Текст книги "Вальс деревьев и неба"

Автор книги: Жан-Мишель Генассия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Ну как вам, Винсент? Не нравится?

– Невозможно судить о полотне, пока оно не закончено. Тут еще много работы.

– Я вам сейчас покажу одну вещь, которую вы не видели.

Я направилась к шкафу в глубине и открыла его. Он был заполнен холстами, лежащими друг на друге. Осторожно я достала картину небольшого размера и протянула ему. Он взял, развернул ее к свету, падающему из окна.

– О, Сезанн. Я ее не видел.

– Как вы ее находите?

– Хорошо скомпонована, как всегда. Напоминает другую его работу, которую я видел… уже не помню где. И все же цвета немного пресные. А скалы слишком подчеркнуты. Наверно, этюд.

Я заколебалась, потом взяла холст чуть большего размера и подала ему. Лицо Винсента омрачилось, стало растерянным и взволнованным.

– Что это? Я не помню, чтобы я это писал.

Он поднес картину к окну, вгляделся в нее: круглый желто-бежевый горшок с двумя подсолнухами, один прямой, у второго сломан стебель, и сам цветок лежит на желтом столе.

– Я никогда не писал два подсолнуха на оранжевом фоне.

Винсент казался потерянным, словно его закружила буря.

– Что такое, Винсент?

– Я не писал этого полотна.

– Но оно же ваше, правда?

Он поднес холст совсем близко к лицу и долго рассматривал детали.

– Да, безусловно, это моя манера. И мои подсолнухи, и двуцветная ваза из Сен-Реми.

– Вы не можете все помнить. Это было давно. Вы создаете столько полотен, могли одно и забыть.

– Я не использую этот формат. И не делаю таких этюдов.

Он уткнулся лицом в холст, обнюхал его, покачал головой, потом поцарапал краску, отщепил желтый кусочек, раздавил его большим пальцем на ладони и снова понюхал.

– Я уже много лет не использую эфирные краски. Было время, я ими писал, когда работал с Лотреком, но теперь пользуюсь только парафиновым воском, который растворяю скипидаром.

Склонив свой орлиный профиль, он посмотрел на меня чуть свысока и не слишком дружелюбно.

– Ну да, это я написала, Винсент. Мне так понравилась та картина в вашей комнате.

– Ты должна была предупредить меня, сказать заранее.

– Я же говорила вам, у меня нет воображения, у меня самой не получается творить, я способна только воспроизвести манеру художников, которыми восхищаюсь. Потому я и просила вас о советах и помощи, но вы не захотели.

– Если только для того, чтобы по-дурацки меня копировать, то, конечно, нет. Что ты из себя представляешь на самом деле? Ты спрашивала себя, почему ты хочешь заниматься живописью и почему у тебя не получается? В любом случае ты не художник. То, что ты делаешь, ужасно!

– Не говорите так, умоляю. С моей стороны это был знак уважения.

– Ты вульгарна! Именно это я больше всего ненавижу! Ты просто посредственный подражатель, ты не существуешь, в тебе нет ни характера, ни души, ты даже неспособна написать плохую картину, ты только обезьянничаешь, копируя других!

Винсент швырнул картину на пол через всю комнату и, прежде чем я успела отреагировать, вышел из мастерской, хлопнув дверью и оставив меня совершенно уничтоженной.

* * *

Письмо Поля Гогена к Винсенту, 28 июня 1890 г.

«Мы с де Ханом провели 5 дней в Понт-Авене, где я жил прежде, это в 6 лье от Ле-Пульдю… Жаль, что мой план с Мадагаскаром кажется вам безрассудным. Я мечтаю о нем каждый день до такой степени, что сейчас почти не работаю, хочу немного отдохнуть, чтобы набраться новых сил для тамошних дел… Ваша мысль приехать в Бретань в Ле-Пульдю кажется мне превосходной, если только она осуществима».

* * *

Я все же не бросилась сразу за ним – какие-то крохи самолюбия во мне еще оставались, – но понимала, что медлить нельзя. Вечером я пошла к нему просить прощения, мне была невыносима мысль, что мы поссорились и он на меня сердится, особенно за то, что я написала его картину. Я не хотела ничего дурного, только выразить по-своему мою любовь и восхищение; конечно, сначала он велит оставить его в покое, но я знала, как с ним помириться. Все пройдет, как я задумала. Винсент не злопамятен.

