Текст книги "Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900—1910)"

Автор книги: Жан-Поль Креспель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Пулбо и его пацаны

Пулбо, тоже известный враль, был куда интеллектуальнее двух своих друзей-шутников. Родился он в Сен-Дени, где учительствовали его родители; с Холмом познакомился еще ребенком, по четвергам прибегая сюда лоботрясничать. Он любил это место и хорошо знал его обитателей. Всю жизнь он с удовольствием рассказывал о нравах простого люда и особенно мальчишек, описывая характерные черты сопливых, смешливых, маленьких оборвышей-пулбят. У его карандаша не было ни мастерства Стейнлена, ни его разящей силы, но рисунки Пулбо получались трогательными и искрящимися грустным юмором.

Устроившись поначалу в сарайчике возле Маки, Пулбо вскоре построил себе роскошный особняк, дом 13 по проспекту Жюно, и почти сразу стал заметной фигурой среди монмартрских художников. Жизнерадостный, добрый, щедрый, он не просто рисовал портреты бедняков с Холма, чтобы позабавить читателей-конформистов газеты «Жюрналь», а отдавал им все свои силы. После уроков мальчишки приходили к нему поиграть, позднее он устроил в своем саду парк аттракционов.

Умея вдохновенно создавать разные комические празднества, он сделался импресарио всяких забавных инсценировок на Холме. Пулбо в течение долгих лет отказывался оформить брак со своей подружкой Леоной, но, не желая лишать ее свадебных удовольствий, ежегодно отмечал день встречи с ней шутливой свадебной церемонией, приводившей в дикий восторг все население Холма. Он завивал волосы, облачался в редингот, Леона надевала свадебное платье с вуалью и венком из цветов апельсинового дерева. Приглашенные представляли кто пастора, кто мэра, кто кюре, кто дружков невесты и жениха, кто свидетелей и даже кормилицу с огромной грудью из картона. Шествие ряженых вслед за местными скрипачами двигалось по улицам Холма, сопровождаемое веселящейся детворой.

Ежегодно повторяя свадебную церемонию, Пулбо и Леона все же пришли к настоящему мэру, но и после этого не отменили карнавальную традицию: вплоть до Первой мировой войны они ежегодно в один и тот же день веселились на своей свадьбе. Один из праздников, организованных Пулбо в мае 1913 года, оказался пророческим. Решив воспроизвести сюжет знаменитой картины Альфонса Невиля «Последние патроны» (эпизод обороны Парижа в 1870 году), он собрал у своей мастерской целую армию зуавов, алжирских стрелков, солдат морской пехоты, гарибальдийцев, маркитанток, армейских проституток – все были в костюмах Второй империи. Шумный праздник продолжался целую ночь, участники рассыпались по лесу. На рассвете раздался призыв к атаке, и толпа весельчаков, осмелевших от выпитого, подняв сабли, устремилась на приступ «Мулен де ла Галетт». Жители так перепугались, что пронесся слух о вторжении германских армий. Через год пророчество исполнилось, и многие жизнерадостные участники этой генеральной репетиции не вернулись из окопов. Другие же, как Пулбо, вернулись искалеченными: осколок снаряда повредил ему позвоночник, и он, парализованный, тридцать оставшихся лет своей жизни был прикован к инвалидной коляске.

