Текст книги "Вальс деревьев и неба"

Автор книги: Жан-Мишель Генассия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Ты должна сказать ему, – прервала ее я, – что вообще не могла ничего знать, потому что это случилось в первый раз.

Луиза, казалось, была на седьмом небе от счастья, у нее словно груз с плеч свалился. Она попросила обязательно подчеркнуть эту основополагающую деталь, как только я увижу отца, да он и сам почувствует облегчение и учтет это, смягчив мое наказание. Я подумать не могла, что такая маленькая ложь окажется столь действенной.

– Будь так добра, окажи мне одну услугу!

– Конечно, милая моя, чего ты хочешь?

Я вытащила запечатанное письмо из кармана платья и протянула Луизе.

– Можешь отнести этот конверт Винсенту на постоялый двор Раву и передать ему от меня? И спроси, будет ли ответ. Это должно остаться между нами, отца не нужно ставить в известность.

Луиза бросила конверт на кровать, как будто он жег ей руки.

– О чем тебе понадобилось писать этому голодранцу, с которым ты виделась, по твоим словам, всего один раз? Ты воспользовалась мной и впутала в неприятности. Правильно сделал отец, что проучил тебя. Не рассчитывай, что я буду тебе помогать в таких делишках.

Она вышла и заперла за собой дверь на ключ, а я осталась с письмом в руках. Что подумает Винсент?

* * *

«Лантерн», 11 марта 1890 г.

Кола.

Ее замечательные свойства, ценные для армии

«…По мнению г-на Хеккеля, это вещество является также возбуждающим средством для нервной системы, а через нее воздействует на общее состояние. Оно уменьшает чувство голода, позволяет легче переносить усталость, совершать марш-броски, выдерживать длительную физическую нагрузку без одышки… Г-н Хеккель уверен, что в недалеком будущем оно будет принято к использованию как в континентальных армиях, так и в колониальных войсках…»

* * *

Чтение Библии – худшее средство поднять настроение; нужно впасть в полное отчаяние, чтобы обнаружить там хоть слово ободрения. Я смертельно скучала. После стычки с Луизой режим содержания ужесточился. Брат выполняет все указания досконально; наверняка она пригрозила, что иначе расскажет отцу, как он нарушал его приказы. У меня не получается сердиться на Луизу: она боится потерять работу, а в ее возрасте, если ее выставят за дверь, она никогда не найдет нового места. Я часами валяюсь на кровати, разглядывая потолок, дремлю, грежу с широко открытыми глазами, я должна чем-то заняться.

Тогда я начинаю думать о Винсенте, это луч солнца, врывающийся ко мне в тюрьму и согревающий душу, тоска моя улетучивается, рассеивается, на смену приходит счастье вновь обрести его, идти рядом, пусть только в воображении, говорить с ним и слышать, как он отвечает. У меня ощущение, что я знала его всегда, он всегда был здесь, в уголке моего мозга, как данность; нам не нужно ничего объяснять, чтобы понимать друг друга, даже наше молчание соткано из соединяющих нас нитей. И есть его живопись, волшебная, уникальная, потрясающая, она неотделима от самой его природы, они едины, как внешняя и внутренняя стороны перчатки, она у него в крови, в улыбке, пока ему не удается выплеснуть ее на полотно.

Десять дней назад мы были на берегу Уазы, те места он особенно любит. В мое время они выглядели как рай земной, великое хищничество только начиналось, мы не осознавали, что человек изуродует все. Здесь мы пока еще немного защищены, но, если глянуть на берега Сены, какими их писали импрессионисты и каковы они теперь, остается лишь ужаснуться непрерывному разрушению того, что было так прекрасно.

