Текст книги "Вальс деревьев и неба"

Автор книги: Жан-Мишель Генассия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Вечером, когда дом засыпает, я сбегаю, как воровка, прохожу через пустынную деревню, и мы встречаемся в комнате пансиона Раву. Много раз я заставала Винсента спящим на кровати, в одежде. Тогда я сажусь на стул, я люблю смотреть, как он спит: он кажется таким спокойным, улыбается, нижняя губа шевелится, может, он разговаривает со мной в своем сне, потом я ложусь рядом, стараясь не разбудить его, он почти ничего не осознает, только подвигается, освобождая мне место на узенькой кровати, и мы лежим, прижавшись друг к другу. Я борюсь со сном, ужасаясь при мысли, что могу проснуться только ранним утром, я пользуюсь этим благословенным временем, которое мы проводим одни и вместе, когда никто не может вмешаться и разъединить нас. А потом, повернувшись, он обнаруживает меня, его лицо освещается радостью: О мое маленькое подсолнышко, ты здесь! Он прикасается легким поцелуем к моим губам, мы лежим лицом друг к другу, и я вижу в глубине его души всю любовь, которую он ко мне испытывает, он гладит мое лицо кончиком пальца и улыбается, как улыбаются подруге своего сердца, с бесконечной лаской, и я, ловя этот обращенный ко мне взгляд, знаю, что он меня любит так, как любая женщина мечтает, чтобы ее любил мужчина ее жизни. Когда у него возникает желание, он поднимает мою юбку и берет меня, как ему нравится, я не возражаю, потому что хочу, чтобы он получал со мной удовольствие, пусть даже сама я никогда не чувствую ничего, кроме тяжести его тела, его пальцев, впивающихся в мою кожу, бороды, которая царапает мне лицо, его сладострастных криков – вот все, что я испытываю, но меня и это переполняет. Он спрашивает, ему важно, чтобы я была счастлива, как он сам, чтобы мир завертелся и для меня тоже, я не хочу ему лгать, и он приходит в смущение. Это придет со временем, мое маленькое подсолнышко, это придет, вот увидишь. Я верю ему, но не спешу. Целую его и прижимаю к себе изо всех сил. Должна ли я сказать ему, что начинаю что-то чувствовать? Да, но что? Я его женщина, и это самое большое счастье, которое он может мне дать.

* * *

«Лантерн», 14 марта 1890 г.

«Апелляционный суд города Дижона недавно вынес постановление, которое многим, безусловно, покажется чрезмерным. Суд постановил, что действия, предшествующие браку, не могут служить основанием для просьбы о разводе, а в силу этого обстоятельства супругу-ответчику не может вменяться в вину то, что он скрыл какие-то факты от своего будущего партнера по браку. Согласно этому принципу, муж не может обосновать свою просьбу о разводе с женой ссылкой на тот факт, что она скрыла от него наличие любовника до супружества…»

* * *

Мы не виделись вот уже два дня, и мне так его не хватает, что эти дни стали истинным наказанием. Я уже собиралась отправиться на его поиски, как вдруг ко мне нагрянул Жорж с известием, что отец его окончательно доконал и он принял решение с сентября записаться на факультет фармацевтики, а потому желал бы знать, собираюсь я выходить за него замуж или нет. Я не смогла скрыть полное отсутствие энтузиазма, он намекнул, что нам предстоит долгий период обручения, возможно целый год, а то и два, если мы по-умному себя поведем. В результате мы сможем отказаться от своего решения, а на все это время отец оставит его в покое; иначе над ним разразится катастрофа, отец в два счета выставит его за дверь, и ему не останется ничего другого, как записаться в армию в Африку, что, памятуя о дикарях и царящих там ужасных болезнях, беспременно приведет его к верной погибели.

– Ты смерти моей хочешь, Маргарита, да?

– Разумеется, нет, но я отказываюсь лгать. Если бы я должна была выйти замуж, то уж лучше за тебя, но это невозможно, понимаешь? Почему ты не попросишь Элен или ее младшую сестру, она чистое очарование и мечтает завести четырех или пятерых детей?

