Текст книги "Вальс деревьев и неба"

Автор книги: Жан-Мишель Генассия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

– Ш-ш-ш…

Его рука лежит на перилах, у меня ощущение, что он улыбается. Я иду медленно, добираюсь до первого этажа, поднимаю голову, на лестничной площадке темнота. Я открываю дверь и исчезаю с порывом воздуха.

* * *

«Лантерн», 16 апреля 1890 г.

"Самый «продаваемый» романист. Вот что заставит задуматься г-на Золя. Похоже, что им является американский романист, чья слава еще не перелетела через океан: ему удается извлечь самую большую выгоду из своих книг. Г-н Дж. В. Бьюэл написал четырнадцать произведений, продажа которых перевалила за два с половиной миллиона экземпляров. Эти книги распространялись по подписке. Наиболее популярной является «Прекрасная история», вышедшая в количестве 600 000 экземпляров менее чем за два года. Две другие книги, «Живой мир» и «История человека», достигли миллиона экземпляров каждая. В 1888 году г-н Бьюэл получил около 173 000 франков за авторские права, в этом году сумма будет больше 250 000 франков.

Сегодня выходит «Литературное приложение»".

* * *

Винсент любил меня, я уверена, и эта уверенность подтверждалась каждую ночь тем, как он встречал меня: от его улыбки я едва не лишалась сил, его трепет и нежность не могли меня обмануть. В тот вечер я отдалась ему, думая только о его удовольствии, я лихорадочно целовала его, и он целовал меня, как никогда раньше, и впервые с того момента, как я стала его любовницей, я почувствовала внутри странный жар, невыразимую волну, не неприятную, которая появилась из ниоткуда и нависла, медля, над моим телом. Я забыла себя, сжимая его изо всех сил, готовая присоединиться к нему в мире наслаждения, но не почувствовала ничего, кроме движений Винсента, услышала, как он закричал – стон счастья, – вдруг резко вытянулся, словно в него вонзилась стрела, и всей тяжестью упал на меня. Потом погладил мое лицо.

– Ты что-нибудь почувствовала на этот раз?

– Да, такое мимолетное ощущение.

– Это придет, мое маленькое подсолнышко, я уверен.

Мне было плевать, что я ничего не почувствовала – можно ли сожалеть о том, чего никогда не испытывала? Моим наслаждением был Винсент, который сливался со мной, лежащей обнаженной рядом, и мы были самыми счастливыми существами в мире, радость нашего союза заполняла нас до краев.

Я подумала, не выбранить ли его за устроенную сцену, но не стала, только рассказала о реакции отца и изгнании, к которому он был приговорен.

– Если я больше не увижу твоего отца, невелика потеря. Как врач, он ничем не помог и другом тоже не был. Но может, это усложнит жизнь тебе?

– Мне нужно сказать вам кое-что важное, очень важное.

– Погоди секунду.

Винсент взял свою трубку, раскурил ее и присел на край постели. Я тоже села и прислонилась спиной к стене, натянув на себя простыню и пристроив между ног подушку.