Я нашла Винсента недалеко от мэрии, погода была чудесная. Он ушел на заре, уже написал одно полотно и вернулся за чистым холстом на постоялый двор. Как и всегда, он нес складной мольберт на одном плече, сумку с палитрой, тюбиками и прочими принадлежностями на другом и холст под мышкой. Сразу же, даже не поздоровавшись, он сообщил, что собирается на остров Во, где обнаружил интересные уголки. По дороге он передумал и устроился на обрыве у реки. Укрепил мольберт в траве, поставил на него холст, достал палитру и на час застыл, вглядываясь в пейзаж, словно пытаясь раскрыть тайну или проникнуться красотой того, что видел, чтобы лучше передать ее на полотне. Он покачивал головой справа налево, иногда пальцем рисовал невидимые знаки на холсте. Потом, не сказав ни слова, сгреб все в сумку, сложил мольберт и пошел к Уазе. Он спускался по тропинке большими шагами, мне приходилось почти бежать, чтобы не отстать от него. Я присоединилась к нему на маленькой пристани, устроенной в излучине реки, он протянул мне руку, помогая забраться в одну из лодчонок, причаленных к понтону. Отвязал ее и мощно оттолкнулся, чтобы отплыть подальше. Я уселась на переднюю скамью лицом к Винсенту, он начал грести. Можно было пересечь реку, чтобы высадиться на острове, но он направился к Понтуазу. Ему нравилось это физическое упражнение, и те, кто описывал больного художника, изнуренного и усталого, не видели его в тот день, когда он мощно и легко налегал на весла.

Я опустила руку в прохладную воду и в шутку дважды брызнула на Винсента, пока тот не отреагировал и не поступил так же. Наш кораблик встал поперек течения, и его начало сносить. Мы услышали смех, повернули головы и увидели метрах в тридцати вверх по реке желтую лодку с парочкой на борту. Винсент решил догнать ее. Он легко выиграл двадцать метров. Парень с другой посудины заработал веслами чаще, чтобы уйти от погони, а Винсент, со своей стороны, увеличил замах весел, которые входили в воду с резким хлопком. Неожиданные импровизированные гонки начались. Женщина подбадривала своего друга, мы ясно ее слышали, его звали Мартин, она кричала: Давай, дорогой, давай, его гребки поднимали фонтаны воды, которые забрызгали нас с ног до головы, потому что мы были уже близко. Две-три минуты мы шли борт к борту, потом тот мужчина уступил, окончательно выдохшись. Винсент нашел в себе новые силы, чтобы увеличить скорость. Я кричала и хлопала в ладоши, поддерживая его, и он медленно выигрывал метр за метром, пока наконец не обогнал их, даже не запыхавшись. Когда мы проплывали мимо, Мартин дружески помахал рукой Винсенту, признавая свое поражение. Винсент махнул в ответ, поднял весла и улыбнулся. Я вспоминаю об этом чудесном мгновении: воздух мягкий, как вата, наша лодка скользит, будто летит над серебристыми отблесками реки.

* * *

«Лантерн», 18 июля 1890 г.

«Палата начинает замечать, что предвыборные обещания проще дать, чем сдержать… Это было крайне неосторожно, потому что выполнение обещания проделало бы дыру в бюджете… Когда перекрывается какое-то поступление, следует перекрыть и какой-нибудь расход или же ввести новый налог, а палата обещала не голосовать за новые налоги».

* * *

Луиза неотступно следит за Полем, никогда не оставляя нас наедине в моей комнате. Он пару раз попробовал, но у нее тонкий слух, и она мгновенно появляется со скоростью настороженной львицы. Встает в дверном проеме, покашливает, смотрит на него, и он выходит из комнаты, не сказав ни слова, запирает дверь, я слышу, как она проверяет, стоя у него за спиной, повернул ли он ключ. Я потеряла счет дням, единственная точка отсчета – мое собственное лицо. Мазь с фенолом действует, ее гнилостный запах невыносим, но я уже привыкла, и больше он меня не раздражает, это цена, которую приходится платить за то, чтобы мое лицо приобрело человеческий вид. Отец возвращается в пятницу вечером, проверяет комнату, садится в кресло, принюхивается и корчит гримасу, жестом предлагает мне тоже сесть, но я остаюсь стоять. Он спрашивает, не лучше ли мне.

– Тебе нравится такая жизнь? – спрашивает он. – Долго собираешься сидеть взаперти?

– Это вы держите меня пленницей.

– Ты подумала о своем замужестве?

– Выйти за Жоржа? Вы шутите? Ему этот брак нужен не больше, чем мне. Его, как и меня, заставляет отец. Нас совершенно не влечет друг к другу. Между нами только дружба.

