Текст книги "Детектив Франции. Выпуск 1"

Автор книги: Жерар де Вилье

Соавторы: Пьер Буало-Нарсежак,Шарль Эксбрайя
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

– Все в порядке?

– Лучше некуда.

– Что ж, остается только ждать.

Он, конечно, был прав – ничего другого нам не оставалось, но как же я мечтал, чтобы эта коррида оказалась уже позади! Барабанный бой избавил меня от тревоги. Игра началась. Оркестр заиграл ритуальный паса–добль, двери широко распахнулись, и следом за альгвасилами[29]29
  Кавалеры, одетые по моде Филиппа IV, получающие ключ от загонов и передающие волю президиума.


[Закрыть], гарцующими на разгоряченных конях, на арене показался кортеж – за каждым матадором шла его куадрилья. Луис шел в середине, и, похоже, «оле!» зрителей предназначались в основном ему. Затем куадрильи разделились, и Луис подошел ко мне – он сражался лишь вторым. Открыть корриду предстояло Энрике Каламону. Он справился с бесхитростным зверем вполне прилично, но не более того, и, выслушав вежливые аплодисменты, ретировался с довольно–таки раздосадованным видом. Как я и предполагал, Каламон оказался крепким парнем, хорошо знающим свое дело, но лишенным божественного вдохновения. Когда на арену выскочил бык, предназначенный Луису, по рядам прокатился восхищенный вздох. Великолепный круторогий зверь так и рвался в бой. Ламорильо и Гарсия заставили его пробежаться за низко опущенным плащом, чтобы Вальдерес мог сообразить, каким рогом его противник атакует охотнее. Наконец бандерильеро подвели быка к нужному месту, и я хлопнул Луиса по плечу, легонько подтолкнув его вперед. Я чувствовал, как сотни людей сейчас затаили дыхание. Но после того как Валенсийский Чаровник с удивительным совершенством провел серию безупречных вероник, зал всколыхнул единый вопль восторга. Та же грация, то же изящество, что и прежде! Счастливый Ламорильо украдкой подмигнул мне. Я посмотрел на Консепсьон, и она ответила мне улыбкой, а дон Амадео, жуя сигару, пробормотал:

– Пусть продолжает в том же духе – и победа за нами!

Пока быком занимались пикадоры, ко мне подошел немного побледневший Луис.

– Ну, Эстебанито?

– Ты выступаешь еще лучше, чем раньше!

Он улыбнулся, и от этой улыбки лицо его снова стало молодым, а глаза засверкали почти юношеским блеском. На Консепсьон Луис, кажется, даже не взглянул. Пикадоры отошли, и Гарсия с Ламорильо мастерски вонзили бандерильи, но и тут Луис всех превзошел на целый корпус. А потом наступило время жертвоприношения. Луис провел серию пассов, соединяя в фаэне величайшее искусство и редкую элегантность движений. И когда наступила торжественная минута, в зрительских рядах, где за все время работы матадора не прекращались восторженные крики, мгновенно наступила мертвая тишина. Против всех ожиданий, Луис посвятил быка мне. Держа мулету левой рукой, правой он приподнял монтеру и, протянув ее в мою сторону, высоким чистым голосом произнес:

– Этот бык принадлежит тебе, Эстебан Рохилла, мой брат, в знак величайшей благодарности!

Я даже не почувствовал, что плачу. С невероятным мужеством Луис убил быка, как это делали в старые времена, когда тореро не ведали страха, – арецибиендо[30]30
  Прежде чем нанести удар, тореро ждал, пока бык на него бросится, тогда как теперь он сам бежит к зверю, что, конечно, гораздо менее опасно.


[Закрыть]. Ему удалось прикончить зверя одним ударом – и толпа обезумела. Луис получил оба уха и хвост. Полный триумф. Выступивший после этого Мигель Аранурун, невзирая на все свои достоинства, отвагу и рискованную игру, показался тусклым и неинтересным. Выступление Вальдереса никому не оставило шансов блеснуть перед зрителями.

Со вторым быком мой подопечный справился почти так же хорошо, но я чувствовал, что он утомлен. Публика, впрочем, не обиделась на Луиса за менее яркое выступление и в благодарность наградила ухом. А когда мы вернулись в гостиницу, дон Амадео заказал для всех шампанского и взял меня под руку.