Еще один колоритный персонаж Холма времен эпохи Пикассо – Элизе Макле. Личность тоже непростая, никто никогда не узнает, был ли он и впрямь столь наивен или – подобно крестьянам – использовал свою деревенскую простоту для разных проказ. Да он и вправду был крестьянином. На площади Тертр двадцатишестилетний Макле появился прямо из родной деревни Лион-ан-Сантер, что в Пикардии, где его отец работал поденщиком. Некоторое время Макле подвизался в Париже, сначала в качестве помощника повара у Ледуайена; потом у Вебера на улице Руайяль, куда часто с друзьями приходил Тулуз-Лотрек. Вот вам и доказательство того, что воздух на Монмартре считался целебным: врач, лечивший Макле, посоветовал ему пожить на Монмартре, если тот хочет избавиться от фурункулеза. Чтобы заработать на жизнь, он устроился в качестве художника на кроватную фабрику, потом – садовником при «Мулен де ла Галетт», целый день работая на воздухе. Здания окружал сад, куда в хорошую погоду выносили столики. Центральный газон у самой «Блют Фин», одной из последних мельниц на Монмартре, требовалось поддерживать в хорошем состоянии. Это и породило легенду, будто Макле – крестьянин с Монмартра, так ошибочно утверждали и Доржелес, и Сальмон, и Карко с компанией. Как у любого крестьянина, у него была задубевшая от солнца и ветра кожа, маленькие, фокстерьерские, глазки, спрятанные под лохматыми бровями, и длинный нос, отлично чуявший выпивку. Медленная речь, бархатный костюм, сабо – все работало на образ комедийного простофили. Летом он носил блузу из тика и длинный зеленый фартук, а на голове – соломенную шляпу с большими полями. Чаще его видели на улицах с кистью в руках, нежели с граблями возле «Мулен де ла Галетт». Страстью Макле была живопись, к которой его мальчишкой приобщил сельский кюре.

Хитрец, умевший выгодно использовать созданный им имидж, Макле оказался окружен легендами намного раньше, чем проявился интерес к истории его жизни. На вопрос о том, чем он занимается, Макле отвечал с раскатистым «р»: «Цветы выррращи-ваю»… Он и впрямь возился с анютиными глазками и левкоями на мельнице. Ничуть не смущаясь, он уверял, что является учеником Пюви де Шаванна, после того как однажды некий степенный господин в рединготе и с ленточной ордена Почетного легиона остановился возле него, понаблюдал за рисованием, а потом снисходительно дал несколько советов. Этого фантазеру Макле оказалось достаточно, чтобы вообразить, будто бы советы он получил от самого Пюви де Шаванна.

Но вот незадача: автор «Священной рощи» умер в 1898 году, а Макле рассказывал о встрече, произошедшей спустя восемь лет.

Тем не менее в мастерских Макле любили, хотя охотно над ним подтрунивали. Он был доверчив, как Руссо-Таможенник, ему, например, в качестве Сезанна представили некоего Пажоля, главное занятие которого составляла игра в карты с консьержками. А актер Дюллен легко убедил его в том, что он Франсуа Вийон! Макле очень бедствовал, и друзья пускали его переночевать, когда хозяин отеля «Пуарье» выставлял за дверь давно не платившего постояльца. Добрая душа Макс Жакоб давал ему пристанище в хаосе своей мастерской на улице Габриэль. Он усаживал его в большое красное кресло, которое занимал Руссо-Таможенник во время знаменитого банкета, устроенного Пикассо в «Бато-Лавуар». В одиннадцать вечера, когда Макс Жакоб шел к ежедневной вечерней службе в Сакре-Кёр, Макле нырял под его одеяло и спал до утра. Чтобы не тревожить гостя, Макс нередко устраивался на ночь в келье паломника.

Макле до конца своих дней сохранил добрую память о поэте.

«И представить себе невозможно, какую сердобольную душу он имел, – признавался Макле Андре Варноду. – В доме его жила карлица, которую прозвали Куколкой, или Карлицей Сакре-Кёр; она была злющая и часто отчитывала Макса, оскорбляла его, высмеивала его набожность. Однажды я рассердился и поговорил с этой Куколкой как следует, после чего она немного образумилась, но Макс упрекнул меня за это».

Поначалу его картины были свежи и наивны, но потом он стал повторяться. Появились грубоватость и нарочитость при недостатке мастерства: этакая карикатура на Утрилло, чьи сюжеты он переносил на свои картины с почтовых открыток. Но иногда – о чудо! – случались удачи. Часть ответственности за этот плагиат несет Макс Жакоб, поощрявший Макле и не видевший в том ничего плохого.