Под утро он сделал мне необыкновенный подарок. Покопался в своей сумке, достал оттуда пучок кистей. Долго внимательно перебирал их при свете свечи, выбрал одну и отдал мне, потому что это хорошая кисть, удобная, которую он очень любит и постоянно использует, – ею мне будет хорошо работать. Еще он подарил тюбик желтого крона от Папаши Танги[52]52
  Жюльен-Франсуа Танги (1825–1894) – владелец магазинчика художественных принадлежностей и картин в Париже. Был одним из первых, кто выставил картины Ван Гога на продажу, но ему так и не удалось продать ни одной из них при жизни художника. За доброту и отзывчивость художники прозвали его Папаша. Папаша Танги брал картины в качестве оплаты за краски. Ван Гог написал три портрета Папаши Танги.


[Закрыть], потому что мой желтый никуда не годился. Это самые прекрасные подарки, которые я только получала. Тюбик давно опустел. Он затвердел, ссохся, заржавел, этикетка слетела, но я храню его в потайном ящике моей коробки с красками, и только я знаю, откуда он. Я сохранила и кисть. Винсент был прав, это хорошая кисть, верная подруга, никогда не покидавшая меня, я пользовалась ею шестьдесят лет, почти каждый день, и она не потеряла ни одного своего волоска и всегда меня слушалась.

Когда я оделась, уже занимался день, Винсент взял меня за руку, я присела на кровать рядом с ним, какое-то время мы сидели молча. Он улыбнулся мне и погладил по щеке.

– Уже поздно, Винсент, мне пора возвращаться.

Он кивнул, я поднялась, но он удержал меня за руку.

– Она интересная, твоя картина, я бы не стал писать подсолнухи на оранжевом фоне, но получилось удачно. Ты на верном пути, но нужно быть более гибкой, ты должна найти правильную дистанцию между твоей рукой, кистью и холстом, и больше работай над фактурой, тебе надо быть подвижней. Только не старайся сделать красиво, вовсе не к красоте ты должна стремиться.

* * *

Письмо Винсента к Тео, 2 июля 1890 г.

«Если моя болезнь вернется, ты меня простишь, я все еще очень люблю искусство и жизнь, но что до того, чтобы обзавестись своей женщиной, навсегда – в это я не очень верю».

* * *

Сколько продлится мое заключение? Какое преступление я совершила, что меня так наказали? Я голодна, но с этим комом в желудке и песком в горле я не могу ничего проглотить, все тут же выходит с рвотой. Я потеряла счет дням, не могу уследить за ними, и больше не помню, когда в последний раз видела Винсента, было это два дня назад или два месяца. Почему он не приходит ко мне? А может, он приходил вчера утром. Когда я погружаюсь в глубины памяти, то снова вижу его в этой комнате, напротив меня, он смеется и курит, он даже пишет здесь, за моим мольбертом, я одолжила ему свою палитру, у меня в шкафу картина с его подсолнухами.

Я не покидаю постель, мне холодно, во рту сухо, даже когда я пью, наверно, я больна, я больше не выхожу в сад, мне не хочется, я жду, когда он вернется, и надеюсь, что он думает обо мне. О ком еще он может думать? Позавчера или за день до того он сказал, что хочет написать мой портрет, большой, как у Больдини[53]53
  Джованни Больдини (Giovanni Boldini; 1842–1931) – итальянский живописец. Один из лучших портретистов конца XIX – начала XX в. С 1872 г. жил в Париже.