– Вам не кажется, дон Эстебан, что теперь им придется замолчать?

– Можете поверить моему предсказанию: скоро даже самые ярые переметнутся и примутся петь хвалы Валенсийскому Чаровнику!

Но я глубоко заблуждался. Наши противники и не думали сразу слагать оружие. Если специализированная французская пресса сплетала венки Луису Вальдересу, лучшему из всех матадоров, когда–либо выступавших на аренах Арля, наши соотечественники проявляли куда большую сдержанность. Наступило что–то вроде заговора молчания. Мелькнуло всего–навсего сообщение, что, по слухам, Вальдерес неплохо выступил в Арле, но, прежде чем говорить о чудесном воскресении прежнего Валенсийского Чаровника, следует посмотреть, как он поведет себя перед испанской публикой, то есть перед истинными ценителями, пока же, мол, многие смотрят на подобные чудеса скептически. Меня трясло от негодования, зато Луис сохранял полное спокойствие.

– Не могут же они сдаться сразу! Сам подумай, ведь у каждого есть самолюбие! А вот если я хорошо выступлю в Памплоне, им уж точно придется запеть на другой лад. Так что можешь мне поверить, Эстебан, даю тебе слово, бой проведу как надо.

Если сначала я опасался, что Луису не хватит мужества, то теперь меня страшил его избыток. Впрочем, кое–что все же успокаивало: ноги у Луиса значительно окрепли. А ведь именно тут коренилось его самое уязвимое место. Тогда, пять лет назад, ноги Вальдереса сдавали с каждым выступлением, и я даже не надеялся, что он когда–либо сможет преодолеть этот порок. Меж тем тореро, не умеющий контролировать подвижность ног, обречен на ранний уход или смерть.

После той первой корриды лишь одна Консепсьон не разделяла общего восторга. Сославшись на мигрень, она поднялась к себе, оставив нас праздновать воскресение ее мужа. Пугало ли Консепсьон будущее, которое этот первый успех сулил Луису? Скучала ли уже по своему поместью в Альсире? Но в таком случае, зачем же согласилась сопровождать нас?

Поскольку нам предстоял довольно тяжелый июль, после арльского триумфа я не позволил Луису почить на свежих лаврах. Напротив, я заставил его напряженно работать, исправляя те несколько погрешностей, которые отметил во время выступления, а потом обсудил с Ламорильо. Должен сказать, что матадор выполнял все мои требования с величайшим старанием. Иногда, переводя дух после трудного упраждения, он признавался:

– Без тебя, Эстебан, я бы ничего не достиг.

– Не болтай чепухи! У тебя знание быка в крови… Ты бьешься – как другие дышат, но, между прочим, именно этой легкости тебе и следует опасаться. Важна не столько красота, сколько надежность и уверенность. Главное – не нравиться, а убеждать.

Незадолго до отъезда в Памплону Луис зашел ко мне в комнату. Я, против обыкновения, все еще нежился в постели.

– Слушай, Эстебан… ты так хорошо знаешь Консепсьон… Может, ты знаешь, что с ней творится?

Я терпеть не мог говорить о Консепсьон с Луисом, и всякий раз, когда чувствовал, что разговор вот–вот коснется этой темы, старался увернуться.

– Что за странный вопрос?

– Просто мне очень неспокойно.

– Ну, валяй, я тебя слушаю.

– Даже не знаю, как бы тебе объяснить… Ты теперь сам убедился, что я не врал, рассказывая тебе, как у нас с Консепсьон испортились отношения после смерти Пакито. Когда ты приехал в Альсиру и предложил начать сначала, я на первых порах испугался, представив себе ее реакцию. Я ожидал криков и проклятий. Однако, как ты сам видел, Консепсьон ограничилась лишь несколькими довольно мягкими упреками и ничуть не препятствовала нашим планам. Даже наоборот. Жена так за мной ухаживала, так пеклась о режиме и о прочем, что я было вообразил, будто она снова обрела вкус к бою быков. Но очень скоро стало ясно, что ее не волнуют ни наши опасения, ни радости. У меня такое ощущение, что Консепсьон поехала лишь для того, чтобы что–то увидеть… мне кажется, она чего–то ждет…

– И чего же, по–твоему?

