Текст книги "Мольер"

Автор книги: Жорж Бордонов

АГНЕСА

Ее характер столь же, если не более, сложен. Она тоже претерпевает эволюцию (как и в случае Арнольфа, несколько ускоренную правилом трех единств). Эта простушка не так уж наивна – чтобы не сказать больше. Арнольф уговаривает себя и пытается убедить Кризальда в ее глупости. На деле все наоборот: она ничему не обучена, но наделена сообразительностью и бойкостью; в неказистых на вид ножнах – острый и отлично закаленный клинок. В начале пьесы неясно, умна ли она, в насмешку ли она спрашивает про появление детей из уха. Сперва это милая куколка, марионетка, которую Арнольф дергает за веревочки, немного злоупотребляя своей властью. Затем, как и Арнольф, она оживает, одушевляется, начинает действовать по собственному разуму и собственной воле – к изумлению опекуна. Трудно сказать, насколько она искренна, когда оплакивает смерть котенка, когда кажется насмерть перепуганной и лишь нехотя признается в пропаже ленточки, подаренной Арнольфом. Кто она – девица, сгорающая от нетерпения стать женщиной? Или, напротив, сама чистота души и тела и намерений? Тонкая штучка, руководствующаяся инстинктом или расчетом? Плутовка, которая готова выйти за старого богача, но, найдя лучшую партию – и молодость и деньги, – соответственно меняет тактику? Или она просто обворожительна и ее поведение только естественно для юной девушки, просыпающейся чувствами и сердцем? Эта роль предлагает бесконечное разнообразие трактовки, в зависимости от того, захочет ли актриса оттенить наивную грацию героини или подчеркнуть своей игрой двусмысленность иных реплик: ангел или продувная бестия – и все что угодно в этом промежутке. Когда Арнольф произносит перед ней проповедь о браке, она слушает как примерная ученица, не говоря ни слова. Когда он затем велит ей читать вслух «Правила супружества», она кротко повинуется; но как по-разному может раскрываться ее характер в этой сцене, судя по тому, какой тон, какое выражение изберет актриса! Здесь поворотная точка пьесы, ее кульминация. Судьба Арнольфа, по всей видимости, уже решена. Этот наивный человек, сделавший ставку на полное невежество своей ученицы (он ведь полагает, что ее следует обучить только любить его, молиться, прясть и шить), совершенно забывает, что она умеет читать и писать. Между тем в XVII веке процент неграмотных был очень велик, что становится очевидным при изучении нотариальных актов. А эта дурочка, выходит, могла почерпнуть какие-то сведения о жизни и о любви из тех самых ненавистных старику книжек. Отныне он обречен на поражение.

Он заставляет ее бросить камнем в Ораса, чтобы его отпугнуть. Она привязывает к камню восхитительное письмо, написанное с трогательным, но не все в ней объясняющим простодушием:

«Я хочу писать Вам, но не знаю, как за это взяться. У меня много разных мыслей, и я хотела бы, чтобы Вы их знали, но не возьму в толк, как Вам их передать, а на слова свои не надеюсь. Я начинаю понимать, что меня до сих пор держали в неведении, и боюсь учинить что-нибудь недолжное или сказать больше, чем следует. По правде говоря, я не знаю, что Вы со мной сделали, но чувствую, что для меня нож острый – по наущению других сделать что-нибудь Вам неприятное; мне стоило бы величайшего труда расстаться с Вами, я была бы счастлива принадлежать Вам. Может быть, и не следует этого говорить, но я не могу удержаться; мне бы хотелось, чтобы все произошло само собой. Меня уверяют, что все молодые люди – обманщики, что не надо их слушать, и что все Ваши речи лживы. Но я не допускаю этой мысли, клянусь Вам; Ваши слова меня трогают, я никак не могу поверить, что это неправда. Будьте со мной откровенны; ведь обмануть меня при моей простоте – это великий грех, и я, наверно, умерла бы тогда от горя».

