Текст книги "Литература как таковая. От Набокова к Пушкину: Избранные работы о русской словесности"
Автор книги: Жан-Филипп Жаккар
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Крученых объясняет идею совершаемой футуристами революции так: раньше шли через мысль к слову, а футуристы исправили эту ошибку, перевернув последовательность – нужно «идти через слово к непосредственному постижению», которое Крученых называет «высшей интуицией (Tertium organum П. Успенского)» [188]188
Крученых А. Новые пути слова. С. 50.
[Закрыть]. Слово не может сводиться к «тесной мысли», к простой логике, стоящей на службе у разума, «СЛОВО ШИРЕ СМЫСЛА» [189]189
Крученых А. Новые пути слова. С. 50.
[Закрыть]. Получается, что заумная поэзия – самое надежное средство, чтобы приблизиться к высшему смыслу, отталкивая прочие разные смыслы. По сути, здесь смыслпротивопоставляется значениям,которые обязательно привязаны к словам обычного языка. Новая форма выступает здесь гарантией нового восприятия:
Эти новые сочетания складываются по своим собственным внутренним законам, а не по правилам логики и грамматики, как было раньше.
Крученых проводит параллель с живописью: художники обнаружили, что неправильная перспектива добавляет новое – четвертое – измерение; подобно этому и «современные же баячи открыли: что неправильное построение предложений (со стороны мыслей и гранесловия) дает движение и новое восприятие мира и обратно– движение и изменение психики рождают странные „бессмысленные“ сочетания слов и букв» [191]191
Там же.
[Закрыть]. Следует вывод:
Конец статьи посвящен отдельным частям программы футуристов, в том числе неправильностям и диссонансам: именно они являются лучшим выражением того «беспорядка», который не столько работает на разрушение, сколько участвует в грандиозном предприятии построения смысла и параллельно – эстетической системы, способной выразить этот смысл. Итак, футуристы пишут то, что они пишут, не ради эпатажа читателя, а чтобы предложить новые пути понимания и выражения мира, подчеркивая необходимость увидеть мир заново, как в первый раз, видеть его «насквозь», меняя угол зрения:
Мы рассекли объект!
Мы стали видеть мир насквозь.
Мы научились следить мир с конца, нас радует это обратное движение <…>
Мы можем изменить тяжесть предметов (это вечное земное притяжение), мы видим висящие здания и тяжесть звуков.
Таким образом мы даем мир с новым содержанием… [193]193
Крученых А. Новые пути слова. С. 54.
[Закрыть]
Мы опять видим, что здесь ставится не задача воссоздания мира, а, ни много ни мало, его создания. И это создание идет через форму, которая и есть новое содержание нового мира: «Раз есть новая форма следовательно есть и новое содержание, форма таким образом обусловливает содержание» [194]194
Там же.
[Закрыть].
* * *
Похоже, что Шкловский садился за свою работу о новом поэтическом языке, вооруженный внушительным багажом. Тем более что в начале декабря, незадолго до своего доклада, он присутствовал на представлении футуристической оперы «Победа над солнцем», либретто к которой написал Крученых, автором пролога был Хлебников, музыки М. В. Матюшин, а декорации и костюмы сделал Малевич. Это всеобъемлющее произведение стало главным культурным событием 1913 года.
В черновиках статьи «Воскрешение слова» Шкловского есть такая запись:
Задача данного реферата объяснить приемы молодого искусства и показать, что их происхождение вовсе не в желании быть причудливыми. <…> Сумасшедшие <футуристы> это ясновидящие, они больными нервами чувствуют приближающуюся катастрофу. <…> Вы отрицаете новое искусство, не зная его, во имя старого, которое не понимаете. Нам не нужно старых форм для выражения наших чувств. <…> Из узких дворов небо кажется другим. Поезд на мосту требует новых ритмов [195]195
Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). С. 486.
[Закрыть].
Идея о том, что футуризм идет в ногу со временем, а чтобы описать это время, нужны новые приемы, пригодные для оживления языка и мира, который описывает этот язык, – скорее лозунг, выдвигаемый футуристами, чем теоретическое открытие. Интересно же в статье, подготовленной по следам доклада, сделанного в «Бродячей собаке», в первую очередь желание дать новому движению филологическое обоснование, а дальше – расширить сделанные выводы до более значительной эстетической теории, которая в будущем и станет формализмом.
Статья «Воскрешение слова» начинается с того, что слова, участвовавшие в древнейшем поэтическом творчестве человека, сейчас мертвы и «язык подобен кладбищу». А только что рожденное слово было «живо, образно»: «всякое слово в основе – троп» [196]196
Шкловский В. Воскрешение слова // Там же. С. 36.
[Закрыть], – пишет Шкловский, но со временем образы потерялись, и слово стало просто инструментом, которому не придают значения.
Шкловский описывает агонию образа в слове, агонию – потому, что слова стали привычными, и мы больше не видим за ними образов. Слова также превратились в «алгебраические знаки», их «внутренняя форма» перестала переживаться. Образы стали привычными, а привычное не проникает в сознание:
Поэтическая форма должна переживаться, а привычной достаточно просто быть узнанной. Значит, язык априорно является поэтическим, но ему все время угрожает опасность стать прозаическим: он должен искать в себе ресурсы для постоянного обновления, спасать в себе образ. Эпитет, например, был средством обновления образного характера слова. Но постепенно эпитет тоже становился привычным, переставал переживаться, и языку нужно было искать другие средства [198]198
Шкловский отсылает здесь к работам А. Н. Веселовского по истории эпитета, на которые опирается в своем рассуждении.