[Закрыть], но только в собственной манере, более нервной и более серьезной, это будет его шедевр, потому что он вложит в него всю свою любовь ко мне, отныне он хочет писать только меня, я буду его единственной моделью, он напишет меня обнаженной, в саду, на нашей кровати или когда я моюсь, он в жизни не писал ню, потому что никогда еще не любил женщину так, чтобы писать ее обнаженной. Я ответила, что для меня это было бы счастьем, ведь я принадлежу ему, и пусть весь мир увидит, что мы созданы друг для друга. Мы поженимся. У нас будут дети. Минимум трое. Как только мне станет лучше. И мы вместе уедем в Америку или в Голландию. Куда он захочет. Или купим дом на Юге, потому что там несравненный свет. Он будет немного сомневаться, спрашивать себя, достаточно ли у него средств, но я его успокою, его живопись рано или поздно признают, он станет самым знаменитым художником из всех, у нас будет целая усадьба с парком и огромными деревьями, какими их пишет Гийомен, куда он сможет приглашать друзей: Писсарро, Гогена и других тоже, и работать вместе с ними, потому что в конечном счете это единственное, что они любят. Мы будем жить в мире живописи. И я буду писать вместе с ними. И мы будем счастливы. Тысячи полотен проходили перед моими глазами, миллионы красок, каких не видел ни один человек, сливались в водовороте, который уносил меня, отнимая последние силы.

Меня бьет озноб. Краски исчезли. Тишина ужасна, но я слышу отдаленную музыку, фортепиано, очаровательную мелодию, которая мне незнакома, хотя Луиза клянется, что никто не прикасается к инструменту, но я слышу ее и подыгрываю, я играю на моем столе, как на пианино, и целыми часами повторяю вариации.

Винсент, любовь моя,

вот уже много дней, как я вас не видела. Я по-прежнему чувствую небольшую усталость и не могу выйти из своей комнаты. Принесите мне ваши последние рисунки, это единственное, что может меня ободрить. У меня для вас большая новость. Я ждала, когда мы увидимся, чтобы вам ее сообщить, но, раз вы медлите, я открою ее вам и знаю, что она вас порадует и разрешит многие проблемы. После упорного сопротивления отец объявил, что он дает согласие на наш брак. Может, и без особой радости, вы же его знаете, но какое это имеет значение, раз он в конце концов решился и дает нам свое благословение. Пришлось проявить твердость и уверенность в том, какую судьбу мы избрали. Мы будем счастливы вместе, как не могли и вообразить. Я не могу сейчас назвать дату свадьбы, сначала мне нужно поправиться, чтобы ко мне вернулся аппетит и я стала лучше выглядеть, но эта замечательная новость, без сомнения, очень мне поможет. Приходите скорее, прошу вас, сказать, что вы об этом думаете, и обнять меня, мне так этого не хватает.

Маргарита, ваша жена

* * *

Письмо Винсента к Тео, июль 1890 г.

«Я думаю, мы никоим образом не можем рассчитывать на доктора Гаше. Во-первых, он болен еще сильнее, чем я, или, скажем, так же, как я. А когда слепой ведет слепого, разве они оба не упадут в яму?»

* * *

Мой Винсент,

писать вам – вот что я люблю больше всего на свете. Наконец-то я снова с вами, говорю вам на ушко, но ваше присутствие лишь мечта. Я пишу вам каждый день, но вы никогда не отвечаете. Хотя брат говорит, что отдает мои письма вам в руки. Я знаю, что живопись безраздельно владеет вашим разумом, что она поглощает вас целиком, а остальное не имеет для вас большого значения, но ради бога, найдите минуту, чтобы послать мне словечко или навестить меня, теперь наш дом открыт для вас, а ваше присутствие так помогло бы мне.

Я все обдумала, забудьте про мое предыдущее письмо. Вам не нужно на мне жениться. Брак – не обязательное условие, чтобы мы были вместе. Если вам так хочется, мы можем жить и не будучи женаты. Я не спрашивала у отца, но, если вы настаиваете, я поговорю с ним. Вряд ли он согласится, он человек старомодный, с принципами минувших лет, но не надо осуждать его, он пленник буржуазной морали, я объясню ему, что в кругу людей искусства, особенно художников, такое встречается часто, что на условности и пересуды никто не обращает внимания. Он не сможет навязать нам свои взгляды, мы сделаем так, как вы захотите. А если он лишит меня наследства, что ж, обойдусь, я не его вещь. У меня по-прежнему остаются драгоценности матери, которые помогут нам в нашей новой жизни, мы сможем уехать, куда вы пожелаете.

Я жду вас, любовь моя.

Обожающая вас Маргарита

Сегодня я чувствую странный прилив сил, я встала без помощи Луизы. Она очень довольна, что у меня получилось. Я сама немного привела себя в порядок; у меня бледное лицо, круги под глазами, впалые щеки, спутанные волосы, я похожа на пугало. Я уселась в кресло у распахнутого окна. Поела немного риса с ревенем и миндального бисквита с лимоном, как когда-то. Попросила Луизу принести еще немного. Мне надо прийти в себя, стать такой, как раньше.