– Может быть, мгновения, когда со мной случится то же, что и с Пакито?

Я выскочил из постели как ошпаренный, схватил Луиса за плечи и яростно встряхнул.

– Тебе не стыдно? Как ты смеешь говорить такие вещи о собственной жене? Я запрещаю тебе держать в голове подобные мысли, в противном случае лучше сразу отказаться от дальнейших выступлений!

– Не сердись, Эстебан.

Я отпустил его.

– Как же я могу не сердиться, слыша от тебя этакую бредятину?

– Ладно, согласен… пусть я бредил… До скорого.

Луис вышел из моей комнаты насвистывая, но я чувствовал, что не сумел успокоить его. Может, в моем возмущении не прозвучало достаточной уверенности? Но ведь трудно уверить кого–то в том, в чем не уверен сам. Для меня поведение Консепсьон было также неразрешимой загадкой…

Быки Памплоны ничем не напоминали арльских. Баски все принимают всерьез, в том числе и корриду. Они любят могучих животных с длинными рогами, и если такой зверь не отличается прямым и воинственным нравом, с ним очень нелегко справиться. Жеребьевка только что кончилась, и я разглядывал то, что уготовила нам судьба, как вдруг кто–то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел Фелипе Марвина.

– Как поживаете, дон Эстебан?

– Сегодня вечером буду чувствовать себя гораздо лучше, чем сейчас. Вы уже видели быков?

– Великолепны. Серый ваш?

– Да.

– Трудный противник, так что я смогу вполне оценить мастерство дона Луиса.

– И вы приехали из Мадрида специально ради…

– Ну конечно! Разве я не обещал вам приехать? Кстати, несмотря на молчание прессы, я узнал, что во Франции дон Луис показал себя в наилучшем свете.

– Я даже надеяться не смел на такое блестящее начало!

– Счастлив за вас, дон Эстебан. Вы позволите мне во время боя стоять рядом с вами?

– Почту за честь, дон Фелипе.

И Марвин танцующей походкой пошел прочь, поклонившись мне на прощание с удивительной грацией, свойственной лишь кастильцам, когда они хотят быть вежливыми.

И однако под этой чуть небрежной любезностью я чувствовал железную волю, направленную… на что? До чего пытается докопаться сеньор Марвин?

Луис и его помощники сидели в уже опустевшей столовой гостиницы, как всегда в дни корриды, за более чем скромной трапезой. Внезапно с улицы послышались звонкие голоса юных торговцев газетами. Мне сразу показалось подозрительным, что выпуск появился в воскресенье, в столь неурочный час. Дети выкрикивали заголовки, но я никак не мог разобрать слов, которыми они старались привлечь покупателей. Я отчетливо слышал лишь слово «куадрилья», но сопровождавшие его эпитеты никак не мог расслышать. Я вышел на порог и окликнул одного из мальчишек. Тот протянул мне обычный листок, из тех, что обычно сообщают сведения о корридах в Памплоне. Над восемью колонками текста красовался набранный жирным шрифтом заголовок: «La cuadrilla de los fantasmos»[31]31
  Куадрилья призраков.


[Закрыть]. Еще не читая статьи, я уже знал, что речь идет о нас. Какая подлость! Анонимный автор, даже не упомянув об успехе Луиса во Франции, выступал против «смешных претензий старой кокетки–матадора», мечтающего вновь насладиться аплодисментами публики. Он намеренно перевирал изысканное прозвище моего друга, именуя его не иначе как Валенсийский Коровник. Далее следовал критический разбор манеры, свойственной Вальдересу в прежние времена. И, как всегда, несколько верных наблюдений напрочь захлестывали потоки грязи, лжи и откровенной клеветы. Некоторая жеманность, от которой Луис так и не смог окончательно избавиться, и его типично левантинская, чуть округлая фигура послужили журналисту поводом высказать несколько туманных (ибо он, разумеется, не хотел угодить под суд за диффамацию), но достаточно отвратительных намеков на извращенные нравы тореро. Потом, оставив Луиса, мерзавец принялся за Гарсию, Ламорильо и Алоху, описав их как совершенно опустившихся типов, годных лишь на то, чтобы едва волочить ноги по песку арены. Не забыв подчеркнуть, что все трое много лет не появлялись ни на одной корриде, журналист делал из этого вывод, будто их присутствие рядом с Вальдересом только лишний раз доказывает, что валенсийскому матадору не удалось найти других охотников участвовать в выступлении, значительно больше взывающем к благотворительности любителей боя быков, чем к их спортивным чувствам. В конце негодяй призывал памплонскую публику подготовить «куадрилье призраков» такой прием, чтобы навсегда отбить охоту позорить арены и наносить серьезный удар престижу национального спорта.