[Закрыть].
Процесс, когда поэтические образы, содержащиеся в словах, стираются из нашего сознания в силу привычки, «как исчезает шум моря для тех, кто живет у берегов» [199]199
Шкловский В. Воскрешение слова. С. 38.
[Закрыть], постепенно выходит за пределы отдельных слов и захватывает целые ситуации, а в конце концов – и произведения в целом; они «окаменевают» (потом формалисты назовут это «автоматизацией») и больше не переживаются, а только узнаются.
Такое скатывание поэзии в прозу объясняет, по мнению Шкловского, тот факт, что «писатели часто ценятся с точки зрения количества благородных мыслей, в их произведениях заключенных»:
Апофеоз переживания «искусства» с точки зрения «благородства» – это два студента в «Старом профессоре» Чехова, которые в театре спрашивают один другого: «Что он там говорит? Благородно?» – «Благородно». – «Браво!»
Здесь дана схема отношения критики к новым течениям в искусстве [200]200
Шкловский В. Воскрешение слова. С. 39.
[Закрыть].
По Шкловскому, «старое искусство уже умерло <…> и вещи умерли, – мы потеряли ощущение мира» [201]201
Там же. С. 40.
[Закрыть], и надо искать новые формы искусства, чтобы этот мир воскресить [202]202
Пяст, говоря в своих воспоминаниях о докладе Шкловского, называет его «Воскрешение вещей», перепутав с названием статьи, в которой говорится о воскрешении слов, – эта оговорка представляется нам весьма примечательной. См.: Пяст Вл. Встречи. С. 166.
[Закрыть]. Это и было задачей зауми, о которой Шкловский несколько десятков лет спустя скажет, что это была попытка «выразить свое ощущение мира, как бы минуя сложившиеся языковые системы»:
Ощущение мира – не языковое. Заумный язык – это язык пред-вдохновения, это шевелящийся хаос поэзии, это докнижный, до-словный хаос, из которого все рождается и в который все уходит [203]203
Шкловский В. О заумном языке: 70 лет спустя // Русский литературный авангард: Материалы и исследования. Trento, 1990. С. 254.
[Закрыть].
Одно лишь порождение непривычных форм может воскресить мир, в том смысле, чтобы мы смогли его «переживать» и «видеть». И если футуристы шли в авангарде этого возрождения первоначального ощущения мира, это потому, что они заново изобрели язык поэзии:
И вот теперь, сегодня, когда художнику захотелось иметь дело с живой формой и с живым, а не мертвым словом, он, желая дать ему лицо, разломал и исковеркал его. Родились «произвольные» и «производные» слова футуристов. Они или творят новое слово из старого корня (Хлебников, Гуро, Каменский, Гнедов), или раскалывают его рифмой, как Маяковский, или придают ему ритмом стиха неправильное ударение (Крученых). Созидаются новые, живые слова. Древним бриллиантам слов возвращается их былое сверкание [204]204
Шкловский В. Воскрешение слова С. 40–41.
[Закрыть].
Конечно, продолжает Шкловский, этот новый язык труднее читать, чем «Биржевку», некоторые его созвучия не похожи на русский язык, а иногда он даже вовсе не понятен. Но кто сказал, что в этом задача искусства? – спрашивает Шкловский: «мы слишком привыкли ставить понятность непременным требованием поэтическому языку», в то время как «история искусства показывает нам, что (по крайней мере, часто) язык поэзии – это не язык понятный, а язык полупонятный» [205]205
Там же. С. 41.
[Закрыть].
Поэтому футуристы выбрали правильный путь, оттолкнувшись от своих предшественников, которые писали «слишком гладко, слишком сладко» [206]206
Там же.
[Закрыть], – «они правильно оценили старые формы» [207]207
Там же. С. 42.
[Закрыть]и поняли, что надо создавать новый язык, потому что нужно сделать мир снова «видимым», а не только «узнаваемым». Они наметили «пути нового искусства», и «не теоретики – художники пойдут по ним впереди всех»:
Шкловский отлично понимал, что одновременно с шумными вечерами футуристов, о которых судачили, совершалась настоящая поэтическая революция, и он патетически приветствовал ее в одном из вариантов заключения своей статьи, потом, правда, отброшенном: «Их путь правилен, и если они погибнут, не дойдя до цели, то погибнут в великом предприятии» [209]209
Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). С. 487.
[Закрыть].