– И прекрасно, вы поступите, как все остальные. Если бы пришлось ждать великой любви, чтобы предстать перед господином мэром, немного было бы свадеб. Если ты проявишь благоразумие, я соглашусь простить тебя. Ты будешь в чистом выигрыше, Маргарита. Свадьбу можно организовать быстро. Ты покинешь этот дом и избавишься от меня. С Жоржем ты договоришься. Насколько я понял, он не слишком придирчив.

– Никогда, слышите, никогда! Лучше я останусь старой девой, чем выйду замуж, это завидная судьба – быть свободной. Вам придется выносить меня два долгих года, и я буду отравлять вам жизнь, а когда, нравится вам это или нет, я стану совершеннолетней, вам придется освободить меня.

Он встал, пожал плечами:

– Ты просто дура, тем хуже для тебя.

На пороге он подозвал Луизу и отчитал ее:

– Комнату следует проветрить, тут пахнет, как в конюшне.

Если он надеется, что у меня кончатся силы, он плохо меня знает. Он думает, что рано или поздно я откажусь от надежды и светоча моей жизни. Это он глуп, он не знает, что такое любовь. Любил ли он когда-нибудь мою мать? Со своими давно устаревшими ухищрениями отец ничего не может поделать с двумя чистыми душами, предназначенными друг другу. В самой глубине души я знаю, что Винсент человек слова и я занимаю особое место в его жизни. С чего отец взял, что Винсент бросит меня, предоставив моей судьбе? Такая возможность существует, я осознаю это, никто не приказывает сердцу любимого. Я прочла достаточно книг, чтобы понимать: устав ждать, обескураженный моим отсутствием и молчанием, он, возможно, встретит кого-нибудь, кто сумеет его утешить, – этого я и боюсь, если мое заточение продлится до бесконечности. Если, к несчастью, мне больше не суждено его увидеть, я не подчинюсь диктату, я постригусь в монахини. Не важно, что я больше не верю в Бога; в миссионеры принимают всех людей доброй воли, а не всяких лицемерок, я читала, что у святых сестер нет времени даже молиться, настолько они заняты уходом за больными малярией, они умирают молодыми и попадают, конечно же, прямиком в рай.

Я перечитываю то, что только что написала, и поражаюсь собственной глупости, вернее, тому, насколько эта глупость была следствием моей забитости и безделья. Мне нечем было заняться, кроме как позволить мыслям уноситься, куда им вздумается, за стены моей мрачной комнаты, и это витание в облаках удаляет меня от самой себя; у меня нет ни намерения, ни желания превратиться в монашку. Нет, единственное, чего я желаю всем своим существом, – как можно быстрее вновь обрести Винсента, стать его женой и уехать с ним на край света. Ничто не заставит меня передумать.

У отца есть свои принципы, и он им верен, невзирая на обстоятельства. Воскресенье всегда было днем праздничного обеда, наша маленькая семья собиралась за гостевым столом, извлекался лиможский фарфор и столовое серебро, атмосфера была веселее, чем обычно, несмотря на церемонность. Заключенной достался паштет из кролика с белыми грибами, каплун с картофельными крокетами и спаржа под соусом муслин. Брат принес мне поднос и пролил немного вина, когда ставил его на столик. Пожелал мне хорошего аппетита и посоветовал выпить весь стакан, это вернет румянец. Я поблагодарила его за заботу и подошла ближе. Достала письмо из кармана и показала ему.

– Прошу тебя, Поль, окажи мне эту услугу. После обеда скажи, что тебе хочется прогуляться, и ступай на постоялый двор Раву. Отдай это письмо Винсенту. Если его там нет, подожди немного, он возвращается в пять часов, самое позднее в шесть. Может, будет ответ.

– Я не могу, Маргарита, папа узнает, и его гнев будет ужасен.

– Если ты ему не скажешь, он ничего и не узнает, разве что святым духом. Он тебе доверяет. И если хорошенько подумать, письмо – это ведь не страшно.

– Даже не проси. Это невозможно.