– Я уже предлагал им, но Элен не хочет замуж за фармацевта, а ее сестре я не по вкусу, и потом, отец выбрал тебя. Он собирается снова пригласить вас на обед в одно из ближайших воскресений, твой отец предпочитает дождаться конца учебного года, чтобы не помешать учебе брата.

– Этот брак невозможен, твоя мать меня не выносит.

– А, ты в курсе, она выдумывает невесть что и разводит тайны, но ее мнение не в счет, все решает отец. Послушай, Маргарита, мой отец богат, я унаследую половину его состояния и еще состояние тетки, у которой нет детей. Мы знакомы с детства, у нас будет прекрасная жизнь, ты будешь свободна делать все, что захочешь.

– Лучше найди себе какую-нибудь другую.

– Но отец хочет, чтобы я женился на тебе! Я могу немного подождать, подумай над моим предложением, и ты увидишь, что ты в чистом выигрыше, в конце концов, у тебя же нет приданого. Тебе будет трудно найти лучшую партию. Я тебя не тороплю, но я должен получить ответ до того, как запишусь на факультет, скажем, до начала сентября.

После этого объяснения в любви Жорж оставил меня в полной растерянности. Я больше не знала, должна ли я отказаться и жить своей жизнью или же согласиться и все равно жить своей жизнью. Я пошла искать Винсента, решив поговорить с ним и узнать его мнение, но нигде его не увидела, он словно испарился.

Когда наступил вечер, я, дожидаясь, пока уснет Луиза, совершила глупейшую ошибку: прилегла на кровать и стала перебирать в голове все события последних недель, появление Винсента, открытие его живописи, нашу историю, такую прекрасную и сложную, и тут, как и он, заснула, одетая. Когда я раскрыла глаза, солнце уже встало, птичий гомон оглушал, и мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что ночь прошла. Я кинулась вон из комнаты. Луиза чистила венецианское зеркало у входа и удивилась, что я так рано встала. Я ничего ей не ответила и вышла из дома, только услышала, как она кричит мне вслед, что я забыла надеть шляпку. Я бежала до самого постоялого двора Раву, Аделина подавала кофе рабочим, я галопом взбежала по лестнице, перескакивая через ступеньки, распахнула дверь, комната Винсента была пуста, а кровать разобрана. Аделина сказала, что он ушел рано, как обычно не позавтракав, со своим мольбертом, сумкой и чистым холстом под мышкой, и она не знала, куда он отправился. С легкой улыбкой она спросила, не передать ли ему чего, но заметила, что я не расположена шутить. Она усадила меня, принесла кружку горячего кофе, намазала маслом кусок хлеба и посоветовала не беспокоиться, добавив, что она меня очень любит и я могу ей довериться.

Добрую часть дня я бродила по дорогам вокруг Овера во все стороны, но так его и не увидела. Я спрашивала каждого встретившегося крестьянина, но никто его не заметил, словно он исчез из этих мест. Кстати, местные не обращали на него внимания, плевать им было на него, как на прошлогодний снег, живопись их не интересовала, редко кто бросал взгляд на его холсты, находил их отвратительными и смеялся над ними; они считали его чудаком, оригиналом или сумасшедшим.

* * *

«Лантерн», 14 мая 1890 г.

«Нью-Йорк. Пришло сообщение из Питсбурга: самое крупное агентство по найму иностранных рабочих в Пенсильвании решило больше не нанимать итальянцев в силу их недостаточной работоспособности. Их заменят неграми».

* * *

Я не видела его два дня, и на следующую ночь я не осмелилась прилечь на кровать, устроилась на стуле в своей комнате в ожидании, пока смогу улизнуть, и взялась за только что вышедший роман «Человек-зверь»[45]45
  «Человек-зверь» – роман Эмиля Золя, семнадцатый из цикла о Ругон-Маккарах.


[Закрыть], о котором ходили самые противоречивые мнения, но мне не удавалось сосредоточить внимание, мысли убегали. Я почувствовала, как во мне поднимается незнакомое и неприятное чувство, почти невыносимое, и овладевает мной, как яд.