Меня охватило такое бешенство, что, попадись мне в тот момент под руку автор этой гнусности, я бы, наверно, выпустил ему кишки. Скомкав газету в шарик, я швырнул ее в канаву и поклялся глаз не сводить с Луиса, чтобы не дать ему ознакомиться с этой грязной писаниной. В это время ко мне подошел дон Амадео. Он возвращался с арены с газетой в руках и выглядел ужасно расстроенным.

– Читали, дон Эстебан?

– Да.

Рибальта сжал кулаки.

– Если бы я только мог добраться до того, кто это подстроил! С какой настырностью нас преследует этот подонок… Клянусь Богом, я бы не пожалел нескольких тысяч песет, лишь бы выяснить, кто эта скотина!

– Во всяком случае, дон Амадео, ни слова об этом нашим тореро. Хорошо? Уничтожьте эту пакость. А я сделаю даже невозможное, чтобы Луис и другие ни о чем не узнали.

– Естественно. Во всяком случае все места раскуплены. Так что с финансовой точки зрения удар не сработал, однако не вызывает сомнений, что статья разгорячила публику, и если дон Луис окажется, к несчастью, не на высоте…

– За Луиса можете не беспокоиться.

Дон Амадео долго молча смотрел на меня, потом протянул руку:

– Без вас, дон Эстебан, дело неизбежно закончилось бы катастрофой.

Смутно припоминаю, как я выкручивался, когда Луис и его товарищи стали расспрашивать меня о сообщениях прессы. Во всяком случае, мне удалось отвлечь их от этой темы и сосредоточить внимание на предстоящем бое.

– Тренировки кончились, amigos. С сегодняшнего дня начинается серьезная работа. Не стоит впадать в заблуждение. Животные здесь трудные, но без выкрутасов. Так что вы сможете продемонстрировать все свое умение. Я безгранично верю в каждого из вас. Теперь придется всякий раз добиваться бесспорной победы, иначе не удастся получить такие гонорары, каких вы все заслуживаете. Впрочем, я нисколько не сомневаюсь, что вас ждет шумный успех.

Я поднялся в комнату Луиса – пора помогать ему одеваться. На лестнице я столкнулся с Консепсьон, возвращавшейся с прогулки по городу. Я был настолько взвинчен, что заметил ей довольно сердито:

– Я надеялся, что ты позавтракаешь с нами… А ведь тебе прекрасно известно, как Луис любит, чтобы перед боем все собирались вокруг него.

– В это время я не голодна… К тому же тореро не я, а он. И вообще Луис не нуждается в двух кормилицах.

И, показывая мне злополучную газету, она спросила:

– Читал?

– Чудовищно!

– Да, но тут не одно вранье.

Я задохнулся от возмущения.

– Как? Ты… ты можешь…

– Попробуй только сказать, что это не так, Эстебан! Эту статью написал кто–то, хорошо знающий Луиса… почти так же хорошо, как ты…

Я услышал, что Вальдерес поднимается по лестнице.

– У меня нет времени спорить с тобой, но немедленно спрячь эту мерзость… Пусть ни о чем не догадывается хотя бы до конца боя!

Консепсьон взглянула на меня с нескрываемой враждебностью и проскользнула в комнату.

Я шнуровал панталоны Луиса, как вдруг в памяти моей всплыло замечание Консепсьон насчет статьи, и тут только до меня дошло, что она подозревает, не я ли это написал. Потрясение оказалось столь сильным, что его не удалось скрыть от моего друга.

– Что с тобой, Эстебан? – спросил он.

– Пустяки. Старею я, Луис, вот и не могу сдержать волнение.

Луис рассмеялся.

– Значит, теперь я должен поддерживать в тебе боевой дух?

