем Кризаль, без сомнения, – один из тех хорошо знакомых Мольеру солидно обеспеченных буржуа, которые и не помышляли о дворянстве. Более того, он совершенно не стремится к восхождению своего семейства по социальной лестнице, что было свойственно людям его звания. Напротив, он отстал от века, с тоской вспоминает отцовские времена и озабочен только своим обедом. Интересы у него ограниченные, весь его горизонт замыкается горшком, в котором кипит суп. Поэтому непонятно, где он нашел такую жену, как Филаминта, и почему его сестра Белиза тоже бредит пауками и философией. Все это очень неправдоподобно – особенно если поместить комедию в контекст эпохи, – и даже непростительно, но мольеровское мастерство заставляет забывать о таких вещах. Белиза почти безумна. Филаминта восхищается идеями Платона, но при всем том остается грубой, сварливой бабой; за изящными речами у нее скрывается самое невоспитанное поведение. Это она мужчина в своем доме, которым управляет деспотически, как то бывало во многих буржуазных семьях с улицы Сент-Оноре и окрестностей Рынка. С той только разницей, что при таких возвышенных чувствах она не может править домом здраво. Но упрямства ей не занимать, а с мужем она обращается как со слабоумным. Благодаря такой двойственности она, безусловно, самый живой, во всяком случае, самый живописный персонаж в пьесе. У этой четы две дочери, Генриетта и Арманда. Генриетта пошла в отца. Она любит Клитандра, молодого человека, добродетельного и благоразумного, как и она сама. Мечты у нее скромные:
«Но что в мои лета есть лучшего на свете,
Чем привязать к себе согласием своим
Того, кто любит сам и мной в ответ любим…»
Арманда – достойная дочь своей матери. Она увлечена философией и презирает «материю и чувственное тело»:
«О мысли низменной ваш говорит ответ.
Каким ничтожеством вы в мире слыть хотите,
Чтоб замыкаться так в своем семейном быте!»
Но Генриетта достаточно проницательна, чтобы разгадать тайные побуждения сестры. Арманда сама влюблена в Клитандра, но отпугнула его своей надменностью и ужимками (надо полагать, желая заставить его попутешествовать по Стране Нежности). Тогда Клитандр перенес свою любовь на Генриетту, которая ему гораздо ближе. Ревнивая Арманда пытается разлучить сестру с Клитандром. Философия дает ей лишь минутную отдушину для чувств, которые она в себе подавляет. Она слепо подражает матери и тетке – ее собственный ум под поверхностным слоем разрозненных и плохо усвоенных сведений остается нетронутым.
Генриетта договаривается с Клитандром, как действовать дальше, упрашивая его быть снисходительным к бредням Филаминты и Белизы. Клитандр хочет начать с тетки, чтобы привлечь ее на свою сторону. Белиза – старая дева весьма распространенного типа. Она воображает, что все мужчины вожделеют к ее прелестям и ей приходится оборонять свою невинность от бесконечных посягательств; она постоянно разыгрывает роман в духе мадемуазель до Скюдери. Клитандр признается ей в своей страсти к Генриетте. Старая чудачка ни минуты не сомневается, что это только искусная уловка, чтобы скрыть другую страсть. Такой остроумный прием приводит ее в восторг, она ничего подобного не читала в романах. Как ни отнекивается Клитандр, ее не собьешь: это к ней обращены все нежные слова, это по ней томится молодой человек. Ее братья, Арист и Кризаль, говорят о браке между Клитандром и Генриеттой. Белиза подслушивает их беседу и, на верху блаженства, открывает им тайну Клитандра. У него совсем не Генриетта на уме. Генриетта для него только «игрушка», «предлог»… Братья пытаются ее урезонить:
«Химерам вы, сестра, давайте меньше веры».
Она только раздражается:
«Химеры! Значит, я химерами полна?
Химеры! От химер лечиться я должна?
Химерам этим всем я радуюсь без меры,
Да мне и невдомек, что у меня химеры!»