Мой брат получил хорошее воспитание. В лицее он понял, что склонить голову, оставаться незаметным и ничем не выделяться – лучший способ жить спокойно. Будь всегда вежливым, улыбайся, никогда не говори, что думаешь, и ты избежишь многих неприятностей. Он ведет себя, как семинарист, но это всего лишь защитная реакция и попытка выжить во враждебном мире, лучше уж так, но придет момент, когда его поэтический талант и чувствительная душа дадут о себе знать. Я схватила его за руку и притянула к себе.

– Если ты мне не поможешь, я умру, – прошептала я ему на ухо. – Понимаешь? Умру, и моя смерть будет на твоей совести. Я тебя умоляю, сделай это из любви ко мне.

Не дав ему времени опомниться, я сунула письмо в карман его пиджака, сжала ему руку так сильно, как могла, он смотрел на меня в полной панике, я толкнула его к двери, которую он запер за собой на ключ. Я подождала секунду, но все было спокойно. Надо иногда слегка встряхнуть тех, кто тебя любит, подхлестнуть их, иначе ничего не сдвинется с места. Я села за столик. Наконец-то у меня появился аппетит, и я выпила глоток чудесного нектара. Уже собиралась приступить к еде, когда появился отец, в ярости размахивая моим письмом.

– Как ты смеешь! Ты совсем с ума сошла!

Он распечатал письмо и начал читать его. Я попыталась помешать этому святотатству, но он одной рукой оттолкнул меня.

– Вы не имеете права читать это письмо! Оно не вам написано. Поль не должен был вам его отдавать.

– Дуреха! Я сразу заметил что-то странное в поведении твоего брата. И он недолго сопротивлялся. Как ты можешь писать такую чушь? В тебе никакого стыда не осталось? Ты так и не поняла, что он просто над тобой посмеялся?

– Это неправда! Винсент любит меня. Так же как и я его.

– Теперь, когда он получил что хотел и обесчестил тебя, ты его больше не интересуешь. Ты его никогда не увидишь. Вот что я сделаю с твоим письмом!

Он смял листок, потом разорвал на мелкие клочки, которые бросил мне в лицо.

– Мы с Винсентом найдем друг друга, и вы не сможете нам помешать. Ваши ничтожные усилия не сумеют разлучить нас, потому что мы сердце и дыхание друг друга. Я буду его женой и выношу его детей.

Отец поднял руку, как будто снова собирался ударить меня, но я не шелохнулась, не попыталась защититься или уклониться от надвигающегося удара. Наоборот, я смело выпрямилась, стоя лицом к лицу, и смотрела ему в глаза с улыбкой на губах. Он опустил руку.

– Отныне ты будешь иметь дело только с Луизой и со мной!

Он вышел, заперев дверь на ключ. Я осталась одна – как еще никто не бывал один; голова закружилась, мне пришлось опереться о стул, чтобы не рухнуть, я погружалась в глубокую шахту, свет надо мной мерк, наверно, так чувствует себя человек, которого погребают заживо. В самом центре мироздания, между Антаресом и Альдебараном, не больше шума, чем в этом средоточии тишины. К несчастью, я разлепила веки и оказалась в моей запертой комнате, этом жилом кладбище.

Не будь Винсента, не будь его картин, которые возвращали мне надежду и свет, я бы выбросилась в окно; ничто больше не удерживало меня на земле. Если я исчезну, кроме Винсента, кому обо мне горевать? Кто подумает обо мне? Я должна жить ради него. Я не прикоснулась к еде, аппетита больше не было.

Вечером отец увидел, что я не притронулась к подносу, и приказал Луизе оставить его на месте. Он решил, что я хочу уморить себя голодом, но я просто показывала, что порвала с этой ненавистной семьей и не желала больше делить с ними что бы то ни было. На следующее утро голод вынудил меня съесть холодную ножку. Если я останусь здесь, если я приму его закон, то с моими надеждами покончено.

Я должна найти Винсента. Что бы ни случилось, я должна убежать из этой тюрьмы. Отец так боится скандала и пересудов, что не осмелится пожаловаться жандармам и выставить себя на посмешище: это убьет его. Его угрозы – блеф. Скорее он уступит, чем я.

* * *

Письмо Тео к Винсенту, 5 июля 1890 г.

