Текст книги "Повседневная жизнь Монмартра во времена Пикассо (1900—1910)"
Автор книги: Жан-Поль Креспель
Жанры:
История
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
В будние дни по вечерам посетителей приходило немного: в большом зале бывало просторно, создавалась уютная обстановка для беседы. В выходные все менялось: более сотни людей теснилось в обеих комнатах в клубах табачного дыма. Отвратительно пахло абсентом, пивом, дрянным вином, кухней и… «немытым телом». Оптимистично для эпохи, когда ванна считалась уделом дам полусвета или больных! До 1914 года от толпы вообще исходило зловоние.
По субботам и воскресеньям в «Проворном кролике» публика собиралась разная, но в основном это были люди, пришедшие на Монмартр, чтобы потереться в артистическом мирке. Здесь были представители всех слоев парижского общества: рабочие, мещане, содержанки и их любовники, жадные до вечерних приключений. В сопровождении пианиста и собственной гитары Фреде «творил искусство». Дабы не утомить себя, он пел вполголоса, чем заставлял умолкать желавших его услышать. Великолепным подспорьем организаторским талантам папаши Фреде служила восхитительная стряпня его жены Берты, по прозвищу Бургиньонка. По словам язвительной Фернанды Оливье, ужины были лучшим из всего, что имелось в «Проворном кролике». Увы, как и у Адель, ужин стоил два франка, значительно превышая возможности многих представителей богемы. Им приходилось довольствоваться корсиканским вином или вкушать «комбинированное» – жуткую смесь, изобретенную Фреде и состоявшую из гранатового сиропа, вишневого и анисового ликеров; вишня в водке добавляла необходимую, дорогую Фреде «нотку искусства».
Поселившись в «Бато-Лавуар» в 1904 году, Пикассо с радостью вновь встретил Фреде, ставшего хозяином «Проворного кролика». Ему полюбилось местечко, похожее на бары «Барло Гино», где он провел столько ночей с барселонскими друзьями. Надо сказать, что и Фреде, сдружившийся с Пикассо еще во времена «Черта», встретил испанца с распростертыми объятиями.
Если он несколько дней не видел Пикассо, то шел его искать в «Бато-Лавуар»; следом, как собака, плелся Лоло, ведь Фреде знал, как обожавший животных Пикассо обрадуется ослику. Вообще-то при встрече Лоло вел себя плохо: жевал эскизы, рисунки и пачки «Скаферлати» [30]30
Мелкорезаный курительный табак.
[Закрыть].
В знак подтверждения своих дружеских чувств к Фреде в 1905 году Пикассо подарил ему свой автопортрет – полотно «Арлекино».
На картине художник изображен сидящим за столом, вероятно в «Черте», рядом с элегантной женщиной в странной шляпе с перьями. Судя по всему, это какой-то давний визит Пикассо в кабачок. На заднем плане – Фреде, склонившийся над гитарой. Это потрясающее произведение, всего несколько лет провисевшее в большой зале «Проворного кролика», теперь принадлежит одной американской коллекции. Чтобы оплатить счет за спиртные напитки, в 1918 году Фреде продал картину Рольфу де Марэ, создателю Шведского балета, за 5000 франков – ничтожную сумму, показавшуюся Фреде огромной. Когда Фреде узнал, что она стоит в десять раз дороже, он был безутешен.
Музой одного из самых знаменитых произведений Пикассо – «Женщины с вороной» – оказалась дочь Берты, Марго. Молодая женщина, которая собиралась выйти замуж за Пьера Мак-Орлана, приручила ворону, чем и очаровала Пикассо. На его картине она склонилась над птицей и беседует с ней.