Оставив куадрилью в часовне у арены, я побежал на свое обычное место за барьером. Марвин уже ждал.

– Скажите, дон Эстебан, вы, случайно, не знаете, в чем причина таких яростных нападок на дона Луиса?

– Нет, и это бесит меня больше всего!

Дон Фелипе задумался.

– Странно все–таки… На моей памяти афисьонадо еще не было ни разу, чтобы подобную убойную мерзость печатали прямо перед корридой. Такие вещи выходят далеко за рамки критики. Автор ненавидит вашего подопечного до такой степени, что готов на любой риск, лишь бы его погубить.

– В любом случае он опоздал. Посмотрите вокруг – зал переполнен.

Дон Фелипе покачал головой.

– Если хотите знать мое мнение, дон Эстебан, этот листок нарочно выпустили в последний момент. Автору плевать на финансовую сторону дела. Нет, кто–то хочет совсем другого – глубоко взволновать дона Луиса, ослабить его.

– Но ведь тогда это попытка убийства?

– Боюсь, что так, дон Эстебан.

Оставив Марвина, я побежал к своей куадрилье, уже готовившейся к параду. С первого взгляда я заметил отсутствие Луиса.

– Где он? – спросил я у Ламорильо.

– У часовни. Собирается с силами перед схваткой.

Увидев, что Луис читает этот проклятый листок, я почувствовал, что у меня останавливается сердце. И тут же меня охватил страшный гнев: каким образом он получил чертову газету? Я подскочил к Вальдересу, вырвал из рук бумажку и, дрожа от злости, завопил:

– Кто посмел тебе это дать?!

Ровным и спокойным голосом, странно контрастировавшим с терзавшим меня отчаянием, Луис ответил:

– Консепсьон.

Глава четвертая

Я почти не видел, как Луис обрабатывал первого быка. Ответ друга погрузил меня в какое–то полуобморочное состояние. Наверное, так боксер, распростертый на ринге, как сквозь туман слышит крики, видит всполохи света, но тщетно пытается сообразить, где находится, и никак не может очнуться. Когда я вернулся на свое место за барьером, дон Фелипе спросил:

– Что с вами произошло, дон Эстебан? Я уже начал волноваться… Э–эй, дон Эстебан, вы меня не слышите?

– Прошу прощения… Сам не пойму, в чем дело, но никак не могу сосредоточиться.

– Меж тем сейчас самое время – дон Луис замечательно ведет бой.

Огромным усилием воли я попытался стряхнуть оцепенение, охватившее меня после того, как Луис произнес имя той, что, невзирая на мой запрет, дала ему прочитать гнусный листок, рискуя выбить из колеи перед самым выступлением. Неожиданно до меня донесся бешеный рев восторженной толпы. Многоголосый хор прославлял Валенсийского Чаровника, выступавшего на сей раз в необычно сдержанной для него и еще более совершенной манере. Каждое движение удавалось на славу, а поразительная четкость рисунка боя достаточно красноречиво свидетельствовала о мастерстве и таланте матадора. Публика мгновенно почувствовала мастера, и каждый взмах плаща сопровождали восторженные «оле!» такой мощности, что Луис буквально взмывал на этой волне. Перед терцио, последней частью корриды перед жертвоприношением, мой подопечный подошел взять мулету и шпагу. Лицо его сияло.

– Нормально, а, Эстебан?

– Держись на том же уровне, и ты победишь.

По изумленному взгляду Луиса я понял, что в голосе моем не прозвучало достаточной уверенности. Вальдерес удалился, чтобы произнести посвящение – этого быка он жертвовал президиуму. А я старался не поворачиваться к Марвину, который, как я знал, наблюдает за мной. Луис прикончил жертву вполне достойно, но без блеска, и все же за работу с плащом его наградили ухом.

Почему? Ну почему она так поступила! С какой целью? В голове моей теснились тысячи предположений, однако остановиться на каком–либо одном я не смог. Я подождал, пока Луис вернется на арену прощупывать второго противника, и лишь потом отправился искать Консепсьон. Она стояла неподалеку, и меня потрясло, с какой твердостью во взоре жена следила за каждым движением своего супруга.