"…поэтому мы не сможем поехать к Писсарро 14 июля. Я назначил на этот день визит к Клоду Моне и Валадон [49]49
  Сюзанна Валадо́н (фр. Suzanne Valadon; 1865–1938) – французская художница; первая женщина, принятая во французский Союз художников (1894). Также известна как натурщица и мать художника Мориса Утрилло.


[Закрыть] , они мне, конечно, за день осточертеют, но я заранее радуюсь, что увижу новые работы Моне… Дела идут очень успешно… я продал и две картины Гогена, за которые уже выслал ему деньги. Писсарро пишет, что ему нечем платить за квартиру, я пошлю ему небольшой аванс за будущие сделки. Между прочим, его выставка оказалась для него довольно прибыльной, но этого хватило, только чтобы заткнуть дыры".

* * *

Открыв дверь, Луиза потом тщательнейшим образом запирает ее за собой. Но чаще всего поднос мне приносит отец и сам провожает меня в ванную или следит за мной во время ежедневной прогулки. Мы не обмениваемся ни единым словом. Когда он обращается ко мне, я делаю вид, что не слышу, и не отвечаю. Позавчера я попросила дать мне книги, любые, пусть даже газеты, мне же нужно что-то читать, чтобы отвлечься, или я сойду с ума.

– Ты уже прочла Библию?

– Мне это не слишком интересно.

– Ты не права. Это чтение пойдет тебе только на пользу.

Это он не прав. Из-за его строгости мне нечем заняться, кроме как думать о Винсенте. Денно и нощно. Он ни на миг не покидает моего сознания, сопровождая любое, самое обыденное движение, ограниченное несколькими квадратными метрами моей камеры. Я смыкаю веки, и его картины заливают меня своим сиянием. Когда они проходят перед моими закрытыми глазами, я наконец начинаю понимать те замечания, которые он бросал и на которые я в тот момент не обратила внимания: его поиски спонтанно появляющегося цвета, который все и решает, его неприятие итальянской перспективы, которая обманывает глаз и которую он стремился заменить чисто живописным пространством.

* * *

«Лантерн», 11 июля 1890 г.

«Кажется, во Франции мы уже располагаем излишней свободой, зато нам не хватает регламентаций… В особенности это касается женщин: похоже, они недостаточно защищены от избытка работы… Женщина должна отдыхать. Работа утомляет ее хрупкие члены, особенно ночная работа. А поскольку женщина – существо неразумное, неспособное устоять перед искушением работой, и раз уж она недостаточно благоразумна, чтобы отдыхать, когда работа превышает ее силы, то вступает в действие закон, обрекающий ее на безработицу и под страхом штрафа или тюрьмы обязывающий ее дать себе отдых».

* * *

Вновь и вновь перебирая в мыслях те времена, я всякий раз поражаюсь тем выдумкам, которые были написаны о Винсенте, тому вздору о его душевном состоянии или здоровье. Толпа обожает штампы, придуманные людьми, абсолютно несведущими, которые сбились в кучу, как стадо баранов, и упиваются легендой о прóклятом художнике, что, по сути, чистая ложь. Мне жаль их огорчать, но в тот июль Винсент чувствовал себя хорошо, как никогда, и не страдал ни от депрессии, ни от приступов пессимизма, ни от тревоги. Напротив, он строил множество планов. Хотел навестить Писсарро, посмотреть его мастерскую, где хранились сокровища, и поработать с ним вместе на природе, но тот был болен и без конца переносил их встречу на лучшие дни. Винсент собирался устроить общую выставку со своим другом Шере[50]50
  Жюль Шере (фр. Jules Chéret; 1836–1932) – французский художник и график. Один из основоположников современного плаката.


[Закрыть] в одном из кафе на Бульварах, и Тео твердо намеревался заняться ее организацией, как только уладит дела со своим начальством. Винсент мечтал присоединиться к Гогену в Бретани. Хотя первый их опыт совместного проживания был не очень удачным, он был расположен попытаться вновь и пускался в сложные подсчеты, чтобы продемонстрировать мне, что там он будет тратить меньше, чем здесь. Гоген был навязчивой идеей Винсента, он постоянно говорил о нем, с восхищением и уважением, и когда тот загорелся идеей создания коммуны художников на Мадагаскаре, Винсент немедленно решил к ней присоединиться. Пусть даже этот замысел казался ему трудно осуществимым, он готов был последовать за Гогеном на Яву или Мартинику, в Бразилию или Австралию, и эта мысль возбуждала его, как подростка.