Пикассо недолго посещал кабаре «Проворный кролик». После 1907 года он стал приходить туда только летом, чтобы вечером, сидя на террасе, выпить что-нибудь прохладное. Он никогда не строил иллюзий по поводу интеллектуального уровня заведения и его хозяина, да и «искусство», «творимое» Фреде, мало что значило. Но не это волновало Пикассо, в «Проворном кролике» он упивался теплой дружеской атмосферой, столь похожей на ту, что была в группе «Четыре револьвера». Окончательно отдалила его от кабаре его собственная скандальная известность. После «Авиньонских девушек» Пикассо сделался объектом любопытства творческой публики, посещавшей кабаре «Проворный кролик». Вокруг него толпились, его выслеживали, ему надоедали. И хотя мода на коллекционирование автографов еще не пришла, уже находились люди, собиравшие эскизы, которые он, сидя на углу стола, машинально и привычно рисовал. В конце концов это стало его раздражать и однажды вечером, когда немецкие художники, принадлежавшие к мюнхенскому симплицизму, целой группой пришли с Монпарнаса, чтобы поклониться Пикассо, он вынул пистолет и выстрелил в воздух. Испуганные поклонники в беспорядке разбежались. К тому же его полностью захватили работа, новые друзья, торговцы картинами, такие, как Штейн и Сергей Щукин. Все больше им овладевала привычка спускаться с Монмартра в кафе на площади Клиши, в цирк Медрано, в кино или в «Клозри де Лила» на Монпарнас. Этот квартал начал притягивать людей искусства, и Монмартр пустел… И Пикассо перестал появляться в «Проворном кролике». Поэтому рассказы Доржелеса и Карко о Пикассо в «Проворном кролике» – просто выдумка. Все события с участием Пикассо происходили там до их появления на Монмартре.
Памятный вечерМакс Жакоб, Аполлинер, Сальмон редко заглядывали в «Проворный кролик», и то – вместе с Пикассо. Когда же он исчез, перестали приходить и они. Как бы то ни было, никто из этих поэтов не соглашался читать свои стихи в кабаре, и не только из скромности. Просто они совершенно не сомневались в полном непонимании здешней публики, горланившей веселые песенки и с наслаждением внимавшей, как папаша Фреде выводит романсы Дельмета: «Звезда любви», «Стансы к Манон»…
Все же следует отметить, что несклонный к выдумкам Мак-Орлан вспоминал, как в один зимний день, когда он сидел наедине с Фреде у камина, в «Проворном кролике» появились Аполлинер и Сальмон. Вероятно, от уюта в кабаре, падающего снега, потрескивания дров в камине поэт расчувствовался и прочел одно из своих стихотворений, позднее включенных в цикл «Алкоголи». Но то был единственный в своем роде случай.
Макс Жакоб обычно молчал. После одного памятного вечера в «Проворном кролике» папаша Фреде уговорил Макса написать «что-нибудь» в его «золотой книге», которую он называл еще «бортовым журналом», и Макс записал сочиненное экспромтом почти сюрреалистическое стихотворение, передающее атмосферу кабаре, затерявшегося в одиночестве монмартрской ночи:
Дерен, Брак, Ван Донген приходили в «Проворный кролик» из любопытства. Вламинк хвастал тем, что там никогда ноги его не было. Будучи протестантом и ригористом, несмотря на отсутствие каких-либо предрассудков, он ненавидел монмартрский образ жизни. Даже через 50 лет он все еще возбужденно выказывал свое отвращение: «Я просидел здесь день и часть ночи, мой ум перегрелся от разговоров об искусстве, я очнулся от винных паров и вновь оказался один: парадоксальность жизни исчезла.
Я бежал от артистической компании, атмосфера интеллектуальной богемы утомляла меня и превращала в неврастеника. Я нуждался в просторе, далеком от Парижа, от жеманства женщин, от убогих плотских романов с привкусом несчастья и скаредности; в просторе, далеком от запаха перин и умывальников меблированных комнат.
Я чувствовал себя счастливым, если уставал, давя на педали велосипеда, и насыщался пирожками и мясом в бистро на берегах Сены. Я был счастлив, живя вдали от артистических сборищ и вони монмартрских кафе».
Десант футуристовВ 1911 году компанию испанцев, одновременно с Пикассо променявших Монмартр на шикарные кафе бульвара Клиши и площади Пигаль, сменила менее многочисленная, но более яркая компания футуристов, приведенных Джино Северини – завсегдатая Монмартра на протяжении последних пяти лет.