От этой корриды в Памплоне у меня сохранилось довольно смутное впечатление. Даже сегодня я никак не могу понять, каким образом ухитрился настолько отрешиться от выступления, от которого зависело будущее Луиса – поклонники тавромахии должны были либо снова принять его, либо отвергнуть уж навсегда. Но я помню только, что Луис оказался лучшим из трех выступавших в тот день тореро. Он получил уши обоих быков. С арльским триумфом не сравнить, но для рекламы успех у басков значил гораздо больше. Впрочем, я припоминаю один эпизод: Луис сделал неверный шаг и, лишь удивительно ловко увернувшись, избежал удара рогом – так близко, на манер знаменитого Бельмонте, он вел бой. Аудитория, на мгновение вообразившая, что матадор ранен, разразилась громкими криками, а я тут же взглянул на Консепсьон. В отличие от большинства окружающих, она не вскочила с места. Уже поняла, что муж избежал смерти, или… ждала несчастья? Дон Фелипе, стоявший рядом со мной, весь напрягся, и, когда Луис, невредимый, снова принялся дразнить зверя, с облегчением перевел дух.

Несмотря на все старания, в тот вечер мне не удалось увидеться с Консепсьон один на один. Она не ушла к себе, как сделала это за завтраком, а осталась с нами и с необычайной для нее жизнерадостностью пила шампанское за успех мужа. У меня сложилось впечатление, что Консепсьон просто избегает моего общества. Ламорильо шепнул мне, что, по его мнению, Валенсийский Чаровник снова стал самим собой, и, если не считать того, что теперь у него не хватает юного пыла с одинаковым блеском уложить за один вечер обоих быков, можно смело утверждать: Луис никогда еще не вел бой так хорошо.

После Памплоны газетам пришлось сменить тон, ибо все критики, присутствовавшие на корриде, с большей или меньшей охотой, но все же вынуждены были согласиться, что Вальдерес остался великолепным матадором и на него стоит посмотреть хотя бы ради уникальной работы с плащом. Лишь самые ожесточенные преследователи «призрака» не сложили оружия, но теперь они ограничивались рассуждениями на тему: «надолго ли хватит». Однако никто уже не клюнул на эту удочку, и организаторы корриды, назначенной в Сантандере в следующее воскресенье, повысили первоначальную сумму гонораров на пятьдесят процентов. Мы провели в Памплоне еще день, а потом сразу же отправились на Кантабрийское побережье – следовало избегать всяких утомительных поездок. По дороге остановились в Витории немного отдохнуть. Короче говоря, мы не слишком напрягались, решив, что вполне заслужили каникулы.

Наконец мне удалось застать Консепсьон в одиночестве. Она отправилась за покупками на плаца де ла Вирген Бланка. Я подождал, пока Консепсьон выйдет из магазина, и преградил ей дорогу.

– Почему ты избегаешь меня в последние два дня, Консепсьон?

– Не понимаю, о чем ты.

Я пошел с ней рядом.

– Видишь ли, Консепсьон, беда в том, что никто не знает тебя лучше, чем я… Можешь врать другим, но только не мне. И мы оба прекрасно понимаем, почему ты не хотела видеться со мной без свидетелей.

– Странные мысли бродят в твоей голове, мой бедный Эстебан!

Я чувствовал, что она напряжена до предела.

– И что же все–таки ты хочешь мне сказать?

– Просто я хотел спросить, как ты могла подсунуть Луису эту газету перед самым выходом на арену… Консепсьон… Зачем ты так поступила? С ума ты, что ли, сошла? Неужто не понимала, что наносишь Луису удар и он может погибнуть или опозориться, что, в определенном смысле, для него равнозначно смерти?

Консепсьон повернулась и с ненавистью посмотрела на меня.

– Дон Эстебан Рохилла – всезнайка! Дон Эстебан – единственный непогрешимый судья! Дон Эстебан – неудавшийся тореро…

– Не тебе бы меня в этом упрекать, – мягко заметил я.

– Оправдание жалкого труса! – хмыкнула она. – Но ты, как Луис: вы оба всегда находите извинение своим слабостям и порокам. Вам необходимо свалить на кого–то ответственность за свои ошибки, а когда не находится подходящего козла отпущения, обвиняете случай или ссылаетесь на невезение! Не так ли вы пытались оправдаться после смерти Пакито? Не так ли заглушали угрызения совести?