Позвала брата, спросила, передал ли он мои письма Винсенту.

– Ты мне не веришь? – ответил он удивленно.

– Ты сказал ему, что я жду ответа?

– Знаешь, это не так просто.

– Но что он сказал?… Поль, ты меня убиваешь своими недомолвками.

– Ну… ничего он не сказал.

Я попросила Луизу помыть мне волосы, самой мне не хватило бы сил. Она невероятно добра. Не знаю, что бы со мной без нее стало. Она говорит, что я должна встряхнуться, перестать себя изводить, надеть белое платье и пойти нарвать цветов. Она тормошит меня, и она права. Я устроилась на плетеной банкетке в саду, погода такая теплая. С собой я прихватила "Орля"[54]54
  «Орля» – новелла Ги де Мопассана.


[Закрыть], которую так люблю, но книга выпадает у меня из рук, мне не удается сосредоточить внимание на новых строчках. Я думаю о Винсенте. Он возвращается, как ночной пожар. И не дает мне ни секунды покоя. Я взяла тетрадь для зарисовок, набросала купу деревьев – у меня чувство, будто он водит моей рукой, но несколько штрихов карандашом лишают меня сил.

Винсент, где вы? Почему вы не рядом со мной? Вы мне так нужны. Я закрываю глаза, никто мне не отвечает. Я так давно не слышала звука вашего голоса. Мне приходится сделать усилие, чтобы вспомнить о нашей последней ночи. А ведь она была так прекрасна. И еще одно усилие, даже большее, чтобы вспомнить о нашей последней прогулке по Оверу. Это было неделю назад или больше. Как теперь узнать?

* * *

«Лантерн», 16 июля 1890 г., письма читателей

Письмо 150. «Почему не введут налог на кошек? Они скорее вредны, чем полезны…»

Письмо 152. «Чтобы сократить расходы на наших сенаторов и депутатов, почему бы не платить им присутственными жетонами?…» [55]55
  Присутственный жетон – жетон для получения вознаграждения за присутствие на заседании.


[Закрыть]

Письмо 153. «Имеет ли право девушка приветствовать на улице молодого человека, если он сын друзей семьи этой девушки, и имеет ли она право принять от него рукопожатие?»

* * *

Как-то я пошла на могилу матери собраться с мыслями. Я всегда бывала там так часто, как могла, один или два раза в месяц. Сейчас кладбище терялось в поле цветущей люцерны – ощущение почти как в раю; в иное время, обрамленное пихтами и подстриженными кустами самшита, оно казалось суровым, но именно эта строгость мне и нравилась. Обычно я шла туда рано утром – ради уверенности, что окажусь там одна. Убирала могилу, протирала тряпкой крест, ставила в вазу несколько цветов, которые собирала в нашем саду или в поле, и оставалась лицом к лицу с гранитной глыбой, разглядывая буквы ее имени, выгравированные на камне, и даты, такие далекие, подсчитывала, сколько лет ей было бы сегодня, старалась представить ее, но ни одного воспоминания о ее лице я не сохранила. Отец о ней не говорил и раздражался, когда заговаривала я, но тем настойчивей я возвращалась к этой теме, чувствуя, что она выводит его из себя. Луиза несколько раз повторяла, что я все больше и больше становлюсь похожей на нее и ей кажется, что мать вернулась во мне – те же жесты, тот же голос, и меня это не удивляло. Я сомневалась, что она могла быть счастлива с ним. Кто может любить такого человека, который ненавидит сам себя?

Я любила говорить с матерью. Все разговаривают на кладбищах, это место для бесед, ведь так удобно говорить с мертвыми, если не удается поговорить с живыми. Уже не помню, что я рассказывала, да это и не очень важно. Я услышала шум за спиной, обернулась. Там стоял Винсент с серьезным видом. Со своей сумкой, мольбертом на плече и холстом под мышкой. Он заметил меня через низкую ограду, проходя мимо. Он пристально разглядывал могильный камень. Его взгляд обежал кладбище, но не остановился, а продолжил движение, заставив Винсента медленно развернуться вокруг собственной оси. Он глубоко дышал и казался спокойным. Мы не сказали друг другу ни слова. Он только взял мою руку и сжал ее.

