Текст книги "Детектив Франции. Выпуск 1"

Автор книги: Жерар де Вилье

Соавторы: Пьер Буало-Нарсежак,Шарль Эксбрайя
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Шарль Эксбрайя
Оле, тореро!

Лили и Морису Майер, сеньорам Маланьу

Пролог

Люби меня Консепсьон, я бы, возможно, стал великим тореро… но в тот день, когда она обвенчалась с Луисом в церкви Святой Анны и я услышал, как падре сказал, что теперь они соединились навеки, сердце мое умерло, а вместе с ним – и жажда славы. Цыган–новильеро[1]1
  Ученик, готовящийся стать матадором. Здесь и далее – примеч. авт.


[Закрыть] Эстебан Рохилла, которому спортивная пресса пела хвалы и пророчила блестящую карьеру, превратился всего–навсего в человека, убивающего быков ради хлеба насущного. Публику не проведешь, и очень быстро ко мне остыл всякий интерес. Мне приписывали болезни, пьянство, лень, отсутствие честолюбия, и ни одна живая душа (а уж Консепсьон и Луис тем более) не догадывалась, что я просто–напросто несчастен. Само собой, я никогда так и не удостоился альтернативы[2]2
  Официальный прием новильеро в число матадоров.


[Закрыть] и долгое время подвизался в жалкой роли бандерильеро[3]3
  Тореро, вонзающий бандерильи.


[Закрыть]. Потом, когда Луис стал известным матадором, он предложил мне быть его доверенным лицом. Я согласился – это приближало меня к Консепсьон.

Побывав в числе прочих гостей на свадьбе Луиса Вальдереса и Консепсьон Манчанеге, я превратился в человека молчаливого, скрытного, не склонного откровенничать с кем бы то ни было. Впрочем, я вообще никогда не отличался особой жизнерадостностью. Мы, цыгане, смотрим на жизнь иначе, чем андалузцы, и наша Непорочная Дева, не уступая красотой их Макарене, все же гораздо суровее. Если тебя воспитали в квартале Триана и ты все детство играл на берегу Гвадалквивира, видя перед собой сверкающий золотом горизонт по ту сторону реки, плаца Монументаль, больницу Святого Милосердия и возвышающуюся над ними Хиральду, чей облик заставляет биться сильнее сердце любого жителя Севильи, ты уже никогда не сумеешь стать таким, как все. Мечтательное и задумчивое дитя, я часами сидел на солнце, созерцая эту никогда не приедающуюся картину. И не раз, наблюдая, как лучи танцуют на Золотой Башне, я крепко зажмуривал глаза, чтобы не ослепнуть.

И если сегодня вечером я изменяю привычной сдержанности, то лишь потому, что еще до утренней зари умру. Сейчас чуть больше полуночи. Смерть уже ищет меня и непременно найдет. Я чувствую, как она ступает по Триане.

Через час или два, от силы три я услышу, как она крадется по лестнице и осторожно поворачивает ручку двери в мою комнату. «Входи, я ждал тебя», – скажу я спокойно.

Я не стал запирать дверь – пусть судьба свершится, все равно мне больше не хочется жить. Что мне делать одному, теперь, когда все они умерли? Я, конечно, догадываюсь, что, покончив со мной, уничтожат и эти страницы, но сначала их прочтут, и о большем я не мечтаю. А точку в этой печальной истории поставит детектив Фелипе Марвин, ибо он, как и я, знает.

Поручая душу Нуэстра Сеньора де ла Эсперанца, покровительнице Трианы, я без страха готовлюсь раствориться в андалузской земле. И вместе с последним вздохом с моих губ слетит твое имя, Консепсьон.

Да смилуется надо мной Господь наш, Иисус Христос!

Глава первая

Во времена моей юности футбол был еще далеко не так популярен, как нынче, и для мальчишек не существовало ничего, кроме яростных схваток на арене. Мы знали наизусть имена всех прославленных тореро и, хотя испытывали особую нежность к андалузцам, любили всех. У нас редко хватало денег на то, чтобы купить билет на корриду, и каждый пытался проскользнуть зайцем. Скольких же подзатыльников и пинков стоила эта страсть к тавромахии! Хотя, честно говоря, все сторожа, как штатские, так и военные, вполне разделяя наш восторг, закрывали на это глаза гораздо охотнее, нежели сегодняшние. Пасхальная коррида знаменовала для нас, поклонников, истинное начало года, правда очень короткого, ибо он длился лишь с апреля по октябрь. Все семь месяцев мы вычитывали из родительских газет результаты боев и могли с полным знанием дела составить иерархию достоинств коррид Сан–Изидор в Мадриде, Сан–Фердинанд в Аранхуэсе, Сан–Фирмин в Памплоне, Тела Господня в Толедо и Благодарения в Барселоне. Однако больше всего нас, несомненно, волновали корриды Сан–Мигель в Севилье. Проходили они в самом конце сезона.