Находились и ловкачи, пытавшиеся провернуть с произведениями Макле дельце в надежде, что дилетанты не смогут отличить его картин от картин Утрилло. Этому «крестьянину с Монмартра» не раз помогали и известные писатели: Франсис Карко устроил ему контракт на год, его опекали Колетт, Доржелес, Флоран Фельс, Жан Перерен, Рене Фошуа, один австрийский барон… Понежившись несколько месяцев в лучах их славы, он снова впадал в полную безвестность, едва его благодетелям начинало надоедать их благородство. Последняя удача стала причиной его гибели: однажды в мансарде Макле по улице Дюрантен появился Генри Форд, автомобильный магнат, воплощение богатства. Посмотрев картины, он отобрал пять. Генри Форд осведомился о цене, и Макле, считая, что запрашивает солидную сумму, ответил: «Пять тысяч франков». Магнат понял, что столько стоит одно полотно, и выписал чек на 25 тысяч франков.

Макле напился; с этого времени он ничего стоящего не создал, а вскоре его пришлось отправить в клинику Святой Анны. После лечения он снова появился на Холме, но маленький талант, который, вероятно, у него все-таки был, совсем иссяк. Из-под его кисти выходила бесформенная мазня. Умер этот «Утрилло бедняков» в 1962 году в больнице Ларибуазьер, в полном одиночестве. На его смерти пытались нажиться акулы от живописи, надеясь, что картины Макле вдруг привлекут внимание.

Эзе, от цирка до Академии

История Эдмона Эзе необыкновенна во многих отношениях. Она наглядно демонстрирует, какую отчаянную борьбу за существование приходилось вести молодому художнику на Монмартре начала века. Он пережил все: деревенское беспризорное детство, учебу в мастерской Сюзанны Валадон, превратности жизни художника на Монмартре и, наконец, избрание в Академию. Родившись в Гренеле, пригороде Парижа, ровно на три месяца раньше Утрилло, который потом стал его другом, Эдмон Эзе перебрался на Монмартр совсем молодым. В средней школе на улице Клиньянкур, где директорствовал мсье Фаригуль, отец Жюля Ромена, он подружился с Андре Юттером, будущим мужем Сюзанны Валадон – моложе ее на двадцать пять лет, – и отчимом Утрилло. Вместе с Андре они проводили дни в лесу, который казался им чем-то вроде американского Дикого Запада. Бродя по улочкам Холма, он видел, как Ренуар пишет с натуры улицу Абревуар, как на улице Мон-Сени работает Сезанн. Вспоминал Эзе и о появлении в «Мулен Руж» Тулуз-Лотрека: «Злобный человек, который развлекался тем, что натравливал девушек друг на друга, а потом разгонял их ударами трости…»

В тринадцать он заявил своему отцу-портному о желании стать художником. Изображая почтенного отца семейства из какой-нибудь комедии, родитель гордо крикнул: «Прощелыги нам в семье не нужны!» Оскорбленный мальчуган ушел из дома, унеся с собой копилку весом франков на восемнадцать, и остался у своего друга Ласкина, который был старше его на семнадцать лет; они снимали мансарду в доме 12 по улице Корто. За тридцать лет Эзе перепробовал все профессии: впрягался в тележку, развозя товар, трудился полотером, помощником на ипподроме, агентом щеточной фабрики, нередко питался собачьими консервами, которые давала ему консьержка. «Шестьдесят часов без еды, кто выдержит больше?!» – восклицал он, вспоминая о годах нищеты.

Измученный Ласкин сломался: он бросился в Сену. А Эзе продолжал работать, как положено беднякам: был закройщиком в универмаге «Самаритен»; надеясь выиграть приз, участвовал в велосипедных гонках, подвизался штатным танцором в «Мулен Руж», где вслед за Валентином ле Дессосе сделался партнером Ла Гулю, потом стал хранителем архива Великого князя Николая Михайловича в Санкт-Петербурге; красильщиком в шляпном производстве, уличным фокусником, маклером по продаже картин, подручным клоунов Порто и Шоколада в цирке Медрано, наконец, директором художественной галереи! Только в сорок лет он смог всерьез заняться живописью и в галерее Саго организовал свою первую выставку…

Будучи подлинной энциклопедией Монмартра, Эдмон Эзе притягивал к себе писателей, собиравших истории о Холме. «Десятки раз я принимал у себя Кар-ко, – рассказывал Эзе, – он меня расспрашивал, а потом мы отправлялись бродить по Монмартру по следам моих воспоминаний. Эти рассказы и помогли ему написать несколько книжечек о Монмартре, он ничего этого не знал, так как приехал много позднее».