Если разум ее дремал, то уж очень внезапно он пробудился. Орас объясняет эту мгновенную перемену самым выгодным для Агнесы образом, потому что он искренне ею увлечен: любовь – чудный учитель для девушек. Это не слишком убедительно. Когда Арнольф уличает ее и требует объяснить такое двоедушие, она отвечает:

 
«…я уверена вполне,
Что он для этого подходит лучше мне.
Брак, если верить вам, какой-то труд тяжелый,
Меня пугали вы картиной невеселой,
Но с ним исполнен брак приятностей таких,
Что так и хочется скорей изведать их.
Арнольф.Вы любите его! Злодейка!
Агнеса.Всей душою».
 

И она продолжает, объясняя с наивной – или такой изощренной – жестокостью:

 
«Вы были, как и он, внушать любовь вольны».
 

А когда он настаивает, пытаясь смягчить ее:

 
«Не трогает меня вся ваша речь нимало,
Меж тем как с первых слов меня пленил Орас».
 

Она любит и любима, любовь из простушки сделала девушку, твердо знающую, чего она хочет. Желания ее так естественны: делить ложе не со стариком-брюзгой, жаждущим насытить собственные вожделения, а с юным Орасом, который будет дарить наслаждение и ей. Но если мы знаем, какой она становится под действием страсти, то нельзя с уверенностью судить ни какой она была до того, ни какой она будет с годами. Сущность ее натуры остается тайной; как и вся комедия, она развивается под знаком двусмысленности. Орас, напротив, всегда равен самому себе, совершенно статичен, без всяких сложностей. Это молодой человек как таковой: легкомысленный, привлекательный, доверчивый, обаятельный. Он нужен, необходим, чтобы впустить струю чистого воздуха. Но его характер не задерживает на себе внимания; он не ставит никаких загадок, не дает никаких поводов к размышлению. Это вертопрах из золотой молодежи, которого годы еще не развратили. В нем больше невинности, чем в Агнесе.

XVI СПОР ОБ «УРОКЕ ЖЕНАМ»

СПОР

«Многие сначала порицали эту комедию, – пишет Мольер в предисловии к первому изданию, – но смеявшиеся были за нее, и все дурное, что о ней говорили, не помешало успеху, вполне меня удовлетворившему».

Гримаре утверждает, что она «почти не имела успеха; зрители разделились; дамы, полагавшие себя оскорбленными, старались склонить как можно большее число острословов к своему суждению об этой пьесе. – Но какие же важные изъяны находите вы в этой комедии? – спросил одного знатного придворного некий ценитель словесности. – Черт побери! – вскричал придворный. – Какие изъяны? Да это смешно! Пирожок, черт возьми! Пирожок! – Но пирожок – вовсе не достаточная причина, чтобы поносить пьесу так, как вы это делаете, – возражал человек здравомыслящий. – Пирожок – это отвратительно, – продолжал придворный. – Пирожок, боже милостивый! Да можно ли, будучи в своем уме, вынести пьесу с пирожком? – Эти слова эхом повторяли при дворе и в городе все недалекие люди, которые не бывают никогда снисходительны и которые, не умея распознать достоинства сочинения, придираются к слабому месту и нападают на автора, стоящего много выше их понимания. Мольер, раздосадованный дурными суждениями об его пьесе, собрал эти суждения и сделал из них «Критику «Урока женам», которую поставил в 1663 году. Эта пьеса понравилась публике; она появилась кстати и была очень искусно исполнена».

Было бы странно, если бы Гримаре ни в чем не ошибся. То, что пьеса «почти не имела успеха», очевидно противоречит истине. А вот то, что «Урок женам» сразу же подвергся яростной критике, – верно. На сей раз речь идет уже не о презрительных насмешках тонких знатоков над этим скоморохом, возомнившим себя писателем, не о мелочных нападках соперников-актеров, но о широко задуманной и проведенной кампании, злобной, ожесточенной, доходившей порою до неистовства и завершившейся доносом Монфлери. Враги Мольера жалеют, что так долго его терпели; они не прощают ему успеха; они еще более воинственны оттого, что его недооценивали, и теперь упрекают себя за это. Вот почему они так тверды в намерении преградить ему путь, как можно скорее и раз и навсегда. Но Жан-Батист совсем не собирается становиться на колени. Он исполнен энергии, сил, веселья, задора. Он вступил в ту полосу своей жизни, когда гений его не покидает. Король ему аплодирует, его поддерживает, покровительствует ему. Мольер не откажется от места на авансцене, добытого в такой тяжелой борьбе. 6 и 20 января 1663 года труппа играет «Урок женам» при дворе и перед Людовиком XIV. Вот как рассказывает об этом событии Лоре в своей бестолковой «Исторической музе»:

 
«В тот вечер «Школу жен» играли.
И сам король, а с ним весь зал,
От хохота изнемогал.
Она, учить пренебрегая,
Смешна, как ни одна другая.
Ее искусный сочинитель —
И главной роли исполнитель.
Но столько крика, интереса
Сия успела вызвать пьеса,
Что пьесы выше и важней
В успехе уступили ей». [144]144
  Перевод Е. Кассировой.


[Закрыть]
 

Ссора вспыхивает в самый день премьеры. Ее, конечно, готовили заранее, как только стало возможным по ходу репетиций узнать, в чем суть дела. Спор сразу же идет на повышенных тонах. Весь Париж говорит о Мольере, защищает или бранит его. Это заговор в духе Дона Базилио, когда клевета набирает силу постепенно и желчь засахаривается, чтобы тем скорее превратиться в яд. В подстрекательстве к заговору подозревают великого Корнеля. Публике разонравились его возвышенные сюжеты и торжественный слог. Все поняли намек на Тома Корнеля (господина де Л'Иля). Старшему брату тоже досталось: второй акт кончается стихом из «Сертория»! Смеявшиеся были за Мольера, но и не против «спора», дающего пищу сплетням, рождающего остроты, которые так приятно пересказывать друг другу. Зато врагам очень удобно изрыгать хулу на пьесу, а тартюфам – разжигать тлеющий огонь, подталкивать общественное мнение. Дамы, по всей видимости, «оскорблены» этой комедией: женщины просвещенные, требующие права на независимость, – слушая рассуждения Арнольфа о браке («Ваш пол – таков закон – рожден повиноваться»); простушки – жалуясь, что их выводят то дурочками, то плутовками; ханжи – возмущаясь вульгарностью шуток. Нежные души шокированы сластолюбивой чувственностью Арнольфа. Святоши – двусмысленностью пьесы и безнравственностью ее сюжета: благодетель обманут своей воспитанницей, любовь берет верх над долгом. Иезуиты, наконец, – проповедью Арнольфа и «Правилами супружества», которые он внушает Агнесе и которые по стилю напоминают разные «Духовные упражнения», в великом множестве ими распространяемые. Но иезуиты довольствуются нашептываниями; они пока не открывают огня, поджидая лучшего случая, который им даст «Тартюф». Друзья Мольера не остаются в стороне. По рукам ходит хвалебное стихотворение. Его автору двадцать лет; он делает первые шаги в литературе; его имя – Никола Буало. Стихотворение называется «Стансы господину Мольеру по поводу комедии «Урок женам», которую многие порицают»:

 
«Пускай завистники зовут,
Мольер, ничтожнейшим твой труд,
Его значенье этим скомкав.
Но нет, прекрасный и простой,
Он сохранится для потомков
Наивностью и красотой.
 
 
Как слово весело твое!
Как колет шуток острие!
Кто славой был велик своею, [145]145
  Кто славой был велик своею… – среди ученых долгое время было распространено мнение, что комедии Теренция на самом деле принадлежат перу его покровителя, Сципиона Эмилиана (185–129 до н. э.), римского полководца, после долгой осады (134–133 до н. э.) взявшего и разрушившего Нумансию, древний город на территории нынешней Испании.


[Закрыть]
Нумансию завоевав,
Едва ль умел шутить смешнее,
Теренцием себя назвав.
 
 
Приняв беспечной шутки вид,
Искусство правду говорит —
Ты сделал музу лучшей школой,
Где узнают добро и честь,
Где даже в реплике веселой
Серьезность проповеди есть.
 
