Текст книги "Геенна огненная"

Автор книги: Жорис-Карл Гюисманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Они вышли в просторную галерею, расположенную над папертью, служившую основанием для башен. Карекс с улыбкой продемонстрировал им, как звучат крохотные колокольчики, которые были прикреплены к дощечке, прибитой к двум столбам. Он дергал за веревочки, высвобождая хрупкий медный перезвон, и прислушивался к нему, вытаращив глаза от восхищения, посасывая усы. Стремительная гамма растворялась в воздухе.

Неожиданно он оборвал игру.

– Когда-то, – сказал он, – я мечтал об учениках. Но никто не хочет осваивать ремесло, доходы от которого столь мизерны. Редко кто забредает на колокольню. Теперь не принято даже звонить во время венчания.

– На свою судьбу я не жалуюсь, – продолжал он. – Улицы Парижа наводят на меня тоску, и я с трудом ориентируюсь в них. Я спускаюсь с колокольни только по утрам, чтобы набрать воды. Но моя жена боится высоты. И потом, порой бывает очень неуютно… снег проникает сквозь бойницы, ложится толстым слоем, иногда я оказываюсь заживо замурованным, и до меня доносятся только гулкие порывы ветра.

Они подошли к жилищу Карекса.

– Входите же, месье, – пригласила их женщина, ожидавшая гостей у дверей. – По-моему, вы заслужили отдых.

Она указала на стол, где уже красовались четыре стакана.

Звонарь принялся раскуривать короткую вересковую трубку, а де Герми и Дюрталь занялись изготовлением самокруток.

– У вас очень славно здесь, – произнес Дюрталь, чтобы завязать разговор.

Комната была довольно просторной, каменные стены упирались в сводчатый потолок. Свет проникал в нее через полукруглое окошко, почти прилепившееся к потолку. Скверный ковер покрывал большую часть аккуратного квадрата пола. Комната была обставлена весьма скромно: круглый обеденный стол, старинные кресла, обитые знаменитым темно-синим утрехтским бархатом, небольшой буфет, на котором громоздились кувшинчики, блюда и прочая фаянсовая посуда, изготовленная в Бретани. Напротив отполированного орехового буфета стоял книжный шкаф черного дерева, в котором хранилось не более пятидесяти книг.

– Вас интересуют мои книги? – спросил Карекс, проследив за взглядом Дюрталя. – О, месье, вы можете посмотреть, но не будьте слишком строги ко мне, здесь только то, что относится к моему ремеслу.

Дюрталь подошел к книжным полкам. Библиотека состояла из трудов, посвященных колоколам.

На небольшой старинной пергаментной книге он разобрал надпись, сделанную от руки рыжими чернилами: Жером Магиусс «О колокольчиках» (1664). Далее следовали «Собрание занимательных и полезных сведений о церковных колоколах» Дома Реми Карре, какой-то анонимный труд, «Трактат о колоколах» Жана-Батиста Тьера, кюре Шампрона и Вибрайа, увесистый том какого-то архитектора по имени де Блавиньяк, издание поскромнее, озаглавленное «Очерк символики колоколов», священника одного из приходов в Пуатье, «Заметки» аббата Барро, целая серия брошюр, обернутых в серую бумагу, без переплетов и титульных листов.

– Все это пустячное собрание, – вздохнул Карекс. – В нем не хватает лучших исследований: «Комментарий о колоколах» Анжело Рокки и «О колокольчике» Персикеллиуса. Но это раритеты, и к тому же они баснословно дороги.

Дюрталь бегло осмотрел другие книги. По большей части это была религиозная литература: библия на латинском и французском языках, Подражание Иисусу Христу, история и теория религиозной символики аббата Обера, энциклопедия еретических учений Плюке, жития святых.

– Да, у меня совсем нет в доме беллетристики, но де Герми снабжает меня книгами, которые, по его мнению, заслуживают внимания.

– Ты заговорил нашего гостя, – упрекнула Карекса жена. – Дай же ему наконец сесть.