Разделавшись с этой помехой, братья возвращаются к брачным планам. Арист, зная, чего стоит власть Кризаля в доме, советует брату поговорить с женой: «Ее согласие не худо получить…» Кризаль, как все слабодушные в подобных случаях, надувает щеки и хорохорится:
«Полно! На себя беру я это дело.
Не бойтесь – за жену я отвечаю смело».
Тем не менее он готовится к разговору с Филаминтой не без тревоги, которую актер должен передать. Он попадает в неподходящий момент. Его грозная супруга разъярена. Она только что выгнала Мартину, старую служанку. Кризаль пробует защищать Мартину, но с каждым словом голос его звучит все более робко. В присутствии Филаминты он размягчается, как воск на огне. В чем же провинилась бедная служанка? Разбила дорогую вазу, не уберегла от кражи серебряное блюдо? Была уличена в предательстве? Если бы дело было в этом!
«Она осмелилась с бесстыдством беспримерным,
Уроков тридцать взяв, мне словом диким, скверным
Нахально ранить слух – одним из тех как раз,
Что запрещает нам строжайше Вожелас».
Если б такие речи шли от кого-нибудь другого, Кризаль бы просто расхохотался; а тут он только воздевает руки к небу.
Кризаль отсылает служанку со всей мягкостью, на какую он способен. Он надеется, что, когда буря утихнет, все уладится само собой. Он не может сдержать бушующего в груди гнева, но все-таки ему хватает осторожности, чтобы обратить свои упреки к Белизе, а не к Филаминте:
«Пусть Вожеласом бы она пренебрегла,
Лишь помнила б закон здорового стола».
Он распаляется, как все слабые люди, доведенные до крайности, у которых слова бегут впереди мысли:
Впрочем, он не уточняет, что именно имеет в виду, и, наверное, не смог бы это сделать: в конце концов, Белиза – только жертва своих любовных мечтаний, в худшем случае – тех же комплексов, что и у ее племянницы. Чтобы не навлечь на себя гнева жены, эта тряпка Кризаль винит сестру в возвышенном сумасбродстве, царящем в доме: всех соседей пугает астрономическая труба; слуги наблюдают за движением луны и звезд, но не следят за тем, что делается на кухне; им велят читать, и, уткнувшись в книги, они сжигают жаркое; двери всегда открыты для Триссотена и других вздорных болтунов; единственная служанка убереглась от этой заразы, старается угождать хозяину – и вот ее выгоняют, потому что она говорит не так, как Вожла. Что до книг, Белизе вполне хватило бы одного Плутарха – «тот хоть толст, для брыжей славный пресс». Это тот Плутарх, которого Мольер видел в Обезьяньем домике и куда Мари Крессе клала брыжи Жана II Поклена. Для отставшего от века Кризаля идеальная жена – та, которая достаточно умна, чтобы отличить штаны от куртки, читать не умеет, а досуг тратит на шитье приданого для дочек.
Выплеснув свой гнев в лицо сестре, Кризаль пробует заговорить с Филаминтой о замужестве Генриетты. Но супруга уже выбрала зятя себе по сердцу – это несносный Триссотен. Когда Арист расспрашивает брата, чем закончилась его беседа с женой, Кризаль признается в своем замешательстве. Арист:
«Вам с вашей мягкостью разделаться пора бы.
Мужчина ль вы? И как могли вы стать так слабы,
Чтоб, полную во всем жене давая власть,
Так под ярмо ее безропотно подпасть?»
Кризаль обнаруживает всю свою безвольную рыхлость. Ему ничего не нужно, кроме покоя – душевного и физического. Главная его забота – чтобы суп и жаркое были готовы вовремя. Напрасно Арист увещевает его быть мужчиной:
«Из жены – я прямо вам скажу —
Трусливо создали себе вы госпожу».
Кризаль соглашается, что у Филаминты нет особых достоинств, что она лишь злоупотребляет его «кротостью». Он даже храбрится: «Мужчиной наконец я сделаюсь для всех!» Но ясно, что бедняга неспособен исполнить свое решение.