* * *
Можно с уверенностью сказать, что именно тезисы футуристов навели Шкловского на мысль развить главную идею своей теории искусства, позже представленную в статье «Искусство как прием». Все самые важные положения этой знаменитой статьи звучали уже в «Воскрешении слова», некоторые были выражены явно, другие лишь в самом общем и не вполне еще осознанном виде, начиная с идеи о том, что главное различие между привычным и поэтическим языком такое: первый живет по закону экономии сил, который позволяет осуществлять эффективную коммуникацию, а второй, напротив, должен замедлять восприятие при помощи «затрудненной формы», чтобы добиться «видения» (а не узнавания) и обеспечить описываемым предметам эстетическое восприятие. Как мы показали, уже в 1913 году Шкловский доказывал, что искусство – одна из форм сопротивления «автоматизации» в восприятии предмета. Это станет главной темой статьи «Искусство как прием», построенной вокруг понятия «остранения». Конспективно она очень четко сформулирована в одной из черновых записей к докладу в «Бродячей собаке»:
Перевернуть картину, чтобы видеть краски, видеть, как художник видит форму, а не рассказ. Слово сковано привычностью, нужно сделать его странным, чтобы оно задевало душу, чтобы оно останавливало. Эпитет как подновление слова. Мы снимаем грязь с драгоценных камней, мы будим спящую красавицу. Самоценность слова [210]210
Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). С. 487. Ср. выше с цит. из Крученых о неправильной перспективе (прим. 190).
[Закрыть].
Слово остранениееще не используется, но понятие уже налицо: слово нужно «сделать странным», дезавтоматизировать, чтобы заставить его увидеть. И когда Шкловский говорил, что язык не обязательно должен быть понятным, он уже приближался к идее «затрудненной формы», «закона затруднения», которая будет разработана несколько позже. Вспомним, уже в 1913 году он писал, что «мы потеряли ощущение мира». В статье «Искусство как прием» он возвращается к этой мысли:
И вот для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того, чтобы делать камень каменным, существует то, что называется искусством. Целью искусства является дать ощущение вещи, как видение, а не как узнавание… [211]211
Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). С. 63.
[Закрыть]
Менее явно в «Воскрешении слова» проводится и другая идея, которую можно обнаружить не только в последующих статьях самого Шкловского, но и у других формалистов, например у Тынянова, – это автоматизация литературного произведения в целом. Ведь когда Шкловский пишет, что «судьба произведений старых художников слова такова же, как и судьба самого слова», что «они совершают путь от поэзии к прозе» и, как следствие, «их перестают видеть и начинают узнавать» [212]212
Шкловский В. Воскрешение слова. С. 38.
[Закрыть], то здесь в зародыше присутствуют все будущие раздумья формалистов о проблеме литературной эволюции, и в частности идея о том, что эта эволюция происходит в три этапа: со временем литературная форма автоматизируется, потом приходит время пародирования старой формы (например, через «обнажение старого приема»), и наступает этап, когда пародийные очертания размываются, открывая путь новой форме [213]213
Эти положения представлены у Тынянова, например, в статьях «Ода как ораторский жанр», «Архаисты и Пушкин», «Достоевский и Гоголь», «Стиховые формы Некрасова», «О литературной эволюции», «Литературный факт» и т. д.; у Эйхенбаума в статье «Некрасов»; у Шкловского: «Пародийный роман», «Роман тайн» и др.
[Закрыть]. Эта диахроническая перспектива, которая позже окажется в центре исследований формалистов, тоже просматривается у Шкловского уже в 1913 году.
Получается, что он инстинктивно нащупал несколько понятий, которые впоследствии станут ключевыми для формализма, и очень важно, что эта школа, которая произведет революцию в литературной критике, родилась из наблюдений над таким проявлением литературной практики, которое вызывало шутки и насмешки. Футуристы, кстати, и сами удивились в тот декабрьский вечер 1913 года тому, что стали предметом «академических штудий», что их упоминают в одном ряду с Аристотелем, трубадурами и шумерским языком.
* * *
Набор исторических фактов и теоретических положений, который мы здесь приводим, позволяет утверждать, что первое «выступление» Шкловского оказалось весьма плодотворным и сделало его одновременно активным участником футуристического движения и первооткрывателем в области теории литературы. Понятие «остранения» бесспорно является крупным открытием Шкловского-формалиста, и слишком часто его значение сужают, воспринимая просто как аналог необычной точки зрения в повествовании. На самом же деле это понятие подводит нас к пониманию более важных вещей, которые Шкловский, видимо, предчувствовал, когда написал в статье «Искусство как прием», что «остранение есть почти везде, где есть образ» [214]214
Шкловский В. Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933). С. 68.
[Закрыть]. Именно этот прием лежит у истоков «воскрешения слова», которое он описывал в статье 1913 года: прочтение поэзии Хлебникова (ограничимся разговором лишь о самом значительном из участников этого воскрешения) могло заставить услышать в этом радикально новом языке то, что в нем было радикально «странного» и, следовательно, «поэтического». Благодаря статье Шкловского футуризм, используя скандальные выступления, занял свое место в восприятии общества и в анналах истории и получил эстетическое и теоретическое обоснование: заумь теперь могла рассматриваться как крайняя форма остранения.
Но это еще не все. Шкловский не только точно уловил принципиальную суть, которая была заключена в текстах поэтов-футу-ристов, он также инстинктивно предугадал то, что станет характеристикой всей поэзии модерна [215]215
См. прим. 2 к Введению.
[Закрыть]в целом, а именно: что в такой поэзии слово полностью отказывается от горизонтальных связей, обусловленных смыслом, которые управляют обыденным языком и проникли во все формы искусства; слово имеет свою собственную ценность, которую оно несет «в себе» и «для себя». Ролан Барт через много лет скажет примерно то же самое:
<В поэзии модерна> поэтическое Слово не может быть лживым, потому что оно всеобъемлюще; в нем сияет безграничная свобода, готовая озарить все множество зыбких потенциальных синтаксических связей. Когда незыблемые связи распадаются, в Слове остается одно лишь вертикальное измерение, оно уподобляется опоре, колонне, глубоко погруженной в нерасторжимую почву смыслов, смысловых рефлексов и отголосков: такое слово похоже на выпрямившийся во весь рост знак < ип signe debout > [216]216
Барт Р. Нулевая степень письма // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму / Пер. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 2000. С. 75.