Когда я пришла на постоялый двор Раву, его там не было. Ни Аделина, ни кто-либо еще не видели его весь день. Она сказала, чтобы я не беспокоилась, – то, что обычно говорят, когда дела оборачиваются плохо, и предложила тарелку супа, но мне не хотелось ни есть, ни разговаривать с ней. Винсент мог уехать в Париж повидать брата, или он решил навестить Писсарро, который плохо себя чувствовал, но мне он ничего не сказал, и сердце заходилось в тревоге.

Был конец июня, и я слонялась где придется; погода была такой теплой, что я решила присесть на скамью у берега Уазы, безразличная к красоте уходящего дня. Незаметно подступала синеватая ночь, берега начинали сливаться с рекой. Услышав шаги на дороге, я подняла голову. Винсент стоял передо мной с холстом под мышкой, сумкой через плечо и сложенным мольбертом в другой руке.

– О, Маргарита, что ты здесь делаешь в такой час?

Я не знала, что ответить, – не могла же я сказать, что чувствовала себя потерянной и умирала от дурных предчувствий. Винсент аккуратно прислонил полотно, положил мольберт и сумку, снял шляпу и присел рядом со мной; достал свою трубку и раскурил ее. Мы сидели бок о бок, он протянул мне трубку, я отказалась, покачав головой.

– Думаю, сегодня я написал хорошее полотно. Теперь я работаю на острове, там никого нет, у меня ощущение, что я один в мире. И я доволен, это было нелегко, ничего не шло в голову, я долго ходил вокруг до около, как лис вокруг курятника, говорил себе, что на этот раз ничего не получится, но держался, не надо себя слушать, иногда нужно бороться, живопись не всегда удовольствие, а потом все пришло, одним махом, как будто гейзер забил ключом, и в результате все получилось. У меня всегда трудности с белилами, и с цинковыми, и со свинцовыми, но я наконец нашел решение. Нужно использовать серебристые или церуссу[46]46
  Серебристые, церусса – виды свинцовых белил.


[Закрыть] как основу, а для поверхностного слоя – цинковые, а главное, следует свести количество масла до минимума. Я говорю это, потому что, если ты хочешь стать хорошим художником, ты должна внимательно относиться к материалу, а то иногда художники смотрят на это свысока. Одни и те же краски могут сильно различаться. Вот я использую недорогие холсты и краски плохого качества, а надо бы тратить, не считая, но я не тревожусь, все будет, когда мои полотна начнут продаваться.

Он взял полотно кончиками пальцев, чтобы показать мне.

– Приходится осторожничать, оно еще не высохло.

Я бросила взгляд. Вокруг нас сгустилась ночь, света не хватало, и он поставил холст обратно. Несколько раз затянулся трубкой, но она погасла, он вздохнул, и повисло бесконечное молчание.

– Я тут подумал, Маргарита, и решил, что нам обоим надо остановиться.

Я не ответила. По коже пошли мурашки, я вглядывалась в дальний берег, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха.

– Лучше остановиться, пока все не стало слишком серьезно, когда уже нельзя будет повернуть назад. Ты так не думаешь?

– Вы больше не верите в любовь?

– Я верил, давно, но разочаровался.

– И не хотите больше верить?

– Ты слишком молода для меня, я слишком стар для тебя.

– Какое значение имеет возраст, нужно быть счастливыми сейчас, а не позже или никогда: именно сейчас. Лучше несколько лет счастья с тем, кого я люблю и кто будет любить меня, чем целая жизнь, полная скуки, с кем-то другим.

– Я вдвое старше тебя, Маргарита, у нас нет будущего.

– А много вы знаете любящих пар, у которых любовь продлилась долго? Значит, не важно, сколько времени нам отпущено, мы разделим его друг с другом, мы будем счастливы, а это главное, верно? По крайней мере, я не стану такой, как другие женщины; когда я состарюсь, у меня не будет сожалений, я смогу сказать себе: я была счастливой женщиной, я любила мужчину, и он любил меня. И потом, кто сказал вам, что я хочу прожить с вами всю мою жизнь? Что это за вздор про вечную любовь? Я не хочу за вас замуж, я просто хочу жить с вами. Десять месяцев, десять лет? Больше, меньше? Как мы можем знать, чего захотим завтра? Зачем сажать себя на цепь? Мы останемся вместе столько, сколько захотим, нужно только быть счастливым и позволить себе любить.