 
Пускай клеветники свой яд
Разбрызгивают и вопят,
Что груб внутри ты и снаружи,
Уродлив, как ни поверни.
Будь ты хотя б немного хуже,
Не так бранились бы они». [146]146
  Перевод Е. Кассировой.


[Закрыть]
 

Высшее общество расколото. Вельможи, по примеру короля, желают смотреть «Урок женам» у себя дома. «Визиты» труппы следуют один за другим с необычной частотой: 29 января 1663 года у графа де Суассона, 30 января у герцога де Ришелье, 1 февраля у Кольбера, 6 февраля у маршальши де Л'Опиталь, 28 февраля у Согена, королевского дворецкого, 5 марта у герцога де Бофора. Людовик XIV жалует труппе 4000 ливров. 3 апреля он назначает пенсию Мольеру, как раз в тот момент, когда враги набрасываются на пего, – красивый жест. Лагранж с удовольствием записывает: «Господин де Мольер получил от короля пенсию как литератор и был внесен в список для получения суммы в 1000 ливров. По каковому поводу он сочинил благодарственные стихи Его Величеству».

В том же списке значатся: Шаплен, «величайший из когда-либо живших французских поэтов, законодатель вкуса» (о, жестокие потомки!) – 3600 ливров; Годфруа, «королевский историограф», – та же сумма; Корнель, «первый в мире драматический поэт», – 2000 ливров. Мольер здесь назван просто «отменным комическим поэтом». Говоря об этих пенсиях, Шарль Перро рассказывает в своих «Мемуарах», что в первый год их приносили пенсионерам домой в шелковых, шитых золотом кошельках чиновники казначейства. На второй год кошельки были уже из простой материи, и «так как ничто в природе не может пребывать в одном состоянии и все естественным ходом вещей умаляется, в последующие годы приходилось получать ее у казначея самому, в обычной монете; а затем годы стали насчитывать по пятнадцать и шестнадцать месяцев». Это потому, что войны требовали все больших расходов, а постройка Версаля, праздники и роскошь двора опустошали казну.

Мольер остается в списке до 1672 года, предпоследнего года его жизни. В 1673 году его забывают внести – или он окончательно утрачивает милость короля.

Его благодарственные стихи не очень известны – и напрасно, потому что они вовсе не похожи на те, что строчили обычно, громоздя лесть на пошлость. Мольеровские же не просто мастерски сделаны, они совершенно живые и особенные. Никакого низкопоклонства. Он даже не торопится писать. Он хотел бы почтить короля настоящей маленькой поэмой, сочиненной для него одного, развлечь его и тем доставить ему удовольствие.

 
«Довольно, Муза, я начну сердиться!
Вы, право, лени образец…
К монарху на поклон явиться
Давно пора вам наконец!
Извольте посетить дворец
С утра, немедля – вот мое веленье!
За августейшее благоволенье
Где ваша благодарность королю?»
 

Он предлагает своей Музе переодеться маркизом:

 
«Над париком, струящимся волнами
(Мотовки моды дорогой каприз!),
Увенчанная перьев облаками,
Пусть шляпа выдается, словно мыс;
Пусть брыжей низвергаются каскады
На куцый донельзя камзол…»
 

Затем он наставляет ее, как себя вести: причесываясь на ходу, кланяйтесь во все стороны, поскребитесь гребешком в дверь королевской спальни, разыгрывайте важную персону перед стражником:

 
«Вонзайтесь топором в людскую гущу:
Быть всюду первым – козырь ваш!»
 

Как пишет Робине [147]147
  Робине – псевдоним Шарля де Лорана, литератора и журналиста; он подхватил находку Лоре и после его смерти вел хронику парижской жизни в своих «Стихотворных посланиях к Мадам».


[Закрыть]в своем «Панегирике «Уроку женам», – «это портрет двора, точный во всех подробностях. Здесь виден двор как он есть, наряды, манеры царедворцев, одним словом, все, вплоть до звука голосов».