[Закрыть].
И кстати, если не обращать внимания на их эпатирующий стиль, именно в этом состояло главное требование футуристов: «знак во весь рост», именно эта идея кроется за понятиями «самоценного», «самовитого» слова, а потом – и «слова как такового»; все эти понятия блестяще свел воедино этот «румяный, как яблочко мальчик», «выпрыгнувший в футуризм прямо из детской» [217]217
Пяст Вл. Встречи. С. 183.
[Закрыть].
Перевод с французского А. Поповой
Велимир I – поэт становления
(А. Туфанов и В. Хлебников) [*]*
Статья написана для сборника швейцарских славистов, изданного к Международному съезду славистов в Охриде (2008).
[Закрыть]
Среди терминов, появившихся в эпоху авангарда и подхваченных последующими исследователями, есть один, связанный с заумью, не очень известный, но стоящий того, чтобы в нем разобраться. К тому же он является причиной одного ошибочного толкования, в котором мы, к сожалению, отчасти повинны. Речь идет о неологизме становлянствои его производных становление, становлянин.
Этот термин принадлежит А. Туфанову (1877–1942? [219]219
А не 1941(?), как было принято считать. Об этом см.: Эстетика «становления» А. В. Туфанова: Статьи и выступления конца 1910-х – начала 1920-х годов / Вступ. ст., публ. и коммент. Т. М. Двинятиной и А. В. Крусанова // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2003–2004 годы. СПб., 2007. С. 629.
[Закрыть]) – поэту. который представляет интерес, по меньшей мере, по трем причинам [220]220
О Туфанове см.: Богомолов Н. А.Новые материалы о жизни и творчестве А. Туфанова // Русский авангард в кругу европейской культуры: Международная конференция. Тезисы и материалы. М., 1993. С. 89–93; Его же.Заумная заумь // Вопросы литературы. 1993. № 1. С. 307–311; Жаккар Ж.-Ф.Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб., 1995. С. 34–49 (перевод с франц.: Jaccard J.-Ph.Daniil Harms et la fin de l'avant-garde russe. Bern: Peter Lang. 1991. P. 40–57); Жаккар Ж.-Ф.Александр Туфанов, от эолоарфизма к зауми // Туфанов А. Ушкуйники / Сост. Ж.-Ф. Жаккар и Т. Никольская. Berkeley: Berkeley Slavic Specialties, 1991. С. 9–40 (Modern Russian Literature and Culture: Studies and Texts. Vol. 27); Из писем А. В. Туфанова 1920-х годов / Вступ. заметка, публ. и коммент. А. Т. Никитаева // Терентьевский сборник. М., 1996. С. 273–288 (повторно: Школа органического искусства в русском модернизме: Сборник статей. Helsinki, 1999. С. 246–260 (Studia Slavia Finlandesia Т. 16/1)); Крусанов А.А. В. Туфанов: Архангельский период (1918–1919) // Новое литературное обозрение. 1998. № 2. С. 92–119; Морев Г. А.К истории русского авангарда: Статья Туфанова «Новый эго-футуризм» // Поэзия и живопись: Сборник трудов памяти Н. И. Харджиева. М., 2000. С. 557–564; <Никольская Т.> «Орден Заумников» // Russian Literature. 1987. Vol. XXII. № 1. С. 85–95 (статья ошибочно приписана С. Сегею); Ее же.Заместитель Председателя земного шара// Мир Велимира Хлебникова: Статьи. Исследования (1911–1998). М., 2000. С. 448–455; Ее же.Новатор-архаист: («Ушкуйники» Александра Туфанова) // Никольская Т. Авангард и окрестности. СПб., 2002. С. 237–245; Разгром ОБЭРИУ: Материалы следственного дела / Вступ. статья, публ. и коммент. И. Мальского // Октябрь. 1992. № 11. С. 166–191; Сборник контрреволюционных стихотворений / Публ. И. С. Мальского. Подг. текстов, примеч. и вступ. заметка А. Г. Герасимовой и И. С. Мальского // De Visu. 1992. № 0. С. 24–34.
[Закрыть]. Прежде всего, завершив свои скитания во время Гражданской войны по Архангельской области, где он занимался изучением ритмических особенностей частушек, и вернувшись в 1921 году в Петроград, Туфанов становится главным пропагандистом крайней зауми,идеи, которая нашла конкретное воплощение в двух книгах стихов – «К зауми» (1924) и «Ушкуйники» (1927), – соединив поэтическую практику («фоническая музыка») с широко аргументированной теоретической основой. Во-вторых, в середине двадцатых годов он играет ключевую роль организатора, объединяя заумников в такие группы, как Орден заумникови Левый фланг,где будущие обэриуты Хармс и А. И. Введенский делали свои первые шаги [221]221
Об этом см.: Jaccard J.-Ph., Устинов А. Заумник Даниил Хармс: начало пути // Wiener Slawistischer Almanach. 1991. Bd 27. S. 159–228.