Если мы не разговаривали о быках, то тренировались. Каждый по очереди играл роль животного, вооружившись парой деревяшек вместо рогов. Наиболее подвижные делали вид, будто втыкают бандерильи. Те, кого соглашались везти на себе более крепкие друзья, изображали пикадоров. И наконец те, кого вся компания считала самыми одаренными, становились главами этих воображаемых куадрилий и, насколько позволял мнимый бык, демонстрировали искусство работы с плащом. Даю слово, если нашим «натуреллам», «фаролам» и «молинетам» не хватало технического совершенства, то, во всяком случае, они свидетельствовали о бойцовском темпераменте. Стоит закрыть глаза, как я переношусь на тридцать лет назад и вижу себя мальчишкой: вот я гордо выгибаю торс под благодатным севильским солнцем, вздымаю тучи пыли на берегу реки и раскланиваюсь с победоносным видом, дабы сорвать аплодисменты девочек. А те, накинув на головы платки и тряпки, стараются походить на закутанных в мантильи прекрасных сеньорит, в дни корриды проезжающих по улицам в каретах. Одной из тех девочек была Консепсьон, и я уже тогда ее любил…

По–моему, я всегда любил Консепсьон. Сколько ни роюсь в памяти, не могу припомнить, чтобы кто–то еще когда–либо затронул мою душу. Ни до ни после. Она тоже была ко мне привязана, и, наигравшись, мы возвращались домой взявшись за руки, подражая героям наших грез. Прохожие подсмеивались над нашей детской серьезностью, а старики–соседи говаривали: «Эти двое любят друг друга! Вот увидите, в один прекрасный день они встанут рядышком на колени в церкви Святой Анны… Vayan con Dios, muchachos!»[4]4
  Храни вас Бог, дети.


[Закрыть].

Но в церковь Святой Анны повел Консепсьон Луис…

Однако в те далекие времена о Луисе еще и речи не было. Я провожал Консепсьон к отцу, бакалейщику на калле[5]5
  Улица.


[Закрыть] Кавадонга. Добряк сочувствовал нашей взаимной нежности и, если в лавке не было никого, кроме двух–трех завсегдатаев, весело кричал:

– А вот и наши enamorados[6]6
  Влюбленные.


[Закрыть] вернулись! Ну, когда свадьба?

– Когда вырастем, – отвечал я с непоколебимой уверенностью ребенка.

И под общий хохот (а порой и слезы умиления, коли поблизости оказывались женщины) папаша Манчанеге заключал:

– Тогда поцелуйтесь и храните друг другу верность, малыши!

И я, ничуть не стыдясь, обнимал Консепсьон и целовал в обе щеки. Что ж, я–то сумел сохранить верность.

В двенадцать, в четырнадцать, в шестнадцать лет всегда и везде, будь то праздник или обычная прогулка, Консепсьон шла рядом со мной. Она любила быков, потому что их любил я, и немало гордилась тем, что я хочу стать тореро. С возрастом наши тренировки становились все сложнее, и часто, вытирая пот с моего разгоряченного лица, Консепсьон говорила:

– Эстебанито, ты станешь величайшим матадором Севильи, таким же великим, как Бельмонте!

Мои родители нисколько не пытались охладить мою страсть к быкам, даже наоборот. Отец работал муниципальным дворником, а мама нанималась помогать по хозяйству. Мы были бедны, но и Консепсьон, несмотря на то что ее отец держал крошечную лавчонку, жила не намного богаче. Впрочем, это не имело никакого значения, раз мы любили друг друга. Почти все мое время уходило на тренировки, но мне приходилось зарабатывать хоть несколько песет в день на пропитание. Я добывал их на Кордовском вокзале, перетаскивая багаж богатых иностранцев. Я умел определять их с первого взгляда. Я был худ, подвижен и улыбчив, знал это и умел пользоваться обаянием, особенно безотказно действовавшим на англичанок, которые, очевидно, видели во мне воплощенный тип андалузца и явно жалели, что я не разгуливаю с гитарой через плечо. Среди англичанок попадались не только старые девы, некоторые были даже чертовски хороши собой, но я любил лишь свою Консепсьон и считал ее красивее всех на свете.

Так протекли чудесные годы. Я превратился в статного парня, а Консепьсон могла бы вскружить голову любому мужчине в Триане, но все знали, что она моя невеста, и никто не позволял себе ни малейших поползновений.