– Но мне нечего предложить тебе, Маргарита, у меня и ста франков собственных нет. Я завишу от щедрости брата, мои полотна не продаются, ты не знаешь, что такое бедность.

– Не имеет никакого значения, бедный вы или богатый, Винсент, я люблю вас за то, какой вы есть, за взгляд, каким вы на меня смотрите, за вашу улыбку и за ваши картины, которые переполняют меня счастьем.

– Я слишком стар, чтобы создавать семью и заводить детей, для меня это слишком поздно.

– Ваш брат немногим младше вас, у него ребенок, и он счастлив, верно?

– Да, но я чувствую себя старым и усталым, Маргарита, живопись поглощает меня целиком, она не оставляет мне сил на любовное приключение, я могу посвятить себя только живописи и ничему другому. Я не хочу историй, которые могут стеснить меня. Я вижу, как мучаются мои друзья-художники, у которых есть семьи, таких забот я себе позволить не могу. В один прекрасный день ты скажешь мне, что тебе нужен дом и дети, а такая жизнь не для меня. Единственное, чего я хочу, – это писать, постоянно, днем и ночью, и ничего другого, но это требует такой энергии, что на остальное ее не хватает, и не надо на меня за это сердиться, Маргарита, мне нечего дать другим, кроме картин.

– Посмотрите на меня, Винсент, скажите, что я для вас пустое место, что вы меня не любите, что вы меня не хотите. Скажите мне это в глаза, я уйду и больше никогда вас не побеспокою.

– Ночь спустилась, Маргарита, я едва вижу тебя.

* * *

«Лантерн», 18 мая 1890 г.

«…В соответствии с параграфом 3 статьи 3 Закона о госбюджете от 17 июля 1889 года, „отцы и матери семи живых, законных и признанных детей“ освобождаются от частного налога на недвижимость… Посредством данной налоговой льготы, предоставляемой многодетным семьям, государство надеялось способствовать приросту населения».

* * *

Отец настойчиво приглашал Винсента на обед каждое воскресенье, это стало традицией, отец относился к нему не как к больному, каким тот и не был: он не чувствовал никаких особых симптомов, и его проблемы со здоровьем ушли в прошлое, словно принадлежали дням далеким и минувшим. В основе их отношений лежало глубокое недоразумение: Винсент надеялся продать картины своему доктору, а тот рассчитывал увеличить свою коллекцию, не выложив ни гроша, потому и приглашал его регулярно, а Винсент принимал приглашения на обеды, которые были для него так же тяжелы, как и стряпня Луизы, – наигранно-веселые и столь же фальшивые, как и их дружба. Они разыгрывали друг перед другом некое соучастие и молчаливое взаимопонимание, какое иногда выказывают соученики лицея в надежде на будущую взаимопомощь в карьерах. А я ведь предостерегала Винсента, уверяя, что отец никогда не купит ни одной его работы, как не покупал и раньше, по простой причине: он был крайне прижимист и предпочитал обменивать свои медицинские советы на произведения художников столь же безденежных, как и он сам, которые соглашались расстаться со своими работами, цена которых не превышала стоимости врачебной консультации.

Каждой трапезе предшествовала долгая беседа с глазу на глаз, которая с медицинской точки зрения имела смысл только как оправдание обмена в глазах отца, и то Винсент находил, что его доктор слишком много говорит о себе, своих настроениях и трудностях, в сущности почти не интересуясь пациентом. Винсент не хотел писать второй портрет врача, который отец мечтал повесить в приемной своего парижского кабинета, и отказывался писать брата или нас обоих, играющих на пианино, как его просили. При этом Винсент не отказывался напрямую, отговариваясь тем, что у него нет времени из-за других неотложных планов, что он должен зарабатывать деньги, а потом будет видно.