Колебания между цирком и живописью разрешились: из цирка он ушел и быстро обрел славу портретиста. Его кисти принадлежат пятьдесят портретов известных деятелей первой половины нашего века. Клемансо остался недоволен своим портретом; посмотрев на него, он сказал художнику: «Все называют меня тигром, а у вас я похож на тюленя; наверное, это и есть современная живопись!»

После Второй мировой войны Эзе избрали в Академию искусств, и последние годы он расхаживал в зеленом камзоле. В отличие от Пикассо он не любил возвращаться на Монмартр за воспоминаниями своей молодости, хотя именно он лучше всех видел, как Монмартр жил и умирал.

«Как только меня узнают (а его было легко узнать по высокомерно вздернутому носу. – Ж-П. К.),все хотят меня потрогать», – признавался он. Это, однако, доказывает, что вопреки всему не все на Монмартре изменилось. Наконец, последняя история, завершающая рассказ о художниках, которых Пикассо мог встречать, когда обитал на Холме. История эта показывает, какая пропасть существовала между традиционными художниками, погрузившимися в монмартрский фольклор, и новаторами, жившими здесь в надежде, что, добившись успеха, они переедут в места «более цивилизованные». Ролан Доржелес часто рассказывал одну шутку, известную завсегдатаям «Черного кота». Чтобы высмеять фовистов, живших на вилле «Фюзен», и кубистов из «Бато-Лавуар», он нанес полосы на полотно хвостом осла Фреде, предварительно окунув его в краску, причем в присутствии привратника, который должен был потом удостоверить этот факт. В розыгрыше участвовали Андре Варно и Пьер Жирье, слегка направлявшие хвост Ло-ло. Картина, выполненная таким способом на глазах у восхищенной детворы (в числе других там были сбежавшие из коллежа Ролен, Жорж Орик и Габриэль Одиберти), была послана на выставку независимых художников и выставлена там под названием «Закат на Адриатике» как произведение Иоахима-Рафаэля Боронали, итальянского художника. Через несколько дней Доржелес поведал об этом розыгрыше в газете «Матен» и привел над заголовком статьи подтверждение привратника: «Осел – глава школы!» Смеялись все, а самые любопытные поторопились пойти посмотреть картину, «нарисованную ослом».

Над этой историей долго смеялись в бистро Монмартра – в утешение художникам, оставшимся безвестными, в то время как «революционеры» из «Бато-Лавуар» неуклонно продвигались вперед к славе и богатству.

Глава третья
КОЛОНИИ ХУДОЖНИКОВ

Фаланстеры и мастерские

На Монпарнасе мастерские и дома художников исчезали сотнями, ибо там строился чудовищный ансамбль Мэн-Монпарнас и осуществлялись прочие «операции с недвижимостью в XIV округе». На Монмартре же, несмотря на наплыв обеспеченных и даже богатых владельцев, переделывавших сельские домики в элегантные комфортабельные особняки (местные жители ворчливо говорили, что Мари-Шанталь сменила Мими Пенсон), значительная часть художественных мастерских и фаланстеров, которые посещал Пикассо, сохранилась до наших дней. Больше того, здесь построили даже специальные здания для художников: например, отвратительную, хотя и удобную казарму «Монмартр – художникам» по улице Орденер и дивный ансамбль под номером 24 по улице Норвенс, своеобразный монастырь под парижским небом.

Такие различия в развитии районов объясняются, конечно, тем, что Монпарнас – неотъемлемая часть Парижа, сюда ведут все дороги, а Монмартр, как ни странно, так же мало доступен, как и в 1900 году. Не имея машины, от площади Тертр невозможно быстро попасть в центр; а бегущие по склону улочки, на которых буквально кружится голова, и в наши дни зимой способствуют «членовредительству».