– Вы что-нибудь знаете об Америке, Винсент? Вы же слышали разговоры, наверняка читали статьи в газетах. Новое общество, где все возможно; для людей вроде нас это континент надежды: правила, которые опутывают нас на этой земле богачей, там не в ходу, необязательно быть родом из хорошей семьи, чтобы преуспеть, нет высокопоставленных кланов, которые командуют другими, как и теплых мест, предназначенных их детям, каждый должен добиться своего места сам, там территория свободы, и это не пустое слово, как здесь, а закон для всех – достаточно обладать мужеством, работать, и каждый получит плоды своих трудов, сможет прокормить семью и достойно вырастить детей. В том новом мире можно с уверенностью смотреть в будущее, никто не обязан ждать старости, чтобы преуспеть, надежда на стороне молодых. А главное, им нужны художники, там их нет, это не как здесь, где все застыло, там нет академий, нет салонов, нет ограничений по полу, хорошие художники очень востребованы, люди, которые добились достатка, хотят иметь в доме красивые вещи, они будут вынуждены покупать у нас. Вы понимаете? Все ново в тех местах – люди, мысли, законы. Уже давно я строю планы уехать, попытать удачу, я все выяснила и подумала, что мы должны уехать вместе. Для нас это выход. Они принимают с распростертыми объятиями людей, у которых есть талант. Представляете, что будет, когда они увидят вашу живопись? Она подобна их собственной стране, самобытная, современная и яркая, вас ждет огромный успех, люди будут драться за ваши картины. Мы устроимся в Нью-Йорке, это город, который меняется каждый день, мы будем писать, мы будем счастливы, свободны делать, что нам угодно, мы сможем завести детей, если вы захотите, мне бы очень хотелось, вот увидите, это замечательно – семья. Нам необязательно жениться, что до меня, единственное, чего я хочу, – это жить с вами, и еще писать, но я вас не стесню, не бойтесь, я не стану для вас заботой или обузой, вы не должны будете беспокоиться обо мне, там женщины сами зарабатывают себе на жизнь. И знаете, я уже обо всем подумала. У меня есть деньги на дорогу, у меня есть драгоценности матери, они дорого стоят, я продам их, и у нас будет на что прожить год или два, время обустроиться, добиться известности и продать наши картины. А если этого окажется недостаточно, у меня есть лучшая подруга, которая согласна одолжить мне денег или купить мои рисунки, достаточно ее попросить. Уедем вместе, Винсент. Это уникальный шанс стать счастливыми. Здесь вы ничего не добьетесь, посредственность мешает гению прославиться, махинаторы и интриганы всегда будут вас ненавидеть. Что нам нужно? Быть вместе и писать, вот и все. Я вернусь домой забрать драгоценности матери, я отложила немного денег, и я видела рекламу ювелира недалеко от вокзала Сен-Лазар, он покупает украшения по хорошей цене. Уедем, когда вы захотите, сядем на корабль в Гавре, уплывем, и у нас будет прекрасная жизнь. И потом, Америка не так далеко, мы вернемся, когда соскучимся по родине, ваш брат сможет приехать с женой и малышом, и – кто знает? – возможно, тоже поселится там, для него дело найдется, он же знает стольких художников и может заработать много денег. Разве это не прекрасная мысль, Винсент?… Ну, что вы думаете? Вы все молчите.

Винсент затянулся трубкой, она погасла. Он скорчил гримасу, я не могла понять, поверил он или нет, смогла ли я убедить его, или он все еще сомневался. Повисло долгое молчание, потом он мне улыбнулся.

– Почему бы и нет, там не может быть хуже, чем здесь. Хотя… не знаю… Надо подумать. Твоя мысль понравилась бы Гогену; вот он уехал бы немедленно, это точно.

– Никаких проблем, вы можете позвать его с нами.

– Ты еще долго будешь обращаться ко мне на "вы"?

* * *

«Лантерн», 29 июня 1890 г.

«Школьный учитель был отстранен от должности в Бельгии за то, что вел в трактире разговоры, которые позволили муниципальному совету прийти к выводу… что он не верит в Непорочное зачатие!..»

* * *

Он мог рассмеяться мне в лицо, назвать меня сумасшедшей или глупой девчонкой, но он только удивился моему предложению. Он не ожидал, что я способна составить столь дерзкий план. Ему было интересно узнать, как давно я это задумала, какие причины привели меня к такому решению. Он удивился, когда я рассказала о наших отвратительных отношениях с отцом, о том, что меня вынуждают выбрать мужа, которого я не хочу, и о том, как мало надежд мне останется в жизни, если я откажусь, не пожелав, чтобы меня низводили до уровня марионетки или телки. Мы проговорили всю ночь. На самом деле Винсент мало знал об Америке, он никогда не думал о ней как о земле, которая может его принять. Он выбрал Францию, чувствовал себя французом до мозга костей и не испытывал желания снова эмигрировать.