Обеды тянулись нескончаемо, словно в светском салоне, опасные темы не затрагивались: ни слова об открытом мятеже Церкви, о скрытом брожении среди роялистов, о потрясении от бегства генерала Буланже в Бельгию, о профсоюзной лихорадке, распространявшейся, как сорная трава, и уж тем более – о нарастающих выступлениях анархистов; никому не могло прийти в голову обсуждать, следует ли посылать войска, чтобы обуздать бунтующих рабочих с их забастовочными пикетами, или провести новую мобилизацию, чтобы вернуть Эльзас и Лотарингию. Нет, разговоры не касались ничего, что могло бы вызвать раздражение или расстроить беседу – только о живописи, салонах, литературе, немного о музыке. Отец перебирал свои знакомства среди импрессионистов и литераторов, и это производило впечатление на Винсента, который знал их только по именам; отец доверительным тоном сообщал подробности, якобы полученные из первых рук, а на самом деле почерпнутые из газет или услышанные от приятелей, и эта принадлежность к близкому кругу самых великих деятелей искусства нашего времени вкупе с комплиментами, на которые отец не скупился, будоражили Винсента.

Размышления на протяжении долгих лет, прошедших в тишине и созерцании, привели меня к мысли, что Винсент никоим образом не был ни душевнобольным, ни буйным, каким его так часто и так неудачно выставляли. В те времена то, чем он страдал, оставалось малоизученным, и ни один врач не знал, как лечить его эпизодические расстройства. По характеру он был мягким и спокойным, без всякой склонности к агрессии, расположенный скорее договариваться, чем вступать в конфронтацию, довольно уязвимый, что скрывалось за крепкой внешностью, но в редкие моменты у него появлялись навязчивые идеи, он становился глухим к голосу рассудка, или раздражался без видимой причины, или впадал в глубокую меланхолию, граничащую с отчаянием, у него даже бывали непредсказуемые приступы гнева, и в несколько секунд он вспыхивал, переходя границы здравого смысла. На неделе мы с ним жарко сцепились, о чем я расскажу ниже, но он был не злопамятен, и день спустя гнев его утих, он только пожимал плечами и улыбался, вернувшись в привычное состояние. Возможно, и даже более чем вероятно, употребление алкоголя способствовало его приступам ярости, а, по правде говоря, во время наших обедов отец считал делом чести выставить как можно больше вин и крепких напитков. Винсент сопротивлялся как мог, едва пригубливая, оставляя свой бокал с бургундским нетронутым, но в конце концов поддавался уговорам, чокался, забыв о благих намерениях, и пил больше, чем должен бы. В то воскресенье к концу обеда никто не предчувствовал приближения грозы.

Луиза превзошла саму себя, после фаршированной пулярки и жаркого, запеченного в тесте, были поданы местные сыры: мягкий пикардийский брэ[47]47
  Брэ – разновидность нормандского сыра нёшатель, мягкого сыра из коровьего молока с корочкой, покрытой плесенью. Брэ – долина в Нормандии, давшая название этому сыру.


[Закрыть], савойский с сидром, сухие и плавленые козьи – и мы накинулись на них, будто голодные; не знаю, как у нас осталось место в желудке, чтобы съесть столько; но это еще был пустяк по сравнению с последовавшим пирогом с клубникой; нам пришлось сдаться, когда она принесла грушево-миндальный торт, и хотя Винсент его обожал, он вынужден был отказаться, заявив, что иначе просто лопнет. Мы с некоторым трудом поднялись, и, поскольку жара начала утомлять, отец велел Луизе подать кофе в гостиной, где еще сохранилось немного прохлады.

Мы уже собирались расположиться в креслах, когда отец захотел продемонстрировать Винсенту последний офорт, который он изготовил на своем прессе. Винсент, интересовавшийся техникой гравюры, подумывал о ее применении, чтобы размножить свои работы, и они пошли в мастерскую. Пока отец доставал репродукции из пресса, Винсент наклонился и принялся рассматривать картины, которые лежали под столом. Он взял одну из них в руки, внимательно оглядел во всех деталях, и, когда он поднялся, лицо его покраснело. Отец шел к нему с доской в руках, но Винсент резко окликнул его.