[Закрыть], а также сближая свою поэзию с творчеством художника Матюшина и с его группой Зорведпри петроградском Государственном институте художественной культуры (ГИНХУКе), возглавляемом в это время Малевичем. Наконец, что особенно важно, Туфанов видел себя преемником Хлебникова в качестве «Председателя Земного Шара Зауми» и «Государства Времени» под именем Велемира II.
Необходимо остановиться на последнем положении, в первую очередь, потому, что оно не вполне обоснованно толковалось скорее в контексте противопоставления, чем преемственности, а также в связи с появившимся в последние годы интересом к фигуре Туфанова. Множество вышедших в последнее время статей дополнило то, что мы знали о нем ко времени переиздания в 1991 году «Ушкуйников» [222]222
Туфанов А. Ушкуйники. В этом издании кроме стихотворений, вошедших в сборник 1927 года, воспроизведен ряд изданных и неизданных при жизни писателя статей начала двадцатых годов, перекликающихся со статьями, о которых идет речь ниже.
[Закрыть], а работа с личным архивом Туфанова (Рукописный отдел Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом), Ф. 749), в котором хранятся многочисленные стихотворения, драмы, статьи, письма и даже роман поэта, обещает новые открытия [223]223
Двинятина Т.Велимир Хлебников в творческом сознании А. В. Туфанова // Дело Авангарда = The Case of the Avant-garde / Willem G. Weststeijn (ed.). Amsterdam: Pegasus, 2008. P. 177–235. В дальнейшем цитаты без ссылок взяты из этой публикации, которая содержит следующие статьи: «Простое о поэте Хлебникове» (<осень 1922–1923>); «<Речь для вечера памяти Хлебникова>» (<осень 1922–1923>); «Велемир <таково написание имени поэта Туфановым. – Ж.-Ф. Ж>I Государства Времени» (<осень 1922–1923>); «Поэзия Становлян (К годовщине смерти Велемира Хлебникова)» (<июнь 1923>) с двумя приложениями: «Конституция Государства Времени» и «Государство Времени» (2 мая 1923 г.); «Обзор художественной жизни» («I. Выставка памяти Велемира Хлебникова») (<июль 1923>); «Ну, тащися, Сивка» (включает: «Манифест Председателя Земного Шара Зауми») (<1924–1925>). В приведенных цитатах курсив Туфанова. См. также подготовленную Т. М. Двинятиной и А. В. Крусановым публикацию статей Туфанова конца 1910-х – начала 1920-х годов в изд.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 2003–2004 годы. СПб., 2007. С. 614–694. Пользуюсь случаем выразить искреннюю благодарность Татьяне Двинятиной за любезно предоставленные материалы и за ценную информацию и советы.
[Закрыть]. Эти материалы проливают новый свет на связи между двумя писателями, несмотря даже на то, что многие статьи дополняют, а порой повторяют уже известные, опубликованные как при жизни Туфанова, так и в 1991 году в новом издании сборника «Ушкуйники».
Эти статьи были написаны после смерти Хлебникова, которую Туфанов воспринял как «жестокую потерю для нашего литературного футуризма» [224]224
Т<уфано>в А.Памяти Велимира Хлебников // Новости (Пг.). 17 июня 1922. № 8. С. 3 (цит. по: Туфанов А.Ушкуйники. С. 20).
[Закрыть]и которая побудила его предложить создание «Кружка памяти поэта Хлебникова» [225]225
См. объявление: «Кружок памяти поэта Хлебникова» // Новости (Пг.). 24 июня 1922. С. 3 (цит. по: Туфанов А. Ушкуйники. С. 35–36).
[Закрыть]. Некоторые из них предназначались для чтения в «Вольной Философской Ассоциации», где 10 сентября того же 1922 года Н. Н. Пунин выступил на тему «Хлебников и „Государство Времени“», 10 октября Л. E. Аренс говорил о «Хлебникове и будетлянах», а 18 сентября был организован вечер «Памяти Велемира Хлебникова», в том числе с участием Малевича и Матюшина. Годом позже, в первую годовщину смерти поэта, Туфанов пишет еще одну статью – «Поэзия Становлян (К годовщине Велимира Хлебникова)», название которой вписывает слово становлянинв уже длинный список неологизмов русского авангарда. Приблизительно в то же время в студии В. Е. Татлина была поставлена сверхповесть «Зангези» (11 и 23 мая 1923 года), которой Туфанов посвятил серьезный разбор [226]226
Туфанов А. Обзор художественной жизни // Красный студент. 1923. № 7/8. С. 28–33 (цит. по: Туфанов А. Ушкуйники. С. 143–150).
[Закрыть].
Все эти тексты – как напечатанные, так и ненапечатанные – сопровождают подготовительный процесс, ведущий к изданию книги «К зауми», вышедшей в свет в 1924 году [227]227
Туфанов А.К зауми: Стихи и исследование согласных фонем. Пб.: Изд. автора, 1924.
[Закрыть]. Они укрепляют нас в мнении, что Туфанов ставит Хлебникова особняком от других будетлян, с которыми его традиционно связывали. Они также показывают, что искания Туфанова идут в русле исканий поэта, сумевшего открыть дорогу истинной зауми, единственной поэзии, способной за-ум-новыразить непостижимый умом мир в его вечном становлении.