«Со мной, – рассказывал он, – часто приходили карикатурист Джино Бальзо и другие художники – выходцы из разных областей Италии. Среди них были: Буччи, Бурджелли, Пирола, Модильяни… Мы жили в постоянном напряжении, ибо сама атмосфера была чревата такими возможностями!»
В 1911 году футуристы, возглавляемые Маринетти, пробыли в Париже не больше месяца. Но благодаря своему «гиду» Северини они побывали везде, где пылал огонь артистической жизни. Конечно же, видели их и в «Проворном кролике».
Футуристическое направление в живописи, существовавшее до 1914 года, началось со скандального успеха. Изначально это было чисто литературное явление, выработанное интересной яркой личностью, краснобаем и приверженцем крайностей – Томасом Маринетти, итальянцем из Египта, приехавшим в Сорбонну изучать филологию. С присущим красноречием уличного торговца и величественной осанкой фанфарона Маринетти яростно ринулся в литературную битву. Несмотря на презрение Габриэлы д’Аннунцио, назвавшей его «Il cretino fosforescente», он смог настоять на своем, правда, сначала подражая Ростану, а потом, изменив линию поведения, – Альфреду Жарри. Он быстро понял, что куда выгоднее устраивать скандалы, чем «кукарекать» в «Шантеклере». 20 февраля 1909 года газета «Фигаро» опубликовала его «Манифест футуристической поэзии», провозглашавший наступление эры машин и высоких скоростей. Он утверждал, что любой гоночный автомобиль прекраснее Ники Самофракийской… Нетрудно догадаться, какое впечатление публикация произвела на престарелых дам высшего света из благородных парижских предместий и членов «Жокей-клуба», в ту эпоху составлявших большинство читателей газеты.
В 1910 году Карло Карра, Руссоло и скульптор Боччиони объявили о своем согласии с идеями Маринетти, которого они незадолго до этого встретили в Милане. В свою очередь они тоже выдвинули манифест, переносивший идеи поэта в сферу живописи. Девять его пунктов гласили:
«Следует презирать все формы подражания и прославления всех первоначальных форм.
Следует восстать против тирании слов „гармония“ и „хороший вкус“, этих растяжимых понятий, при помощи которых можно без труда развенчать произведения Рембрандта, Гойи и Родена.
Искусствоведы бесполезны или вредны.
Следует избавиться от всех избитых сюжетов, чтобы выразить вихревой динамизм нашей стальной, великой, пылающей и скоростной жизни.
Следует считать почетным титулом слово „Сумасшедший“, которым затыкают рты новаторам.
Комплиментарность – естественная потребность живописи, как верлибр – поэзии, а полифония – музыки.
Всеобщий динамизм должен быть передан в живописи как ощущение движения.
В методах передачи натуры следует полагаться прежде всего на искренность и чистоту.
Движение и свет разрушают материальность тел».
Только последний пункт оказался по-настоящему важен, он-то и породил наполненные движением работы, выразившие кинетичность современности.
Во время своего первого пребывания в Париже футуристы спровоцировали скандал, скорее всего неумышленно. В кафе Монмартра, в «Эрмитаже» на бульваре Клиши они появлялись в разноцветных носках: красном и зеленом и высоко подтягивали брюки, чтобы все заметили это революционное нововведение. Северини дошел до того, что заменил шнурки ботинок на цветные ленточки. Такое ребячество вызвало особенно яростные нападки критики на работы, выставленные молодыми футуристами в галерее Бернгейма Жена в феврале 1912 года, которые представляли собой, в сущности, «перекройку» кубизма. Чтобы передать ощущение движения и скорости, футуристы изображали беспорядочное нагромождение фигур. Аполлинер, решивший, что его друзья-кубисты в опасности, осыпал итальянцев самыми язвительными колкостями, тем не менее щадя Северини, представившего свой шедевр «Танец Пан-Пан в Монико», картину, уничтоженную Гитлером, как проявление декаденщины.
Через два года группу футуристов разметала война; только Маринетти все так же отстаивал свои теории. Позже, присоединившись к фашистам, он стал их знаменосцем, и никто, кроме Муссолини, не уделял ему внимания. Д’Аннунцио раскусил его!
