Текст книги "Любовь Психеи и Купидона"

Автор книги: Жан де Лафонтен

– Прекрасная царевна, – сказал он, – ибо, судя по твоим одеждам, ты по меньшей мере царская дочь, – поклонение подобает лишь богам. Я же смертный, обладающий только этими сетями, да еще кое-какими пустяками, которыми я обставил несколько выветрившихся скал на склоне этой горы. Это убежище принадлежит тебе так же, как и мне. Я его не покупал; его создала сама природа. Не опасайся, что твои враги вздумают тебя здесь разыскивать: если на земле есть место, где можно не бояться преследователей, то именно здесь; я уже давно убедился в этом на собственном опыте.

Психея приняла предложенный ей приют. Старец помог ей спуститься на дно оврага: он шел впереди и указывал ей, как надо ставить ногу то туда, то сюда; переход был небезопасен, но боязнь придает храбрости – если бы Психея не спасалась от Венеры, она никогда не решилась бы на то, на что дерзнула сейчас.

Главная трудность заключалась в том, чтобы перебраться через поток, который бежал по дну оврага. Он был широкий, глубокий, быстрый, «Где ты, Зефир?» – воскликнула Психея. Но Зефир был далеко – Амур отпустил его, получив заверения, что наша героиня не посягнет на свою жизнь, коль скоро ей это воспрещено, и вообще не сделает ничего неприятного Амуру. И в самом деле, она ни о чем таком больше не думала. Им помог при этом переходе переносный мостик, который старец после переправы оттащил в сторону. Это был полусгнивший ствол дерева с перилами из двух ветвей ивы. Его перекинули через реку, укрепив оба конца на двух больших камнях, между которыми и текла река. Психея благополучно перешла на другой берег, причем подниматься оказалось не труднее, чем спускаться.

Затем возникли новые препятствия. Пришлось без конца карабкаться по склону горы, поросшему лесом, настолько густым, что там было не светлей, чем в обители вечного мрака. Психея следовала за старцем, держась за его платье. После немалых усилий они добрались до небольшой прогалины, служившей различным целям: тут были и сады, и главный двор, и передние дворы и подъезды этого обиталища. Они доставляли цветы, немного плодов и прочие блага владельцу этого поместья.

Оттуда они поднялись к жилищу старца по ступенькам и площадкам лестницы, единственным архитектором которой была природа: стиль ее, правду сказать, слегка смахивал на тосканский. Дворцу этому заменяли крышу пять-шесть деревьев поразительной высоты, корни которых ушли глубоко в расселины скал.

Две молодые пастушки, сидевшие там, присматривали за пятью-шестью козами, щипавшими траву шагах в десяти от них, и что-то пряли с такой грацией, что Психея невольно залюбовалась ими. Они были достаточно красивы, чтобы соперница Венеры обратила на них внимание. Младшей было около четырнадцати лет, старшей уже исполнилось шестнадцать. Они приветствовали ее с простодушием, в котором, однако, чувствовался живой ум, и в то же время не без легкого смущения. Но больше всего убедило Психею в их уме восхищение, которое они проявляли, глядя на нее. Психея поцеловала их и сделала им небольшой сельский комплимент, лестно отозвавшись об их миловидности и приятных манерах. Ответом ей был румянец, разом окрасивший их щеки.

– Ты видишь моих внучек, – сказал Психее старец. – Их мать умерла полгода назад. Я воспитываю их с таким старанием, как если бы они не были простыми пастушками. К сожалению, они никогда не покидали этой горы и потому неспособны служить тебе как следует. Разреши им все же отвести тебя в их жилище – ты, наверно, нуждаешься в отдыхе.

Психея не заставила себя упрашивать, она охотно легла в постель. Обе девушки раздели ее, невинными знаками и подмигиваниями выражая при этом, – но так, чтобы Психея не замечала, – свое восхищение прелестями красавицы, способными внушить любовь к ней не только им самим, но и всем на свете. Психея воспользовалась их постелью и возлегла на простыни, переложенные лепестками роз. Аромат этих цветов и усталость, а может быть, иные средства, к которым прибегает Морфей, тотчас же усыпили Психею. Я всегда считал, да и теперь полагаю, что сон есть неодолимая сила: с ним не могут бороться ни судебная тяжба, ни душевная скорбь, ни любовь.