Это стихотворение в сотню строк очень позабавило Людовика XIV, но не всем пришлось по вкусу. Кое-кто из маркизов, почувствовав себя задетым, обиделся. Они видят здесь просто наглость: как? Этот фигляр смеет над нами подшучивать?!

Они умножат ряды его врагов. А вскоре один из них оскорбит его посреди Лувра, при всем дворе.

«КРИТИКА “УРОКА ЖЕНАМ”»

В предисловии к первому изданию «Урока женам» Мольер, предваряя «Критику», пишет: «Мысль о таком диалоге, или, если угодно, о небольшой комедии, пришла мне после двух или трех представлений моей пьесы».

Он рассказывает, что однажды вечером в одном доме он получил от некоего лица из высшего света предложение ответить на замечания по поводу его комедии. Лицом этим был аббат де Бюиссон, «частый гость в альковах», то есть прециозный литератор. Прочитав сочинение аббата, Мольер побоялся, что противная сторона упрекнет его в «выпрашивании похвал», и решился защищать себя сам – «в отместку публике за неприятности, причиненные мне некоторыми тонкими ценителями…» Он пользуется ежегодным пасхальным перерывом, чтобы закончить эту работу. Пьеса, которую поджидали с нетерпением, поставлена в пятницу 1 июня 1663 года в Пале-Рояле.

Признаем сразу же, что пьеса не из числа мольеровских шедевров. Диалог здесь иногда тяжеловат, аргументы не всегда убедительны. Характеры искусственны и подчинены логике спора. Это не комедия нравов или характеров, а речь pro domo [148]148
  В свою защиту (латин.).


[Закрыть], ответный выпад теснимого неприятелем автора, злободневное сочинение, почти «пьеса на случай». С точным расчетом Мольер избирает оружием обороны не ученые рассуждения (в которых он, возможно, оказался бы не слишком силен), а сатиру, где он непревзойденный мастер, где он может быть уверен, что одержит верх. Иначе говоря, он переносит борьбу на удобную для себя площадку – театральную сцену, а здесь он хозяин.

Построена пьеса прозрачно и просто. В ожидании ужина светские дамы и кавалеры яростно спорят о достоинствах и недостатках «Урока женам». Урания, здравомыслящая женщина, защищает пьесу. Устами Доранта говорит сам Мольер (пожалуй, слишком явно). Климена, ханжа, открещивающаяся от прозвища жеманницы, нападает на комедию, равно как и горячащийся не в меру Маркиз. Лизидас, поэт, ведет себя как и положено литератору: его уклончивые, продуманно осторожные ответы еще ядовитее, чем возражения Климены и презрительная брань Маркиза.

Климена – «всем кривлякам кривляка» – приезжает из Пале-Рояля: действительно, по обычаю времени спектакли заканчиваются к часу ужина. Она вне себя; задыхаясь от негодования, она объявляет: «В наказание за мои грехи я смотрела эту чудовищную мешанину, именуемую «Уроком женам».Меня до сих пор тошнит – боюсь, как бы это состояние еще недели две не продлилось».

Она перечисляет уже известные нам доводы «оскорбленных» пьесой дам. И добавляет: «Порядочная женщина не может смотреть ее без омерзения – столько там сальностей и непристойностей».

На что уравновешенная и рассудительная Урания отвечает: «Как видно, у вас на непристойности особое чутье, а я их не заметила… Достоинство женщины не в ужимках. Не нужно стараться быть благонравнее самых благонравных. Это наихудшая из крайностей. По-моему, нет ничего смешнее этой щепетильности, которая все видит в дурном свете, придает преступный смысл невиннейшим словам и пугается призраков».

Ворвавшийся с грохотом Маркиз выражается без обиняков. Он не только считает пьесу «верхом неприличия», он полагает, что «такой скверной комедии… еще не было», что она «противна, противна, черт возьми, до последней степени, именно противна!» Почему? Да потому, что он еле добрался до своего места, в дверях его чуть не задавили, что его толкали без всякого уважения к его званию, перьям и кружевам, и даже непочтительно наступали на ноги. Аплодисменты и взрывы хохота в партере его еще больше раздражили: «Это ли не доказательство, что пьеса никуда не годится?»