В III действии появляется Триссотен, который схож одновременно и с Маскарилем из «Смешных жеманниц», и с Тартюфом. С той разницей, что Маскариль – обобщенный портрет остроумца, а Тартюф – квинтэссенция ханжи, тогда как Триссотен списан с натуры. Мольер просто-напросто нарисовал портрет Котена, члена Академии, светского аббата, прециозного литератора и ученого педанта (он знал древнееврейский, древнегреческий и древнесирийский). Мольер взял «Сонет принцессе Урании на ее лихорадку» и эпиграмму «О карете цвета сливы, подаренной одной из моих знакомых дам» из книжечки «Галантные сочинения» этого аббата в кружевах. Так весело Мольер мстит за памфлет Котена, направленный против него и Буало. В первоначальном варианте этого героя как будто звали Трикотен, а потом Мольер переименовал его в Триссотена («тройного дурака»). После смерти Котена по Парижу будет ходить такая «эпитафия»:
Точно так же Вадиус – не кто иной, как Менаж, альковный поэт, соперник Котена в прециозных салонах и неутомимый охотник за пенсиями. Чтение сонета и эпиграммы Триссотена, восторги, вздохи и суждения дам очень напоминают сцену с мадригалом из «Смешных жеманниц». Но появление Вадиуса-Менажа и стычка двух бумагомарак вносят нечто новое. Осыпав друг друга цветами лести, они начинают ссориться из-за сонета к Урании, который Вадиусу показался «чистым вздором», и ведут себя, как торговцы с Рынка:
«Триссотен. Стихокропатель вы, литературный вор!
Вадиус. Вы рыночный рифмач, поэзии позор!
Триссотен. Тряпичник вы, пачкун, копист чужой тетради!
Вадиус. Болван!»
После этой перепалки и бегства Вадиуса Филаминта переходит к делу, которое ее занимает: выдать Генриетту замуж за Триссотена. Но Генриетта не отступается от своей любви к Клитандру, хотя Арманда увещевает ее повиноваться родителям, как подобает молодой девушке. Отныне мотивы поведения Арманды ясны: она раскаивается, что оттолкнула Клитандра, и сознает, что испытывает к нему весьма живые чувства. Первая ее мысль – настроить мать нужным образом:
«На вашем месте я, поверьте мне, никак
Ему бы не дала вступить с сестрою в брак.
Надеюсь, мне никто не нанесет обиды,
Решив, что я свои преследую здесь виды…»
И она прибавляет коварно:
«Ему прочла поэм я ваших тьму,
И ни одна из них не нравится ему».
А ведь во втором явлении третьего действия, когда Триссотен просит Филаминту прочитать свои стихи, она отвечает:
«Нет у меня стихов, но вот теперь как раз
План Академии я нашей написала.
Хотите, глав шесть-семь я вам прочту сначала?»
Мольер просто забыл об этом…
Затем Арманда пробует попытать счастья с Клитандром, вернуть его, и, разыгрывая свою последнюю карту, доходит до того, что предлагает ему себя – изящным языком, но, по существу, совершенно непристойно:
«Что ж, если, не придав моим словам цены,
Желанья грубые насытить вы должны,
Раз могут сохранить в вас верность без предела
Лишь узы плотские, одни лишь путы тела, —
Заставлю я мой дух, коль разрешит мне мать,
На это ради вас свое согласье дать».
Беседа Клитандра и Триссотена превращается в обмен колкостями, а Мольер пользуется этим случаем, чтобы еще раз обрушиться на пишущую братию:
«И каждый из троих несчастных этих ждет —
Раз напечатан он и втиснут в переплет, —
Что будут на него смотреть как на персону,
Что сможет он пером решать судьбу короны…»
Несколько неожиданный выпад – ведь исходит он, в конце концов, тоже от писателя. Но при более внимательном чтении становится ясно, что Мольер имеет в виду не настоящих писателей (то есть тех, чьи сочинения действительно самобытны и потому в какой-то мере обогащают культуру), а поденщиков пера, паразитов столь же самоуверенных, сколь бездарных, живущих как раз за счет подлинных творцов.