Обе наши семьи сопровождали меня, когда я дебютировал на новильяде[7]7
  Коррида, где сражаются только новильеро.


[Закрыть] в Кармоне. Я выступил достаточно хорошо, чтобы вечером в кафе, где за бокалом анисовой собираются любители боя быков, обо мне говорили. Это далось мне легко. Я родился тореадором. Просто чувствовал быка и знал, каким рогом он попытается ударить. Мы с ним понимали друг друга, как два противника, в смертельной схватке не теряющие взаимного уважения. Страха я не ведал, и Консепсьон никогда не дрожала за меня, уверенная, что из любого положения я выйду с честью. Я поклялся папаше Манчанеге, что женюсь на своей любимой лишь после того, как получу альтернативу и стану матадором.

Три года я выступал в окрестностях Севильи, потом, по мере того как моя репутация крепла, меня стали приглашать и в более отдаленные места. Сбережения росли, и я уже готовился ко дню, когда благодаря собственным успехам и симпатиям афисьонадо[8]8
  Страстные почитатели корриды.


[Закрыть] на нашей плаца Монументале получу альтернативу из рук Доминго Ортега, седовласого тореро, который собирался к нам на корриду в сентябре. Будущее рисовалось в самом радужном свете, и все вокруг радовались.

А потом появился Луис.

Луис Вальдерес был младше меня на два года. Мы встретились на новильяде неподалеку от Альбасете, куда он приехал из родной Валенсии. Меня сразу покорила его элегантная и очень изобретательная техника, но я тут же почувствовал, что парень боится быков и, хотя мужество и гордость не позволяют поддаться страху, когда–нибудь это сыграет с ним скверную шутку. Луис был очень красив. Не так силен, как я, но несколько плотнее. Мы, цыгане, сухи, словно побеги виноградной лозы, и состоим из сплошных углов. Валенсийцы гораздо мягче. Слегка напевная речь и природная небрежность придают им изящество, которого мы лишены. Луис мне понравился. А после того как в Куэнке я спас ему жизнь, мы стали друзьями. Если бы я инстинктивно не бросился в бой в тот самый момент, когда Луис упал, бык поднял бы его на рога. Плащ на мгновение ослепил зверя, и тот в ярости бросился на меня. Что и требовалось. В тот же вечер Вальдерес, у которого не было родных, предложил мне побрататься, и я увез его с собой в Севилью. Там он познакомился с моими родителями и с Консепсьон. Шесть месяцев бок о бок мы сражались с быками, и журналисты в хвалебных статьях объединяли наши имена. Мы должны были получить альтернативу в один день, и оба только о том и мечтали.

Как–то в июне мы возвращались с корриды Сан–Хуан в Аликанте. Мы еще недостаточно разбогатели, чтобы разъезжать в машине с шофером, а потому всегда старались не пропустить поезд. В тот раз мы сидели в вагоне молча: во–первых, устали, а во–вторых, с некоторых пор между Луисом и мной возникло нечто вроде тонкой перегородки, и я тщетно ломал голову над причиной отчуждения. Вдруг я заметил, что Вальдерес смотрит на меня полными слез глазами. Я страшно удивился.

– Что с тобой, Луис?

Он попытался уклониться от ответа.

– Ничего, ничего, уверяю тебя…

– Да ну же! Ведь ты чуть не плачешь! – (Правда, надо сказать, у валенсийцев вообще часто глаза на мокром месте). – Я уже давным–давно хочу спросить, в чем дело. Ты переменился ко мне, Луис. Почему?

– Мне стыдно!

– Стыдно?

– Ты спас мне жизнь, а в благодарность я отнимаю твою!

Он разрыдался. А мне, хоть я и не понял ни одного из его слов, вдруг стало страшно. Я схватил его за грудки и ' потряс.

– Говори!

Но Луис продолжал молчать, и тогда ужасное подозрение пронзило мне сердце.

– Это связано с Консепсьон?.. – чуть слышно проговорил я.

– Да, – скорее выдохнул, чем ответил Луис.

Тут все закружилось у меня перед глазами, и я внезапно возненавидел своего друга. Подавив охватившее меня бешенство, я почти спокойно сказал:

– Я убью тебя, Луис.

– Мне все равно… в любом случае не вижу выхода из этого положения…

– Из какого положения, hijo de puta[9]9
  Сукин сын.


[Закрыть]?

– Так или иначе я потеряю либо тебя, либо Консепсьон… Я люблю вас обоих. Надо бы уйти, но она будет несчастна вдали от меня, а я – без нее и без тебя…

– Она тебя любит? И призналась в этом?

– Да.