* * *

Письмо Винсента к Тео, апрель 1888 г.

«Сейчас я захвачен фруктовыми деревьями в цвету. Я не следую никакой технике мазка, просто наношу на холст равномерные удары краской и оставляю все как есть».

* * *

Утром Луиза зашла ко мне в комнату и отодвинула занавески, дневной свет ослепил меня, она велела привести себя в порядок, я встала, надела то же белое платье, что и накануне, подумала, не спуститься ли вниз позавтракать, но мне не хотелось ни видеть их, ни слышать. Я снова легла и валялась в постели, думая о Винсенте. Я попробовала подсчитать, сколько его картин видела с момента его приезда в Овер: прикрывала веки, призывала их, и они появлялись, как по волшебству, с их огненными красками, вихрями и бросающейся в глаза необычностью; всего я насчитала тридцать пять полотен. В конце концов я начала их путать и уже не знала, те ли это, которые уже вошли в счет, или я вообразила новые, которых вообще не существовало; некоторые проявляли бóльшую настойчивость, чем другие, оставаясь перед глазами и не желая исчезать, особенно меня привлекали пейзажи Уазы, синяя церковь в Овере и, конечно же, подсолнухи.

Я слышала оживление в доме, они ходили туда-сюда по лестнице, перекликались, и этот шум отвлекал меня, мешая сосредоточиться, приходилось открывать глаза, и краски исчезали, лодки тонули в реке, соломенные крыши и мельничные жернова растворялись в воздухе.

Отец зашел без стука, заставив меня подскочить. Он был в своем воскресном костюме из черной фланели, и от него за три метра несло одеколоном. Он посмотрел на меня, как будто в первый раз видел.

– Чем ты занимаешься? Ты еще не готова?

– Я думаю о вещах, которых вы никогда не увидите.

– Ничего не понимаю в твоих бреднях, но сегодня воскресенье, и мы приглашены к Секретанам.

Я вскочила и встала лицом к нему.

– Я не поеду!

– Хватит кривляний и капризов, дочь моя! Ты приведешь себя в порядок и наденешь красивое платье. И будешь милой и приветливой.

– Даже если вы потащите меня за волосы, даже если снова изобьете, я не поеду! А если увижу Секретана-старшего, я расскажу, как вы меня мучаете и как ужасно со мной обращаетесь. Пусть знает, какой вы злой отец.

– Я могу и еще раз тебя проучить, Маргарита. Ты упрямей, чем я думал, и еще глупее.

– Вы не можете принуждать меня вечно. Однажды я освобожусь и отыщу Винсента, и вам не удастся нам помешать. Можете бить меня, запирать на замок, стоит вам повернуться спиной, я сбегу из этого кошмарного дома, а вы не пойдете жаловаться в полицию, потому что станете для всех посмешищем! А я уйду к нему, где бы он ни был. Если он уедет на Мадагаскар со своим другом Гогеном, что ж, я поеду туда, а если не найду его там, буду искать, и, если мне придется пересечь океан вплавь, я это сделаю, и никто меня не удержит уверениями, что это неосуществимо, и рано или поздно найду его, потому что я на этой земле только для того, чтобы принадлежать ему. Это самое прекрасное, что могло со мной случиться: любить его и быть любимой им.

– Хватит витать в облаках! Ты все себе выдумала, бедная дуреха. Он о тебе и не думает. Только мечтает уехать в Бретань к своим друзьям.

– Это ложь! Он любит меня. Я его маленькое подсолнышко. Вы не можете понять. И не сможете помешать нам любить друг друга.

Он дал мне мощную пощечину, которая отбросила меня назад, я сильно ударилась об угол комода, чуть не упала, но удержалась за ручку. Спину пронзила боль. Он пошел на меня с занесенной рукой. Я открыла ящик, выхватила армейский револьвер, который он просил меня отнести к оружейнику, и направила на него.

– Ты смеешь угрожать мне? Мне, твоему отцу?

– Если вы сделаете еще хоть шаг, я точно выстрелю! Клянусь!

– Слабо верится. Оружие проржавело! Несчастная дура!