И однако продавец картин, на которого работал его брат, имел филиал в Нью-Йорке и два-три раза заговаривал с братом о такой возможности, хотя и не настаивал. По словам Винсента, в которых он был абсолютно уверен, любой художник с любого континента, если только хоть немного разбирался в живописи, не мог представить другого места, где он хотел бы устроиться, кроме Парижа. Именно здесь следовало выставлять свои картины, здесь сделать себе имя и продавать работы, пусть даже американцам; он полагал, что художник должен быть полным простофилей или дойти до предела и впасть в отчаяние, чтобы пересечь Атлантику и остаться жить в Новом Свете. Он добавил, что уже счет потерял тем американцам и канадцам, которые проделали путь в обратном направлении, настолько их было много в академиях живописи, и все они стремились проникнуться новыми течениями, потому что на родине у них не было ничего интересного для художника, то есть не было других художников, с которыми можно было бы поговорить и поспорить, и сегодня, чтобы встретить американского художника, достаточно зайти в кафе на Монмартре, они там лопочут на смеси английского и французского.

На этот аргумент возразить было нечем, и я уже начала отчаиваться, когда Винсент объяснил, что у него нет намерения переселяться в страну бизонов и краснокожих, зато он подумывает вернуться на Средиземноморье, в самые красивые места, какие только можно вообразить, и хотя местный люд там не очень приветлив, но свет волшебный, что позволит написать чудесные работы, достаточно дать себе волю, цвет приходит сам собой, море невероятно синее, невозможно передать, и небо тоже, а скалы такие изломанные, словно ты в Японии, и это единственное место, где он хотел бы жить, не считая Овера, который так ему нравится со своими соломенными крышами, хватающими за душу. Друзья говорили ему об одном местечке рядом с Марселем, где скала врезается в море с такой яростью, какой еще не удалось передать ни одному художнику, и о деревне, где Сезанн написал картины невероятной красоты; увидев их, он тоже мечтает туда отправиться.

Я не только не возражала против Юга, напротив: все, чего я хотела, – это жить с ним, а в тех местах устроиться легче, чем в Америке, да и добраться туда проще и дешевле. Мы остановились на этой идее. Посмотрим, повторял он. Эта перспектива его не отталкивала, что уже было замечательным прогрессом. Винсент не сказал «да», но он и не сказал «нет», он оставил нам надежду, и, покидая на рассвете постоялый двор Раву, я чувствовала себя легкой, как птичка, которая впервые взлетела к небу.

Серая тень пришла на смену мраку, деревня была пустынна. Совсем скоро крестьяне выйдут на поля. Никогда я не возвращалась так поздно, на будущее мне следовало быть осторожнее, но мы заговорились. Было холодно, и я дрожала. Дом спал, я осторожно поднялась по лестнице, прислушалась, тишина меня успокоила, я отворила дверь своей комнаты и уже готова была растянуться на кровати, когда услышала знакомый звук скрипучей пружины. Я обернулась: фигура, сидевшая в кресле, медленно поднималась.

* * *

Письмо Винсента к Тео, 29 или 30 мая 1888 г.

«Я написал Гогену, но сказал только, как я сожалею о том, что мы работаем так далеко друг от друга… Вероятно, пройдут еще годы, прежде чем картины импрессионистов начнут пользоваться постоянным спросом… Однако у него такой яркий талант, что, объединившись с ним, мы сами сделаем значительный шаг вперед… Я говорю тебе со всей серьезностью: если ты хочешь, я поеду с тобой в Америку, но только в том случае, если эта поездка будет достаточно долгой и оно того стоит».

* * *

Мое сердце перестало биться, когда отец приблизился, словно привидение; меня парализовало. Я не узнала его, сидящего в темноте, но в ниточках света, пробившихся сквозь жалюзи, угадывала его силуэт, на нем был шелковый бежевый халат. Он остановился в двадцати сантиметрах от меня, мы оказались лицом к лицу, конечно же, он ждал объяснений, но что сказать? Или же он колебался, по своему обыкновению. Он был не прав, что молчал, мое сердце забилось снова. Я не должна бояться его, я не сделала ничего, за что должна краснеть, я стала женщиной, которая не должна никого бояться; если мне предстоит столкнуться с ним, лучше уж сразу, я смогу это сделать без стыда и не опуская головы, я больше не ребенок и не совершила ничего предосудительного, или тогда нужно осуждать саму любовь. Сейчас он начнет кричать, вопить, я его знаю, таков его темперамент; я ждала, когда он взорвется, но он ничего не говорил, и это молчание приводило меня в смятение.