Пикассо посещал виллу «Фюзен» («Рисунок углем») на улице Турлак и «Виллу искусств» на улице Эжезипа Моро рядом с монпарнасским кладбищем, там жил его друг Фернандо Пелес, ставший потом хранителем в Барселонском музее изящных искусств. В течение длительного времени на «Вилле искусств» Сезанн снимал мастерскую, используемую им во время визитов в Париж, становившихся все более редкими. Именно в этой мастерской Сезанн заставлял позировать в течение ста четырнадцати сеансов Амбруаза Воллара; вконец измученный таким садизмом, тот однажды услышал: «Ну вот, по крайней мере манишкой я теперь доволен». На «Вилле искусств», ничем, впрочем, не напоминавшей виллу, в этом фаланстере художников, жили Синьяк и Никола Шеффер, а еще Карьер, Теодор Руссо, Маркусси со своей женой Алисой Алика… Очевидно, это самый старый из известных домов художников, поскольку он отмечен на планах, выпущенных еще до 1860 года.

Вилла «Фюзен» в доме 22 по улице Турлак относится к более позднему времени. Под мастерские были приспособлены перенесенные сюда павильоны Всемирной выставки 1889 года, что и позволяет приблизительно датировать рождение этого фаланстера. Здания расположены в хаотически разросшемся саду с заброшенными статуями. Аллеи носят имена художников, способствовавших рождению монмартрской легенды: Виллет, Форен, Пулбо…

У Ренуара, когда он жил на аллее Туманов, на вилле «Фюзен» была мастерская. Он мог встречаться с Тулуз-Лотреком, который, покидая свою квартиру в доме на углу улиц Турлак и Коленкур, прихрамывая, прогуливался по грубым мостовым, опираясь на свою «трость-крючок». Среди соседей Лотрека жил еще карлик-итальянец из Венеции Зандоменеги, художник, не лишенный таланта, но весьма неприятный по причине своего фанатического национализма.

«Мы должны овладеть Адриатикой!» – угрожающе вскрикивал он в кафе «Новые Афины» и, взъерошив усы, выкатывал глаза…

«Пожалуйста, берите», – невинно отвечал Ренуар с хитрой искоркой во взгляде.

Просторная мастерская, где Боннар хранил свои картины, после Освобождения принадлежала скульптору Каламарини, работавшему здесь над эскизами декораций для спектаклей Жана-Луи Барро.

На вилле «Фюзен» несколько лет в свой фовистский период жил Дерен. К нему приходили и Вламинк, и Пикассо с друзьями. Пикассо поразила хаотическая коллекция предметов старины, собранная Дереном-любителем. Вкусы их были схожи, и Пикассо обожал рыться в этом антикварном хламе. Он нашел здесь знаменитую белую маску Фанг, перекупленную Дереном у Вламинка. Эту маску считают отправной точкой увлечения Пикассо негритянским искусством. Чего только не было у Дерена: прямо на полу валялись древние греческие статуэтки, старинная кемперская керамика, китайский фарфор, негритянские деревянные фигурки и бронзовые изделия из Бенина, фаюмские портреты, изящные вещицы эпохи Ренессанса, предметы народного быта, старинные инструменты астрономов и математиков… Позднее, став побогаче, Дерен приобрел восхитительную картину Коро, портрет мадемуазель Пюипарлье, превосходную копию «Сада земных наслаждений» Иеронима Босха, а также произведения Сезанна, Сёра, Ренуара, Матисса, Брака и Пикассо. Он не расставался с этими находками до самой смерти. На аукционе 1955 года его коллекция была оценена в 75 миллионов.

Обучавшийся в юности на инженера, Дерен восхищался подвигами первых смельчаков, поднявшихся в воздух, и мечтал изобрести новый тип самолета. Уменьшенные модели с «моторами» из эластичной резины он испытывал прямо в мастерской. Падая, они царапали картины или разбивали старинные фаянсовые вещицы, осыпая осколками мебель. Не менее страстно он относился и к музыке. Купив на Блошином рынке старый орган, Дерен поднял его на Монмартр и часами играл для Вламинка Баха и Куперена. Разница между этим великим мастером-эстетом и просто художниками, жившими на Холме, была огромной. Благодаря своей разносторонней культуре и дару красноречия он оставался властителем дум целого поколения.