Безнадежно. Никакие доводы и доказательства не излечат ее от этой навязчивой мысли.

– Так ты дала мужу газету перед самым боем, чтобы отомстить?

– Бедняга Эстебан… И ты еще говоришь о любви ко мне? Так ты настолько меня любишь, что считаешь преступницей? А я–то воображала, будто любви без уважения не бывает. Или я ошиблась?

– Но тогда почему? Почему?

– Да просто я знаю Луиса лучше, чем ты, уж извини! И гордость у него затмевает все на свете! В отличие от тебя, я понимала, что чтение статьи не парализует, а, наоборот, подхлестнет его. Я дала ему газету и сказала: «Раздави этих мерзавцев, Луис, показав, на что ты способен, и публика сама ответит им вместо тебя!» Ты видел, к чему это привело?

– Тем не менее это было опасно…

– Опасно само ремесло Луиса. Или ты об этом позабыл? А теперь я буду весьма признательна, Эстебан, если ты не станешь впредь разговаривать со мной, по крайней мере наедине. Вся твоя нежность ко мне – сплошной обман, иначе ты бы не позволил себе усомниться…

И она ушла быстрым шагом, а я в полной растерянности застыл посреди дороги, как идиот. Потом, безучастный ко всему, долго бродил по старинным улочкам Витории. У меня вдруг пропал интерес к карьере Луиса. Мне захотелось поскорее вернуться в Триану и, запершись в своей комнате, забыть о настоящем и грезить о прошлом, хотя прошлое это становилось все эфемернее и, быть может, вообще существовало лишь в моем воображении. В отель я вернулся с твердым намерением распрощаться с доном Амадео в конце сезона.

В день корриды за завтраком царило полное молчание. Не то чтобы в воздухе чувствовалась тревога, но просто всякому, чья жизнь связана с быками, известно, что бои на Кантабрийском побережье и вообще в Астурии – одни из самых трудных во всей Испании. Во–первых, потому что тамошняя публика безжалостна к малейшим погрешностям, не прощает ошибок и очень скупа на аплодисменты. А во–вторых, там, как правило, приходится сражаться с громадными быками знаменитой миурийской породы, способными нагнать страху на самых отважных тореро. В Сантандере и в Бильбао погибло немало репутаций, зато многие другие получили бесспорное признание. В любом случае нас ждало трудное испытание, но такова уж судьба тореро – каждый раз приходится ставить на кон все без остатка. Дон Амадео тоже нервничал, и только Марвин, присоединившийся к нам накануне, согревал всех непоколебимой уверенностью в успехе.

Больше всех меня тревожил Гарсия. Наш суровый бандерильеро в последнее время жаловался на спазмы в желудке. Как оказалось, его уже давно мучил этот недуг. Против обыкновения он попросил сварить ему чашечку кофе. Это было единственное средство облегчить боль, как объяснил Гарсия. Консепсьон не хуже меня знала, как важна для ее мужа помощь бандерильеро. Его во что бы то ни стало следовало успокоить перед выступлением. И жена Луиса отправилась собственноручно готовить кофе. Каждый из нас краем глаза следил за Хорхе и видел, как тот нервно массирует живот. Рибальта, волновавшийся больше других, попросил извинить его и ушел якобы по делам. Атмосфера сгущалась, и я мысленно торопил время – скорее бы заняться делом, ибо только действие способно прогнать неясную тревогу, камнем давившую на сердце всем нам.

Чуть позже Гарсия успокоил нас – он почувствовал себя лучше, а кроме того, Консепсьон приготовила термос с кофе, чтобы бандерильеро мог выпить его, если снова начнутся спазмы. Для любого испанца кофе – лучшее лекарство от всех напастей, даже если это черепномозговая травма или зубная боль.

В прежние времена ни Луис, ни я ни разу не выступали на аренах Сантандера, расположенных у самого въезда в город, в Куатро Каминос. Меня это радовало, поскольку воспоминания редко идут на пользу тореро. Кстати, из этих соображений я твердо решил никогда – во всяком случае, пока мы работаем вместе, – не позволять Луису выступать в Линаресе – там, где погиб Пакито. Дон Амадео ждал нас у парадного входа. Лицо его сияло.