Консепсьон… Я никак не мог поверить… Консепсьон и наши клятвы… наши, такие давние, обеты друг другу… Целый мир образов замелькал перед моими глазами, убеждая, что сама мысль об измене чудовищна. Консепсьон не может любить другого! Это невероятно! Я снова накинулся на Луиса:

– Ты врешь! Признайся, что врешь!

– Нет… – сдавленным голосом простонал он. – Мы уже давно хотели признаться тебе во всем, но не решались…

Еще никогда в жизни я не был так близок к убийству.

– Она твоя любовница?

Он кинул на меня возмущенный взгляд.

– Опомнись, Эстебан! Ты же ее знаешь!

– Ты целовал ее?

– Никогда! Какое я имел право?

– Но ты все же считаешь себя вправе отнять ее у меня?

– Нет… потому–то и сказал тебе…

Что за ночь я пережил!.. Я хотел убить их обоих, но отлично понимал, что никогда не посмею поднять руку на Консепсьон… Я знал, что могу заставить ее сдержать прежние клятвы, что она подчинится. Но разве будешь счастлив с женщиной, если она думает о другом?.. Я решил завтра же встретиться с Консепсьон и выложить ей все, что у меня на душе. Я напомню ей нашу юность. Я скажу ей, что нельзя предавать такую глубокую любовь ради, быть может, мимолетного увлечения… Я умолю ее… Но при этой мысли все во мне взбунтовалось. Эстебан Рохилла встает на колени лишь перед быком! Если же мы расстанемся врагами, Консепсьон уедет с Луисом и я больше никогда ее не увижу. А я не представлял себе жизни без Консепсьон!

Когда в комнату проникли первые лучи рассвета, я твердо решил принести себя в жертву, чтобы не потерять возлюбленную.

Я увел ее на берег реки, где мы играли в детстве. Мы долго шли рядом и молчали. Первой решилась заговорить Консепсьон.

– Эстебанито… Луис тебе рассказал?..

– Да.

– Тебе больно?

– Чуть–чуть.

Каких же усилий стоила мне эта нотка беспечности в голосе! Я почувствовал, что Консепсьон очень удивлена. Она, наверняка, приготовилась к тягостным объяснениям.

– Вот как? Только чуть–чуть? – с легкой досадой переспросила она.

– Ты его любишь, не так ли?

– Да.

– И собираешься выйти за него?

– Да.

– Так что же, по–твоему, я могу еще сказать?

Консепсьон растерялась.

– Но, Эстебанито… мне казалось… ты… меня любишь?

– Детская любовь, которую мы, быть может, принимали слишком всерьез… В глубине души я больше всего люблю бой быков… Так что выходи за Луиса и мы останемся братом и сестрой, как прежде.

Обмануть других оказалось гораздо труднее. И ни один бой не сравнить по тяжести с тем, какой мне пришлось вести с самим собой в день венчания моей любимой. С того самого дня я утратил интерес ко всему на свете. Угас и огонь, воодушевлявший меня на арене. Сначала говорили о моем временном затмении, но потом пришлось смириться с очевидным фактом: я перестал быть самим собой… и уже никогда не стану тем, кем обещал быть. Луис получил альтернативу один. Во время церемонии я стоял в калехоне[10]10
  Коридор за барьером, окружающим арену.


[Закрыть], и на сей раз слезы выступили на моих глазах. Получив из рук Ортеги мулету[11]11
  Кусок пурпурной ткани.


[Закрыть] и шпагу, Луис подошел и расцеловал меня под аплодисменты толпы. Многие меня узнавали. Луис выступил довольно успешно, но я заметил его слишком нервозную подвижность ног. Он по–прежнему боялся быков. Консепсьон тоже не могла скрыть испуга, а ведь она никогда не тревожилась во время моих схваток. Потому ли, что любила меньше, чем Луиса, или так твердо верила в мои силы?

Мало–помалу я почти перестал выходить на арену, и обо мне забыли. Зато слава Луиса Вальдереса как восходящей звезды упрочивалась. Изящество, элегантность и мягкость (на мой вкус, чрезмерная) его фаэны[12]12
  Работа тореро с плащом.


[Закрыть] снискали Луису прозвище «Валенсийский Чаровник». Однажды вечером я обедал у него на баррио Санта–Крус – Луис и Консепсьон жили в очаровательном домике, где царили солнце и благодатная тень, а тишину нарушало лишь журчание фонтана в патио и пение птиц в клетках, искусно запрятанных среди листвы деревьев. Это жилище, с его изысканным убранством, служило вполне достойным обрамлением хозяину. Тут–то я и объявил о своем намерении расстаться с ареной окончательно. У них обоих хватило такта не выказать удивления. Мое падение было слишком очевидным, слишком заметным, чтобы кто–то, а уж тем более знаток, мог делать вид, будто ничего не видит. Довольно долго мы молчали, потом, когда Консепсьон принесла кофе, Луис спросил:

– И чем же ты собираешься заняться?