Пока Психея спала, пастушки сбегали за фруктами. Когда она проснулась, ее угостили ими, предложив запить молоком: в этих краях не знали другой еды. Здесь питались по способу первобытных людей; правда, всё подавалось гораздо чище, но изготовлено было самой природой.

Старец спал в выемке, образовавшейся в скале. Постелью ему служила кучка мха, на которой он и расстилал все принадлежности бога Морфея. Другая выемка, более просторная и богаче обставленная, была обиталищем девушек. Множество мелких изделий из тростника и древесной коры заменяли в них обои, плюмажи, фестоны, корзины с цветами. Дверь, ведущая в скалу, служила также и окном, как на наших балконах, и, так как перед нею расстилалась прогалина, она открывала обширный, разнообразный и приятный вид на местность – старец срубил деревья, мешавшие любоваться пейзажем.

Меня затрудняет одно: как описать дверь, служившую также окном и похожую на дверь наших балконов, притом описать так, чтобы деревенский характер ее был сохранен. Я так и не мог уразуметь, как все это было устроено. Достаточно будет сказать, что в этом обиталище не было никакой дикости, хотя вокруг все было диким.

Психея, осмотрев дом, объявила старцу, что хотела бы с ним побеседовать и пригласила его сесть рядом с ней. Он сначала отказывался, ссылаясь на то, что он простой смертный, но затем согласился. Обе девушки вышли.

– Тебе нет смысла, – сказала наша героиня, – скрывать от меня свое истинное положение. Ты не всю жизнь был рыболовом и говоришь правильнее, чем человек, имевший дело лишь с рыбами. Не может быть, чтобы ты не знал свет и не беседовал с вельможами. По происхождению ты много выше того, чем кажешься: твое обращение, разговор, воспитание, какое ты дал внучкам, даже сама опрятность этого жилища ясно говорят мне об этом. Прошу тебя, дай мне совет. Еще вчера я была счастливейшей женщиной в мире. Мой муж был влюблен в меня, он считал меня красавицей, а муж мой – бог Амур. Теперь он не желает больше, чтобы я была его женою; он не позволил мне даже стать его рабыней. Я несчастная бродяжка, которая всего боится: малейший ветерок внушает мне ужас, а еще вчера я повелевала Зефиру. При моем утреннем туалете присутствовало сто самых красивых и самых искусных нимф, они были счастливы услышать от меня хоть слово и, отходя от меня, целовали край моей одежды. Поклонение, забавы, театральные зрелища – во всем этом у меня не было недостатка. Стоило мне чего-нибудь пожелать, как мое желание тотчас же исполнялось, даже если желанный для меня предмет находился на краю света. Мое блаженство было так велико, что я уже не замечала ни новых нарядов, ни новых удобств. Я утратила все эти блага, утратила их по своей собственной вине, без всякой надежды когда-либо их вернуть: Амур слишком сильно разгневан. Я не спрашиваю тебя, перестану ли когда-нибудь его любить: это невозможно; я не спрашиваю тебя также, перестану ли жить, ибо избавиться от страданий мне запрещено. «Остерегись, – сказал мне мой муж, – посягать на свою жизнь!» Вот на какое существование я обречена: мне запрещено даже положить конец моей жизни. Увы, не сметь отчаиваться – это предел отчаяния. Но если я все же решусь на отчаянный шаг, какая кара ждет меня после смерти? Что ты мне посоветуешь? Влачить ли мне жизнь в вечной тревоге, страшась Венеры, ежеминутно боясь попасть на глаза слугам ее ярости? Если я окажусь в ее руках, – а это неминуемо случится, – она обречет меня на бесчисленные муки. Не лучше ли мне уйти в мир, где она лишена всякой власти? В мои намерения не входит вонзить в себя кинжал: боги да не допустят, чтобы я так ослушалась Амура! Но если я буду отказываться от пищи, если я позволю излить на меня свою ярость аспиду, если я случайно найду аконит и положу крупицу его себе на язык, велика ли будет моя вина? Неужели мне запрещено даже умереть от печали?

