Текст книги "Геенна огненная"

Автор книги: Жорис-Карл Гюисманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Но можно ли верить всему этому? Или нужно искать доказательств? Материалисты и не пытались разобраться в магии. Они увидели в одержимости урсулинок из Лудена, монахинь из Пуатье, даже в истории чудесного исцеления Сен-Медара лишь симптомы тяжелой истерии, подверженности судорожным припадкам, мышечной расслабленности, летаргии.

И что это объясняет? Что одержимость связана с эпилепсией? Конечно же, это так. Выводы доктора Рише звучат вполне убедительно, но что это меняет? Если многие пациентки Сальпетриера всего-навсего банальные истерички, то из этого совсем не следует, что в других случаях мы тоже не имеем дела с одержимостью. Было бы неправильным полагать, что все одержимые по натуре истеричны, среди них встречаются вполне уравновешенные женщины, обладающие трезвым рассудком, даже не подозревающие о своей бесноватости.

Но даже если не принимать во внимание этих соображений, все равно повисает в воздухе все тот же вопрос: они одержимы из-за того, что истеричны, или же истеричны, потому что одержимы? Ответить на этот вопрос наука не может. Тут слово за Церковью.

Нет, если вдуматься, апломб позитивистов просто выводит из себя! Они заявляют, что сатанизма не существует, все списывают на нервические припадки и даже не удосуживаются задуматься над сутью и причинами этого зла. Да, наверное, Шарко прекрасно разбирается в фазах припадков, фиксирует все нелогичное и болезненное в поведении, нарушения движений, он открыл зоны, ответственные за истерию, может, воздействуя на них, затормозить или спровоцировать приступ. Но это совсем не то, что исследовать истинные причины и мотивы странностей в поведении и способствовать полному излечению. Эта болезнь по-прежнему не разгадана, существует огромное количество гипотез, но ни одна из них не может претендовать на истину в последней инстанции. Здесь замешана душа, она конфликтует с телом, приводит в расстройство нервную систему.

Все это, старина, напоминает пузырек с чернилами: тайна скрывается где-то на дне и артачится, когда ее пытаются выловить из глубины.

– Да ладно, – Дюрталь остановился перед своим домом, – раз уж любое объяснение приемлемо и все они ложны, то пусть будут инкубы и суккубы. Это по крайней мере более-менее понятно и овеяно литературной традицией.

X

Время тянулось невыносимо медленно. Мысль о мадам Шантелув заставила Дюрталя пробудиться очень рано, и весь день он не находил себе места и придумывал дела, которые потребовали бы длительной отлучки из дома. Он решил, что совершенно не готов к встрече: в доме не было ни напитков, ни пирожных, ни конфет. Кружным путем он не спеша дошел до улицы де л’Опера, где купил изысканные цитрусовые сласти и алкермес. Этот ликер своим вкусом навевал воспоминания о восточных кондитерских. «Речь идет не о том, чтобы на славу угостить Гиацинту, – рассуждал он, – а о том, чтобы удивить ее экзотическим лакомством».

Он вернулся домой, нагруженный покупками, но не смог усидеть дома и снова вышел на улицу. На него внезапно навалилась тоска.

Он долго бродил по набережным и в конце концов заглянул в пивную. Рухнув на табурет, он развернул газету.

Он бессмысленно смотрел на перечень самых разнообразных фактов. О чем он думал? Ни о чем. Его разум, устав топтаться на одном месте, замер на мертвой точке. Дюрталь чувствовал себя разбитым, его тело затекло, ему казалось, что он после тяжелого ночного путешествия погрузился в теплую ванну.

«Я должен вернуться засветло, – подумал он, очнувшись, – папаша Рато наверняка не убрался как следует, несмотря на то что я настоятельно просил его об этом. Нужно проверить, нет ли пыли на мебели. Уже шесть. Где бы мне перекусить?»

Он припомнил, что неподалеку есть ресторанчик, в котором он однажды обедал. Там он нехотя съел немного рыбы, выловил кусок холодного мяса из соуса, в котором брюхом вверх плавала чечевица, попробовал чернослив, водянистый, отдающий плесенью.

Придя домой, он позаботился о том, чтобы в спальне и кабинете горел камин, и придирчиво осмотрел комнаты.

Да, так и есть, консьерж с обычным пылом расправился с квартирой Дюрталя, не затратив на уборку много времени. Впрочем, он, видимо, предпринял попытку протереть стекла картин, так как на них отпечатались его пальцы.

Дюрталь влажной тряпкой стер жирные следы, расправил ковер, который сбился и стал напоминать по конфигурации органные трубы, задернул занавески, расставил безделушки и щеткой смахнул с них пыль. Взгляд его то и дело натыкался на раздавленный пепел от сигарет, крошки табака, мусор, оставшийся после точки карандашей, сломанные заржавевшие перья. Он обнаружил также комья кошачьей шерсти, разорванные черновики, клочки бумаги, загнанные метлой в разные углы комнаты.

Он спрашивал себя, как мог он так долго выносить эту мебель, потемневшую от грязи, втертой в ее поверхность. Сражаясь с беспорядком, он закипал ненавистью к папаше Рато. «Господи, еще и это!» – воскликнул он, заметив, что свечи успели пожелтеть. Он достал новые и вставил их в подсвечники. «Так-то лучше!» Он попытался придать видимость порядка царившему в кабинете хаосу, сложил в стопку блокноты, книги с торчащими из них разрезными ножами, положил на стул раскрытую старинную книгу инфолио. «Деталь, свидетельствующая о том, что я работаю», – усмехнулся он. Потом он перешел в спальню, протер влажной губкой мрамор комода, поправил покрывало на постели, уделил внимание фотографиям и гравюрам, которые, по его мнению, висели криво. После этого он заглянул в ванную комнату. И тут мужество покинуло его. Над умывальником нависали полки из бамбука, и все они были завалены разными склянками и пузырьками. Он решительно взялся за флаконы с духами, отмыл их, очистил стеклянные пробки, долго тер ярлычки ластиком и мякишем хлеба, затем мыльной пеной ополоснул таз, протер гребенки и щетки нашатырным спиртом, опрыскал ванную комнату жидкостью с запахом персидской сирени, освежил клеенку, прикрывавшую пол и стены, отдраил биде, спинку и ручки низенького стульчика. Изголодавшись по чистоте, он вошел во вкус, выбрасывал все лишнее, ненужное, изливал потоки воды, размахивал тряпками. Он больше не сердился на консьержа, он даже был разочарован тем, что ему перепало не так уж много предметов, требующих обновления.

Потом он побрился, смазал бриллиантином усы, тщательно вымылся. Одеваясь, он ломал голову над тем, надеть ли ему ботинки или остаться в домашних тапочках. В конце концов он решил, что ботинки смотрятся нейтральнее и более подходят к ситуации. Он придал своему костюму некоторую небрежность, не затянув до конца узел галстука поверх рубашки, подумав, что именно таким должна представлять себе эта женщина литератора.

«Ну вот». Он в последний раз провел щеткой по волосам. Он еще раз обошел комнаты, помешал угли в камине, накормил кота, который в растерянности бродил по квартире, принюхиваясь к преобразившимся предметам, принимая их, по всей видимости, за новые, не те, к которым он давно привык.

Но он совсем забыл об угощении! Дюрталь поставил рядом с камином чайник, разместил на старинном подносе чашки, сахарницу, пирожные, конфеты, а рюмки пододвинул к краю, чтобы они оказались под рукой, когда он сочтет, что настало время ими воспользоваться.

Теперь все было готово. «Кажется, я справился со всеми колтунами и вшами, она может уже приходить, – с удовлетворением подумал он, поправляя книги на полках. – Все в порядке… но моя лампа! На уровне фитиля красно-коричневые пятна, черные подтеки… Но тут уж я бессилен, и, кроме того, у меня нет никакого желания получить ожоги. Пожалуй, если я опущу немного абажур, это будет не так заметно.

Ну, так как мне себя вести, когда она придет? – спросил он себя, устраиваясь в кресле. – Итак, она появляется, я целую ей руки, затем провожу ее сюда, в эту комнату. Я усаживаю ее поближе к огню, в это кресло, а сам занимаю место напротив нее. Я пододвигаю стул к ней, касаюсь ее колен, завладеваю ее руками. Теперь уже совсем просто заставить ее наклониться ко мне. Я целую ее в губы – и победа за мной!

Но это только прелюдия. Дальше начинается самое сложное. Не представляю, как я заманю ее в спальню. Раздевание, постель… одно дело, когда люди уже хорошо знакомы… В первый раз это выглядит крайне уродливо и приземленно. Перед этим хорошо бы поужинать наедине, выпить немного вина, которое ударяет в голову. Женщина должна чувствовать легкое опьянение, быть словно в забытьи и очнуться уже в постели, под градом недозволенных поцелуев, в темноте. Но сегодня ужина не будет, поэтому нам будет трудно избежать замешательства. Нужно компенсировать неприглядность этого акта страстью, душевной бурей. Значит, я должен овладеть ею прямо здесь. Она решит, что я потерял голову, и уступит.

Конечно, комната для этого не приспособлена. Здесь нет ни канапе, ни дивана. Мне придется опрокинуть ее прямо на ковер. Она, наверное, прикроет лицо руками, как это делают все женщины, а я постараюсь раньше, чем она попытается подняться, погасить лампу.

Ну ладно. Все-таки я приготовлю подушечку, чтобы подложить ее ей под голову». Он принес подушку и засунул ее под кресло. «А что, если я немного ослаблю подтяжки? С ними всегда возня…» Подумав, он совсем отстегнул их и затянул потуже ремень, чтобы не сваливались брюки. «Да, но эти проклятые юбки! Я всегда восхищаюсь тем, как это романистам удается в мгновение ока лишать девственности своих героинь, затянутых в корсеты, в бастионах платьев! Это так утомительно – сражаться со всеми этими финтифлюшками, путаться в складках накрахмаленного белья! Мне останется только надеяться, что мадам Шантелув в своих же собственных интересах, предвидя развязку, позаботится о том, чтобы избавить меня от смешных затруднений».

Он взглянул на часы: половина девятого. «Она вряд ли придет раньше чем через час, женщины всегда опаздывают. Что она наплела Шантелуву, чтобы уйти из дома в эти вечерние часы? Впрочем, это меня не касается. Гм! Этот чайник у камина выглядит как приглашение к омовению. Нет, пожалуй, слишком грубая идея. Просто чай – и рядом кипяток для заварки.

А если Гиацинта не придет? – он заволновался. – Нет, она должна прийти! Какой ей смысл уклоняться от встречи? Она прекрасно знает, что второй раз я не попадусь на крючок!» Его мысли перескакивали с одного на другое, но не выходили из привычного круга. «Наверное, все кончится полной катастрофой. Сразу за утолением жажды нас ждет разочарование. Ну что ж, тем лучше. Я снова обрету свободу! А то со всеми этими переживаниями я совсем перестал работать!

Ну и ну! Я опять – увы! только душой – двадцатилетний юнец. И это я жду женщину! Я, который многие годы жил, презирая влюбленных, не думая о любовницах! И это я каждую минуту смотрю на часы, невольно прислушиваюсь, не застучат ли ее каблучки на лестнице!

Да уж, нечего сказать! Этот пырей, голубой цветок, прорастающий в душе, невозможно выкорчевать. Так пусть он цветет! Двадцать лет тишины и покоя – и вдруг, ни с того ни с сего, он наливается силой и разрастается новыми и новыми побегами. Боже, какая глупость с моей стороны!»

Он вздрогнул от едва слышного звонка. «Еще нет девяти, это не она», – думал он, идя к двери.

Но это была она.

Он сжал ее руки и поблагодарил за точность.

У нее был несчастный вид.

– Я пришла, потому что знала, что вы будете ждать…

Он забеспокоился.

– У меня ужасная головная боль, – она провела рукой в перчатке по лбу.

Он помог снять ей меховое пальто и, проведя в комнату, указал на кресло. Он уже собирался устроиться напротив нее на стуле, как он и задумал, но она отказалась от кресла и выбрала место далеко от камина, у стола.

Он подошел к ней, наклонился и взял ее руки в свои.

– Какие у вас горячие руки! – проговорила она.

– Да, небольшая лихорадка. Я перестал спать по ночам. Если бы вы знали, как много я думаю о вас! Но вот вы здесь, со мной… – и он заговорил о том, что его преследует запах корицы и еще чего-то, менее различимого, который источают ее перчатки. – Вот этот, – он вдохнул аромат ее пальцев, – когда вы уйдете, это благоухание останется со мной.

Она вздохнула и встала.

– О, у вас есть кот. Как его зовут?

– Муш.

Она позвала кота. Но тот поспешно скрылся.

– Муш! Муш! – воззвал к нему Дюрталь.

Но кот забился под кровать и не показывался.

– Он немного дикий… и он никогда не видел женщин.

– Вы хотите, чтобы я поверила в то, что ни одна женщина не приходила сюда до меня?

Он заверил ее, что все именно так, как она сказала. Она – первая.

– Но, признайтесь, вы не очень-то расстраивались из-за отсутствия посетительниц?

Он покраснел.

– Почему вы так решили?

Она пожала плечами.

– Меня так и тянет вас подразнить, – призналась она, снова усаживаясь, на этот раз в кресло. – Иначе я не знаю, чем объяснить то, что я позволяю себе задавать вам такие нескромные вопросы.

Он сел вблизи от нее. Наконец-то он добился задуманной им мизансцены. Он решил предпринять атаку.

Их колени соприкасались.

– Вы просто не можете быть нескромной. Отныне вы обладаете всеми правами…

– Да нет, никакими особыми правами я не обладаю, да и не стремлюсь к этому.

– Но почему?

– Потому что… Послушайте, – в ее голосе появились сила и уверенность, – чем больше я думаю обо всем, тем отчетливее я понимаю, что мы не должны губить нашу мечту. Прошу вас! И потом… хотите, я буду откровенна, откровенна до такой степени, что наверняка покажусь вам монстром эгоизма… так вот, мне лично не хотелось бы расстаться с тем ощущением счастья, которое дает мне наша связь, оно настолько… как бы это сказать… полное, настолько самодостаточное… Я, наверное, очень неясно выражаюсь, не знаю, понимаете ли вы меня… Я привыкла к тому, что вы принадлежите мне в любое время, так же как долгое время мне принадлежали Байрон, Бодлер, Жерар де Нерваль, все те, кого я любила…

– То есть?

– Я хочу сказать, что мне стоит всего лишь подумать о вас, засыпая…

– И?

– И вы превращаетесь в моего Дюрталя, того, которого я обожаю и чьи ласки сводят меня с ума по ночам.

Он в изумлении смотрел на нее. Ее взгляд стал рассеянным, казалось, она его не замечает и говорит в пустоту. Внезапно в его сознании всплыли слова Гевэнгея об инкубах. «Ладно, с этим разберемся позже», – в замешательстве подумал он. А пока… Он легонько притянул ее за руку к себе, наклонился и поцеловал ее в губы.

Она вздрогнула, словно от удара электрического тока, и вскочила. Он обнял ее и страстно впился в ее губы. Она издала какой-то горловой звук и с тихим стоном запрокинула голову, прижимаясь к нему.

Он почувствовал, что теряет контроль над собой. Он вдруг понял, что она оберегала свое вожделение, как сквалыга, что она пред почитала молчаливое одинокое наслаждение.

Он оттолкнул ее. Бледная, задыхающаяся, она продолжала стоять, вытянув руки вперед, словно напуганный ребенок. Вся ярость Дюрталя улетучилась, он снова обнял ее, но она вырвалась.

– Нет, умоляю вас, пустите! – кричала она.

Он еще крепче прижал ее к себе.

– О! Прошу вас, позвольте мне уйти!

В ее голосе прозвучала такая безнадежность, что он отпустил ее. Позже он спрашивал себя, не лучше ли было тогда грубо повалить ее на ковер и прибегнуть к силе. Но он испугался безумия, таившегося в ее глазах.

Ее руки безвольно упали, побелев, она оперлась на книжные полки.

– А! – он принялся расхаживать по комнате, ударяя ребром ладони по мебели, – я, должно быть, действительно люблю вас, если, несмотря на ваши мольбы, несмотря на то, что вы отталкиваете меня…

Она подняла руки, как бы защищаясь от него.

– Господи, – он окончательно вышел из себя, – да из какого непробиваемого состава вы сделаны?

Словно очнувшись, она поежилась и сказала:

– Месье, я так страдаю, избавьте меня от всего этого.

Перескакивая с одного на другое, она стала говорить о муже, о своем духовнике, речь ее была бессвязной, и ему было не по себе. Она замолчала и через некоторое время спросила напевным тягучим голосом:

– Ведь вы придете завтра вечером ко мне?

– Но и я страдаю не меньше, чем вы.

Ее глаза подернулись дымкой, где-то в глубине мерцали слабые огоньки. Казалось, она его не слышит. Едва различимо она пропела:

– Скажите же, мой друг, ведь вы придете, правда?

– Да, – решился он наконец.

Она привела в порядок свое платье и, ни слова не говоря, вышла из комнаты. Он молча проводил ее до двери. На пороге она обернулась, взяла его руку и коснулась ее губами.

Некоторое время он в полном недоумении стоял в прихожей, затем вернулся в комнату. «Что все это значит?» – силился понять он. Расставив все по обычным местам, он пнул ногой ковер. «Да, попробую навести порядок в своих мыслях. Итак. Чего она хочет? У нее есть какая-то цель. Она не дает мне перейти границу. Действительно ли она боится разочарования? Понимает ли она, насколько смешны все эти любовные прыжки и ужимки? Или я был прав, решив, что она просто кокетка, думающая только о себе? Это уж верх эгоизма, один из тех запутанных грехов, разобраться в которых могут лишь духовники. И в этом случае она – лукавая соблазнительница!

Теперь сюда же еще вклинивается этот вопрос об инкубах. Она совершенно безмятежно призналась, что во сне совокупляется с теми, кого сама выбирает, живыми и мертвыми. А может быть, она и вправду сатанистка и на этот путь ее толкнул каноник Докр, которого она хорошо знала?

Голова пухнет от всех этих вопросов, на которые я не в состоянии ответить. И еще это ее неожиданное приглашение… Может быть, она уступит, когда мы встретимся у нее? Она, возможно, чувствует себя дома более раскованно. Или же ей доставит особое наслаждение то, что она согрешит под боком у мужа? Испытывает ли она ненависть к мужу? Что это, продуманная месть или же способ пощекотать себе нервы, подстегнуть свою чувствительность атмосферой страха?

А может, и это всего лишь кокетство, род предобеденного аперитива, бессовестный обман? Но женщины так непредсказуемы! Что, если она прибегла к этой уловке, тянет время только для того, чтобы подчеркнуть свое отличие от других особ женского пола? Возможно, на то есть и физиологические причины, чисто объективная необходимость переждать день-другой».

Тут его фантазия иссякла, и он не смог отыскать иных причин ее поведения.

Поражение, которое он потерпел, задело его самолюбие.

«Я полный идиот, – думал он. – Нужно было действовать, презирая ее мольбы и хитрости, впиться ей в губы, обнажить ее грудь. Все было бы уже позади! А теперь придется начинать сначала, а у меня и так, черт подери, хватает забот!

Кто знает, может, она сейчас смеется надо мной? И я представлялся ей более смелым, более решительным? Да нет, вряд ли. Ее надломленный голос, потерянный взгляд… это не было притворством. А этот поцелуй, благодарно-почтительный, скользнувший по руке!

Голова идет кругом. Со всеми этими перипетиями я совсем забыл о ликере и чае. Уф! Теперь я могу снять ботинки, ноги гудят. Немудрено, столько отшагать из угла в угол!

Правильнее всего будет спать, все равно я не в состоянии ни работать, ни читать».

Он откинул покрывало. «Да, всегда все происходит не так, как это мыслится заранее. А замысел был не так уж плох». Он лег, вздохнув, потушил лампу. Кот, окончательно успокоившись, легкой, словно дыхание, походкой проскользнул мимо него и бесшумно улегся на свое место.

XI

Вопреки своим опасениям он крепко спал всю ночь и, проснувшись, почувствовал себя свежим и бодрым, повеселевшим и спокойным.

Казалось бы, сцена, происшедшая накануне, должна была обострить его чувство, но этого не случилось. Дюрталь был не из тех, кому нравится преодолевать препятствия. Он делал только одну попытку прорваться сквозь них и, если это оказывалось ему не по силам, отступал, не испытывая ни малейшего желания возобновить борьбу. Мадам Шантелув ошиблась, если считала, что, лавируя, придерживая его, она зацепит Дюрталя сильнее. Новизна ситуации уже притупилась для него, он устал ждать, и ее жеманство наводило на него скуку.

К его размышлениям стала примешиваться толика досады. Он был раздражен тем, что эта женщина водит его за нос, и тем, что он сам позволяет себя дурачить. Ему вспомнились ее отдельные довольно бесцеремонные фразы, колкости, которые он в свое время пропустил мимо ушей. Так, желая объяснить свой нервический смех, мадам Шантелув небрежно бросила: «Со мной это часто случается в омнибусах». И еще ее утверждение, что, для того чтобы обладать им, она не нуждается ни в нем самом, ни в его согласии. Ему казалось по меньшей мере непристойным, что она заявила это прямо в лицо человеку, который уж никак не преследовал ее и не завлекал щедрыми авансами.

«Ну ничего, придет время, я поставлю тебя на место».

Навязчивый образ этой женщины отступил, и к нему вернулась трезвость рассудка.

Он подвел итог: «Еще два свидания, не больше. Одно сегодня вечером, у нее. Это пустая трата времени, так как я не собираюсь ни штурмовать крепость, ни подвергаться осаде. Еще не хватало, чтобы Шантелув застал меня на месте преступления. Нет, ни полиция нравов, ни револьвер меня не прельщают. Так что, в сущности, это свидание не в счет. Еще одно, последнее, должно произойти здесь же. Если она так и не уступит, что ж, ее дело. Пусть соблазняет кого-нибудь еще!»

Он с аппетитом позавтракал, сел за письменный стол и разложил разрозненные материалы к своей книге.

Я остановился на том, – вспомнил он, просматривая последнюю написанную им главу, – что его алхимические опыты ни к чему не привели, и Дьявол так и не пришел ему на помощь. Прелати, Бланше, колдуны, все те, кто собрался вокруг маршала, твердили, что, для того чтобы привлечь внимание Сатаны, нужно пообещать ему свою душу и даже жизнь или же встать на путь кровавых преступлений.

Жиль отказывался продавать свою жизнь и уступить душу Дьяволу, но мысль об убийствах не внушала ему ужаса. Этот человек, отважно сражавшийся с англичанами, бесстрашно сопровождавший повсюду Жанну д’Арк и защищавший ее, дрожал перед Сатаной и испытывал испуг, стоило ему подумать о Христе и о вечной жизни. Он боялся, что его сообщники проболтаются о том, что происходит в замке, и заставил их поклясться на Святом Евангелии, что они не выдадут тайны. А в средние века даже самые дерзкие преступники не отваживались нарушить клятву, данную Богу.

Заброшенные печи остывали, опыты не возобновлялись, и в это время Жиль предавался кутежам. Он пил, ел, и вскоре внутреннее пламя опалило его.

В замке не было женщин. Кажется, в этот период жизни в Тиффоге Жиль презирал занятия сексом. После того, как он долгое время вращался в обществе распутниц и вместе с Ксентрайлем, Ла Иром и им подобными, посещал придворных проституток, которых держал при себе Карл VII, Жиль стал испытывать отвращение к женщинам. Как и многие другие, он пресытился женскими прелестями, и часто его мутило при виде нежной кожи. Он ненавидел запах, исходящий от женщины, что, впрочем, было свойственно всем содомитам.

Он развращал мальчиков-певчих, которых сам отбирал для церковного хора, «красивых, как ангелы». Только их он и любил, только их и щадил, когда превращался в кровавого убийцу.

Но вскоре его душе наскучила пресная пища детских поллюций. Закон сатанизма требовал, чтобы избранник Зла прошел всю лестницу греховности, ступенька за ступенькой, спускался все ниже и ниже по спирали в бездну. Душа Жиля должна была сгнить, чтобы в ее нарывающей оболочке, чудесной дароносительнице, поселился ад.

Повеяло духом скотобоен, непристойные молебны поднимались к небесам. Первой жертвой Жиля стал совсем маленький мальчик, имя которого не сохранилось в источниках. Жиль зарезал его, отрубил ему руки, вырвал сердце, глаза и отнес все эти части в комнату Прелати. Это был дар Сатане, и оба усердно взывали к нему. Но дьявол хранил молчание. Не выдержав, Жиль сбежал. Прелати завернул останки в простыню и ночью, дрожа от страха, зарыл их в святую землю рядом с часовней святого Винсента.

Жиль собрал кровь этого ребенка и переписывал ею формулы призывания дьявола и колдовские книги. Эта кровь оросила семена греховности, которые проросли бурными побегами. Уже скоро де Рэ мог складывать в амбары обильный урожай преступлений.

С 1432 по 1440 год, то есть в течение восьми лет, протекших с того момента, когда Жиль получил отставку, до его смерти, жители Анжу, Пуату, Бретани оглашали окрестности плачем. Дети бесследно исчезали, пастухи уходили в поля и не возвращались, девочки пропадали на пути из школы домой, и сколько мальчиков, беззаботно игравших в мяч на улице или резвившихся на опушках, сгинуло в неизвестности!

Герцог Бретани приказал начать следствие, и писари, состоявшие при Жане Тушеронде, уполномоченном по уголовным вопросам, вели бесконечный список детей, которых оплакивали родные.

Сын женщины по имени Перонь, «посещавший школу и выказавший отличные способности», пропал в Рошебернаре.

Сын Гийома Брис, «нищий, живший подаяниями», пропал в Сент-Этьен-де-Монтлюке.

Сын Жеорже де Барбье, «которого в последний раз видели за постоялым двором Рондо, где он собирал яблоки», пропал в Машекуле.

Сын Мателин Туар, «ребенок лет двенадцати», пропал в Тонайе, «и люди слышали, как он плакал и звал на помощь».

В Машекуле же муж и жена Сержан на Троицын день оставили своего восьмилетнего ребенка дома одного и, вернувшись с поля, «не нашли упомянутого выше отрока восьми лет, чему удивились и впали в великую печаль».

Пьер Бадье, торговец из Шантелу, заявил, что примерно год назад он видел во владениях де Рэ двух девятилетних детей, сыновей Робэна Паво. «Никто больше их не встречал, и их судьба неизвестна».

Жанна Дарель показала в Нанте, что она в праздничный день была в городе со своим сыном по имени Оливер, мальчиком семи лет, «и с того дня больше не видела его и ничего о нем не слышала».

Следствие разрасталось, в списках были уже сотни имен, от исписанных страниц дела исходит боль матерей, расспрашивавших прохожих на улицах о своих детях, вопль семей, у которых были похищены чада в то время, как взрослые возделывали поля и сеяли коноплю. После каждого абзаца повторяются одни и те же тоскливые фразы, словно навязчивый припев: «они в страшном горе», «в доме слышатся плач и многие сетования». Повсюду, где появлялся Жиль, стенали женщины.

Поначалу напуганные люди поговаривали, что, видимо, злые феи воруют детей, но постепенно в души начали закрадываться страшные подозрения. Стоило Жилю подняться с места и отправиться из Тиффога в замок Шантосе, а оттуда в небольшую крепость де ля Суз или в Нант, как за ним тянулся шлейф родительских слез. На следующий день после того, как он проезжал ту или иную деревню, обнаруживались пропажи детей. Крестьяне заметили, что маленькие мальчики исчезают и после краткого пребывания в тех или других местах приближенных Жиля – Прелати, Роже де Брикевиля, Жиля де Сийе. Наконец они с ужасом обнаружили, что некая старуха, Перрин Мартэн, бродит по дорогам, одетая в серое платье, прикрыв, как и Жиль де Сийе, лицо черной кисеей, подманивая к себе детей, она ласково заговаривает с ними, приподнимает вуаль, и ее добродушная внешность внушает им доверие. Они охотно идут за ней, она заводит их в лес, где они попадают в лапы здоровенных мужчин, которые связывают их и уносят куда-то в мешках. Люди прозвали эту ведьму, поставляющую детей для кровавых обрядов, Гарпией.

Посланники Жиля охотились за детьми по деревням и городам под предводительством главного ловчего, де Брикевиля. Жиль не всегда был ими доволен. Иногда он усаживался у окна замка и, завидев юношу, который надеялся получить милостыню, прослышав о щедрости владельца этих мест, гипнотизировал его, заманивал внутрь, и, если его внешность будила в нем злобные инстинкты, нищего бросали на дно каменного мешка, где он и находился до тех пор, пока, почуяв голод, маршал не требовал человечины.

Скольких детей он зарезал, изнасиловав их перед этим? Даже он этого не знал, потеряв счет своим злодеяниям и убийствам. Источники называют от семисот до восьмисот имен жертв. Но эти цифры неточны, они учитывают далеко не все преступления. Опустошительным набегам подвергались целые области, в деревнях вокруг Тиффога не осталось ни одного юноши, около ля Сузы все семьи лишились сыновей, в Шантосе подвал одной из башен был забит трупами. Один из свидетелей, показания которого приведены в деле, Гийом Гилере, заявил, что «некто по имени Дю Жарден, по слухам, обнаружил в замке огромную бочку, заполненную телами убитых детей».

И до сих пор находят следы злодеяний. Два года назад один врач набрел на тайник, заваленный черепами и костями.

Жиль признался в том, что приносил человеческие жертвы, а его друзья поведали о чудовищных подробностях ритуалов.

В сумерки Жиль и его ближайшее окружение, отяжелев от сочного мяса крупной дичи, переходили к возбуждающим пряным напиткам, а затем укрывались в одной из отдаленных комнат замка. Из подвала туда приводили мальчиков. Их раздевали, затыкали рот кляпом. Жиль ощупывал их, осматривал, удовлетворял свою похоть, а потом наносил удары кинжалом, расчленяя тела на части.

Иногда он вскрывал живот, принюхивался к внутренностям, руками расширял рану и садился в нее. Купаясь в теплой кашице, он поглядывал через плечо, стараясь не пропустить последний спазм своей жертвы. Он заявил позже, что «ничто не доставляло такой радости, как человеческие муки, слезы, страх и кровь».

Но и эти забавы ему наскучили. В еще не опубликованной части дела де Рэ говорится о том, что «вышеупомянутый сир тешил себя маленькими мальчиками, а иногда и девочками, которых при сношении клал на живот, так как, по его словам, в этом случае ему было проще достигнуть желаемого и он испытывал большее удовольствие». Затем он медленно перерезал им горло. Трупы, одежду, белье бросали в костер из сухих веток и трав, пепел частично ссыпали в отхожие места, частично развеивали по ветру с высокой башни, а частично выбрасывали в канавы и рвы, заполненные водой.

Постепенно приступы зверства приобрели еще более мрачный оттенок. Первоначально он вымещал скапливающуюся в нем злую энергию на живых или же умирающих людях, но ему надоело усмирять бьющихся в конвульсиях тела, и он обратил свой взор на мертвых.

Со всей страстью своей натуры он, издавая восторженные крики, целовал тела своих жертв, учредил конкурс на звание самого красивого мертвеца. Он придирчиво разглядывал отрезанные головы и, отобрав ту, которая, по его мнению, могла быть достойна приза, поднимал ее за волосы и приникал к холодным губам.

В течение нескольких месяцев он находил удовольствие в вампиризме. Он осквернял тела мертвых детей, остужал свою горячку холодом залитых кровью могил, а однажды, когда его подвалы опустели, взрезал живот беременной женщине и воспользовался извлеченным из ее утробы зародышем. После каждого приступа он чувствовал себя совершенно обессиленным и впадал в тяжелый сон, в кому, состояние, напоминающее летаргию, которая наваливалась на сержанта Бертрана, совершавшего налеты на места погребений. Возможно, этот беспробудный сон – одна из фаз вампиризма, который изучен очень плохо. Но даже если признать, что Жиль де Рэ – ошибка природы, виртуоз во всем, что касается страданий и насильственной смерти, превосходящий самых знаменитых преступников, самых фанатичных садистов, все равно человеческий разум не в силах понять замыслы Жиля, настолько они бывали жутки.