Позднее последовательно возникали другие «гнезда» художников Монмартра – «Бато-Лавуар», затем площадь Равиньян и ансамбль зданий под номером 12 по улице Корто. Складывались и второстепенные фаланстеры, где жили такие художники, как Дюфи, Стон Фриез, Модильяни.

«Проклятая троица»

В начале века тупик Гельма у подножия Холма был застроен новыми мастерскими. В доме 5 поселились Брак, Северини, Утрилло, Дюфи, проживший здесь всю жизнь. Джино Северини, один из самых значительных художников группы футуристов, создатель картины «Танец Пан-Пан в Монико», отправленной Гитлером на костер вместе с другими предметами «выродившегося» искусства, охотно вспоминал о своей жизни в тупике Гельма.

«Это было, – рассказывал он, – совсем новое небольшое здание, а вокруг – просторный двор. Все квартиры в доме сдавались. На втором этаже была угловая мастерская. Ее-то я и снял. Рядом была мастерская Дюфи, а этажом выше две мастерские снимал Брак. Еще через несколько дней мастерскую под нами заняли Сюзанна Валадон и Юттер; с ними жила престарелая мать Сюзанны и ее сын – Утрилло» [14]14
  La vita di un Pittore, Edizioni di Comunita. Milano, 1965.


[Закрыть].

Это трио прозвали «Проклятая троица», благодаря ей тупик Гельма вошел в легенду. «Русский роман» еще только начинался.

В 1906 году Сюзанна Валадон влюбилась в механика с электроподстанции улицы Трюден, юного блондина с голубыми глазами, который был моложе ее сына. Покинув Муссиса, мужа, более десяти лет дававшего ей комфорт и предоставившего свободу заниматься живописью, она, подхватив электрика, который был моложе ее на восемнадцать лет, предалась страсти, пусть и поздней, но достаточно знойной. Естественно, она взяла с собой мать и сына, Мориса Утрилло, самого горького пьяницу Холма, ему было уже двадцать три года, и в бистро его знали под кличкой «Литрилло».

На закате дней Джино Северини любил вспоминать прошлое и своих удивительных соседей. «Часто я встречал Утрилло, спускающегося от „Мулен де ла Галетт“, окруженного толпой, рядом с полицейским, который тащил его за рукав в участок. Я вмешивался, объяснял, что это мой сосед, и обычно мне разрешали увести его домой.

На квартире Сюзанны частенько разгорались ссоры. Как-то во второй половине дня Утрилло поднялся ко мне весь в крови. Мне показалось, что у него изранены лицо и руки. Он начал жаловаться: „Видите, что они со мной сделали!“ Встревоженный, я спустился узнать, что случилось. Сюзанна показала мне выходившую во двор дверь, у которой было выбито стекло. В припадке гнева Утрилло, размахивая кулаками, пошел напролом и поранил лицо и руки. К счастью, ничего серьезного».

В этот период пылкой страсти Сюзанна Валадон не считала своего сына большим художником: денег он не приносил, зато был помехой ее счастливой любви. Довольно часто между Сюзанной, ее сыном и любовником возникали дискуссии о методах работы. Утрилло терпеть не мог делать зарисовки на улицах Холма, ребятишки налетали на него, как слепни, хватали краски, переворачивали мольберт. Он считал, что удобнее выбрать мотив с какой-нибудь открытки, если она понравилась. Мать, любившая рисовать с натуры, приходила в отчаяние.

Это трио – плюс бабушка, невольная виновница пристрастия Утрилло к спиртному: чтобы он скорее засыпал, вечерами она подливала восьмилетнему ребенку в суп вина! – в тупике Гельма пребывало недолго. Спустя какое-то время Сюзанна узнала, что освободилась мастерская в доме 1 по улице Корто, где она жила в первые годы брака с Муссисом; снимавший ее теперь Эмиль Бернар переехал на остров Сен-Луи. Сюзанна вселилась в освободившуюся квартиру, а Утрилло начал взрослую жизнь.