При имени Амура старец встал с места. Когда же красавица кончила говорить, он простерся ниц и, обращаясь с ней как с богиней, рассыпался перед нею в извинениях, которые не скоро кончились бы, если бы Психея не прервала их и не приказала ему, как красавица, царевна и богиня (он поочередно величал ее всеми этими титулами), подняться и высказать свои мысли свободно, а самое главное – отбросить эти звания, не дающие ей никакого утешения, как он ни щедр на них.

Старец слишком хорошо знал жизнь, чтобы состязаться в учтивости с супругой Купидона. Поэтому, усевшись, он сказал:

– Если твой муж наделил тебя бессмертием, какой тебе толк от желания умереть? Если же ты еще подвержена общему закону, тогда надо выбирать одно из двух: либо действительно умирать, либо пытаться сохранить жизнь как можно дольше. Нам суждено от рождения и то и другое; можно сказать, что человек одновременно испытывает оба противоположные стремления: он непрерывно стремится к смерти и так же непрерывно избегает ее. Преодолеть этот инстинкт ему не дано, животным также. Есть ли что-либо несчастнее птички, привыкшей жить на воле, в лесу и воздушных просторах и угодившей в тесную клетку? И тем не менее она не кончает с собой, а, напротив, поет и старается развлечься. Люди не столь умны: они приходят в отчаяние. Подумай, сколько проступков проистекает для них из желания покончить с собой. Во-первых, они разрушают творение неба, и чем это творение прекраснее, тем более велика их вина; суди же сама, как безмерно будет твое преступление. Во-вторых, они бросают вызов Провидению, и это их вторая провинность. Разве ты знаешь, что тебя ждет? Быть может, небо уготовило тебе более великое счастье, нежели то, о котором ты жалеешь? Быть может, оно скоро порадует тебя возвращением мужа, или, лучше сказать, твоего возлюбленного, ибо, судя по его гневу, я считаю его таковым. Сколько видел я влюбленных, которые незамедлительно возвращались к тем, на кого так горько жаловались; сколько, с другой стороны, несчастных, чье положение и сами чувства менялись так сильно, что было бы неразумно с твоей стороны помешать Фортуне повернуть свое колесо. Помимо этих общих соображений, напомню, что твой муж воспретил тебе посягать на свою жизнь. Не ссылайся на возможность умереть от тоски: это уловка, которую осудит твоя собственная совесть. Я предпочел бы уж лучше, чтобы ты пронзила себе грудь кинжалом. Это мгновенный проступок, который имеет своим извинением порыв; смерть же от тоски есть замедленное самоубийство, не имеющее никакого оправдания. Не думаю, чтобы тебе с детства внушали, будто за гробом нет кары. Знай, что такие кары существуют, и особенно строги они для тех, кто пускает свою душу по ветру, не давая ей взмыть к небесам.

– Отец мой, – сказала Психея, – это последнее соображение заставляет меня сдаться, ибо я не питаю надежды на возвращение мужа: мне пришлось бы посвятить поискам его всю свою жизнь.

– Не думай этого, – ответствовал старец. – Напротив, я полагаю, что он сам тебя разыщет. И какая радость ждет тебя тогда! Но проведи по крайней мере несколько дней в этом убежище. Эти дни ты посвятишь самопознанию и будешь учиться мудрости, ведя такую жизнь, какую я веду уже давно и веду с таким спокойствием, что если бы сам Юпитер захотел поменяться со мной участью, я без колебаний отверг бы его предложение.

– Но как дошел ты до мысли о таком убежище? – спросила Психея. – Не будет ли нескромностью попросить тебя рассказать мне свою историю?

– Я расскажу тебе ее в немногих словах, – отвечал старец. – Я жил при дворе одного царя, который любил слушать меня и дал мне должность первого придворного философа. Я был не только в чести у царя, но и богат. Семья моя состояла лишь из одного дорогого мне человека: жену я потерял уже давно, и у меня оставалась лишь дочь, редкая красавица, хотя прелесть ее неизмеримо уступала твоей. Я воспитывал в ней добродетельные чувства, как это и подобало моему положению и занятиям: ни намека на модничанье или щегольство, равно как и на чопорность. Я хотел сделать из нее скорее удобную подругу для мужа, чем приятную возлюбленную для любовников.