Я никогда не встречалась с Полем Гогеном. Тогда его никто не знал. И все же он стал моим близким знакомым. У Винсента под кроватью лежал свернутый портрет друга, который он написал в Сен-Реми, и по восторженному тону его рассказов я поняла, какое место тот занимает в его жизни. Винсент был одержим Гогеном, он расписывал мне какие-то подробности, будто впервые, а когда я доводила до его сведения, что он мне это уже рассказывал, он казался удивленным и снова без конца возвращался к эпизодам их совместного пребывания на Юге, которое было восхитительным, но в то же время сложным и полным проблем. Как я ни настаивала, Винсент так и не пожелал вдаваться в детали их конфликта, утверждая, что это больше не имеет никакого значения.

– В то время я слишком много пил.

Ночь, когда Винсент показал мне портрет Гогена, была во многих отношениях примечательной. Винсент хранил под кроватью четыре свернутых в рулоны живописных полотна и всегда отказывался мне их показывать, они предназначались его брату, и он ждал встречи, чтобы передать их. Как только краски высыхали, он снимал холст с подрамника, не слишком церемонясь, и скатывал в рулон диаметром сантиметров двадцать-тридцать, который засовывал под кровать. На подрамнике оставались только те полотна, которые ему особенно нравились или которые казались ему незаконченными – в ожидании момента, когда ему удастся их завершить. Винсент писал без остановки, днем и ночью. На протяжении двух месяцев своего пребывания в Овере он создал более семидесяти полотен. В его крохотной комнатке они лежали повсюду, друг на друге, так что почти не оставалось свободного пространства. Именно разыскивая портрет Гогена, он случайно дал мне возможность открыть для себя подсолнухи.

Под кроватью он держал три свои любимые работы, написанные в Арле, которые хранил для себя, – пышные букеты в покрытых глазурью горшках; у брата были остальные четыре из той же серии. Он увидел, до какой степени меня потрясли его композиции, положил холсты на кровать, разгладив их легким похлопыванием ладоней и закрепив книгами, чтобы они не сворачивались. При свете свечи, которую он держал в руке, чтобы мне было видно, цветы казались живыми. Мы замерли в восхищении, он сказал, что Гоген их очень любил и считал, что они лучше, чем у Моне, во что сам Винсент не верит. Я едва его слышала, завороженная подсолнухами, танцующими при свете свечи, я никогда не видела цветов, написанных так человечно.

Винсент и Гоген обменивались длинными письмами, в которых рассказывали о своей жизни, работах и планах, и по тому, как они доверялись друг другу, было понятно, какая сильная привязанность существует между ними. Не думаю, что это можно назвать дружбой, их отношения были куда сложнее и сотканы из восхищения и взаимного уважения, из беспримерной страсти к цвету и выразительности, но оба они были слишком цельными личностями, неспособными на уступки, чтобы обзавестись настоящим другом; короче, их история была непростой, но они не могли и не хотели поступиться ею и несли ее в себе, иногда как глубокую радость, иногда как груз, – чувствовалось, что они постоянно настороже, готовые выпустить когти из-за любого пустяка, они называли друг друга на "вы", устанавливая между собой некий барьер, и любили друг друга тем сильнее, чем меньше виделись. Я так безоглядно доверяла Винсенту, что принимала за чистую монету все его суждения о Гогене, и уверовала прежде всего мира в то, что Гоген – величайший художник нашего времени, предвестник, новатор, который откроет одно из тех мощнейших направлений в живописи, которые меняют историю искусств. Я и сейчас вижу Винсента: он замирает, попыхивает своей трубкой и заявляет мне с самым серьезным видом, что после Гогена все переменится, что он перевернет мир одной только силой своей живописи и что он величайший художник после Рембрандта.

– А по-моему, он никогда не сможет стать таким же великим художником, как вы, – осмеливаюсь возразить я.

– Когда ты с ним познакомишься и увидишь его картины, ты поймешь, о чем я говорю.

* * *

Письмо Поля Гогена к Винсенту, 13 июня 1890 г.