Его лицо приблизилось, я чувствовала его дыхание, заметила огонек в его глазах. Может, я должна признаться и выложить всю правду, рассказать о землетрясении, которое перевернуло мою жизнь, о том, какое место в ней занимает Винсент, и о наших планах, что мы собираемся уехать вместе. Я заранее знала, какую песню он заведет, чтобы переубедить меня: я еще ребенок, несовершеннолетняя, и должна слушаться его во всем еще два года. Но я была уверена в себе, и, если он будет противиться, я решительно настроена ослушаться и сбежать, он не сможет помешать мне жить так, как я хочу, для нас всех будет лучше, если все пройдет без проблем и без крика. Догадался ли он? Как знать, если он продолжает молчать?

Я не увидела, как поднимается его рука, не заметила и движения тела. Меня ударила статуя, с силой руки из мрамора. Жестокий удар развернул меня на месте. В голове зазвенело, щека горела, я отлетела назад и упала на кровать, он бросился на меня, со злобой отхлестал по щекам, а потом принялся нещадно избивать. Я кричала от боли, старалась защитить лицо; в своей ярости он бил меня костяшками кулака, причиняя невыносимые страдания. Он орал громче, чем я, мощь его ударов начала слабеть, или я уже не чувствовала боли. У меня больше не было сил защищаться, это был конец, он сейчас убьет меня, и в этот момент моя последняя мысль была о Винсенте, которого я больше никогда не увижу.

Я не слышала, как распахнулась дверь, не увидела брата, который бросился на отца, обхватил его и грубо оттащил от меня, пока Луиза, наклонившись, светила на меня керосиновой лампой. Я помню ее ужас. Она погладила меня по щеке и, глянув на алую от моей крови руку, прошептала: Господи, вы убили ее. Только в этот момент мои глаза закрылись.

* * *

Письмо Винсента к Тео, 29 мая 1888 г.

«Я все больше прихожу к убеждению, что о Боге нельзя судить по созданному им миру: это лишь неудачный этюд…Наш мир, совершенно очевидно, был сотворен им на скорую руку и в неудачную минуту, когда он сам не понимал, что делает, или просто потерял голову».

* * *

Когда я открыла глаза, было светло, я несколько раз принюхалась и почувствовала странный запах конюшни, хотя я находилась в своей комнате, лежала, совершенно одетая, на кровати. Медленно обрывки воспоминаний склеивались воедино, я подумала, не приснился ли мне кошмар или… Я выпрямилась и не смогла сдержать мучительный крик, боль пронзила меня, как если бы я упала с дилижанса. Я с трудом поднялась, меня шатало, голова весила целую тонну, мне пришлось вцепиться в стол, чтобы не упасть. В зеркале я увидела женщину, которую не сразу узнала, и ужаснулась: лицо было покрыто ссадинами и красными пятнами, под левым глазом фиолетовый синяк, скула под ним распухла. Я поверить не могла, что он меня изувечил до такой степени. Я провела рукой по кровоподтекам и приняла решение немедленно покинуть этот дом, где отец хотел меня убить. Я не сделала и двух шагов, как замерла, задав себе вопрос: какова будет реакция Винсента, когда он увидит меня в таком состоянии? Захочет ли он меня еще, а главное, не накинется ли он на отца, чтобы наказать за нападение на меня? Это предположение меня испугало; без всякого сомнения, их следующая встреча рискует превратиться в стычку, и следует подумать, прежде чем бросаться навстречу неизвестности. И что скажут соседи, встретив меня? Может, разумнее выйти, когда наступит ночь и скроет мои синяки? Или вообще подождать, пока ко мне не вернется человеческий облик? Меня обуревали противоречивые соображения, когда я почувствовала спазм в желудке. Мне просто захотелось есть, и я представления не имела, который теперь час. Я направилась к двери, она не открылась, я подергала еще раз, но она оказалась запертой снаружи, я начала стучать.