– Не знаю.

– Ты ведь не сможешь жить без быков…

– О, знаешь, Луис, мы часто воображаем, будто не в силах существовать без того или без этого… а на поверку оказывается, что как–то обходимся…

– Послушай… мне нужно, чтобы на арене рядом со мной был кто–то… кто хорошо знает меня и кого я знаю… Хочешь быть моим доверенным лицом[13]13
  Менеджер, массажист и т. д.


[Закрыть]?

Я согласился. Все по той же причине: не удаляться от Консепсьон, которую я любил так же, как в день первой встречи, много–много лет назад…

Консепсьон помогала вести хозяйство старая Кармен Кахибон, вдова пикадора. Как–то утром я зашел просто так, без предупреждения, и услышал, что женщины ссорятся. Я смутился, не решаясь заявить о своем присутствии и боясь, что меня сочтут нескромным, а кроме того, мне страшно не хотелось слушать глупые крики, которые могли бросить хоть какую–то тень на возвышенный образ Консепсьон, живущий в моей душе. Не знаю, в чем провинилась старая Кахибон, но, так или этак, Консепсьон решила дать ей расчет.

– Ладно, я уйду, – буркнула старуха, – но зато уж я–то могу вернуться в Триану с высоко поднятой головой!

Похоже, это замечание страшно задело Консепсьон. Почувствовав в словах старухи скрытое обвинение, она, совсем как девчонка тех, прежних, времен, запальчиво воскликнула:

– Я тоже!

– Вы? Ну уж нет!

– Это почему же?

– Потому что там вам никогда не простят убийство величайшего матадора из всех, кто когда–либо увидел свет в Триане!

Этот неожиданный выпад несколько охладил Консепсьон.

– Что вы болтаете? Насколько мне известно, я еще никого не убивала!

– Вот так? А Рохилла? Эстебан Рохилла, с которым вы были обручены с детства? Что с ним сталось в тот день, когда вы его предали ради этой валенсийской куклы?

– Убирайтесь!

– Конечно, я уйду… И можете не строить из себя великую барыню! Я ведь служила у вашего папы еще до того, как вы появились на свет… И он, кстати, тоже не может простить вам гибель нашего Эстебана…

Я ушел на цыпочках и вернулся минут через пятнадцать, на сей раз нарочно стараясь погромче шуметь. Глаза у Консепсьон были покрасневшими от слез. Она взяла меня за руку.

– Эстебанито… Это правда, что ты забросил бои из–за меня?

– А что ты сама об этом думаешь?

– Я не знаю…

– Вот и продолжай не знать…

Шесть лет мы жили той безумной жизнью, какую вынуждены вести модные тореро. Как только наступал сезон, мы мчались с одной корриды на другую: из Саламанки – в Мурсию, из Севильи – в Мадрид, колеся по всему полуострову вдоль и поперек. Консепсьон, знавшая быков почти так же хорошо, как и я, все больше нервничала после каждой схватки – от нее не ускользало, что Луис не становится лучше. Ноги у него оставались по–прежнему слабыми, в любой миг можно было ожидать катастрофы. Валенсийский Чаровник мог ввести в заблуждение кого угодно, но только не нас. Я слишком часто видел страх в глазах матадоров, чтобы не заметить его в лихорадочно сверкавшем взгляде Луиса, когда он подходил к барьеру, чтобы взять у меня шпагу или мулету. В начале нашей совместной работы я чувствовал, что Луис боится, но лишь два–три раза в году. Потом дела пошли хуже и хуже. Теперь паника охватывала Луиса на каждой или почти на каждой корриде. В Аранхуэсе, когда он встал перед быком на колени и толпа вопила от восторга, я знал, что Луис сделал это лишь потому, что его не держали ноги. Консепсьон, до сих пор всегда сопровождавшая нас, перестала ходить на бои. Она больше не могла смотреть, как этот человек, с застывшей на губах улыбкой, Бог весть каким чудом всякий раз ухитряется скрыть панический ужас под внешним изяществом. Все его движения, изгиб торса стали чисто рефлективными.

Несмотря на то, что Луис отнял у меня Консепсьон, я не питал к нему злобы. Это был мой друг, мой товарищ по арене, и всякий раз, когда я видел, как он бьется с быком, сердце мое сжимала тревога, ибо с каждым днем мне становилось яснее, что однажды Валенсийский Чаровник получит корнаду[14]14
  Удар рогом.