"Вы помните наши тогдашние разговоры в Арле, когда мы обсуждали идею основать мастерскую в тропиках? Сейчас я пытаюсь осуществить этот план, если мне удастся получить небольшую сумму, необходимую, чтобы основать такое заведение. Тогда я поеду на Мадагаскар, местные жители там мирные и бедные, живут плодами земли. Я собрал весьма точные сведения из разных источников. Маленькую хижину из глины и дерева я превращу в комфортабельный дом собственными руками; сам посажу все, что нужно для пропитания, заведу кур, коров и т. д…за короткое время я обустрою материальную сторону жизни вполне надежно. Те, кто захочет потом туда приехать, найдут все материалы для работы за малую цену. И мастерская в тропиках, возможно, породит будущего святого Иоанна Крестителя от живописи, заново омытого там более естественной, более примитивной, а главное, менее прогнившей жизнью.

Я бы отдал сейчас все свои полотна по 100 франков за штуку, только чтобы осуществить мою мечту".

* * *

Когда мы были вместе, Винсент не допускал, чтобы я потратила хоть одно су, он считал неприличным, чтобы женщина платила за мужчину, даже в непредвиденных обстоятельствах. Деньги его не интересовали, он на тысячу лье отстоял от главной заботы людей его времени, он не мечтал заработать и стать богатым, и пока ему хватало на пансион, краски и табак, он полагал, что ему не на что жаловаться, и был счастлив тем, что мог работать целыми днями. Средства его были ограниченны. Каждый месяц Тео выдавал ему сто пятьдесят франков. Невелика сумма, Луиза зарабатывала больше. После его смерти финансовый вопрос часто выставлялся как первостепенный, в нем хотели видеть одну из причин его ухода, вроде бы Винсент впал в панику при мысли, что его брат, у которого возникли сложности с работодателями, прекратит выплаты. Такое объяснение не только ложно, оно еще и безосновательно. У Тео не было денежных затруднений, он твердо стоял на ногах, хорошо зарабатывал, а если у него и были трения с компанией «Буссо и Валадон», то только потому, что он хотел зарабатывать еще больше; он нимало не беспокоился о своем будущем как продавца картин. Страна переживала период такого экономического благополучия, какого еще не бывало на протяжении десятилетий. Деньги текли рекой. Никогда еще не продавалось столько картин, любителей было несчетное множество, американские и русские миллионеры приезжали и скупали не раздумывая. И если импрессионисты с трудом сводили концы с концами, то потому, что они появились последними и нарушали художественные привычки публики, они воплощали современность и новое видение мира. На самом деле достаточно было подождать несколько лет, чтобы они захватили рынок. Тео действовал наверняка, когда решил вести дела самостоятельно. Он знал всех импрессионистов, они ценили его серьезное отношение к их живописи, его постоянную поддержку, и он мог твердо рассчитывать, что станет агентом многих из них, если решит открыть свое дело. Он был уверен, что разгадал ход истории и рано или поздно пожнет плоды своей приверженности новому поколению художников. Когда он покупал полотна своего брата, то делал не подарок ему, а инвестицию, которая оказалась одним из самых фантастических вложений в истории искусства. Тео прекрасно осознавал всю гениальность Винсента; он знал как дважды два, что в ближайшем будущем его талант найдет признание, а работы будут стоить целое состояние. Это всего лишь вопрос времени.

А пока что Винсент худо-бедно существовал на свою месячную ренту, хотя не мог себе позволить больших излишеств. Когда мы заходили освежиться в забегаловку папаши Марсиаля, кувшинчик вина стоил так мало, что он мог позволить его себе без проблем, но когда за несколько дней до моего заключения мы пошли пообедать в кабачок на острове Во после того, как он столь блистательно обошел на веслах того парня, я почувствовала его скованность. Сначала он заявил, что не голоден, потом – что приехал на остров, чтобы работать, а не набивать себе брюхо. Я по глупости принялась настаивать, убеждая, что будет приятно поесть вместе в такой потрясающей обстановке, и он поддался на уговоры. Выбор был невелик, официантка предложила либо жаркое из свинины, либо курицу, и то и другое с картошкой. Я заколебалась и поняла, с некоторым опозданием, в чем было затруднение Винсента, когда он осведомился о цене каждого блюда. Я удивилась больше, чем привычная официантка, которая пояснила, что свинина дешевле. Винсент порылся в карманах куртки, подсчитал мелочь и смутился. Ему не хватало, чтобы оплатить счет, он встал и собрался уходить. Я удержала его с большим трудом, предложив, что приглашу его на этот скромный обед. Что я такого сказала? Он вдруг разгорячился. Немыслимо, чтобы я платила хоть что-то, так не делается, где это видано, и речи быть не может, платить должен мужчина, а не женщина, что люди подумают, если он позволит, чтобы за него платили? Я уж не говорю о еще десятке аргументов, которые он привел, чтобы доказать мне все неприличие моего предложения.