Она протянула Дюрталю наполненный до краев бокал, и он пригубил отменного сидра, душистого и искристого.

Он рассыпался в комплиментах по поводу вкуса напитка, и хозяйка пояснила, что сидр прислан им родственниками из Бретани, из Ландевенека, где он и изготовляется и откуда родом она сама.

Дюрталь вспомнил, что когда-то провел целый день в этой деревне, чем очень обрадовал хозяйку.

– Так мы давние знакомые, – заключила она, пожимая ему руку.

Труба от печи прочерчивала в воздухе зигзаг и устремлялась к квадрату из жести, вставленному вместо одного из стекол в оконную раму. Дюрталь, разнеженный теплом, поддался расслабляющей атмосфере, которую создавали Карекс и его славная жена, обладавшая таким открытым, хотя и несколько простоватым лицом, прямо смотревшая на собеседника жалостливыми глазами, и, отрешившись от всего, мысленно пустился в странствия. Разглядывая комнату и ее обитателей, он думал: «Вот если бы можно было устроить здесь, над крышами Парижа, гавань покоя! Тихую одинокую жизнь среди облаков! Затворившись на долгие годы, я бы работал над книгой. Какое немыслимое счастье – отстраниться от времени и листать старинные книги, устроившись в ярком круге света, не обращая внимания на приливы и отливы человеческой глупости, разбивающейся о подножие башни!»

Он поймал себя на том, что улыбается наивности своей мечты.

– Впрочем, здесь и так хорошо, – проговорил он, словно подводя итог своим размышлениям.

– О, не так уж и хорошо, – откликнулась хозяйка. – Правда, места много, у нас две спальни, почти такие же просторные, как эта комната, и несколько чуланов. Но все это расположено не самым удачным образом, а кроме того, здесь очень холодно. И нет кухни, – она махнула рукой в сторону лестничной площадки, где была установлена плита. – Я старею, и мне уже трудно подниматься по лестнице, перетаскивая на себе запасы провизии.

– Никакими усилиями невозможно вбить гвоздь в эти стены, – подхватил Карекс. – Камень сопротивляется, гнет их, и они отскакивают. Но я уже привык к этому жилью, а вот она мечтает провести последние годы жизни в Ландевенеке!

Де Герми поднялся. Они попрощались с хозяевами, и Карекс заставил Дюрталя пообещать, что вскоре навестит их еще раз.

– Какие замечательные люди! – воскликнул Дюрталь, когда они очутились на площади.

– Карекс незаменимый консультант, он прямо-таки кладезь премудрости.

– Но скажи мне, как же, черт побери, получилось, что столь образованный человек, отнюдь не из последних, занят такой черной работой?

– Если бы он тебя слышал! Но, друг мой, те, кому доверялось звонить в колокола в средние века, могли вызывать какие угодно чувства, но не презрение. Конечно, современные звонари утратили свой былой статус. Что же касается причин, по которым Карекс связал свою жизнь с колоколами, то они мне не известны. Кажется, какое-то время он учился в семинарии, в Бретани, но его одолевали сомнения, и он счел себя недостойным сана священника. Он переехал в Париж и долгое время состоял при отце Жильбере, умном и образованном человеке, настоящем знатоке колокольного звона. В своей келье, в Нотр-Дам, тот собрал редкостные старинные планы Парижа. Его тоже нельзя было назвать ремесленником. Скорее он был самозабвенным коллекционером документов, относящихся к истории Парижа, Нотр-Дам. Карекс обосновался в Сан-Сюльпис и прожил тут уже более пятнадцати лет.

– А как ты с ним познакомился?

– Я пришел к нему как врач, и вот уже десять лет как мы дружны.

– Странно, в нем совсем нет той скрытности, подозрительности, которая бывает свойственна слушателям семинарии.

– В распоряжении Карекса всего несколько лет, – произнес де Герми, словно обращаясь к самому себе. – А потом ему не останется ничего другого, как умереть. Церковь, которая позволила провести газ в часовни, в конце концов заменит колокола мощными звонками. Это будет прелестно: механизмы будут соединены электрическими проводами, отрывистые сигналы, властные приказы – как у протестантов.