– Эй, Луиза, ты слышишь? Отопри меня, пожалуйста.

Я подождала, потом позвала снова. Услышала шаги в коридоре и звук ключа в замке. Появился отец. Посмотрел на меня с безразличным видом, как если бы ничего не случилось, и спросил, не болит ли где, и ничего больше, ни намека на извинения за то, что он меня изуродовал. Мы стояли лицом к лицу.

– Я проголодалась.

– Луиза принесет тебе что-нибудь поесть.

– Не стоит, у меня хватит сил спуститься на кухню, я сама себе положу.

– Ты останешься в своей комнате.

Он бросил на меня невозмутимый взгляд, отступил и, прежде чем я успела среагировать, повернул ключ в замке. Я поверить не могла, что он закрыл меня в моей собственной комнате, и принялась барабанить в дверь. Пришлось недолго ждать, пока снова не раздался звук открываемого снаружи замка. Появился отец, я отступила на пару шагов.

– Хватит! – воскликнул он. – У тебя стыда нет? Ты меня обесчестила.

– Я все вам объясню.

– Ты посмеялась надо мной, ты предала мое доверие, теперь ты будешь подчиняться, по доброй воле или силой. Ты наказана так, как того заслуживаешь. Ты больше не выйдешь из своей комнаты, пока тот не покинет деревню.

– Вы не имеете права держать меня пленницей.

– У меня есть все права: ты моя дочь и ты несовершеннолетняя. А у тебя есть только право молчать. Если б я захотел, то мог бы отправить его в тюрьму, и не могу сказать, что не имею такого желания. Я сдерживаюсь, только боясь скандала, потому что должен заботиться о своей репутации. Но я над этим подумаю, можешь мне поверить, ему следует преподать хороший урок.

– Вы не можете держать меня взаперти вечно, рано или поздно я выйду из этой комнаты, и в этот день, предупреждаю вас, я уйду к нему, и найду его, и буду принадлежать ему, нравится вам это или нет, хотя надеюсь, что не нравится, но никто не помешает мне быть его женой.

– Ты покинешь эту комнату, только чтобы выйти замуж за сына Секретана. Или когда станешь совершеннолетней. И предупреждаю тебя: если тебе удастся убежать, обратно тебя приведут жандармы, а он на этот раз сядет в тюрьму, обещаю, и отправишь его туда ты сама.

* * *

«Лантерн», 26 июня 1890 г.

«Суд города Нима недавно воздвиг юридический монумент, который порадует грядущие поколения. Двое супругов, подавшие на развод, оспаривали право собственности на кольцо стоимостью 2000 франков, которое муж подарил жене в период брака… Кольцо осталось в собственности мужа. Суд счел, что кольцо было передано мужем жене, чтобы та украшала себя в интересах и во славу семейного очага… С момента, когда жена решила уйти, она должна вернуть кольцо, как прислуга возвращает фартук, которым ей дозволялось пользоваться во славу дома».

* * *

Так началось мое заточение. Сегодня я с трудом могу вспомнить, в каком состоянии духа пребывала девчонка, какой я была; сейчас, более шестидесяти лет спустя, я спрашиваю себя, как смогла я вынести и эту жестокость, и это тюремное заключение, не взбунтовавшись, не разбив окно и не выбросившись наружу, чтобы уйти к нему. Возможно, если бы я решилась, наша жизнь сложилась бы по-другому, но я была молода и не осмелилась нарушить отцовский приказ, для меня это было немыслимым проступком. А главное, мне кажется, общество так изменилось за прошедшие годы, что сейчас трудно представить, до какой степени молодая девушка в те времена находилась во власти отца, что она с фатализмом переносила давление своего окружения, восстать против которого было делом невероятным. Ты могла злиться, кипеть от ярости, но все равно склоняла голову и безропотно подчинялась. Жестокость была обыденным явлением для женщин, которые позволяли себе малейшее ослушание приказам своего господина, смели артачиться и оспаривать его решения, и, если только супруга не умирала от побоев, мужчина пользовался абсолютной безнаказанностью в глазах суда, взывая к своему праву на наказание, которым был наделен природой и законом как глава семьи; отец был в той же степени всесилен по отношению к своим детям, пока они не покидали семейный очаг. Как я завидую положению теперешних женщин, их с таким трудом завоеванной независимости, хотя предстоит еще немало сделать на этом поприще. Сколько свобод получено, сколько дорог пройдено, но тогда мир был другим, и полагаю, что именно этот социальный атавизм заставил меня принять решение отца.

Я была пленницей в родном доме, отец превратился в тюремщика, а я в заключенную, причем с быстротой, которая меня сегодня поражает. Я склонила голову, притворяясь побежденной, я действовала, как большинство узников: хитрила с намерением обойти запреты, делала вид, что подчиняюсь, чтобы облегчить тяжесть заключения. Отец отпирал и запирал дверь на ключ, который держал у себя в кармане, и проверял, плотно ли закрыты ставни. Когда он заходил ко мне в комнату, то не проявлял никакой агрессивности, медленно осматривал помещение и выходил, не сказав ни слова. Он открывал Луизе, которая приносила мне поднос, ставила его на круглый столик и выходила, даже не глянув на меня. Когда мне нужно было справить нужду, я стучала, он провожал меня в туалет, ждал за дверью, потом провожал обратно в комнату, где и запирал.

Чуть позже он пришел и начал собирать все книги, которые только мог найти, опустошил полки книжного шкафа и в три приема вынес все из комнаты. Он не оставил ни единого тома, а когда я сказала, что умру от скуки, если не смогу чем-нибудь занять свой разум, он просто закрыл за собой дверь. Час спустя он принес старую Библию, принадлежавшую матери, и положил ее на кровать.

Утром и вечером я имела право прогуляться по саду, чтобы размять ноги; он садился в плетеное кресло и не спускал с меня глаз, а когда я говорила, что мне нужны книги, чтобы занять себя в долгие часы, когда остаюсь одна, он велел не болтать понапрасну и не терять времени, отведенного на прогулку.

* * *

Письмо Винсента своей сестре Виллемине, 19 сентября 1889 г.

«Поскольку я иногда пишу точно так же – сдержанно и драматично, как пучок пыльной травы у обочины, – то вполне естественно, как мне кажется, что я бесконечно восхищаюсь Гонкурами, Золя, Флобером, Мопассаном, Гюисмансом. Но тебе спешить некуда, смело продолжай со своими русскими».

* * *

То, на что я надеялась, наконец произошло три дня спустя – отцу пришлось вернуться в Париж, чтобы провести свои консультации: я поняла это, когда увидела, как на пороге появился брат, назначенный заместителем тюремщика на время его отсутствия. Несмотря на полученные указания – ему было запрещено обмениваться со мной хоть словом и слушать меня, – он присел на кровать с удрученным лицом и попросил не сообщать отцу, что он посмел говорить со мной, тот грозил ему самым суровым наказанием за нарушение полученных приказов. Но он больше не мог выносить эту чудовищную ситуацию, и то, что лежало на сердце, было слишком тяжелым грузом. У него был такой жалкий и несчастный вид, что я рванулась к нему, обняла и прижала к себе, несмотря на боль в шее.

– Прости, – пробормотал он мне в ухо. – Умоляю, Маргарита, прости меня.

– Но за что, мой бедный Поль? Ты ничего не сделал.

– Все из-за меня. Это я предупредил отца, что ты ушла из дома. Это был глупый поступок. Разве я мог предположить? Если б я знал, ни за что не стал бы его будить. Я так злюсь на себя.

– Ты прав, но ты же не мог догадаться, а мне следовало быть осторожней, и потом, какое это теперь имеет значение? Я должна быть тебе благодарной за то, что ты вмешался, ты спас мне жизнь. Если б тебе не хватило смелости броситься на него, он бы меня убил.

– Когда такое видишь, то не раздумываешь. Я не мог допустить, чтобы он продолжал тебя так бить. Но нет худа без добра, теперь он доверяет мне. Мне поручено следить за тобой во время его отсутствия; со мной тебе будет не так тяжело, я не он, не беспокойся. Надо же, как он тебя отделал.

* * *

«Лантерн», 8 апреля 1890 г.

"Не был ли Джек-потрошитель китайцем? ‹…› Нам телеграфировали из Лондона: на днях в вечернее время одна проститутка по имени Элена Монтана проследовала за китайцем в пользующийся дурной славой дом. Через недолгое время она вышла. Китаец пошел за ней на некотором расстоянии до поворота на маленькую улочку, где ее убил… Согласно отчетам, это преступление в точности подобно предыдущим убийствам в квартале Уайтчепел. На этот раз убийца вновь сумел скрыться в чрезвычайно многолюдном квартале, не оставив ни единого следа, позволяющего изобличить виновного. У жертвы на шее была рана, идущая от одного уха до другого, все тело чудовищно изуродовано, а внутренности извлечены, как и в предыдущих преступлениях Джека-потрошителя.

В последний момент поступило сообщение, что расследование привело полицию в дом, обычно посещаемый китайцами, которые нанимаются рабочими на корабли, прибывающие в Лондон: там обнаружилось около тридцати китайцев самого отвратительного вида и совершенно схожих между собой. Все они были арестованы".

* * *

Чтобы все прошло, нужно время, хоть и не очень долгое, но все же нужно, повторяла Луиза дважды в день, ухаживая за мной, и терпение тоже, заодно у тебя будет время подумать; в твоем возрасте все всегда спешат, настойчиво твердила она, смазывая мои кровоподтеки густой коричневой мазью на основе фенола, от которой исходил неприятный запах перепревшего сена – чудодейственное лекарство, которого в ее время не существовало. Она призналась, что специально ездила за ним в Понтуаз, в аптеку папаши Секретана, и тот лично приготовил снадобье по собственному рецепту, заверяя, что от него синяки и ссадины проходят, не успеешь нанести. Она не стала сообщать, какому счастливцу предназначалась его мазь, и он предположил, что мой брат получил хорошую трепку. Луиза промолчала, он принял ее сдержанность за подтверждение и заявил, что не знает, была ли отцовская взбучка необходима, но даже если нет, сынок получил за все разы, когда ее заслужил, но выкрутился. Он долго смеялся над своей остротой и клялся, что все отметины исчезнут с лица еще до будущего обеда, на который мы были приглашены, – третье воскресенье июля. Поль, который слушал, сидя на кровати, возвел глаза к небу и покачал головой, чем очень напомнил отца.

Вот уж чего мне точно не хватало, так это терпения – мои решения менялись по десять раз на дню: то мне казалось, что бесполезно ждать дольше и единственный выход – броситься на поиски того, кого избрало мое сердце, не думая о том, что произойдет, если мы отправимся на поезде на Юг или уедем, как я задумала, в Америку. Кто догадается там нас искать? А пока они додумаются, я уже буду свободной и совершеннолетней. Может, как раз этой последней капли и не хватает Винсенту, чтобы решиться: опасение, что его будут преследовать жандармы, страх, что его посадят за совращение несовершеннолетней, могут подтолкнуть его попытать счастья там, ведь терять ему будет нечего. У меня остаются драгоценности матери, я могу прибегнуть к помощи Элен, нам будет на что прожить, пока он добьется признания. А потом я говорила себе, что нельзя принуждать судьбу, нельзя угрожать человеку, которого любишь, чтобы добиться его согласия, и, если его вынудить, потом он будет меня упрекать, а я не хотела этой низости между нами. Я боялась вспыльчивости Винсента, боялась, что он накинется на отца и заставит испытать то, что испытала я, одна эта мысль приводила меня в ужас. А через несколько минут я уже страстно желала Винсента, увидеть его, услышать, погладить его лицо, и чтобы он поцеловал меня так, как он умел это делать; я хватала сумку с драгоценностями и решала бежать, едва представится случай. Я ждала, сидя на кровати, потом этот порыв к свободе затухал, и возвращалась тоска, которой нет названия.

В очень скором времени, стоило коту отбыть в Париж, дисциплина у мышей падала. Луиза решила, что слишком хлопотно всякий раз звать брата и ждать, пока тот придет открыть дверь, когда ей нужно зайти, и предложила, чтобы днем он держал дверь закрытой, но не запертой на ключ. На неделе, когда мы оставались втроем, брат привык не запирать меня в комнате и дважды забывал повернуть ключ в замке, когда наступала ночь. Я поняла это, увидев, как утром Луиза беспрепятственно заходит. Мне пришлось призвать его к порядку и даже выбранить, потому что, если бы отец вернулся без предупреждения, брат рисковал получить чудовищный нагоняй и наказание за подобное легкомыслие. Он извинился, сославшись на то, как трудно ему дается навязанная роль тюремщика.

Моя предусмотрительность вполне себя оправдала. Отец неожиданно нагрянул в четверг вечером, отменив консультации в пятницу, и я осознала, что есть и другая, куда более серьезная опасность: Винсент, никем не предупрежденный о сложившейся ситуации и обеспокоенный тем, что я исчезла, мог рискнуть и объявиться, чтобы выяснить, что же со мной произошло. Что случится, если ему откроет отец? Не сцепятся ли они врукопашную? Чтобы избежать таких крайностей, я решилась написать Винсенту. Это письмо потребовало от меня больших усилий, пришлось внимательно подбирать слова, и я дюжину раз переписывала каждую строчку, прежде чем удавалось найти нужную формулировку. Как трудно лавировать между тем, что хочешь сказать, и тем, что следует скрыть, между недомолвкой и тем, что будет понято.

Винсент, любовь моя,

пять дней, как я не сжимала вас в своих объятиях, и это целая вечность. Какое счастье обрести вас снова, пусть только в мыслях. Я не знаю, погрузила ли вас наша разлука в то же отчаяние, что и меня, но дело не в жестокой игре, на которую я могла бы решиться, желая вас подразнить: я неудачно упала на лестнице, ничего серьезного, но я вся ободралась. Мне придется несколько дней провести у себя в комнате, пока лицо не примет приличный вид. Вам не стоит приходить к нам, потому что мне кажется, будто отец что-то заподозрил. Часы тянутся бесконечно, но каждая секунда немного приближает тот момент, когда я снова вас встречу. Я с нетерпением жду минуты, когда вновь увижу вас и ваши восхитительные работы, они запечатлены в глубине моего сердца, я непрестанно вижу их и спрашиваю себя, чего мне больше не хватает – вас или вашей живописи.

Обожающая вас Маргарита

Едва я закончила эту записку, которая стоила мне таких трудов, как поняла, что не имею представления о том, как доставить ее Винсенту. Вечером, когда Луиза смазывала меня вонючим снадобьем, она заявила, что наблюдаются улучшения: по ее словам, отметины должны исчезнуть за неделю, максимум за две. Решив подобраться к ней поближе, я спросила, что она думает об этой истории. Лучше б мне оставаться в неведении относительно ее мнения, потому что ничего хорошего она не думала, и не из-за того, что я не ночевала дома, а из-за крупных неприятностей, которые у нее возникли с отцом, убежденным, что она была в курсе моих эскапад. Луиза никогда и представить себе не могла, что у меня так мало мозгов, она словно с луны свалилась, когда все узнала и увидела, как отец решил меня проучить. Чего ты вполне заслуживала, сочла она своим долгом уточнить. Отец едва не уволил ее, пришлось кинуться ему в ноги и умолять не делать этого, клятвенно заверяя, что она понятия не имела о моем беспутстве, а потому никак не могла его предупредить.