Из-за достоинств ее за нею стали ухаживать все наиболее видные при дворе люди. Начальник царских войск взял верх над другими. На другой же день после свадьбы он стал ревновать ее и приставил к ней шпионов и стражей. О, жалкий глупец, как он не понимал, что если женщину не охраняет добродетель, бесполезно расставлять вокруг нее часовых! Моя дочь еще долго была бы несчастной, если бы не превратности войны. Муж ее пал в сражении. Он оставил ее матерью одной из девушек, которых ты видела, и беременною другою. Горесть оказалась сильнее воспоминаний о дурном обращении покойного, а время – сильнее горести. К дочери моей в конце концов вернулась былая веселость, общительность, очарование; однако она до конца жизни решила оставаться вдовой, предпочитая все, что угодно, даже смерть, риску второго замужества. Поклонники вновь начали увиваться вокруг нее: мой дом всегда был полон непрошенными гостями, самым назойливым из которых был царский сын.

Дочь моя, которой все это не нравилось, предложила мне похлопотать о разрешении удалиться от дел, на что мне давали право мои заслуги. Просьба моя была удовлетворена. Мы удалились в принадлежавший мне загородный дом. Едва мы переселились туда, как поклонники последовали за нами, они появились там почти одновременно с нашей семьей. Утратив надежду избавиться от них, мы бежали из страны, где не было спасения от любви, и нашли убежище у соседних племен. Это вызвало войны, но не избавило нас от влюбленных – местные поклонники оказались еще настойчивее прежних. Наконец, мы укрылись в пустыне, с немногими слугами и почти без всякой поклажи, если не считать нескольких книг. Мы хотели, чтобы бегство наше привлекало к себе поменьше внимания. Местность, которую мы выбрали, была довольно безлюдной, хотя и не шла в сравнение с той, где ты встретила нас. Мы провели там два дня в полном покое. На третий стало известно, куда мы скрылись: один из поклонников зашел к нам разузнать о дороге, другой укрылся в нашей хижине от дождя. Мы пришли в полное отчаяние и решили, что спокойствие мы обретем только в Елисейских Полях[52]52
  Елисейские поля – в античной мифологии – обитель блаженных душ.


[Закрыть].

Я посоветовал дочери вступить в брак. Она попросила меня потерпеть, сказав, что пойдет замуж лишь под угрозой смертной казни, и то еще неизвестно, не предпочтет ли она смерть новому супружеству. Она призналась, что назойливость поклонников ей чрезвычайно тягостна, но что тиранство дурных мужей превосходит все мыслимые бедствия и что она просит меня заботиться лишь о моих собственных делах, она же устоит против всякого рода соблазнов, а если дело дойдет до насилия и принуждения к браку, она предпочтет умереть. Я не настаивал.

Однажды ночью, когда я задремал с мыслью о дочери, мне явилась во сне Философия. «Я хочу, – сказала она, – вывести тебя из затруднения. Следуй за мной». Я повиновался ей. Мы прошли местами, какими сегодня я вел тебя. Философия привела меня на порог этого жилища. «Вот, – сказала она, – единственное место, где ты обретешь покой». Образ этого места и ведущей к нему дороги запечатлелись в моей памяти. Я пробудился с чувством удовлетворения.

На другой день я рассказал дочери этот сон, а так как мы в это время гуляли, я заметил, что дорога, по которой меня вела Философия, начинается прямо у нашей хижины. Надо ли дальше рассказывать? Мы приняли решение до конца проверить наш сон на деле. Мы уволили наших слуг и бежали с двумя этими девочками, из которых старшей не исполнилось тогда еще шести лет, а младшую пришлось нести на руках. После тех же самых усилий, какие пришлось сделать и тебе, мы пришли к этим скалам. Мои родные расположились здесь, а я вернулся, чтобы забрать скудные пожитки, которые ты видишь, перетащив все это, равно как и книги, в несколько приемов. Что касается денег и мелких ценностей, остававшихся у нас, то они были уже спрятаны в надежном месте, у нас до сих пор еще не возникла в них нужда. Живя вблизи от реки, мы обеспечены если не роскошной и тонкой, то во всяком случае здоровой пищей. Я ловлю рыбу, которую сбываю в городе, – он находится за этой горой: там меня никто не знает. Стоит моей рыбе появиться на рынке, как она уже продана. Тамошние жители – люди богатые, лакомки и порядочные лентяи. Они неохотно выходят за стены города. Никто не явился бы сюда, чтобы прерывать мои размышления, если бы твой муж не вмешался, наконец, в дело и не стал подсылать к нам влюбленных, тех – отсюда, других – оттуда. Любовники всюду пролезут, недаром у их покровителя крылья. Этим девушкам, как ты видишь, уже пора их побаиваться. Я, однако, не уверен, что на этот счет они всегда будут держаться точки зрения своей матери. Вот каким образом я очутился здесь.