В начале своего пребывания на Монмартре Модильяни часто приходил в «Проворный кролик», но завсегдатаем его не стал. В то время его никто не замечал, к тому же он был более чем застенчив и потому мало общался с обычной творческой публикой кабаре. Фреде «приглядывал» за ним с тех пор, как тот с пьяных глаз побил в баре стаканы. Модильяни понял, что его присутствие нежелательно, и прекратил посещать кабаре. В любом случае, как и Пикассо, он не принимал всерьез «искусство» Фреде.
В то же время именно Модильяни привел в кабаре «Проворный кролик» Северини. Оба молодых человека, прежде и понятия не имевшие друг о друге, встретившись на одной из монмартровских улиц, сразу распознали друг в друге родственные души, как это описано у Северини: «Я был в Париже уже около двух месяцев, жил в XVIII округе – то есть на Монмартре. Однажды утром я пошел к храму Сакре-Кёр, который тогда еще строился, как вдруг на улице Лепик, прямо перед ресторанчиком „Мулен де ла Галетт“ встретил Модильяни. Естественно, я не знал его имени, но мы остановились и познакомились. Мы оба были итальянцами, тосканцами и художниками. Стало очевидно, что мы подружимся».
Чтобы отметить знакомство, Модильяни привел Северини к Фреде: «Именно он привел меня в „Проворного кролика“, который находился совсем рядом». Позже, когда Модильяни пустился в скитания и окончательно превратился в пьянчугу, Северини стал самостоятельно посещать кабаре и подружился с некоторыми завсегдатаями. Благодаря своей вежливости, любознательности и живому уму он сделался своего рода связующим звеном между компанией Пикассо и итальянцами. Аполлинер, симпатизируя Северини, перестал слишком критично относиться к футуристам и в конце концов даже посвятил им хвалебные статьи. Он обладал способностью писать невесть что и каждый день менять точку зрения.
Но Северини недолго играл свою связующую роль: большинство художников предпочли Монпарнас Монмартру, да и сам он в 1913 году покинул Монмартр, собираясь жениться на дочери Поля Фора, незадолго до того провозглашенного «Принцем поэтов».
Дитя «Проворного кролика»В «Проворном кролике» долгое время рос Утрилло: Фреде знал его с детства, как и Сюзанну Валадон. Чувствительный Фреде тепло относился к сироте, ласкал и утешал его.
Это происходило в то время, когда Сюзанна, уже зрелая женщина, поглощенная романом с Андре Юттером, бросила сына, и тот бродяжничал по ночам. «Я увидел, как Утрилло пытается съесть какую-то гадость, которую он выловил из ручья, – вспоминал Жен-Поль. – Берта Бургиньонка забрала парня на кухню и отрезала кусок окорока, жарившегося в духовке». В благодарность он дарил ей свои гуаши и акварели. Три такие работы, в частности прекрасный вид из «Проворного кролика», украшавшие стены большой залы, ждала та же судьба, что и «Автопортрет» Пикассо… Доброжелательность Фреде к Утрилло значительно уменьшилась в годы войны, когда художник превратился в крикливого, назойливого пьяницу, надоедавшего посетителям выклянчиванием денег на выпивку. С той поры Фреде стал «присматривать» за ним и, если видел, что он становится невыносим, выгонял на улицу.
Но не станем поминать прошлое; Утрилло до самой смерти увековечивал виды Монмартра. Когда он дошел до того, что почти потерял память, Люси Валор давала ему срисовывать цветные репродукции своих старых работ. Кто бы мог подумать, что великий художник Морис Утрилло будет так позорно, по-рабски, зависеть от каких-то поддельных картинок?