– Настоящий успех, дон Эстебан! Спекулянты перепродают билеты на вес золота, а на черном рынке еще не видывали таких ставок. Устроители корриды вне себя от восторга. Все это сулит дону Луису великую славу…

– А вам состояние.

– Честно говоря, дон Эстебан, очень на это надеюсь.

По–моему, на Кантабрийском побережье, в Астурии, корриды утрачивают окраску народного праздника, превращаясь исключительно в сакральное действо. Здесь все серьезно. Никто не смотрит на вещи легкомысленно, поскольку жизнь слишком трудна. Я знал, что если Луис отличится в Сантандере, он сможет впредь не бояться никакой публики.

В нашем ремесле самое главное – возвыситься над другими, поэтому провал тореро, выступавшего перед Луисом, я воспринял как большую удачу для нас. И однако, этот человек – арагонец, о котором я много слышал как об одной из надежд молодого поколения, – старался превзойти самого себя в схватке с огромным миурийцем, вооруженным длинными рогами. Тореро работал безупречно, но все же противник оказался сильнее. Публика безжалостно свистела, слышались оскорбления, и несчастный матадор начал нервничать, едва не получив удар рогом, а в конце концов покончил с быком столь жалким образом, что я испугался, как бы зрители не выскочили на арену, чтобы побить его. Когда зазвучал пронзительный зов трубы, освобождавший быка, с которым должен был сражаться Луис, волнение еще не совсем утихло. Чувствовалось, что публика готова впасть в буйство, и я стал жарко молиться: только бы Вальдерес не совершил ни малейшей ошибки. Услышав свист, он мгновенно утратит контроль над собой. Прогнав быка по арене, запыхавшийся Ламорильо прислонился к барьеру, где мы с Марвином и доном Амадео наблюдали за ходом событий. Я услышал, как бандерильеро шепнул Луису:

– Видали? Осторожнее с левым рогом!

– Не волнуйтесь.

Спокойствие и неторопливость обоих мужчин ослабили мою тревогу, и я тихо заметил дону Амадео:

– Все будет прекрасно, сеньор.

Импрессарио незаметно перекрестился.

И действительно, все шло отлично. Бандерильи, плащ. Луис показал себя в наилучшем свете. Настроение публики сменилось не сразу, но когда это произошло, громовое «оле!» потрясло зал. И тут уж, словно зарядившись всеобщим признанием, Валенсийский Чаровник превзошел самого себя – он шутя преодолевал любые трудности, шел на невероятный риск, и все удавалось так, словно его осенило высшее вдохновение. Луис убил быка так мастерски, с такой уверенностью, что весь амфитеатр превратился в бушующий вулкан. Луису пришлось совершить почетный круг в сопровождении куадрильи, кидая обратно на трибуны шляпы, которыми зрители в порыве восторга буквально усыпали арену. Президиум не заставил себя долю просить и по настоянию публики присудил триумфатору оба уха. Дон Амадео кинулся обнимать меня, а более спокойный дон Фелипе лишь заметил:

– Мне, как святому Фоме, нужно было увидеть своими глазами, чтобы поверить.

Когда Луис подошел к нам, вытирая залитое потом лицо, я не смог удержаться и сказал ему:

– Я воображал, будто хорошо знаю тебя, амиго, но, уж извини, мне и в голову не приходило, что ты способен на такое! Ты сравнялся с величайшими матадорами!

Вальдерес расплылся в самоуверенной улыбке.

И в самом деле, публика только и говорила что о Валенсийском Чаровнике. Всем не терпелось снова увидеть его на арене, так что на двух других матадоров, выступавших в той же программе, просто не обратили внимания. Весь зал скандировал: «En–can–ta–dor! En–can–ta–dor!»[32]32
  Чаровник.


[Закрыть]. Теперь Луис мог не беспокоиться о будущем, а дон Амадео – подсчитывать прибыли. Когда Вальдерес вышел на арену сразиться со вторым быком, шум оживленной толпы сменило гробовое молчание. В согласии с древними обычаями корриды сотни мужчин и женщин готовились слиться с матадором, мысленно отождествляя себя с ним. После терцио пикадоров началось терцио бандерильеро, как вдруг ко мне подошел Гарсия с искаженным мукой лицом.