В то время Туфанов развивает теорию семантизации согласных фонем, прямо унаследованную им от Хлебникова (хотя первого в слове интересовали предударные фонемы, а второго – начальные). Во вступлении к упомянутому изданию Двинятина убедительно показывает, что Туфанов знал «Перечень. Азбуку ума» (1917), но что он не был знаком ни с «Художниками мира!» (1919), ни с «Нашей основой» (1919–1920). Поиски поэтов по семантизации согласных фонем, очевидно, шли параллельно. Двинятина также показывает, что в отношении некоторых фонем поэты пришли к схожим результатам. Но это уже другая тема.
Из всего сказанного видно, что сопоставление Хлебникова и Туфанова – тема обширная, и поэтому кажется не лишним внести некоторые уточнения в толкование термина становлянин,который постоянно встречается у писателя в это время. Но сначала необходимо исправить одну ошибку, допущенную нами в толковании этого термина.
В 1924 году в книге «К зауми» Туфанов пишет:
Наши предшественники – Елена Гуро, Крученых и Хлебников через «воскрешение слова» шли к заумию, поэтому они не столько будетляне, сколько становляне [228]228
Туфанов А. К зауми: Стихи и исследование согласных фонем. С. 8. Цит. по: Забытый авангард. Россия. Первая треть XX столетия: Сборник справочных и теоретических материалов / Сост. К. Кузьминский, Дж. Янечек, А. Очеретянский // Wiener Slawistischer Almanach. Б. д. Sbd. 21. S. 106.
[Закрыть].
В 1991 году в предисловии к переизданию «Ушкуйников», куда входила и процитированная статья, мы истолковали эту фразу таким образом, будто в оппозиции терминов будетлянин – становлянинТуфанов отдавал предпочтение первому. На самом же деле толкование это ошибочно – все обстоит как раз наоборот. Из статей Туфанова начала двадцатых годов мы узнаем, что самого себя он тоже считает становляниноми отбрасывает термин будетлянинкак чересчур узкий. В чем причина этого? Видимо, в том, что исключительная устремленность поэзии в будущее оборачивается отказом принять целостное представление о течении времени, а следовательно, и от идеи о возможности преодоления смерти.
Победа над смертью является частью поэтической программы Туфанова, а достичь ее возможно, лишь отбросив представление о времени как о протяженности, то есть отбросив сами понятия прошлого и будущего. «Я не приемлю будущего, а вот от прошлого иду к безобразной, звуковой поэзии», – пишет Туфанов в своей автобиографии в 1922 году [229]229
Туфанов А. Автобиография / Публ. Н. Богомолова // Русский авангард в кругу европейской культуры. С. 93.
[Закрыть]. При этом условии достигается полная свобода в вечности, то есть то, что Туфанов называет в статье «Освобождение жизни и искусства от литературы» (1923) «прекрасной мгновенностью, умирающей и воскресающей бесконечно» [230]230
Туфанов А. Ушкуйники. С. 152. См. также следующее утверждение: «Не будем часы человечества делить на 3 корзины – прошлое, настоящее и будущее. При новом восприятии мира прошлое всегда вливается в настоящее, которое всегда становится вливающимся прошлым по отношению к новой мгновенности, которую называли будущим» ( Туфанов А. Ну, тащись, Сивка).
[Закрыть]. В заключении к статье «Государство Времени» (того же года) Туфанов пишет:
Мы разрушим ее <вселенную. – Ж.-Ф. Ж.>и упраздним даже смерть, а новой вселенной, взамен смерти, дадим самих себя, самих себя, как солнцелейную пляску в лазурной мгновенности под вихревые аккорды звуко-шумов и жестов.
Для Туфанова, как для всех его современников, идея мгновенности связана с философией Бергсона и соприкасается с ключевым понятием текучести —поэтического принципа, постоянно присутствующего в статьях Туфанова: только текучестьпозволяет воспринять жизнь в ее бесконечном потоке и вечном возрождении, в образе реки, которая в истоках и в устье обладает равно «прекрасной мгновенностью» [231]231
Об этом см. ниже статью «Кризис „текучести“ в конце Серебряного века (О Леониде Липавском и его поколении)».
[Закрыть]. Статья «Поэзия Становлян» открывается фразой, которую Туфанов неустанно повторяет в текстах этого времени и которая навеяна чтением «Творческой эволюции»:
Жизнь есть нечто эволирующее, становящееся, движущее, ускользающее, неустойчивое, скользкое, крылатое, непрерывное, тягучее, непредвидимое, вырывающееся и торчащее вечно новое. Такова жизнь, таково и искусство, таков и поэт, художник.
А между тем, человеческий ум, привыкший к пространственному восприятию времени, к сравниванию, сопоставлению, выделению общих признаков, все распределяет по ящикам с надписями: символисты, акмеисты, имажинисты, будетляне, космисты и пр. и пр.
Но поэт, как сама жизнь, есть то, что становится, делается; он всегда – становлянин. Таков был Велемир Хлебников, такою была Елена Гуро и таковы мы – все Велемиры в Государстве Времени.