– Ну что же, по крайней мере у жены Карекса появится повод вернуться в Финистер.

– Вряд ли это им удастся, они слишком бедны. И потом, Карекс не переживет разлуки с колоколами. Удивительно, как люди привязываются к предметам. Так, например, механик любит свои железки, да и вообще человек с нежностью относится к вещи, которая ему послушна и за которой он ухаживает. Он любуется ею, как живым существом. Но колокол – это нечто особенное. Он принимает крещение, как ребенок, освящается елеем, согласно установлению епископа, на нем с самого начала его существования лежит благословение – семь мазков священным маслом, образующих крест, – он несет утешение умирающим, поддерживает их в минуты смертельной тоски.

Колокол – глашатай Церкви, ее внутренний голос и одновременно обращение к миру, в этом, пожалуй, его можно сравнить со священником. Колокол – не просто кусок бронзы, перевернутая ступка, которую дергают за веревку. Прибавь к этому тот факт, что колокола, как и вина, красит возраст, их звучание становится с годами все более сильным и глубоким, утрачивает привкус незрелости и робости. Можно понять тех, кто всей душой прикипает к ним!

– Черт возьми, ты неплохо подкован в области колоколов!

– Я, – засмеялся де Герми, – полный профан в этом деле. Я только повторяю то, что слышал от Карекса. Если ты увлечен этой темой, то обратись к нему, он растолкует тебе символику колоколов, он неисчерпаем – настоящий дока.

– Я живу в двух шагах от монастыря, – задумчиво произнес Дюрталь, – и ранним утром воздух рябит волнами колокольного перезвона. Когда я был болен, то ночи напролет ждал этого звона, как спасения. Эти звуки баюкали меня, их ласка, далекая и отстраненная, освежала и врачевала. В эти минуты я знал, что кто-то молится за всех, в том числе и за меня, и мне было не так одиноко. Да, колокольный звон необходим измученным бессонницей больным.

– Ну, не только больным. На воинствующие души он действует как бром. На одном из колоколов была надпись: «Утишаю страсти», и если вдуматься, то так оно и есть.

Дюрталь все время думал об этом разговоре. Вечером, уже лежа в постели, он снова и снова возвращался к нему. Его преследовала высказанная звонарем мысль о том, что колокольный звон и есть, собственно, церковная музыка. Незаметно для себя он погрузился в далекое прошлое, в средние века, из длинной процессии монахов вдруг отделилась коленопреклоненная группа, внимающая голосам ангелов, вкушающая по капле густой бальзам белого нежного звона.

На него нахлынули знакомые картины, из которых складывалось устоявшееся представление о литургии: утренние песнопения, мелодичный строй колокольного перезвона, доносящийся с башен и стремительно обрушивающийся на узкие кривые улочки, на зубчатые стены в желобках, оповещающий о часах молений – первом, третьем, шестом, девятом, – о начале вечерни, о переходе к малому повечерью, приветствующий городское веселье заливистым смехом колокольчиков, а в минуты тревоги и горя истекающий слезами.

Они не были выдающимися звонарями, эти люди, призванные внимать живой душе города, вторить его радостям и его бедам. Колокола, к которым они были приставлены и которым они прислуживали покорно и преданно, были признаны и вместе с тем принижены, как, впрочем, и сама Церковь. Иногда они позволяли себе раскрепоститься, подобно тому как священник отдыхает порою от своей рясы, и звучали отнюдь не набожно. В базарные дни, во время ярмарок они болтали с детишками, в дождливую пору предлагали им провести досуг, играя в нефах, навязывали им самой святостью помещения порядочность, утерянную, кажется, навсегда, взамен споров, неизбежно возникавших вокруг торговых сделок.

Теперь язык колоколов истерся, они способны лишь на невнятные звуки, лишенные всякого смысла. Карекс был прав. Следовательно, этому человеку, отвергнувшему человечество, укрывшемуся в воздушной гробнице, больше не для чего жить. Он прозябал, устаревший и никчемный, среди людей, которые смеются, заслышав звуки ригодона. В нем можно видеть отсталого ретрограда, обломок, вынесенный на берег рекой времени, наблюдателя, равнодушного к презренным носителям сутаны конца века. Чтобы привлечь разряженные толпы в салоны, которыми стали церкви, они, не дрогнув, могли бы пропеть каватину или вальс в сопровождении органа, который, как последняя жертва, отдан на растерзание чернорабочим светской музыки, устроителям балетных представлений, сочинителям опер-буфф.

«Бедняга Карекс, – думал Дюрталь, задувая свечу, – и он любит эту эпоху, как де Герми и как я. Но он опекает свои колокола, и наверняка у него есть любимчики среди них. Вообще-то не стоит так уж его жалеть, и у него, как и у нас, есть заветная блажь, а значит, и силы, чтобы жить».

IV

– Ну, и как продвигается твоя работа, Дюрталь?

– Я закончил первую часть жизнеописания Жиля де Рэ. В ней я перечислил его подвиги и бегло отметил его достоинства.

– Что совсем не интересно, – заметил де Герми.

– Пожалуй, ведь это имя пережило четыре века благодаря тому, что этот человек стал воплощением многочисленных пороков. Теперь я собираюсь перейти к его преступлениям. Видишь ли, я затрудняюсь объяснить, как отважный военачальник, добрый христианин оказался жестоким садистом, трусом, вероотступником.

– Причем, насколько мне известно, переворот произошел внезапно!

– Именно поэтому все его биографы оказывались в тупике, разводя руками перед этой феерией духа, изумляясь перерождению души, происходящему по мановению волшебной палочки, как в театре. Должно быть, пороки были заложены в нем, но первоначальные свидетельства этого утеряны. Он постепенно увязал в грехах, но они оставались невидимыми и не попали в хроники. Мы располагаем следующими дошедшими до нас сведениями: «Жиль де Рэ родился около 1404 года, в замке Машекуль, на границе Бретани и Анжу. О его детстве нам ничего не известно. Отец его умер в конце октября 1415 года, и мать почти сразу же вышла замуж вторично за некоего Эстувиля, оставив своих детей Жиля и Рене де Рэ. Опеку над ним принял его дед, Жан де Краон, сеньор Шантосе и Ла Сузы, „человек старый“, проживший „зело много лет“, как утверждается в хрониках. Этот добродушный и рассеянный старик совсем не занимался его воспитанием и поспешил избавиться от него, женив его 30 ноября 1430 года на Екатерине де Труар.

В 1435 году он находился при дворе дофина. По свидетельствам современников, он был крепкого телосложения, поразительно красив, изысканно элегантен, но несколько нервен. Нам неизвестно, какую роль он играл при дворе, но не следует забывать, что он был самым богатым бароном во Франции, а король – беден.

В это время Карл VII пребывал в самом отчаянном положении: без денег он утратил свое влияние и авторитет. Ему с трудом удавалось удерживать в повиновении только города, расположенные в долине Луары. Несколькими годами ранее во Франции свирепствовала чума, новые бедствия окончательно истощили ее. Она была обескровлена Англией, вскрывшей ей вены, взрезавшей ее до самой сердцевины. Англия, подобно легендарному спруту Кракену, появлялась на поверхности моря, совершив бросок через пролив, нападала на Бретань, Нормандию, часть Пикардии, на Иль-де-Франс, на северные провинции, на центральную часть, вплоть до Орлеана, ее щупальца намертво присасывались к городам, оставляя после себя опустошенные, мертвые земли.

Напрасно Карл добивался ссуд, изощрялся в вымогательстве, увеличивал налоги. Разграбленные города, опустошенные поля, по которым рыскали волки, отвечали молчанием на призывы короля, чье право на престол становилось все более сомнительным. Окончательно пав духом, он клянчил деньги у всех подряд. Его небольшой двор в Шиноне был опутан сетью интриг, в которую попадали все новые и новые жертвы. Карл и его сторонники, затравленные, понимавшие, как ненадежно их пристанище, отгороженное полоской Луары, стали искать утешения в буйных оргиях, которые позволяли им забыть о близящейся катастрофе. Они жили сегодняшним днем, разбойничьи набеги и заемы обеспечивали им роскошную жизнь. Они предпочитали не вспоминать о набивших оскомину окриках „Кто идет?“, о зыбкости своего положения, с презрением смотрели в будущее, предаваясь пьянству в окружении женщин.

Да и на что еще был способен этот король, апатичный, безвольный, родившийся от матери-чудовища и отца-безумца?»

– О! О Карле VII лучше всего говорит его портрет кисти Фуке, выставленный в Лувре. Я часто останавливался перед этой образиной, разглядывал его поросячье рыло, глаза провинциального ростовщика, лицемерно жалобный изгиб губ, схваченные рукой художника. Кажется, что Фуке изобразил недостойного священника, чувствующего себя отвратительно после попойки и вдобавок подхватившего насморк. Этот характер, только лишенный сальных наростов, прокаленный на огне, и породил менее похотливого, но более жестокого и упрямого короля Людовика XI, сына и наследника Карла VII. Кроме того, этот человек приказал убить Иоанна Неустрашимого и предал Жанну дʼАрк и уже этим заслужил самого строгого суда.

– Так вот. Жиль де Рэ, взявший на себя военные расходы, конечно же, был с радостью встречен при дворе. Он оплачивал турниры и балы, снабжал короля крупными суммами и постоянно одалживал деньги придворным. Но, несмотря на свой успех при дворе, он не разделял свойственного Карлу VII упоения распутством. Он отправляется в Анжу и в область Мэн, где дерется с англичанами. Он оказался «умным и смелым» военачальником, как утверждают хроники, но тем не менее вынужден был бежать, так как войско противника превосходило его армию числом. Части английского войска воссоединились, расползлись по стране, забираясь все дальше и дальше, в их руках уже был Париж. Король подумывал о том, чтобы, бросив Францию на произвол судьбы, укрыться на Юге, и в этот момент появилась Жанна дʼАрк.

Жиль возвратился ко двору Карла, и тот поручил ему охранять и защищать Орлеанскую Деву. Он следовал за ней повсюду, участвовал в сражениях, побывал вместе с ней у стен Парижа, присутствовал при коронации дофина в Реймсе и, по сведениям Монстреле, за свои заслуги в двадцать пять лет был назначен маршалом Франции!

– Черт возьми, – прервал его де Герми, – вот так скорость! Наверное, поэтому в ту эпоху люди не были неповоротливыми разинями, ни на что не годными размалеванными развалинами, как в наше время!

– О, не стоит сравнивать. К тому же титул маршала Франции приобрел блеск позже, во времена Франциска I и особенно в посленаполеоновскую эпоху.

Как относился Жиль де Рэ к Жанне дʼАрк? Об этом нет прямых сведений. Валле де Вервиль обвиняет его в предательстве, но не приводит никаких доказательств этому. Аббат Боссар, напротив, утверждает, что он был предан ей и всячески опекал ее, и его мнение кажется вполне правдоподобным.

По крайней мере ясно, что его душа окунулась в пучину мистики. Он находился рядом с этой странной девушкой, в вихре событий, носивших отпечаток Божественного вмешательства.

Он был свидетелем чуда. Какая-то простушка укротила сборище подонков и лодырей, привела в чувство трусливого короля, готового к бегству. Он наблюдал, как она пасла, словно домашний скот, хищников в овечьем обличье, всех этих Иров, Ксентрайлей, Бомануаров, Шабаннов, Дюнуа и Гокуров. Должно быть, и сам он щипал, подобно другим, белую травку проповедей, причащался перед началом сражений и поклонялся Жанне, как святой.

Он убедился, что Орлеанская Дева умеет держать слово. Она сняла осаду Орлеана, провела коронацию в Реймсе и после этого объявила, что ее миссия окончена и что она просит отпустить ее домой.

Держу пари, что мистицизм Жиля неимоверно возрос в это время. Перед нами человек, готовый стать и наемным убийцей, и монахом…

– Прости, что я тебя перебиваю, но я не уверен, что вмешательство Жанны дʼАрк было таким уж благом для Франции.

– То есть?

– Вот что я имею в виду. Тебе, должно быть, известно, что большую часть защитников Карла VII составляли уроженцы Юга, отчаянные и жестокие мародеры, грабившие население, которое им приходилось охранять. По сути, Столетняя война была войной между Севером и Югом. В это время Англия была той же Нормандией. Когда-то нормандцы завоевали Англию, в жилах англичан текла их кровь, они переняли у французов обычаи и даже язык. Если бы Жанна дʼАрк продолжала заниматься шитьем под крылышком у матери, Карл VII был бы низложен, и войне пришел бы конец. Плантагенеты владели Англией и Францией, которые в доисторические времена, когда еще не было Ла-Манша, были единой территорией, одним куском суши. Здесь было могущественное Северное королевство, простиравшееся до самого Лангедока. Его подданные обладали схожими привычками и различались совсем немногим.

Коронация Валуа в Реймсе расколола Францию, лишила королевство какой бы то ни было логики. Из-за нее оказались рассеянными те, у кого были общие интересы, и соединенными самые строптивые и враждебно настроенные круги населения. Мы заполучили – увы! – надолго людей с коричневатым цветом кожи, блестящими глазами, этих любителей шоколада и чеснока, которых трудно назвать французами. Скорее они приближаются к испанцам или итальянцам. Если бы не Жанна дʼАрк, Франция была бы свободна от этих оглушительных фанфаронов, легкомысленных и вероломных, от этой пресловутой латинской расы, черт бы ее побрал!

Дюрталь пожал плечами.

– Смотри-ка, – смеясь, заметил он, – я всегда подозревал, что тебя волнует судьба отечества, и твоя речь – лучшее подтверждение этому.

– Пусть так, – пробормотал де Герми, раскуривая потухшую сигарету. – Я разделяю мнение старинного поэта Эстернода: «Моя родина там, где мне хорошо». Что же до меня, то мне хорошо только среди жителей Севера. Но я перебил тебя. Вернемся же к нашим баранам. На чем мы остановились?

– Я уже не помню. Кажется, речь шла о том, что Орлеанская Дева выполнила свою миссию. Встает вопрос: чем был занят Жиль после ее казни? Об этом ничего не известно. Существует упоминание о том, что его видели в окрестностях Руана в то время, когда шел процесс, но мне думается, предполагать на основании этого, что он собирался освободить Жанну дʼАрк, как это делают некоторые его биографы, было бы слишком смело.

Его следы теряются, но в возрасте двадцати шести лет он затворяется в замке Тиффог.

Он уже не тот солдафон в доспехах. Он на пороге преступлений, и в это время в нем просыпается художник, эрудит. Его натура прорывается наружу, провоцирует его, подстрекаемая мистицизмом, склоняет его к изощренной жестокости, к самым изуверским преступлениям.

Барон де Рэ выпадает из своего времени. Окружавшие его пэры были неотесанными невеждами. Он же упивался искусством, грезил пронзительными фантазиями, даже написал трактат о таинстве заклинания демонов, обожал церковную музыку, окружал себя разного рода раритетами.

Он был хорошо начитан в латинской литературе, слыл великолепным собеседником, надежным и великодушным другом. Он собрал прекрасную для своего времени библиотеку, выходившую за привычный круг чтения, ограниченный богословской литературой и житиями святых. До нас дошли фрагменты описи его книг: Светоний, Валерий Максим, Овидий – пергаментные рукописи, переплетенные в красную кожу, с алыми застежками, запирающимися на ключ.