– Что это такое? – проговорил он, протягивая картину на вытянутых руках.

– Работа Гийомена. Вы его знаете?

– Он один из моих лучших друзей.

– Это художник, которого я очень ценю, у меня много его полотен, – уточнил отец, не осознавая происшедшей с Винсентом метаморфозы.

– Как вы смеете позволить подобному полотну валяться на полу? Без защитной упаковки, без рамы! В пыли! Это позор!

– Но ведь…

– Вы просто варвар! Идиот! Мне на вас смотреть противно! Никто никогда не совершал подобной дикости!

– Послушайте, вы…

– Замолчите! Вы недостойны этой живописи, вы ее не стоите, я расскажу Гийомену, как мерзко вы с ней обращаетесь. В вас нет ни грана уважения!

– Вовсе нет…

– Вы низкое, глубоко презренное существо!

– Прошу вас. Я вам не…

– Ноги моей больше не будет в этой норе! – закричал Винсент, прерывая его. – Вы не только никуда не годный врач, но еще и отвратительный человек!

Винсент с размаху ударил по доске, которую отец держал в руках, та подпрыгнула и упала на пол, потом аккуратно поставил картину Гийомена, прислонив ее к стене. И вышел, хлопнув дверью. Отец был так ошеломлен этой сценой, что стоял молча с приоткрытым ртом.

* * *

«Лантерн», 23 июня 1890 г.

"Наша дипломатия не слишком преуспела в отношениях с Великобританией, и пресловутое «Сердечное согласие» [48]48
  Entente cordiale (фр.) – «антант кордиаль», букв.: «сердечное согласие», характеристика взаимоотношений между Англией и Францией, которую дал в 1840 г. князь Меттерних, короче говоря, Антанта.


[Закрыть] , которое мечтают возродить некоторые государственные мужи, обещает нам, если судить по действиям англичан, только длинную череду разочарований и обманов. Это не вчера началось. Издавна наша дипломатия сохраняла священную привычку позволять омерзительно водить себя за нос во всех переговорах с любезным Альбионом.

…Итак, уже не один раз и не два Великобритания нас дипломатически обжуливает. Этот образ действий, который, будучи применен в гражданской жизни, считался бы достойным лишь карманника, является неотъемлемой частью дипломатических традиций Великобритании, как и многих других держав".

* * *

Голос Винсента еще звенел после его ухода. Он звучал в наших ушах, и его оскорбления прокручивались в наших головах с той же агрессивностью, с какой они были брошены нам в лицо. Мы не ожидали ни подобного взрыва, ни такой ненависти – мы, привыкшие существовать в обществе приличий, не допускавшем повышенного тона и грубостей, где вежливость была незыблемым правилом, а любые столкновения – приглушенными и где можно было наговорить друг другу кучу гадостей, но при условии, что все они будут высказаны учтиво. Мы так и застыли как дураки, не зная, каким образом выйти из этой тягостной ситуации, и первым молчание прервал брат:

– А я думал, он уже выздоровел, этот ваш художник.

– Надо полагать, что нет, – растерянно пробормотал отец.

– Это ваша вина, отец, – бросилась вперед я. – Вы заставили его выпить больше, чем следовало, и это его перевозбудило.

– Тебе должно быть стыдно за такие слова, он совершеннолетний, насколько мне известно, и он практически ничего не пил, два-три бокала не могут привести в подобное состояние. Нет, тут еще следует поработать, но это вне моей компетенции, в конце концов, я не психиатр. Я больше не желаю им заниматься, он был невероятно груб, самое меньшее, чего можно ждать от постороннего, принятого в доме, – это минимума вежливости и соблюдения приличий. Надо думать, мы вращаемся в разных кругах и получили разное воспитание. Людская неблагодарность – это весьма печально. Вы свидетели, что мы его приняли, как если бы он был членом семьи, и вот каким образом он отблагодарил нас за желание помочь. Нет, род человеческий не оправдывает надежд. Пусть это послужит вам уроком на будущее.

Когда Луиза принесла кофе в гостиную, отец приказал ей держать отныне двери закрытыми для Винсента и не пускать его в дом, причем не слишком деликатничая.