[Закрыть], от которой не спасут ни Пресвятая Дева, ни врачи. По мере того как Луис копил миллионы песет, я все более горячо жаждал, чтобы он сумел вовремя остановиться, уйти с арены во всем блеске славы и поселиться в своем чудесном имении неподалеку от Валенсии.

Через десять лет после того как получил альтернативу, Луис стал одним из самых известных матадоров Испании. Он сохранил фигуру героя–любовника и тот бархатно–нежный взгляд, что когда–то приводил в экстаз наших матушек, когда какой–нибудь Рудольфо Валентине, снятый крупным планом, казалось, смотрел на каждую из них. Зато я состарился. Консепсьон тоже. Она – должно быть, от волнения. Каждый раз, когда мы уходили на бой, Консепсьон оставалась сидеть в кресле возле телефона и оживала, лишь услышав от меня, что все кончилось благополучно и ее муж держался великолепно. Это давало ей несколько дней передышки. Но я замечал, как с каждым годом у глаз Консепсьон залегали новые морщины. Она утратила веру, необходимую жене тореро.

Но больше всего Консепсьон огорчало, что у них не было детей. Может, так получилось из–за того, что Луис постоянно разъезжал и не мог вести нормальную оседлую жизнь? Что до меня, то при всей нежности к подруге детства я ничуть не грустил об отсутствии плода, венчающего любовь, отнятую у меня. Рождение мальчика заставило бы меня слишком горько жалеть, что не я его отец, а родись девочка – как мучительно напоминала бы она мне о той, ради кого я изображал бой быков на берегах Гвадалквивира…

Все изменилось, когда в нашу жизнь вошел Пакито.

Луис всегда отказывался выступать в Мексике. Он считал, что и без того слишком выматывается за сезон в Испании и зимы едва хватает для восстановления сил. Но однажды ему предложили такие условия, что матадор заколебался. Однако окончательно он дал согласие лишь после того, как Консепсьон согласилась нас сопровождать. У нее не хватило мужества остаться одной на все долгое время отсутствия мужа, ну и моего тоже, разумеется. К тому же, тогда пришлось бы ждать уже не звонков, а телеграмм и писем. Так Консепсьон отправилась с нами. Мы взяли с собой нашего главного пикадора – Рафаэля Алоху, чтобы он показал своим мексиканским коллегам, как именно следует «наказывать» быка, прежде чем им займется сам Валенсийский Чаровник. Поехали и двое бандерильеро – Мануэль Ламорильо и Хорхе Гарсия, они оба принадлежали к куадрилье Луиса с самого начала его карьеры. Короче говоря, получилось что–то вроде путешествия всем семейством.

Мексиканцы, обожающие зрелищную сторону корриды, пришли в неописуемый восторг от Луиса Вальдереса. Поездка превратилась в триумфальное шествие – череду легких побед над храбрыми, но не слишком могучими быками. Избранная публика рукоплескала, а деньги лились рекой.

Однажды февральским вечером – этот вечер я никогда не забуду! – мы сидели в патио гостиницы в Гвадалахаре, где Луис в этот день уже успел стяжать лавры. Консепсьон, избавившаяся от тревоги, которая теперь терзала ее почти ежедневно, смеялась, а я, прислушиваясь к смеху взрослой женщины, пытался уловить в нем отзвуки прежнего девичьего, серебристого. Луйс отдыхал, удобно устроившись в кресле. Я же готовил статью для мадридских журналистов. Мы не слышали, как он подошел, но тем не менее он был тут, среди нас. Это был красивый худенький паренек лет двенадцати, с горящими глазами. Он стоял и смотрел на Луиса как зачарованный. Судя по одежде, он подошел к нам явно не за милостыней. Первой очнулась Консепсьон.

– Что ты хочешь, малыш? – спросила она.

Паренек даже не повернулся к ней. Продолжая пристально смотреть на Луиса, он рухнул на колени и принялся лихорадочно умолять:

– Возьмите меня с собой! Я хочу стать великим матадором, как вы, сеньор Вальдерес… Возьмите меня!..