Мой палец коснулся спуска, барабан провернулся, в тишине мы ясно расслышали легкий щелчок, курок встал на взвод. Отец побелел и уставился на меня круглыми глазами.

– А вот мне не кажется, что он проржавел, и очень не советую вам рисковать. Отойдите!

Отец отступил на три шага и встал за кровать.

– Не пытайтесь пойти за мной. Ни вы и ни кто другой.

Я схватила коричневую бархатную сумку с драгоценностями матери и, держа отца на расстоянии нацеленным револьвером, взяла свою накидку и вышла из комнаты, заперев его там на ключ. Его черед. Поль выскочил из гостиной с газетой в руке.

– Маргарита, что происходит?

Я не ответила. Вышла из дома и забросила ключ в гущу цветов.

* * *

Письмо Тео к Винсенту, 1 июля 1890 г.

«Не морочь себе голову беспокойством обо мне или о нас, старина, знай, что моя самая большая радость – это когда ты чувствуешь себя хорошо и пишешь свои замечательные картины. В тебе и так огня с избытком, у нас еще хватит сил на долгие битвы, потому что мы будем сражаться всю нашу жизнь, не прося овса милосердия, какой дают старым лошадям в богатых домах. Мы будем тащить нашу телегу, пока она окончательно не застопорится, и с восторгом смотреть на солнце или луну – в зависимости от времени суток».

* * *

Я отправилась на поиски Винсента, обошла все места, где он любил пристраивать свой мольберт, но их было столько, что я бродила по кругу; опять стояла знойная жара, и в то воскресенье вокруг не было ни единой живой души, способной указать мне направление, сказать, не видели ли его где. Мной овладевала паника при мысли, что я могу не найти его, никогда его не увидеть, но я поклялась не отступать, даже если придется дойти до Парижа или Бретани. Может, он остался в холодке, в деревне. Я уже собиралась вернуться на постоялый двор, когда заметила его на дороге в Шапонваль, спрятавшегося от солнца в наполовину обвалившейся хижине. Сначала я увидела его мольберт; он писал пшеничное поле, расстилавшееся в долине – поле волнующееся и неспокойное, словно под порывами бури, хотя не было ни дуновения ветерка и колосья стояли неподвижно. Кстати, писал – это не совсем точное слово, скорее, он боксировал с полотном своей кистью, нанося круговые синеватые мазки там, где перед моими глазами простиралась, насколько взгляда хватало, лишь золотистая гладь. Я подошла ближе и застыла, глядя, как он создает картину, я слышала его прерывистое, нервное дыхание, он был похож на художника, изо всех сил спешащего закончить работу, настолько его движения были быстрыми; иногда он останавливался, опустив руки, его не интересовало поле, он пристально вглядывался в полотно, потом снова бросался в бой, так и не взглянув на пшеницу.

Не знаю, сколько времени я простояла там, глядя на мужчину моей жизни и пытаясь понять, по какой причине я так увлеклась этим маляром. Как я смогла влюбиться в такого типа? И забыть всю свою гордость и самолюбие ради человека, который отталкивал и игнорировал меня, который не был ни красив, ни привлекателен, беден, как Иов, не интересовался и не говорил ни о чем, кроме живописи, как если бы она была единственной темой на свете, достойной разговора. Я помню, как именно в тот момент спросила себя, не совершаю ли я ошибку, не была ли наша связь изначально обречена и не стоит ли мне отправиться обратно и присоединиться к своим на обеде у Секретанов. И как раз в это мгновение он обернулся с кистью в руке и обнаружил меня, стоящую в десяти шагах.

– О, Маргарита! Как приятно тебя видеть. Когда ты вернулась?

Он снял свою фетровую шляпу и вытер лоб обшлагом рукава. Я почувствовала, как задрожали ноги и по спине пробежал холодок.

– Вернулась откуда?

– Твой брат сказал мне, что ты уехала отдохнуть на море в Нормандию. Меня это немного удивило, но…

– Я никуда не уезжала, Винсент. Я не выходила из дома. Это, наверно, отец… А разве мой брат не передавал вам моих писем?

– Каких писем? Я встречал твоего брата раза два-три, но он мне ничего не давал и ничего не говорил, только однажды сказал, что ты уехала. Что случилось? Почему ты молчала?