– И не позволяйте морочить себе голову его разглагольствованиями или жалобами, Луиза. Я больше не желаю ни видеть его здесь, ни слышать разговоры о нем. Было бы странно, если бы он посмел снова явиться, но от психов вроде него не знаешь, чего ждать. Когда слишком уж хочешь помочь ближнему и без конца находишь оправдания людям, тебя в результате оскорбляют в собственном доме. Значит, нужно уметь сказать: стоп! Пусть каждый остается при своем: он на своем месте, мы на нашем. А вы, дети, если случайно столкнетесь с ним в деревне, проходите не глядя, как будто его не существует.

Я подождала, пока Луиза выйдет, а отец немного успокоится. Он зажег сигару и расслабился.

– И все же, отец, вы не думаете, что такое поведение свидетельствует о том, что Винсенту необходимы ваши советы? Вы говорили, что он делает большие успехи, а значит, нужно проявить больше терпения. Винсент по природе не агрессивен, и алкоголь мог…

– Может, это нормально, чтобы на тебя накидывался твой собственный гость? – прервал меня он.

– Разумеется, нет, но он такой великий художник, что…

– Что ты понимаешь в живописи, моя бедная девочка? Он, со своим вдохновенным видом, провел тебя. Он просто бедный мазила, пачкун, который отвратительно рисует, и тем хуже для него, на свете тысячи талантливых художников, конкуренция жестокая, даже безжалостная, и он знает, что нет шансов продать его жалкую живопись, но этот парень хитер, он набивает себе цену, встав в позу модерниста, непонятого художника-мученика. Пусть он творит что-то несуразное, всегда попадется простофиля, который начнет восхищаться его гениальностью, потому что сам ничего не понимает в настоящей живописи. Винсент нашел свой способ выжить: шокировать обывателей. Да, в этом и заключена правда: парень пишет самую буржуазную живопись на свете. Ты не задавала себе вопрос, почему он не продал ни единой работы?

– Это не так, его брат только что продал одну из его картин, и за хорошую цену.

– А почему он не продаст остальные картины, если они так хороши? Даже его собственный брат не верит в него, он ни разу не устроил ему ни одной выставки.

– Он скоро организует, прямо у себя дома.

– А ты-то откуда знаешь?

– Мне сказал Винсент.

– Больше он ничего тебе не скажет, потому что я запрещаю тебе с ним разговаривать. Кстати, предупреждаю: в следующее воскресенье мы все приглашены на обед к Секретанам.

– Это обязательно? – спросила я.

– Должна же ты получше узнать семью твоего будущего мужа.

– Я не давала ответа Жоржу. Я еще не решила, выходить ли мне замуж.

– Ну что ж, дочь моя, придется решить. Жорж – очаровательный мальчик и прекрасная партия. Его отец согласен принять тебя без приданого, он тебя обожает, и сейчас не время ломаться.

– Я не выйду замуж. Ни за него, ни за кого другого. Я не люблю и не хочу его. Вас вполне устроит, если я выйду за него, но я не товар, которым вы вольны распоряжаться, чтобы устроить свои дела. Вы не можете заставить меня сделать то, чего я не хочу, и предупреждаю: я никогда не стану чьей-то собственностью.

– Не знаю, за какие грехи мне досталась такая дочь, как ты. Но если ты не выйдешь за Жоржа, то упустишь случай, который больше не представится, и можешь остаться в старых девах.

– Если так, я буду счастлива.

– Ты просто сошла с ума!

Отец в ярости вышел, оставив нас с братом наедине. Поль невозмутимо сидел на стуле, болтая ногами. Мы услышали шум из соседней мастерской: отец включил пресс; брат послал мне заговорщицкую улыбку.

– Не сердись на него, – сказал он, – он ведь печется о твоих интересах.

– Или о своих. Понимаешь, я люблю Жоржа, но как друга, и представить себе не могу, что проживу всю жизнь рядом с ним.

– Но ты должна хорошенько подумать, прежде чем сказать "нет".

– Хоть ты не лезь в это.

* * *

«Лантерн», 24 июля 1890 г.

"С недавнего времени парламент спрягает во всех временах глагол «защитить». Он защищает города, он защищает деревни, он защищает рабочих, буржуазию, крестьян, он также защищает работающих женщин и детей. После каникул он займется защитой животных… А как обстоит дело с защитой маков, васильков и роз?

…Проявим осмотрительность. Иначе от защиты к защите… мы быстро придем к тому, что запретим решительно все".

* * *

Я не умею плавать и все же брошусь в воду. Утону – тем хуже для меня. Или тем лучше. Другого выхода у меня нет. Приходит момент, когда следует осознать, что жизнь либо двинется вперед, либо остановится; нет ничего хуже, чем барахтаться в болоте существования, лишенного души, и чтобы не продлевать эту бесцветную обыденность, нужно рискнуть и взлететь над бездной. Когда воздух, который вы вдыхаете, становится невыносимым, когда вы убеждены, что похоронены заживо и для вас не осталось ни лазейки, ни горизонта, тогда соберите немного мужества, попробуйте разрушить стены, которые вас сдавили, и надейтесь, что их падение освободит вас. Какую бы цену ни пришлось заплатить, она будет менее тяжела, чем эта медленная смерть. Я ничего не выбирала, меня загнали в угол, другие вынудили меня, и сегодня я должна решиться, потому что у меня не хватит сил ни сопротивляться постоянному скрытому давлению, ни принять судьбу, которую мне уготовили. Чтобы обрести покой, мне, скорее всего, придется смириться с неизбежным, убедить себя, что в конечном счете, Жорж – не худший вариант, он не лысый и не пузатый, у него не пахнет дурно изо рта, он забавный и воспитанный, он обеспечит мне королевские условия и покой, озабоченный только тем, чтобы ему не мешали вести жизнь по своему усмотрению. Я рискую уступить, согласиться на сделку с совестью, какой является этот брак по расчету, вот уж точное слово, но я же не о том мечтала. И существует ли иной выбор для женщины, кроме как послушаться отца и, следуя закону своего окружения, склонить голову и покорно встать в строй?

В доме тихо, как на кладбище, давно уже не слышно никакого шума. Еще не так поздно, куры уже спят, скоро я смогу уйти к нему. Я не вернусь, я провожу в этом доме последние мгновения. Я самая счастливая из женщин, потому что сделала свой выбор и ни о чем не жалею. Или, может быть, мы поступим по-другому? Я вернусь в свою комнату, чтобы лучше подготовиться к нашему отъезду, забрать свои вещи, а потом исчезнуть навсегда. Никого не предупредив. Не оставив следов. Кто будет беспокоиться? Луиза, конечно, брат тоже. Отец? Да куда ж она подевалась? Подождем день-два, прежде чем обращаться в жандармерию, а то выставим себя в смешном свете. Они будут ждать, мучиться неизвестностью и чувством вины, но никогда не найдут меня, я сменю имя, говорят, это легко, когда приезжаешь на Лонг-Айленд. И больше никто в этой проклятой стране не услышит обо мне ни слова. Девушка, которая не существовала, растворится в природе.

Я гашу свет, напрягаю слух, но все тихо. Успокоенная, продвигаюсь в темноте с туфлями в руке, наощупь, как слепая, рукой ведя по стене; каждую паркетину я выучила наизусть. Спускаюсь на две ступеньки, и вдруг скрип заставляет меня вздрогнуть и повернуть голову. Брат выходит из туалета, в ночной рубашке, держа в одной руке почти догоревшую свечу, а в другой книгу. Он поднимает выше подсвечник, пораженный тем, что видит меня, его рука начинает дрожать, пламя колеблется, горячий воск обжигает его, по смущенному лицу пробегает гримаса.

– Я… – бормочет он.

– Ш-ш-ш… – говорю я, прижимая палец к губам.

Он подходит, оглядывает меня при тусклом свете, видит, что я одета, я пытаюсь улыбнуться ему, щеки у меня горят, наверняка я пунцовая, как мак, хотя он этого, кажется, не замечает, пальцем указываю на его спальню, он кивает, я продолжаю спускаться, оборачиваюсь, он стоит на площадке.