Он страстно любил свои книги, возил их повсюду с собой. Некий художник по имени Томас украсил их буквенным орнаментом и миниатюрами, он собственноручно подновлял их, а мастер, найденный им с большим трудом, снабдил их дорогими переплетами. Он ценил пышную и причудливую обстановку, замирал перед материями, сотканными в монастырях, млел от роскошных шелков, от старинной золотисто-сумрачной парчи. Он питал пристрастие к еде, сильно сдобренной пряностями, к крепким винам, темным от ароматических веществ, бредил необычными украшениями из металлов и необработанных камней. Настоящий Дез Эссент XV!

Его прихоти дорого стоили, но все же меньше, чем содержание огромной свиты в Тиффоге, ставшем совершенно уникальным уголком королевства.

Крепость охраняло более двухсот человек, при его дворе состояли шевалье, военачальники, оруженосцы, пажи, и у каждого из них были слуги, нанятые за счет Жиля. Его стремление придать больше роскоши часовне и церкви граничило с безумием. В Тиффоге обосновалось почти все духовенство метрополии; среди его гостей были настоятели, викарии, казначеи, каноники, прочие духовные лица, дьяконы, мальчики-певчие. До нас дошел счет, в котором числятся стихари, епитрахили, муфты, шапочки, подбитые беличьим мехом. Он жаждал изобилия церковной утвари, располагал напрестольной пеленой из алого сукна, изумрудными шелковыми пологами, мантиями: багровой бархатной, фиолетовой, расшитой золотом и из узорчатой розовой ткани, сатиновым облачением дьякона, балдахинами с рельефными золотыми изображениями птиц, доставленными с Кипра блюдами, потирами, дароносицами, молоточками, плитами кабошона в оправе из драгоценных камней, ковчегами, среди которых он особенно ценил один, святого Оноре, вырезанный в соответствии с его вкусами мастером, жившим в замке, отливающий серебром.

Двери были открыты для всех. Со всех уголков Франции в замок стекались художники, поэты, ученые, их ждал гостеприимный дом, они проводили время в различных удовольствиях и уезжали, увозя с собой щедрые подарки.

Его состоянию были нанесены кровавые увечья уже во время войны, новые расходы окончательно разорили его. Он ступил на опасный путь заемов, стал брать деньги в рост, заложил свои замки, продавал земли. В конце концов он был вынужден просить суммы под залог предметов культа, драгоценностей, книг.

– Испытываешь особое удовлетворение, убедившись в том, что в средние века способ разорения был примерно таким же, как и в наше время, – сказал де Герми. – Только теперь есть Монако, нотариусы и биржа.

– А тогда были колдовство и алхимия! Из записки, которую наследники Жиля составили для короля, следует, что его баснословное состояние растаяло меньше чем за восемь лет.

Ему пришлось за бесценок продать свои владения в Конфолан, Шабанн, Шатомуран, Ломбере капитану жандармов, затем наступила очередь Фонтэн-Милона, земли в Гратэкюиссе приобрел епископ анжерский, крепость Сен-Этьенн-де-Мер-Морт перешла к Гийому ле Феррон за кусок хлеба, замки в Блезоне и Шевийе занял Гийом де ля Жюмельер и не заплатил ни су. Взгляни. – Дюрталь развернул длинный свиток с перечнем всех сделок, – вот полный список, владения, леса, соляные копи, луга. Домашние маршала, напуганные его безрассудством, умоляли короля вмешаться. В 1436 году Карл VII, «убедившись, как он писал, – что сир де Рэ не справляется с управлением областями, принадлежащими ему», отправил Жилю письмо из Амбуаза, запрещающее продажу замков, крепостей, земель.

Этот приказ только ускорил окончательное разорение Жиля. Пэнс-Май, Жан V, герцог Бретани, один из самых крупных ростовщиков своего времени, втайне подписал указ, касающийся его подданных, которые имели дела с Жилем, при этом отказавшись его обнародовать. Никто не решался заключать сделки с маршалом из страха навлечь на себя гнев герцога и недовольство короля. Жан V стал фактически его единственным покупателем и установил твердые цены. Можешь себе представить, что это были за цены!

Жиль был в ярости. Он отвернулся от своей семьи, посмевшей искать защиты у короля, и впоследствии не обращал никакого внимания ни на жену, ни на дочь, которую он заточил в замке Пузог.