– Мне не хочется об этом говорить. Не сейчас. Я так счастлива снова вас видеть. Я действительно боялась, что… Вы хорошо выглядите.

– Все отлично, я много работал, как никогда раньше. Я уезжаю завтра, покидаю Овер. Мне больше нечего здесь делать, я написал все, что должен был. Поеду к Гогену в Бретань на один-два месяца, может, кое-что сделаем вместе. А перед тем ненадолго остановлюсь в Париже, повидаю брата и обниму малыша, проведу немного времени с ними, встречусь с друзьями, а еще сделаю выставку.

– Я… я могу поехать с вами, Винсент?

– Ты хочешь ехать со мной? В Париж?… В Бретань?

– Да, именно так.

– Мне очень жаль, но и речи быть не может.

– Мы же договорились…

– Ни о чем мы не договаривались! – прервал меня он. – У меня нет времени заниматься тобой. Я еду в Бретань писать и не имею намерения устраиваться там семейной парой. Нам нечего делать вместе, тебе девятнадцать лет, мне вдвое больше. И я хочу заниматься живописью, а не обзаводиться семьей.

– Я тоже хочу заниматься живописью. Я не буду вам в тягость, вы даже не заметите моего присутствия, мы будем видеться вечером или когда захотите, я же не требовательна, вы знаете, я ничего у вас не прошу, только возможности быть рядом. И я буду помогать вам в вашей работе.

– Ответ "нет", Маргарита, категорически "нет". Мне помогает мой брат. Больше мне никто не нужен.

– Я не это хотела сказать, ведь я люблю вас, Винсент, как ни одна женщина вас не любила. Я сделаю все, что вы захотите, стоит вам только сказать. Я принесла свои драгоценности, знаете, которые мне остались от матери, их легко можно продать, и за хорошую цену, на это можно прожить долго, пока вашу живопись не признают и…

– Ты что, совсем не слышишь то, что я говорю? Я не хочу, чтобы ты следовала за мной. Твоя жизнь здесь, Маргарита, не со мной. Сходи на танцы, развлекайся с молодыми людьми твоего возраста и забудь меня. Если хочешь, выходи за своего аптекаря, это будет неплохая жизнь. Но у нас нет общего будущего.

– Вы обещали мне…

– Я был честен с тобой и никогда тебе не лгал, ничего не скрывал, ты просто нафантазировала, вот и все.

– Но мы же оба…

– Я не хотел никаких отношений с тобой, ты слишком молода, я поддался, это верно, я не должен был, но я ничего не обещал.

– Если вы меня покинете, я сойду с ума.

– Нет, Маргарита, ты какое-то время погрустишь, но это пройдет, потому что тебе девятнадцать лет, а потом ты меня забудешь и будешь себя спрашивать, как тебя угораздило влюбиться в такого жалкого типа, как я, посмеешься над этим, и будешь права. Я к тебе прекрасно отношусь, ты же знаешь, но между нами ничего быть не может. Совсем ничего.

– Вы не поняли. Это не легкая интрижка. Я умру, и все.

– Вовсе нет, ты вернешься к себе, и со временем…

– Вы не знаете, на что я способна, Винсент, я не белая голубка.

– Ты начинаешь меня утомлять, Маргарита. Я не влюблен в тебя. Я не люблю тебя, понимаешь? И ничего не могу для тебя сделать.

– Это ужасно, что с нами стало.

Винсент снова надел свою шляпу, снял подрамник с мольберта, в два счета сложил все, бросил палитру и кисти в сумку, вскинул ее на плечо, взвалил мольберт на другое, осторожно взял еще сырое полотно и пошел в сторону деревни, повернувшись ко мне спиной. Я смотрела на него, покидающего меня, потом выхватила отцовский револьвер и приставила его к виску.

– Я действительно любила вас.

Мой палец надавил на гашетку, рука дрожала. Я не боялась умереть, наоборот, это стало бы освобождением, новым миром, где прекратились бы страдания. Мне разрывал сердце Винсент, который уходил, не оглянувшись, и я не могла сдержать слез.

– Прощайте, Винсент. Не забывайте меня.

Он обернулся, замер. Уронил сумку, мольберт и холст, шляпа слетела, он сделал несколько шагов ко мне, протянув руку, словно хотел дотронуться до меня на расстоянии.