Дорант без труда доказывает несостоятельность подобных рассуждений. А для Мольера это возможность поклониться «стоячим» зрителям: «Так, значит, ты, маркиз, принадлежишь к числу тех вельмож, которые полагают, что у партера не может быть здравого смысла, и которые считают ниже своего достоинства смеяться вместе с ним, даже когда играют самую лучшую комедию?.. Пойми же ты, маркиз, поймите все, что здравый смысл не имеет нумерованного места в театре, разница между полулуидором и пятнадцатью су не отражается на хорошем вкусе, неверное суждение можно высказать и стоя и сидя. Словом, я не могу не считаться с мнением партера…»

Можно представить себе, какими аплодисментами встречали внизу, в зале, эти дружеские слова.

Лизидас – светский рифмоплет, альковный поэт, Тартюф от литературы. Когда его спрашивают об «Уроке женам», он отвечает снисходительно: «Вы знаете, что нам, сочинителям, надлежит отзываться друг о друге с величайшей осторожностью».

Тем не менее он допускает, что «знатоки… в самом деле не одобряют» комедию. Никого не осуждая, он жалуется, что теперь публика предпочитает серьезным пьесам такие пустячки, «которые, собственно говоря, не комедия». Он возмущается тем, что «великие произведения искусства идут при пустом зале». Друзьям удается вырвать у него признание, что пьеса Мольера «нарушает все правила искусства».

На это шевалье Дорант, высказывающий мнение самого Мольера, возражает: «На мой взгляд, самое важное правило – нравиться. Пьеса, которая достигла этой цели, – хорошая пьеса… Давайте считаться только с тем впечатлением, которое производит на нас комедия! Доверимся тому, что задевает нас за живое, и не будем отравлять себе удовольствие всякими умствованиями!»

Он определяет истинное значение пресловутых правил: «…Это всего лишь непосредственные замечания здравомыслящих людей…»

Вот самое важное в пьесе. Как в «Версальском экспромте» Мольер разъясняет свои представления о ремесле режиссера и директора труппы, так в «Критике» он высказывает свое кредо комедиографа. Сравнивая трагедию с комедией, он вкладывает в уста Доранта такие слова: «Я нахожу, что гораздо легче распространяться о высоких чувствах, воевать в стихах с фортуной, обвинять судьбу, проклинать богов, нежели приглядеться поближе к смешным чертам в человеке и показать на сцене пороки общества так, чтобы это было занимательно… Когда же вы изображаете обыкновенных людей, то уж тут нужно писать с натуры. Портреты должны быть похожи, и если в них не узнают людей вашего времени, то цели вы не достигли… Заставить порядочных людей смеяться – это дело не легкое».

Возможно, что, как замечает Вольтер, в этой пьесе «Мольер больше бичует критиков, чем защищает на деле недостатки «Урока женам» (неправдоподобие ситуаций, развязку и так далее). Но главное достоинство «Критики» – не столько ироническое изображение гостиной и шутливая, но одновременно точная запись светской болтовни, сколько отстаивание интеллектуальной честности, верность правде, лишенной какой бы то ни было аффектации, страстное стремление постичь самую суть человеческой души, таящуюся за обманчивой наружностью.

Для истолкователя здесь все представляет интерес, включая посвящение королеве-матери, то есть Анне Австрийской, дочери Филиппа III Испанского, вдове Людовика XIII и матери Людовика XIV, царствующего короля. Она умрет три года спустя, в 1666 году. Считается, что она принадлежит к партии святош. Мольер не случайно посвящает пьесу именно ей. Он пишет ей, что «истинное благочестие не враждебно развлечениям благопристойным». Он подчеркивает тот довод, что из ее «уст… исходят не только жаркие молитвы, но и смех». В этих строчках содержатся важные сведения: 1) Мольер, почуяв опасность со стороны Общества Святых Даров, принимает меры, чтобы упредить удар; 2) благодаря вероломным нападкам противников у него уже зародилась мысль о Тартюфе, которого Мольер и видит перед собой, сочиняя это посвящение.