Как видно, будетлянеотносятся к тем, кто привык к «пространственному восприятию времени», в то время как истинный поэт – тот, кто становится [232]232
В статье «Простое о поэте Хлебникове» Туфанов вновь пишет о том же: «Поэт, как сама жизнь, есть то, что становится,делается, он всегда – становлянин»– и добавляет: «Таков был Хлебников». См. еще в статье «Велемир I Государства Времени»: «Велемир был сама жизнь, а жизнь есть нечто движущееся, эволирующее, становящееся <…>» и т. д.
[Закрыть]. Это показывает, что для Туфанова становлянин,как и Велемир, —это синоним Поэта с большой буквы (даже «больше, чем поэт» [233]233
«И Хлебников был больше, чем поэт, он был Велемир. В нем было нечто собранное, а не рассеянное, круговое движение, переходящее в линейное направление, заторможенное и хаотическое, вечно становящееся линейным при каждом новом ослаблении преград. Он был Велемир» («Велемир I Государства Времени»).
[Закрыть]) по сравнению с теми мелкими ремесленниками слова, которым чужда «прекрасная мгновенность». Именно в этом контексте надо понимать неоднократно встречающееся в статьях Туфанова различение двух видов лиризма: непосредственногои прикладного.Первый, называемый также заумным,открывает непосредственный доступ к жизни в цельности ее становления,в то время как второй представляет собой лишь ремесленничество, способное остановить реальность в застывших формах, на которые уже нетрудно приклеить «слова-ярлыки» [234]234
«Слово – застывший ярлык на отношениях между вещами, и ни один художественный прием не вернет ему силы движения» («Поэзия Становлян»).
[Закрыть]. По мнению Туфанова, этот второй тип лиризма подпадает под известное определение А. А. Потебни, назвавшего поэзию образным мышлением [235]235
Понятие, известное Туфанову, в частности, по работе Шкловского «Искусство как прием», которую, как видно по статьям, изданным Двинятиной, Туфанов тщательно изучал. См. вступительную статью к этой публикации: Двинятина Т. Велимир Хлебников в творческом сознании А. В. Туфанова // Указ. изд. С. 177–235.
[Закрыть]. Напротив, «непосредственный лиризм» подразумевает освобождение от образности,иными словами, является заумью,способной воплотиться лишь в «фонической музыке». Именно в таком ключе написаны стихи Туфанова этого времени:
Но есть другого рода лиризм, иногда бурный, иногда тихий, но исходящий всегда от жизненного порыва, непосредственный, не прикладной; к нему определение Потебни «поэзия – образное мышление »не приложимо. Этот лиризм – заумный(«Поэзия Становлян»). [236]236
См. также в сборнике «К зауми»: «Но есть и другого типа лиризм, иногда бурный, иногда спокойный, всегда непосредственный, исходящий всегда от жизненного порыва; он не прикладной, а своего рода лиризм для лиризма. Сюда следует отнести бешеную пляску дикарей вокруг костров (корробори), „радения“ русских хлыстов, пение частушек под „тальянку“, исполнение „Ой, гуляй, гуляй, казак“, в опере Римского-Корсакова „Майская ночь“ и, наконец, „Заумие“, „Расширенное Смотрение“ у поэтов и художников» (цит. по: Забытый авангард. С. 105).
[Закрыть]
Прикладная образность неплодотворна в той мере, в какой она результат пространственного, то есть количественного восприятия времени с его неизбежностью смерти. Туфанов же полагает, что время – это «качественное множество» или «качественная длительность»:
Эту качественную длительность [мы] люди привыкли развертывать в пространстве, привыкли разделять моменты и лишать все живое одушевленности и окраски, привыкли изолировать переживания из комплекса явлений и обозначать их словами, придавая им характер вещей <…> («Велемир I Государства Времени»).
Гений Хлебникова сумел освободиться от этой образности:
Искусство было поэзией мыслей, образное мышление (по оп-редел<ению> Потебни). Поэт был не свободен, он жил вдали от самого себя, от своего Я, и давал в поэзии только обесцвеченный словами-понятиями призрак, тень, которую чистая длительность бросала в однородное пространство. Поэт жил больше в пространстве, нежели во времени, для внешнего мира больше, чем для самого себя, больше говорил и думал, чем ощущал, он не проникал вовнутрь предмета и не сливался с тем, что есть в нем единственное и, следовательно, невыразимое.
И Хлебников был велик тем, что он первый почувствовал ненужность [слова образа] поэтических образов в поэзии. Он писал:
Бобэоби пелись губы
<…>
Он ушел к словотворчеству, выдвинув на первый план фонему с ее психически живыми кинемами и акусмами. Для него слово [ вставка: точнее, комплекс звуков] стало самовитым, в смысле освобождения от образности; он выдвинул вопросы о значении первых согласных в слове, о перемене согласных в корне, о чем здесь уже докладывал г. Аф<а>н<а>с<ьев-Соловьев> («Велемир I Государства Времени»).
Как видно, главный вопрос – это вопрос восприятия времени, того, что, по словам Туфанова, «для нас – последовательное и качественное множество».И только заумьспособна перевернуть представления о времени:
Наше заумие ведет, конечно, не к возврату в первобытное состояние, а к разрушению вселенной в пространственном восприятии ее человеком и к созданию новой вселенной в Государстве Времени («Государство Времени»).