«Проворный кролик» послужил последней декорацией трагикомедии «проклятой троицы». В один из мрачных зимних вечеров 1948 года (Сюзанна Валадон умерла в 1938 году) Андре Юттер, пошедший по кабацким стопам Утрилло, отправился пить в «Проворный кролик». Совершенно пьяный, забыв в кабаре пальто, он возвращался домой. Дорога была недальняя, но стоял трескучий мороз, и к утру у него началась горячка, а за ночь развилось воспаление легких. Узнав о случившемся, Люси Валор поспешила к Юттеру, который умирал в своей мастерской на улице Корто. Болезнь развивалась стремительно, и спасти его было невозможно. Так кончилась суматошная карьера Андре Юттера – красивого белокурого «викинга» Монмартра, напоминавшего электрика в своем синем костюме. Через три дня он умер, оказавшись в могиле раньше своего пасынка Утрилло, хотя и был моложе его. Впрочем, Утрилло в свои последние дни походил на живого мертвеца.
Популярность «Проворного кролика» к этому времени угасла. После Первой мировой войны кабаре стало всего лишь частичкой кабацкой жизни Монмартра, одной из составляющих ночного Парижа.
Пикассо не забыл кабаре «Проворный кролик» – кабачок своей молодости, и в 1936 году, по случаю регулярно совершаемого им «паломничества на Монмартр», вместе с Сабартесом явился туда повидать папашу Фреде. Этот визит стал последней радостью «монмартрского Робинзона», умершего несколько месяцев спустя.
Глава седьмая
ПРАЗДНИЧНЫЙ МОНМАРТР
Во время двух своих первых наездов в Париж, еще до «Бато-Лавуар», Пикассо созерцал те последние вспышки праздничного сияния Монмартра, что навсегда остались на бессмертных картинах Тулуз-Лотрека. Потом общий вид праздника изменится: на смену блестящему, элегантному, разноцветному миру придут безликие толпы апатичных, уплативших за сервис туристов, приехавших взглянуть на места, где когда-то веселились другие. Удовольствие, предназначенное лишь для избранных, станет общедоступной и дешевой развлекательной антрепризой.
А в 1900 и 1901 годах еще сверкают огни столь любимых Тулуз-Лотреком «Мулен де ла Галетт» и «Мулен Руж», но уже закрылось кабаре «Элизе-Монмартр», на эстраде которого была поставлена «Реалистическая кадриль».
Во всех этих местечках Монмартра, точнее нижнего Монмартра, то есть площади Пигаль, бульваров Клиши и Рошешуар, куда на поиски новых впечатлений Пикассо ходил вместе с Маньяком, Касахемасом и Пишо, он погружался в мир Тулуз-Лотрека, которого в то время не было в Париже. Приехав в следующий раз, Пикассо мог бы встретить Лотрека, вернувшегося в Париж в мае, почти одновременно с ним. Но автор «Ла Гулю» и «Жанны Авриль» больше не появлялся в «Мулен Руж». Кабаре потеряло для него привлекательность; Лотрек знал, что скоро умрет. Он наводил порядок в мастерской на улице Фрошо, разбирал картины, откладывая те, которые, по его мнению, не стоило подписывать. Лотрек словно готовился к созданию музея своих картин в Альби, где впоследствии окончательно воссоединились произведения, отвергнутые Лувром и Тулузой.
А вот картина совсем не в духе Лотрека, написанная тяжелыми, темными мазками: в отсветах витражей двоюродный брат Лотрека – Габриэль Тапье де Селейран, по прозванию Тапир Цейлонский, защитивший диссертацию на медицинском факультете. Это картина последняя: 15 июля Лотрек уехал из Парижа в Ланды. На вокзале Орсэ, прощаясь с провожавшими его друзьями, он полушутя сказал: «Вы меня больше не увидите!» Месяц спустя он уже не мог сопротивляться болезни. Наполовину парализованного Лотрека мать увезла в замок Мальроме, и через три недели, ночью, во время грозы он умер. В это время в одной из башен замка поднявшийся туда граф Альфонс разгонял выстрелами обезумевших от молний сов.
Итак, Пикассо не мог знать Лотрека, но в течение нескольких месяцев в своих картинах он использовал его излюбленные сюжеты: так что кажется, будто эти пятьдесят картин написаны учеником Лотрека. Этот период, названный «лотрековским», представляет Пикассо как «великое ничтожество». Такое карикатурно искаженное изображение жизни наводит на мысль о том, что картины Пикассо – всего лишь школярское упражнение с целью прочувствовать «лотрековский способ подачи материала». Толкуя живопись этого периода, Пикабиа и Марсель Дюшан пришли именно к такому заключению.