– Не делай глупостей, Маргарита, оно того не стоит. Я твой друг, ты же знаешь.

– Это неправда, вы бросаете меня.

– Я должен жить своей жизнью, я не тот мужчина, который может завести семью. Тебе нечего ждать от меня.

– Я только хочу, чтобы мы жили вместе.

Винсент был уже рядом и улыбался с грустным видом.

– Я очень хотел бы любить тебя так, как ты достойна, чтобы тебя любили, но ты просишь о невозможном.

– Без вас жизнь не стоит того, чтобы ее прожить.

– Умоляю, Маргарита, постарайся понять. Я думал, что ты уехала, что я для тебя ничего не значу, я ждал, но не получил от тебя ни слова, ничего. Я не знал, что делать. Сказал себе, что ты тоже поняла, что нам не быть вместе, и решила отдалиться, я подумал, что это к лучшему. Что у нас был прекрасный роман, но он должен закончиться. Понимаешь? Ты навсегда останешься моим другом. Мы еще увидимся. Нас будет связывать то, что между нами было и о чем будем знать только мы. Ты всегда будешь моим маленьким подсолнышком.

– Нет, Винсент, все кончено, без вас жизнь не имеет смысла.

Мы остались стоять лицом к лицу. Сколько времени? Сегодня я уже не могу сказать, его глаза проникали в глубины моей души и сердца, они пронзали меня. Я ждала, что он мне улыбнется, бросит соломинку, за которую я могла бы ухватиться, скажет, что в конечном счете не так уж все безнадежно, что, наверно, можно попробовать, я готова была согласиться на что угодно, если б он дал мне хоть один, самый ничтожный шанс. Моя рука чуть дрожала, палец застыл на курке. А потом Винсент бросился на меня, схватил за руку и попытался вырвать револьвер. Я сопротивлялась как могла, борьба была короткой и неравной. И раздался выстрел. Вспышка, которая положила конец этой невероятной схватке. Винсент отступил, поднес руку к животу, на рубашке проступило пятно крови. Ошеломленная, я застыла в ужасе. Он опустился на одно колено, прижав кулак к животу. С огромным усилием поднялся.

– Быстро ступай домой. Я вернусь на постоялый двор и позабочусь о себе. Вроде ничего серьезного.

Спотыкаясь, он побрел в сторону деревни. Какое-то время я провожала его взглядом, потом заметила, что он бросил мольберт, сумку и холст, и, как помню, сказала себе, что если он оставил свою картину в дорожной пыли, значит ему очень плохо.

Подсолнух в небе начинает корчиться от боли и вращаться, как юла, его лучи выплясывают жуткую сарабанду, он ослепляет, я чувствую, как меня охватывает волна жара, мне кажется, я плавлюсь, не могу дышать, тело сотрясает дрожь, земля начинает раскачиваться, все кружится. Потом подсолнух взрывается вспышкой света, и я теряю сознание.

* * *

«Эко понтуазьен», четверг, 7 августа 1890 г.

«Овер-сюр-Уаз. В воскресенье, 27 июля, некий Ван Гог, в возрасте 37 лет, голландский подданный, художник, находясь проездом в Овере, в поле выстрелил себе в грудь и, будучи лишь раненым, вернулся в свою комнату, где и умер через день».

* * *

Что было дальше? Это рассказал мне брат, и отец тоже, но с ним пришлось сражаться несколько месяцев, вырывая каждую подробность, как колючий шип. Аделина Раву, верная себе, меняла свой рассказ всякий раз, как мы встречались, в зависимости от того, что она услышала или где-то прочла, однако только самая первая ее история отражает в действительности то, что она видела на постоялом дворе своего отца и что доверила мне несколько дней спустя, еще не отойдя от потрясения. Она не могла такое придумать, да и другие свидетели тайком поделились со мной, что и дало возможность восстановить мозаику тех черных дней.

После двух дней летаргии, прошедших после кораблекрушения, я вынырнула на поверхность, но была еще не в состоянии столкнуться с правдой. Обессиленная, в глубоком шоке, не произнося ни слова, я неделю смутно представляла себе происходящее, неспособная проглотить ни крошки, почти без пульса, колеблясь между адом и светом, и потребовались совместные усилия отца и Луизы, чтобы привести меня к благополучному исходу.