Лишь с большим трудом нам удалось успокоить мальчонку. Он рассказал нам, что зовут его Пакито Лакапас, а живет он вместе с матерью в небольшом домике пригорода Гвадалахары. Мы надеялись, что угомонили Пакито, подарив ему вышитый платок с инициалами Луиса Вальдереса. Когда он ушел, Консепсьон погрузилась в мечты, уже не обращая на нас никакого внимания. Хорошо зная ее, я понял, что пока Луис рассуждал о своих прежних и будущих схватках, Консепсьон думала о Пакито и о том, что так и не рожденный ею сын мог быть таким же…

На следующий день в Пуэбло мы снова столкнулись с Пакито. Консепсьон попыталась его урезонить, но тщетно. В Вера–Крус он опять явился к нам – несчастный, жалкий после ночного путешествия на подножке товарного поезда. Смирившись с неизбежным, мы пустили его в огромную американскую машину, предоставленную нам для переездов. Если бы Пакито предложили место в раю, он вряд ли бы обрадовался больше. Я чувствовал, что Консепсьон все больше привязывается к мальчику. И это мне стало особенно очевидно, когда я заметил, что во время корриды она не все время смотрит на Луиса, а следит за Пакито, стоящим возле меня в калехоне. Итак, он сопровождал нас в Монтеррей и в Мериду, а в Тампико на последнем выступлении Валенсийского Чаровника уже сам передал Луису мулету и шпагу в терцио[15]15
  Завершающая часть корриды.


[Закрыть].

То, чего я ожидал, произошло, когда, упаковав вещи, мы собирались поужинать с Пакито, единственным гостем, приглашенным на наш последний мексиканский вечер. Мальчик уже ждал за столом, к величайшей зависти поклонников корриды. Когда Луис завязывал галстук, Консепсьон вдруг спросила:

– А Пакито?

Тореро с изумлением обернулся.

– Что Пакито?

– Мы берем его с собой?

– Как это, берем? Ты хочешь сказать, что мы потащим его с собой в Испанию?

– Да.

– Ты сошла с ума?

– Не думаю, но вот он точно свихнется, если ты его бросишь.

– Послушай, Консепсьон, ведь, в конце–то концов, у парня есть мать!

Но она с безжалостным эгоизмом любящей женщины возразила:

– И что с того?

– Мы не имеем права отнимать у этой сеньоры сына!

– Мы никого не отнимаем, мальчик едет сам.

Спор затянулся до бесконечности. Наконец Луис, уже почти сдаваясь, обернулся ко мне.

– А что об этом думаешь ты, Эстебан?

Я думал, что отчаяние Пакито быстро рассеется, но, не желая огорчать Консепсьон, солгал:

– Проще всего – спросить самого малыша.

Мнение Пакито было однозначно. Мальчик хотел немедленно мчаться за вещами, но Луис заметил, что, поскольку Пакито несовершеннолетний, он не может покинуть страну, во–первых, без согласия матери, а во–вторых – властей. Мне поручили неблагодарную миссию сообщить сеньоре Лакапас, что у нее отбирают сына.

Сеньора Лакапас жила в домике с небесно–голубыми ставнями, на опушке заросшего сада, превратившегося в миниатюрный девственный лес. Несмотря на седину, мать Пакито была еще не старой женщиной, но жизнь, видно, обошлась с ней сурово. Пока я говорил, мальчик стоял рядом со мной, а его мать молча слушала. Потом, в наступившей тишине, она подняла сморщенные веки и я увидел тусклый, словно вылинявший, взгляд.

– Ты хочешь уехать, Пакито? – обратилась она к сыну.

– Да, мама.

– И тебе не жаль бросить меня?

– Конечно, мама, но я вернусь!

– Нет, не вернешься. Твой отец тоже собирался вернуться. Он уехал семь лет назад. Жена без мужа, мать без ребенка, я умру одна, потому что на нас лежит проклятье…

Женщина говорила все более возбужденно, и я начал всерьез опасаться тяжелой сцены. Под конец она принялась кричать во весь голос и я услышал за дверью крадущиеся шаги любопытных.

– Ты неблагодарный, Пакито! Ты позволил этим испанцам околдовать себя! Есть только одно преступление хуже предательства родной земли, сеньор, – это кража ребенка у матери! Прочь! Убирайтесь! Я проклинаю вас всех! Тебя, Пакито, – сына своего отца! И этого матадора, и его жену, и всех, кто зарабатывает убийством животных! И тебя тоже, вестник несчастья! Я проклинаю вас! Вы все погибнете в крови и мучениях! Я проклинаю вас!

Выйдя в холодную мексиканскую ночь, мы оказались среди мужчин и женщин, в чьем тяжелом молчании ощущалась враждебность. Как все цыгане, я суеверен, и проклятье этой матери легло камнем на мое сердце. Именно в ту ночь в моей душе по–настоящему поселилась тревога. С тех пор она не покидает меня, но уже скоро я избавлюсь от нее – как только смерть откроет дверь моей комнаты, вместе с ней придет освобождение.