В действительности же заимствование у Лотрека не было значительным и ограничилось лишь несколькими сюжетами и видами. В этих полотнах, как и в рисунках, нет ровного, холодноватого цвета, подвижности линий; нет ничего от вызывающего, хорошо продуманного лотрековского стиля, в котором чувствуется отличное знание японских гравюр. Пикассо был далек от таких опытов.
Напротив, испанец Пикассо, в большинстве своих произведений проявивший себя как рисовальщик, в данном случае более озабочен цветом и сюжетом картины, нежели собственно рисунком. Он охотно пользуется густой краской, кладет ее широкими, резкими мазками, либо круговыми, как в «Карлице», написанной во второй его приезд, с добавлением ярких, пронзительных, почти вульгарных цветов. В отличие от Лотрека он не подчеркивает низменность своих персонажей, не выставляет напоказ их пороки и изъяны; это не в его стиле. В произведениях «голубого периода», частично совпадающего с «лотрековским», Пикассо не выделяет какую-то сторону человеческого падения, за исключением картин «Селестинка» и «Монмартрский слепой», он предпочитает показывать человеческое одиночество, отверженность, но не порок, глупость или злость.
Во время «лотрековского» периода усилия Пикассо были направлены на отображение мировосприятия персонажей, он утрировал этот мотив, превращая уличных женщин, разукрашенных дешевых потаскух, в разноцветных, подчас гротесковых марионеток. Гертруда Стайн вспоминала о его восклицании перед одной из картин Лотрека: «Но я ведь рисую лучше него!» Эта фраза вырвалась у художника почти случайно, ибо Пикассо неоднократно восхищался Лотреком: «Именно в Париже я понял, каким великим художником он был». Доказательством этих слов Пикассо может служить картина «Мытье в тазу», написанная в мастерской на бульваре Клиши, снятой Маньяком. На фоне стены, на заднем плане видна умывающаяся женщина. Этой картиной воспользовались для афиши «Мея Милтона», и однажды ночью Пикассо отправился срывать ее с забора, где она висела.
«След» Лотрека, который находят в произведениях Пикассо той поры, – «Ужинающие», «Нищие», «Гадалка», «Канкан в „Мулен Руж“» – нечто невыразимое. Скорее можно сказать, что картины, написанные во время двух первых приездов в Париж, можно отнести к «монмартрскому» периоду. В названных произведениях от Тулуз-Лотрека взято столько же, сколько и от Стейнлена, Мориса Дениса или Боннара. И не от Боннара ли в полотнах Пикассо эта оригинально обработанная тема отталкивающего и омерзительного? И это при том, что всю свою жизнь художник ненавидел Боннара. Как-то Пикассо, закусывая в «Териаде», напротив картины Боннара, заявил хозяину, указывая на полотно: «Уберите этот сыр, он портит мне аппетит».
В «Мулен Руж» Лотрека очаровывал танец, контраст движения танцовщиц с неподвижностью зрителей, типаж людей, их позы. Пикассо интересовал сугубо внешний характер представления: цвета, огни; «разукрашенные» женщины – всего лишь марионетки, сотканные из шика. Такой «поверхностный» взгляд характерен, например, для «Канкана», похожего на копию лотрековской афиши «Труппа мадемуазель Эглантин». Собственное же решение Пикассо сводится к упрощению сюжета.
Может быть, такой выбор объясняется тем, что ко времени погружения Пикассо в монмартрскую кутерьму там уже не было таких удивительных персонажей, как Ла Гулю и ее партнер – Валентин Ле Дезоссе. Великие празднества прошли, осталось лишь их изображение. Ла Гулю из «Мулен Руж», спиваясь, медленно катилась вниз, а Валентин, в сопровождении элегантного извозчика, заглядывал в кабаре уже только как зритель. В квартале Военной школы, где он жил, никто и не подозревал о его прошлом. Все знали, он – Реноден, бывший крупный виноторговец, собственник дома, сдающий офицерам квартиры, и что брат-нотариус снабжает его деньгами.