Так вот, этим, как мне кажется, объясняется, каким образом и по каким мотивам Жиль покинул двор Карла VII.

Очевидно, что Карла VII на протяжении долгого времени осаждали жалобами жена и другие родственники маршала. С другой стороны, придворные проводили все время у Жиля, пользуясь его богатством и щедростью. Король, так легко предавший Жанну дʼАрк, когда она перестала быть ему нужной, искал повода, чтобы отомстить Жилю за те услуги, которые тот ему оказал в свое время. Когда ему нужны были деньги, чтобы устроить попойку или снарядить армию, он не задумывался о расточительном характере маршала! Но теперь, когда тот был почти разорен, он принялся упрекать его в мотовстве, осыпал его угрозами и проклятиями, не подпускал к себе.

Жиль оставил двор без сожаления. Помимо всего прочего, он устал от кочевой жизни, стал испытывать отвращение к военным лагерям, мечтал отдышаться среди своих книг в атмосфере мира и покоя. Его захватила страсть к алхимии, и ради нее он бросил все. Должен заметить, что он питал пристрастие к этой науке еще в те времена, когда был богат. Теперь же, увлеченный демонологией, он был одержим идеей добыть золото и спастись от нищеты, замаячившей за спиной. Около 1426 года, когда его сундуки почти опустели, он впервые решился попытать счастья.

В замке Тиффог он колдовал над перегонным кубом. На этом месте я и остановился. Отсюда берет начало вереница преступлений, опутанных магией, сдобренных садизмом.

– Все, что ты мне рассказал, – произнес де Герми, – никак не объясняет, как этот набожный человек вдруг превратился в дьявола. Как получилось, что вполне мирно настроенный интеллектуал стал насиловать детей, перерезать горло младенцам?

– Как я уже говорил, мне не на что опереться, чтобы соединить две эпохи этой странно расколовшейся жизни. Документы молчат. Но отдельные ростки нового пробиваются уже в том, что я тебе поведал. Ты не мог их не заметить, но, если хочешь, я уточню, что я имею в виду. Этот человек, как я уже отмечал, имел большую склонность к мистицизму. Ему, кроме того, довелось стать свидетелем самых выдающихся событий, которые может предложить история. Общение с Жанной дʼАрк обострило его набожность, а от мистической экзальтации до яростного сатанизма – один шаг. В потустороннем мире все это смыкается. Он вывернул наизнанку исступление молитв, и к этому его подтолкнули священники-отступники, заклинатели металлов и посланники демонов, окружавшие его в Тиффоге.

– То есть Орлеанская Дева несет ответственность за сделки Жиля?

– Отчасти, если допустить, что она раздула огонь в этой душе, одинаково открытой и безграничной набожности, и пучине злодеяний.

И потом, переход был таким резким. Сразу после смерти Жанны он попал в руки колдунов, самых образованных и самых изощренных злодеев. Те, кто усиленно посещал его в Тиффоге, были подкованными латинистами, прекрасными ораторами, владели тайнами алхимии, давно утраченными знаниями. Жилю они были более близки, чем какой-нибудь Дюнуа или Ла Ир. Многие биографы стараются представить их как обыкновенных прихлебателей, банальных мошенников. Но я с этим не согласен. Они были патрициями духа XV века! Им не нашлось места в Церкви, а они претендовали бы на титул кардиналов или папы, не меньше, и в это смутное время они могли укрыться лишь при дворе какого-нибудь вельможи. Жиль оказался единственным, кто благодаря своему острому уму и образованности оценил их.

Итак, с одной стороны, природная склонность к мистицизму, а с другой стороны – ежедневное общение с фанатичными приверженцами демонологии. Приближающаяся нищета и надежда на то, что дьявол может своей волей предотвратить ее, жгучее любопытство, безумная тяга к запретным наукам, – все это, шаг за шагом укрепляло его связи с алхимиками и колдунами, он погрузился в оккультизм, который и привел его к невероятным злодеяниям.