В следующие три года наша жизнь совершенно переменилась. Консепсьон как будто забыла обо всех своих обычных страхах. Казалось, она живет лишь ради этого ребенка, которого, как она утверждала, послало ей само Небо. Что до меня, то я сомневался, что Небо может одобрить наш поступок с несчастной сеньорой Лакапас. Луис не замечал, что Пакито потихоньку вытесняет его из сердца Консепсьон, которая все больше чувствовала себя матерью и все меньше женой. Зато я это видел отлично. И если бы я поклялся, что не испытывал мучительной ревности, это было бы ложью. На какое–то время присутствие Пакито придало новый блеск Валенсийскому Чаровнику – восхищение «сына», самого страстного из всех почитателей, заставляло держаться на высоте. Но Луис уже почти достиг тридцати пяти лет, и слабые ноги не крепнут с возрастом. Пресса несколько охладела к воспеванию необычайных достоинств Вальдереса. Скольжение вниз шло быстро и необратимо. После катастрофической корриды Витории в августе, на которой Вальдерес скандально искромсал трех животных, критика прямо–таки набросилась на него. Он не слишком жаловался – сам понимал, что слабеет. Через несколько дней после того неудачного выступления мы приехали на бой в Севилью. Как–то, прогуливаясь по Сьерпес[16]16
  Самая знаменитая улица Севильи.


[Закрыть], Луис взял меня под руку и шепнул:

– Хочу сообщить тебе великую новость, Эстебан…. Я завязываю с этим делом!

– Правда?

– Я поклялся перед образом Макарены. Выступлю по контракту в Линаресе, а потом уедем жить сельскими помещиками.

– Мы?

Он ласково подтолкнул меня в бок.

– Надеюсь, ты не собираешься нас бросить?

– А что я буду делать на вашей асьенде?

– Во–первых, составишь нам компанию, а во–вторых, будешь давать советы Пакито.

– Советы? Насчет чего? Я только и знаю, что быков!

– Вот именно. Я нисколько не сомневаюсь, что, несмотря на все ухищрения Консепсьон, парень вырвется на арену.

Таково же было и мое мнение.

Я уже говорил, что я суеверен, как всякий цыган, и мне очень не нравилось, что Луис задумал завершить свою карьеру на аренах Линареса, где погиб великий Манголето, слава Кордовы.

До самой смерти перед моими глазами будут стоять трагические мгновения той корриды в Линаресе. Довольно посредственно справившись с первым быком, Луис был освистан. Со вторым животным он покончил вполне пристойно, но, едва из кораля вышел третий зверь и остановился на дорожке, публика затихла. Небольшой, нервный и явно очень свирепый бык, на мгновение ослепленный ярким светом, замер, угрожающе выставив рога и высоко подняв голову. Всем стало ясно, что это трудный противник, и страх, всегда дремавший в Луисе, пробудился с новой силой. Стоявший рядом со мной Пакито побледнел. Мы оба догадывались, какая паника охватила Луиса в это самое мгновение. Он был всего в нескольких шагах от нас, за ближайшим бурладеро[17]17
  Небольшая загородка, маскирующая выходы с арены.


[Закрыть]. Я видел его профиль и струйку пота, стекающую с виска. Если тореро испуган, он всегда обливается потом. Наконец, Рафаэль и Хорхе заставили зверя бежать, чтобы Луис мог сообразить, каким рогом он наносит удар. Я понимал, что Вальдерес оттягивает то время, когда ему придется сменить товарищей. Подавив дрожь, он все же решился и привлек внимание быка к тому уголку, где стояли все мы. Тот смело ринулся в бой. Первая вероника позволяла надеяться, что Валенсийский Чаровник вновь обрел прежнюю воздушную грацию. Увы!.. После пятого пасса он покачнулся, на седьмом дрогнул, и бык поверг его на землю. Нагнув рога, зверь помчался к распростертому тореро, но в тот же миг Пакито, выхватив плащ у кого–то из бандерильеро, перескочил через барьер и кинулся к быку. При виде нового врага зверь изумленно замер, но тут же бросился в бой. Вальдерес заманил быка слишком близко к барьеру, и Пакито не хватало пространства, чтобы успеть увернуться. Должно быть, он просто обезумел. Я выскочил на арену в надежде спасти его, а Хорхе и Рафаэль тем временем уносили Луиса. Но зверь оказался проворнее и пригвоздил Пакито к барьеру, как раз когда тот собирался выскользнуть за бурладеро. Несмотря на истошные вопли толпы, я все же слышал, как рог, пропоров насквозь живот мальчика, вошёл в дерево. Этот звук до сих пор отдается у меня в ушах, и порой я нарочно напиваюсь, лишь бы заглушить его.