В этой статье, посвященной «Государству Времени», как и во многих других работах, Туфанов повторяет мысль о том, что понятия прошлого и будущего бесполезны. Есть только настоящее, то есть вечное становление:
Для нас «прошедшее» всегда втекает в настоящее, и «будущее» – то же настоящее и тоже с погруженным в него прошлым. Мы не приемлем ни прошедшего, ни будущего в пространственном восприятии. Есть только одна прекрасная мгновенность, умирающая и воскресающая бесконечно («Государство Времени»).
В этом, собственно, и заключается проблема, непреодолимая для тех, кто привержен прикладному лиризму и обладает пространственнымпредставлением о времени. Будетляне,следовательно, как вытекает из семантики корня, на котором построен неологизм, не в состоянии понять «прекрасной мгновенности», их связь со временем остается пространственной. Я говорю, разумеется, лишь о том значении термина будетляне,в каком употребляет его Туфанов, понимая под этим футуристов,но – и это крайне важно – Хлебникова он относит к этой категории лишь в историческом плане, но отнюдь не в эстетическом. И все статьи из собрания, о котором идет речь, подтверждают это положение.
Соединив все эти элементы, мы убеждаемся, что система, в которую они складываются, вполне последовательна. Эта система состоит из ряда синонимов и представляет собой по существу парадигму авангарда как в литературе, так и в искусстве (хотя в нашем контексте они скорее составляют единое целое, что показывает сотрудничество с Матюшиным и с его учеником по ГИНХУКу Б. В. Эндером, который «иллюстрировал» сборник «К зауми» [237]237
Обложка книги Туфанова и «таблица речезвуков» воспроизведены в сб. «Забытый авангард» и в статье: Эндер 3. Эксперименты Бориса Эндера в области заумного языка // Заумный футуризм и дадаизм в русской культуре / Под ред. Л. Магарогго, М. Марцадури, Д. Рицци. Bern…: Peter Lang, 1991 С. 253–283.
[Закрыть]). Заумь,таким образом, является синонимом становлянства,и оба термина входят в тот же смысловой ряд, что и без образность, беспредметность [238]238
Заумь представлена как «беспредметность в поэзии», например, в письме к В. П. Полонскому от 13 октября 1928 года. См.: Из писем А. В. Туфанова 1920-х годов. С. 279 (251).
[Закрыть], непосредственный лиризм, фоническая музыкаи т. д., к чему можно было бы добавить дунканизм [239]239
«Я – вихрь (Vortex), пронизывающий пространство и время (как качественную множественность), тормозящий воспринимательные процессы человека и ведущий человечество к виденью и деланью вещей в восприятии» ( Туфанов А. Автобиография. С. 93).
[Закрыть], вортицизм [240]240
См.: Туфанов А. Дунканизм – как непосредственный лиризм нового человека // Красный студент. 1923. № 7/8 (републ.: Туфанов А. Ушкуйники. С. 148–150).
[Закрыть]и др. Вот сколько способов разрушить вселенную, постигаемую пространственно, и воссоздать ее в беспредельности «Государства Времени» (то есть Заумия), – которое достижимо как раз благодаря зауми.
Как было уже сказано, именно разрушение «пространственного восприятия времени» позволяет человеку освободиться от Смерти. Это удалось достичь Хлебникову. В наброске «<Речи для вечера памяти Хлебникова>» Туфанов пишет: «В заключении я напомню об одном замечательном произведении Хлебникова „Ошибка барышни Смерти“ как попытке, общей всем нам, путем волшебства звуковой композиции разрушить смерть в пространственном восприятии ее человеком». Отголоски этих размышлений мы находим и в рецензии на постановку «Зангези» в 1923 году, когда он акцентирует внимание на финале спектакля. На сцене, пишет он, появляется доска с объявлением: «Зангези умер… / Зарезался бритвой / Оставив записку», после чего «появляется на сцене Зангези, и известие о его смерти опровергается. Над сценой развертывается полотно с надписью: „28 IV 1922“ – дата смерти Велимира Хлебникова» [241]241
Цит. по: Туфанов А. Ушкуйники. С. 147.
[Закрыть]. Как известно, Зангези сам объявляет в конце сверхповести: «Зангези жив / Это была неумная шутка» [242]242
Цит. по: Хлебников В. Творения. М., 1986. С. 504.
[Закрыть]. Бритва не в состоянии перерезать «воды его жизни», то есть остановить текучестьжизни (см. стихи: «Широкая железная осока / Перерезала воды его жизни, его уже нет…» [243]243
Там же.
[Закрыть]). Хлебников, таким образом, действительно «Король времени», он бессмертен, как и его творения.
Итак, по словам Туфанова, Хлебников проделал путь, ведущий к зауми,к поэзии без слов, без образности.Есть, конечно, и другие поэты, которые шли и идут тем же путем, к ним относятся Лермонтов, Фет, Бальмонт, Ахматова или Садофьев, «но их переход к нашему лиризму тормозится прикладными задачами: вызывать „любовное томление молитвами из слов“, „познанием“ и т. п.» («Простое о поэте Хлебникове»). Сам Хлебников освободился от всего этого, об этом и пишет Туфанов в статье о «простоте» Хлебникова, поясняя, что поэт сложен только для тех, у кого пространственное восприятие его произведений, и что на самом деле он был совсем прост, даже если порой и «возвращался к придуманнойжизни <т. е. – к образам. – Ж.-Ф. Ж.>, становился сложнее и писал, как Пушкин» (!). Он заключает свою статью следующими словами:
