Текст книги "Мучная война"

Автор книги: Жан-Франсуа Паро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

– Лучше поблагодарите меня, – ответил шевалье, – что я в такой холод отправился доставать билеты на первое представление оратории Гайдна «Возвращение Товия», что состоится в театре у ворот Каринтии.

И, не прекращая напевать, он совершил изящнейшее антраша.

– Вы только подумайте! Бас – Кристиан Шпех, тенор – Карл Фриберт, в роли Сары – Магдалена Фриберт, сопрано! Это будет великолепно, обещаю вам. А…

И он изобразил скрипача, настраивающего свой инструмент.

– …в перерыве между двумя действиями Луиджи Томассини концертирует на скрипке, а Франц Ксавье Морто – на виолончели. Добавлю, господа, что автором либретто является Джованни Гастоне Боккерини, отец итальянского композитора! Ля-ля-ля… ля-ля… ля…

– А когда состоится представление? – спросил Семакгюс.

– 2 апреля сего года.

– Как, – воскликнул корабельный хирург, – вы думаете, мы все еще будем здесь?

– О! – ответил Ластир. – Я очень на это рассчитываю. Мы же ждем аудиенции у императрицы, а она, насколько мне известно, торопиться не любит. Засим, господа, я вас покидаю, ибо, боюсь, вряд ли мои познания будут вам полезны: я человек военный. И да здравствует Мария Терезия!

План выработали быстро. Оказалось, за каждым следили по двое сыщиков, и, дабы они не воспрепятствовали исполнению поручения, следовало от них отделаться. Решили, что Николя в одежде Рабуина покинет гостиницу под руку с субреткой, которой за это пообещают приличное вознаграждение. Они выйдут через неприглядную дверь, предназначенную для слуг. Рабуин же, в плаще Николя, отправится мозолить глаза шпионам. Остальных Семакгюс возьмет на себя. Ластир останется в гостинице наблюдать за дверью аббата Жоржеля, и когда тот отбудет, сообщит об этом, поднеся к окну подсвечник; Николя, спрятавшись под портиком, будет ждать его сигнала. Но они напрасно прободрствовали всю ночь; ничего не произошло, и им пришлось признать свое поражение.

Суббота, 4 марта 1775 года

К столу путешественники вышли поздно. Ластир и вовсе отсутствовал, и Рабуин отправился будить его. Через несколько минут он вернулся и дрожащим голосом сообщил:

– Господин де Ластир исчез. Его вещи – тоже. Комната пуста!

Глава II
ДВУГЛАВЫЙ ОРЕЛ

С самого детства политика воспитывает в королях неискренность.

Макиавелли

Изумление оказалось столь велико, что все буквально утратили дар речи. Первым молчание нарушил Семакгюс. Отставив в сторону поднесенную к губам чашечку кофе, он сказал:

– Пользуясь привилегией возраста, рискну высказать свои соображения относительно сей неожиданной новости. У меня есть две догадки, ибо третью – наш компаньон покинул нас, потому что испугался, – я отметаю сразу. Нашего товарища либо похитили, либо по какой-то настоятельной и загадочной причине он почел за лучшее исчезнуть. Исходя из этих предположений, что нам делать? Решать вам, Николя. Со своей стороны, я считаю, что самое разумное – сделать вид, что ничего не произошло. А так как мы не можем притвориться, что сами все устроили, по крайней мере притворимся, что мы в курсе событий. Ведь если мы начнем бить в набат, кто нас услышит? Жаловаться послу? Разумеется, он приедет, но вряд ли он будет доволен случившимся. Австрийцам? Если они являются причиной его исчезновения, значит, они не удивятся нашей неосведомленности. А если шевалье сам решил покинуть нас, то нам тем более не следует никому сообщать о его отъезде, причины которого нам неизвестны. Будем многозначительно молчать, будто все идет как надо.

Николя внимательно слушал Семакгюса, однако весь вид его говорил о том, что мысли его блуждают где-то далеко.

– Если его похитили, – осмелился вставить слово Рабуин, – полковник сможет постоять за себя. Он не только ловко орудует иглой, но и в бою спуску не даст. Однако ночью никто не слышал шума, хотя здешние стены пропускают любые звуки…

Его довольная физиономия залилась краской.

– …а я не спал целую ночь. Моя комната находится как раз над его комнатой. Так что могу вас заверить, всю ночь там было тихо.

Николя наконец вышел из задумчивости.

– Расспроси лакеев, – сказал он, – быть может, он забрал свои вещи в наше отсутствие. Не помню, говорил ли он нам вчера, чем он собирается заниматься…

Рабуин бросился исполнять приказание, но он остановил его:

– …Постой, это еще не все. Проверь, сам ли он приобрел билеты на ораторию Гайдна или же их выкупил посредник. Пока, пожалуй, все… Будем действовать в пределах разумного.

Взяв посыпанную кумином булочку, он принялся расковыривать ее, не замечая обильно сыплющихся крошек. В ожидании Рабуина друзья хранили гробовое молчание.

– Ну, что? – с нетерпением обратился Николя к прибежавшему агенту.

– Никаких посредников, однако я узнал странную вещь. Багаж господина де Ластира даже не относили к нему в комнату.

– Об этом мы могли и сами догадаться, – заметил Семакгюс, – ибо с самого приезда он ни разу не менял одежду. Следовательно, он заранее готовился к бегству… В субботу, после долгой дороги, мы падали с ног от усталости и не обратили внимания на эту любопытную деталь.

– Он ждал, когда мы сообщим ему наши планы, а потом бежал. Лишь бы…

– О билетах в театр у ворот Каринтии позаботились служители гостиницы. Они их мне вручили. Четыре билета!

И он помахал четырьмя маленькими бумажными квадратиками цвета слоновой кости.

Николя покачал головой, словно видя перед собой непреодолимое препятствие.

– Вот свидетельство в пользу одной из моих гипотез, – облегченно вздохнув, произнес Семакгюс. – Полагаю, что, включив себя в число зрителей, он, возможно, хотел нас о чем-то предупредить.

– Но о чем? По-моему, четвертый билет делает его исчезновение еще более загадочным. Что мы скажем барону де Бретейлю?

– Ничего, ибо он не станет спрашивать нас о нем.

– Дело в том, что шевалье внесен в список сопровождающих бюст королевы, а потому его присутствие на приеме обязательно.

– Аудиенция еще не назначена.

Разговор был прерван появлением аббата Жоржеля; обведя изящным жестом собравшихся, аббат приветствовал всех поклоном, а потом подошел к комиссару.

– Здравствуйте, господин маркиз. Смею надеяться, что вы не в обиде на меня за вчерашнюю резкость. Я говорил от чистого сердца.

Николя встал. Игра продолжалась. Семакгюс скромно удалился, увлекая за собой Рабуина.

– Нисколько. Я ценю язык искренности.

– Поэтому я взял на себя приятную обязанность передать вам приглашение на обед к князю Кауницу, государственному канцлеру и подлинному Нестору [6]6
  Имеется в виду мудрый царь Пилоса, пользовавшийся всеобщей любовью и уважением.


[Закрыть]среди министров Европы. Узнав от вашего покорного слуги о вашем прибытии в Вену, он просит вас оказать честь его гостеприимству, а меня просит сопровождать вас. Единственное условие: вы должны быть абсолютно здоровы.

– Полагаю, это условие я выполню, – улыбнулся Николя. – Однако оно меня заинтриговало.

– Здесь нет никакого подвоха. Дело в том, что у князя очень хрупкое здоровье. Еще в юности врачи опасались за его жизнь. Он делает все, чтобы избегать простуд. В 1751 году, будучи послом при французском дворе, он больше всего боялся гулявших в Версальском дворце сквозняков. Ему неоднократно приходилось оставлять дела для поправления подорванного здоровья. При слове «эпидемия» его охватывает паника. Его постоянно мучают различные болячки. От малейшего ветерка у него начинается насморк, а слишком жаркая погода угнетает его. А распорядок дня канцлера! О, это особая статья.

– Господин аббат, мой экипаж в вашем распоряжении.

– Что ж, поедем вместе, – насмешливым тоном произнес Жоржель. – Полагаю, сударь, вы понимаете, какую честь вам оказывают, позволив приблизиться к этому первостепенному дарованию, умеющему отменно извлекать выгоду из соединения прошлого с настоящим. Благодаря его приверженности этикету и обычаям Франции он является одним из самых надежных столпов альянса, созданного во многом его руками.

Николя поклонился.

– Да, должен вам сообщить, что у великого человека есть некоторые странности. Ему хочется, чтобы для него время текло беспрерывно, он не любит прерываться и делать паузы. Поэтому у него нет часов, ни карманных, ни настенных, и он никогда не отмеряет часы, отведенные на занятия делами. Он ложится очень поздно и встает тоже поздно. Завершив свой туалет, он велит подавать обед в четыре, пять или шесть часов, в зависимости от работы или развлечений, которым он предается перед обедом. Поэтому мы отправимся к четырем пополудни. Но приготовьтесь, что придется ждать.

И он оценивающим взором окинул дорожный костюм Николя.

– Разумеется, придворный костюм, шпага и парик. Жду вас в половине четвертого.

И он исчез, оставив после себя облако пудры и аромат бергамота.

Остаток дня Николя провел у себя в комнате, пытаясь понять, почему он недоволен собой. Прежде всего он упрекал себя за то, что не предусмотрел возможности предательства шевалье де Ластира. Он полностью доверился ему и, сознавая, что его предали, стыдился собственной глупости. Охваченный тревожными предчувствиями, он вспомнил о сыне. Неожиданно пред взором его предстал несчастный взгляд Луи, бывший у него в тот день, когда он приехал на Рождество из Жюйи. И мучительный вопрос, отчего беззаботный мальчик внезапно стал похож на воплощение скорби, принялся терзать его с новой силой. Правда, вскоре сын снова повеселел, но вот надолго ли? Что же все-таки случилось? Он не понимал, а потому опасался проглядеть что-либо важное и тем самым доставить разочарование Луи. И он вновь пообещал себе более внимательно следить за жизнью мальчика в коллеже.

Словно отражение принятого обязательства, на дне души вновь зашевелились сомнения, разбуженные упадком духа. Не слишком ли мало внимания он уделял сыну, ведь все его свободное время занимала Эме д’Арране. Разумеется, его размышления не вписывались в привычные рамки принятого поведения. Он видел, что в свете с детьми обращаются либо как с игрушками, либо как с маленькими взрослыми. Родители сами поддерживали дистанцию между собой и своим потомством, и проявления чувств чаще всего являлись наигранными и неискренними. Иной пример подавали семьи из народа. Бурдо открыто являл нежные чувства по отношению ко всем своим пятерым детям, и те отвечали ему взаимностью. Даже палач Сансон не стеснялся своей любви к сыновьям и старался скрасить их вынужденное одиночество, коим они расплачивались за ремесло главы семьи.

Сердце подсказывало ему, что именно такой дорогой надобно идти, ибо даже сдержанные проявления любви каноника Ле Флока и маркиза де Ранрея, скрывавшего от него свое отцовство, он вспоминал с великой нежностью. И он, как некогда во время исповеди у иезуитов в ваннском коллеже, принялся анализировать собственное поведение. Какой предмет заслуживает страстного к себе отношения? Как можно измерить риск, когда не знаешь, в чем он состоит: в стремлении вперед, в забвении всех и вся, в бегстве в крепость из двух тел и двух опьяненных любовью душ? Какое место в этом мучительном существовании он отводит сыну? Он задумался. Неужели в его возрасте он вновь по привычке скатился к прежним бесплодным рассуждениям? Следовало признать, что предстоит побороть еще немало недостатков, прежде чем разум поможет ему усмирить страсти. Господин де Ноблекур, обладавший даром ясновидения, давно предупредил его об этом. Так может, стоит сделать глубокий вдох, избавиться от давящего на него груза, перестать предаваться бесплодным рассуждениям и положиться на собственное чутье? От этой здравой мысли ему стало легче, и, успокоившись, он занялся своим туалетом.

Расшитый серебром фрак мышиного цвета показался ему вполне уместным. Он с нежностью вспомнил о покойном короле, обожавшем этот цвет. Поцеловав эфес придворной шпаги маркиза де Ранрея, он прицепил шпагу к перевязи; образы короля и отца сливались в его памяти воедино. Надев парик, он критически оглядел себя в зеркале-псише, стоявшем у него в комнате. Ему показалось, что он похудел и помолодел. Регулярные выезды на королевскую охоту и долгие поездки в Версаль поддерживали его в форме. Любовь также заставляла его заботиться о своей внешности. Он накинул плащ.

Аббат уже ждал его; из-под его плаща выглядывала темная фиолетовая сутана из набивного шелка, делавшая его похожим на епископа. Небо вновь затянуло снежными тучами, стало совсем темно. Перед входом во дворец канцлера многочисленные лакеи с факелами освещали гостям дорогу. В залах, где толпились приглашенные, горело столько свечей, что было светло как днем. Жоржель вошел вместе с Николя; немедленно в их сторону повернулись сотни лорнетов, со всех сторон посыпались приветствия; среди гула имен он различал известные фамилии империи. Его провожатый вызывал бурю восторгов. Ловко лавируя среди толпы, он кланялся одному, отвечал другому и шутил со всеми. Его тесные отношения с австрийским двором, плод его долгого пребывания в Вене, бросались в глаза. Его манера вести себя, его остроумие и его платье свидетельствовали об устойчивой привычке льстить окружавшим его насмешливым и надменным личностям. Все вопросы вертелись вокруг принца Рогана, словно он все еще пребывал в центре общества, по-прежнему в него влюбленного. Николя подумал, что новому послу не скоро удастся истребить ностальгию по былой роскоши и изгнать воспоминания о своем предшественнике, дабы завоевать собственный авторитет.

Прошло четверть часа, но князь не появлялся. Каждый развлекался как мог. Многие садились играть в карты. Николя задавался вопросом, не являются ли карточные выигрыши здесь, в Вене, как и в Париже, одним из способов поправить денежные дела знатных домов. Пригласить людей и обчистить их карманы за карточным столом не считалось зазорным. Среди игроков встречалось немало разодетых в пух и прах мошенников, ошивавшихся возле карточных столов в надежде завести полезные знакомства с князьями и разбогатеть, передергивая в фараон.

Николя отметил, что здешний двор изрядно походит на версальский. Те же старательные поклоны, те же кивки, те же чувства – от презрения до обожания, от лести до язвительных острот. Жоржель ощущал себя в этой толпе как рыба в воде. Опасения Бретейля оказались оправданными. Неудивительно, что, очутившись в изоляции и став мишенью для нападок своего подчиненного, он желал как можно скорее удалить этого подчиненного из Вены. Николя услышал обрывки нескольких разговоров. Ад был вымощен изысканными фразами, скрывавшими подлинные и отнюдь не красивые мысли; речи же аббата, слегка завуалированные из соображений осторожности, для внимательного слушателя звучали весьма двусмысленно. Когда Жоржеля спрашивали, что он может сказать о новом посланнике Франции, тот отвечал, что не знает, каков у него характер, и выдерживал такую красноречивую паузу, что вокруг лишь неодобрительно качали головами. Казалось, сладкозвучные речи аббата обладали иным, неведомым Николя смыслом. Жоржель исторгал целый поток преувеличенных похвал, в ответ на которые слушатели многозначительно ухмылялись. Лицемерие аббата настолько возмущало комиссара, что он, с усилием сдерживая себя, молча кусал губы, считая, что в лице представителя короля оскорбляли самого короля. При этом аббат успевал то и дело кому-то представлять его, преувеличивая и его достоинства, и его полномочия. На него дождем сыпались приглашения, но он, не намереваясь продолжать подобного рода знакомства, вскоре даже перестал кланяться.

Иногда его чичероне, скользивший от одной группы к другой, куда-то исчезал, и при небольшом росте аббата комиссару стоило немалых трудов вновь его обнаружить. Внезапно ему показалось, что аббат обменялся знаками с лакеем, разносившим поднос с оржатом. Затем Жоржель приблизился к нему и, повернувшись вполоборота, подставил лакею ухо, а тот, опустив голову, что-то прошептал ему. К сожалению, Николя не удалось услышать ни единого слова. Тут раздался стук трости по мраморным плитам, и он обернулся. Двустворчатая дверь распахнулась. Толпа, шурша шелками, пришла в движение, приветствуя князя.

Князь обвел взором гостей, и все согнулись в поклоне. Николя отметил, что, несмотря на обрамлявший его причудливый парик, проницательное и умное лицо Кауница свидетельствовало о возрасте, именуемом преддверием старости. Предложив руку одной из дам, князь прошествовал в зал, где был накрыт огромный стол; следом потянулись и остальные гости. Увлекая за собой своего подопечного, Жоржель пристроился непосредственно позади Кауница. Приглашенные рассаживались согласно указанным местам. Николя оказался напротив канцлера и получил возможность рассмотреть надменную и бесстрастную физиономию великого политика, оживляемую время от времени блеском зорких глаз. Сознавая, что любое, даже самое ничтожное его замечание воспринимается как глубокомысленное, он часто обращался к окружавшим его дамам. Еда оказалась скорее обильной, нежели изысканной; за стулом каждого гостя стоял лакей, чтобы сервировать желаемое блюдо. За спиной хозяина дома на небольшом столике находились овощи, белое мясо курицы и фрукты, предназначенные лично для него. Устремив на Николя долгий испытующий взгляд, канцлер гнусавым голосом обратился к нему:

– Я счастлив, господин маркиз, что наш друг доставил нам удовольствие видеть вас за нашим столом.

Николя склонил голову.

– Мне известно, сударь, что вы пользуетесь доверием господина де Сартина. Совсем недавно я задал ему загадку. Мы были заинтересованы установить личность некоего субъекта, сумевшего нас прогневать; его пребывание на свободе могло создать для нас великие затруднения. Говорили, что он скрывается в Париже под чужим именем, и мы отправили его описание начальнику вашей полиции с просьбой не жалеть средств для поисков сего субъекта.

Сидевшие за столом благоговейно молчали и словно зачарованные слушали министра.

– После трехмесячных поисков ваша полиция смогла обнаружить следы его пребывания…

– …благодаря сведениям, сообщенным содержательницей меблированных комнат в Куртиле.

– Полагаю, сударь, мы должны быть вам благодарны, – без тени удивления на лице заметил князь. – Мне также передали, что интересующая нас личность высадилась в Египте. Однако мы по-прежнему полагали, что личность сия скрывается в Париже, и я сообщил вашему поверенному в делах…

Приподнявшись, Жоржель отвесил сотрапезникам круговой поклон.

– …что прославленная парижская полиция на деле нисколько не лучше прочих.

– Господину де Сартину – и я тому свидетель, – ответил Николя, – было крайне неприятно узнать сие суждение, вынесенное одним из величайших министров Европы.

Жоржель с блаженным видом одобрительно кивнул комиссару. Кауниц улыбнулся.

– Тем не менее он нашел способ отыскать интересующую нас личность. Спустя некоторое время он сообщил мне, что сей субъект проживает в пригороде Вены, именуемом Леопольдштадт, в доме торговца-турка, ходит в восточных одеждах и один глаз прикрывает черной повязкой. Все оказалось верно: мы нашли этого человека и арестовали его. От имени императрицы я отправил Сартину благодарность. Сам же я и по сей день пребываю в восхищении от работы чудесного механизма вашей полиции. Люди, сумевшие привести его в действие, поистине заслуживают называться гениями!

И, подняв бокал, наполненный водой, он повернулся к другому гостю. Каждый получил свою долю внимания со стороны хозяина. Наконец канцлер перешел к рассуждениям. Содержание его речей касалось в основном деяний прошлого, нежели настоящего. Высказав несколько общих соображений о неопытности и горячности, свойственных юности, он принялся жаловаться на зрелый возраст, когда опыт прожитых лет побуждает умерять пылкость ума, а силу характера подменять его гибкостью.

– Вы только послушайте, – шепнул Жоржель. – Как может Иосиф II пропускать мимо ушей столь изящные речи?

Князь не любил долгих застолий, поэтому ужин завершился довольно быстро. Прежде чем встать из-за стола, он велел подать ему карманное зеркальце, коробочку с зубочистками, небольшую миску из позолоченного серебра и кубок, наполненный изумрудной жидкостью. Потом он старательно чистил зубы, полоскал рот, откашливался, сплевывал и наконец тщательно вытер губы.

– Даже на приемах у императрицы, – хихикнув, шепнул Жоржель, – князь не стесняется демонстрировать повелительнице свою не слишком аппетитную привычку. А она великодушно ждет его, даже когда он опаздывает к обеду.

Как только князь отбыл к себе в апартаменты, гости рассеялись. Николя с аббатом отправились разыскивать свой экипаж; вокруг сновали лакеи с факелами, с которых непрерывно капал воск. Садясь в карету, Николя почувствовал, как кто-то толкнул его. Обернувшись, он увидел закутанную в черную мантилью женщину; сунув ему в руку крошечный бумажный квадратик, она столь стремительно исчезла в толпе, что он не успел даже попытаться удержать ее. Ничего не сказав Жоржелю, он спрятал записку в перчатку, решив, что это приглашение на галантное свидание, написанное одной из тех женщин, что дефилировали подле гостиницы, привлекая к себе внимание путешественников. По дороге аббат многословно поздравлял его с успехом у Кауница. Прибыв в «Золотой телец», они церемонно раскланялись, и Жоржель отправился к себе в комнату.

Убедившись, что вокруг никого нет, Николя подошел к свету, развернул записку и увидел начертанное печатными буквами загадочное изречение: «TIMOR METUS MALI APPROPINQUANTIS». Он напряг память, вспоминая латынь, и тут заметил еще одну, написанную наискосок фразу: «MAXIMAS IN CASTRIS EFFECISSE TURBAS DICITUR». Заметив, что к нему с заговорщическим видом приближаются Семакгюс и Рабуин, он прервал свое занятие, отложив перевод на потом. Лица его друзей выражали живейшее нетерпение, и комиссар понял, что им необходимо поделиться новостями. Но едва он обратился к ним, как оба немедленно прижали палец к губам.

– Мы нашли, – заявил Семакгюс, – уютную таверну, где я заказал легкий ужин. Полагаю, там нам будет удобнее. И нечего смотреть на нас так, словно еда навсегда осталась для вас в прошлом! К тому же у нас есть что рассказать вам…

Его большой нос сморщился от беззвучного смеха.

– Тогда поспешим: я просто умираю с голоду. На том собрании, откуда я вернулся, гораздо больше говорили, нежели ели. Однако кто же присмотрит за аббатом, если тот пожелает выйти из гостиницы?

– О! – воскликнул Семакгюс. – Рабуин все предусмотрел. У нас есть подставы, осведомители… и даже девочки, расставленные в нужных местах. Чем больше флоринов, тем легче проложить дорогу к истине. Так что ни о чем не беспокойтесь.

Они отправились в маленькую темную таверну и поднялись на второй этаж, где их проводили в тесный кабинетик, отделанный деревом, отполированным свежим воском. Николя осмотрел комнатку, похожую на нависшую над темной улицей голубятню. Маленькие стеклянные квадратики окон складывались в простенький пейзаж. Чтобы никто их не беспокоил, Рабуин приказал принести сразу все блюда и поставить их на маленький столик вместе с бутылками белого вина. Семакгюс, изображая служителя, принялся нараспев называть кушанья, превознося их бесспорные достоинства:

– Суп с фрикадельками из телячьей печенки, заправленный яйцами и кумином…

Он указал на пузатую паштетницу.

– …паштет из тетеревов под хрустящей корочкой, а к нему маленькая кастрюлечка с шафранным соусом; сняв с паштетницы крышку, мы прежде проткнем корочку и вольем туда немного ароматного соуса… жареный гусь с яблоками, nuddeln…

– Что такое «нудельн»? – спросил Николя.

– Макароны, изготовленные по итальянскому рецепту и крайне употребительные в этой части Европы. К ним подходит любой соус, так как он сообщает макаронам свой вкус.

Долее не рассуждая, они сели за стол и принялись с наслаждением поглощать изумительно ароматный суп с нежнейшими фрикадельками.

– Если согласиться с теми, – начал Семакгюс, – кто утверждает, что суп для обеда то же самое, что портик для здания, то этот суп вполне претендует на звание перистиля!

– Всем здешним закускам, где преобладают сахар и зерна со странным запахом, я предпочитаю каплуна, запеченного в соли, как подают в Париже. А здесь даже горчица – и та сладкая, не похожа на горчицу!

– Эти зерна, как ты их называешь, Рабуин, и есть божественный кумин, невежда ты этакий!

Явив свои познания, корабельный хирург также объяснил агенту, мясо какой птицы скрывается под крышкой паштетницы. Тетерев, по словам Семакгюса, относится к птицам крайне пугливым, и охотнику трудно к нему подобраться, и только в сезон любви тетерев утрачивает и хитрость, и осторожность. Когда первый голод был утолен, и настала очередь гуся, Николя, наконец, спросил, что они хотели ему рассказать.

– Господа, – неожиданно серьезным тоном произнес он, – я вас слушаю.

Словно нашкодивший мальчишка, Рабуин потупил взор.

– О! – протянул Николя. – Чувствую, пора готовиться к худшему. Когда Рабуин прячет глаза, значит, недалеко до беды. Как говорит Катрина, знает кошка, чье мясо съела.

– Она выражается еще более смачно, – заметил Семакгюс.

– Но мы же в приличном обществе…

Рабуин умоляющим взором уставился на хирурга. Сделав большой глоток, Семакгюс, наконец, изволил перейти к делу.

– Знайте же, господин комиссар, когда вы нас покинули, мы решили провести время с пользой. А так как Рабуин не растерял за время путешествия своей сноровки, он убедил нашу птичку заговорить.

– О какой птичке идет речь?

– Разумеется, не о тетереве… Как мы уже сказали, поле оказалось свободным. Николя увез Жоржеля, и увез надолго. А мы этим воспользовались.

– И каким же образом?

– Я уже упомянул про птичку, каковая, отлично смазанная, перестает петь, зато влетает в любые отверстия. Словом, это «соловей», который входит в самые сложные замочные скважины и открывает любые замки.

– Я не хочу даже предполагать, чем вы занимались, – с трудом сдерживая смех, произнес Николя.

– Что ж, не стану вас долее томить: мы проникли в комнату аббата Жоржеля, – единым духом произнес Семакгюс.

Дабы скрыть волнение, он потянул на себя гусиное крылышко, оторвавшееся вместе с добрым куском поджаристой грудки.

– Мэтр Семакгюс, – вымолвил Николя, лукаво глядя на друга, – я спрашиваю себя, да, спрашиваю себя, правильно ли я поступил четырнадцать лет назад, когда вызволил вас из Бастилии? Впрочем, что сделано, то сделано. Довольно ходить вокруг да около. Каков результат?

Облегченно вздохнув, Рабуин вытащил из кармана куртки лист бумаги с наклеенными на него обгоревшими обрывками документа и протянул его комиссару; тот принялся внимательнейшим образом его разглядывать.

… открыто пытаться. Говорят, что…

сделать Шуазеля… что…

…им д… уп. Она, ем для нас…

… в Рейм…Сторонни… рабо…

Тюрго… нисколько… перед…

…коалиц… тот… был… повеление…

…у грожа… амок… посредством… то… вызваны

…ет… та…

…мятеж…

… посредство… ужасные последствия…

…корпора… столько… вля зерном…

…гийон… рламент…

– Все, что нам удалось спасти, выхватив обгорелый документ из камина в комнате аббата. Без сомнения, это письмо из Франции прочитали и бросили в камин, дабы уничтожить. Но дрова оказались сырые, а аббат, видя, как сильно они дымят, решил, что огонь будет столь же силен; и ошибся.

Николя с удовольствием слушал правильную и осмысленную речь, исходившую из уст Рабуина. Агент не переставал его удивлять.

– Скажу прямо: ваш крайне неосторожный поступок оказался весьма полезным. Какие выводы вы сделали? – спросил он.

– Мы с Рабуином, – начал Семакгюс, – попытались прочесть послание, ибо это не шифровка. Часть слов достаточно легко восстановить: Шуазель, Реймс, сторонники, Тюрго, коалиция, беспорядок, замок, мятеж, ужасные последствия, корпорация, торговля зерном, д’Эгийон, парламент. Остальные слова разобрать, увы, невозможно. Нам показалось, что за этим письмом кроется заговор, в котором Жоржелю отведена пока не известная нам роль.

– Господа, – произнес Николя, вытаскивая из кармана записку, врученную ему таинственной женщиной при выходе из дворца канцлера, – взгляните на этот листок бумаги. Полагаю, он также возбудит присущее вам любопытство. Гийом, не переведете ли вы мне эти фразы?

Водрузив на нос очки с круглыми стеклами, корабельный хирург вчитался в печатные буквы.

– Автор вашего послания, несомненно, знаток классической литературы: мне кажется, я узнаю строки Цицерона. «TIMOR METUS MALI APPROPINQUANTIS»: начинайте, а я за вами!

– Я бы, – произнес Николя, – перевел примерно так: «Стоит только начать бояться невзгод, как они тут как тут». Я никогда не перевожу исходя из чистой грамматики. Отцы-иезуиты из Ваннского коллежа всегда укоряли меня за это. Призвав на помощь воображение, я догадываюсь о смысле не только фразы, но и всего текста… И, скажу честно, в большинстве случаев правильно. Но, возможно, теперь я сбился со следа…

– Ваша стрела воткнулась совсем рядом с яблочком. Я бы несколько отточил вашу фразу, сделал ее более чеканой: «Страх – это предчувствие приближающегося зла». Но есть еще вторая фраза, а ее смысл передать не так-то просто. «MAXIMAS IN CASTRIS EFFECISSE TURBAS DICITUR». Я бы предложил перевести так: «Говорят, что в лагере следует ожидать больших затруднений».

– А я бы уточнил: «Говорят, в лагере скоро начнутся серьезные беспорядки».

– Вот именно «беспорядки», – заметил Рабуин, – как и в наполовину сгоревшей бумаге.

–  «Castris»можно перевести также как «замок», – заметил Семакгюс. – Еще одно слово, обнаруженное в бумаге из камина!

– Вы правы, оба варианта вполне допустимы.

– Итак, – принялся вслух размышлять Николя, – мое первое предположение оказалось неверным. Записка исходит не от женщины, ищущей галантных приключений. Ее загадочные фразы придают совершенно иное звучание тем немногим словам из письма к Жоржелю, которые удалось разобрать. Надо ли понимать, что это предупреждение? Ведь лишь каприз судьбы и ваша собственная инициатива позволили нам сопоставить содержание обоих листков.

– Совпадение сие, – продолжил Семакгюс, – кажется мне весьма любопытным. Записка предупреждает об опасности, то ли настоящей, то ли будущей, грозящей либо здесь, в Вене, либо в некоем замке. А может, и в обоих местах сразу.

– Что, если, – робко произнес Рабуин, – говоря о замке, хотят сказать «Версаль»?

– Что же касается другой бумаги, которая не должна была попасть в наши руки, в ней тоже говорится об опасности, грозящей, по-видимому, Франции. Оба источника свидетельствуют об одном и том же, хотя между ними нет ничего общего.

– Совершенно верно, – согласился Семакгюс, – но как объяснить, почему ваш таинственный корреспондент не пожелал избрать более точную формулировку, нежели эти двусмысленные латинские фразы?

– Этот человек, – поспешно вставил Рабуин, – хорошо знает господина Николя и знает, что тот читает на латыни, а латинские изречения, в отличие от обычных записок, не возбуждают подозрений.