– Вы правы, Винсент. Но пахнет так вкусно, а я проголодалась и твердо намерена пообедать здесь. И раз уж было бы глупо есть в одиночку и жестоко оставлять вас голодным, каждый заплатит за себя.

– Я хочу пригласить тебя! За кого ты меня принимаешь, если я не могу угостить тебя обедом?

– Я не так упряма, как вы, и от всего сердца принимаю ваше приглашение. Тогда я могу одолжить вам деньги за наш обед, а вы мне потом отдадите.

Такой выход ему не нравился, но другого не было, и он в конце концов согласился, пообещав вернуть долг назавтра же. Должна добавить, что обед был вкусным, Винсент быстро перестал хмуриться, нашел жаркое нежнейшим, вино ароматным, а окружающий вид напоминающим полотна Ренуара.

* * *

Письмо Винсента к Полю Гогену, 17 июня 1890 г.

"Благодарю за новое ваше письмо. Будьте уверены, дорогой друг, что с момента моего возвращения на север я каждый день думаю о вас…

Был очень рад узнать из вашего письма, что вы опять уехали в Бретань вместе с де Ханом [51]51
  Исаак де Хан (1852–1895) – нидерландский живописец. В 1887 г. отправляется в Париж для изучения живописи, здесь он встречает и живет непродолжительное время с Тео ван Гогом, через него знакомится с Камилем Писсарро и с Полем Гогеном. Работает совместно с художниками школы Понт-Авена.


[Закрыть] . Если вы разрешите, я, весьма вероятно, приеду, чтобы провести с вами месяц и написать несколько марин, но главным образом, чтобы снова повидать вас и познакомиться с де Ханом. А затем мы можем попытаться создать что-нибудь неторопливое, серьезное, такое, что мы, вероятно, создали бы, если бы могли продолжать работать там, на юге".

* * *

Весь день Винсенту покоя не давал этот долг, и он постоянно возвращался к этой теме. На тот момент у него не было денег, но он со дня на день ждал пятидесяти франков от брата, и тогда он непременно мне отдаст. Напрасно я успокаивала его и говорила, что мне не к спеху, он клялся, что ненавидит долги и его так воспитали – никогда не тратить больше того, что при нем, чем он и гордится. Назавтра, ближе к полудню, он явился к нам в дом, чего никогда не делал после инцидента с моим отцом по поводу Гийомена, и когда Луиза пришла сообщить мне о его приходе, она добавила, что у него до странности радостный вид. Почтальон принес письмо Тео с обещанными деньгами, и он пришел вернуть долг; вид у него действительно был такой, как будто он тяжесть с плеч сбросил, словно я могла усомниться в его искренности; я только поблагодарила его за обязательность. На мне был рабочий халат с отпечатками пальцев, потому что я писала натюрморт. Винсент, глянув на разноцветные пятна, вдруг заявил, что хотел бы посмотреть на то, что я пишу. Впервые он высказал такое желание. До сих пор он проявлял к моей работе очевидную холодность, почти пренебрежение, я была приятно удивлена его просьбой и сказала себе: Как, я его интересую? Все меняется. Это хороший знак. Я пригласила его в мастерскую на первом этаже, которую делила с отцом, – Винсенту она была знакома, он там выгравировал несколько досок. Он остановился у мольберта, оглядел холст, почесал подбородок, потом открыл рот, но ничего не сказал, как будто сдержал готовые вырваться слова.