Старец закончил речь превознесением своего счастья и хвалой одиночеству.

– Но, отец мой, – воскликнула Психея, – такое ли уж благо – одиночество, о котором ты говоришь? Неужели тебе и твоим дочерям не скучно? Чем же вы занимались все эти десять лет?

– Приготовлением к будущей жизни, – отвечал старец. – Мы размышляли об ошибках и заблуждениях, коим подвержены люди; мы изучали жизнь.

– Ты не убедишь меня, – возразила Психея, – что законное величие и невинные удовольствия не заслуживают предпочтения перед образом жизни, который вы ведете.

– Истинное величие в глазах философа, – отвечал старец, – это умение управлять собой, а истинное наслаждение обретаешь в общении с самим собой. Это достигается только в одиночестве. Не скажу, что к нему приспособлен каждый: оно благо для нас, но было бы злом для тебя. Существо, созданное небом с таким тщанием и искусством, должно делать честь своему творцу и царить не только в пустыне.

– Увы, отец мой, – со вздохом промолвила наша героиня, – ты говоришь: «царить», а между тем я рабыня моей ненавистницы! Над кем мне царить? Царить над моим сердцем и сердцем Амура я не могу, царить над другими – отказываюсь.

Тут она кратко рассказала ему свою историю и, окончив ее, добавила:

– Ты видишь, сколько у меня оснований бояться Венеры. Я, однако, решила отправиться на поиски моего мужа раньше, чем кончится этот день: меня слишком беспокоит причиненный мною ожог. Не знаешь ли ты какого-нибудь средства исцелить его сразу и безболезненно?

Старец усмехнулся.

– Всю свою жизнь, – сказал он, – я изучал травы, зелья, минералы и не мог найти средства ни от одной болезни. Но не думаешь ли ты, что и боги так же бессильны? У них, наверно, есть отличные лекарства и отличные врачи, раз смерть не властна над ними. Не трудись поэтому над тем, чтобы вернуть супруга: для этого требуется время; если ты явишься перед ним раньше, чем время смягчит его, ты рискуешь тем, что он может оттолкнуть тебя, а это будет иметь весьма вредные последствия в будущем. Если уж мужья рассердились и затем отказываются мириться, они долго после этого капризничают.

Психея согласилась с мнением старца и провела в этом месте неделю, не обретя того покоя, который ей обещал хозяин. Нельзя сказать, что беседы старца и даже его дочек не оказывали иной раз целительного действия на ее душевную боль; но сразу же после этого вздохи ее возобновлялись, пока старец не указывал ей, что печаль может разрушить ее красоту – единственное благо, которое у нее еще оставалось, что несомненно повлекло бы за собой и другие утраты. Нашей героине не приводили до сих пор еще доводов, которые приходились бы ей так по вкусу.

О своей любви она говорила не только со старцем, она иногда советовалась о ней с неодушевленными предметами, ведя беседу с деревьями и скалами. Старец проложил длинную дорогу в лесу. Сверху туда проникало немного света. По обе стороны дороги были расположены уютные уголки, где красавица могла прилечь без большой для себя опасности: сильваны не посещали этот лес, находя его чересчур диким. Привлекательность места внушила Психее стихи, которые она вырезала на буковой коре. Она облекла в них мысли, подсказанные ей нимфами. Вот примерно смысл ее стихов:

 
«От прежних радостей еще сильней мученья.
Страдать и вспоминать былые наслаждения
Боюсь – не хватит сил.
Зачем была я так обласкана судьбою?
И если ты, Амур, горишь ко мне враждою,
Зачем меня любил?
Зачем я не всегда была тебе противной?
Как тяжко потерять того, чей облик дивный
В душе запечатлен.
Хотя б не видели – о горе! – очи эти
Тех прелестей твоих, которым всё на свете
Сдается в сладкий плен.
Всю в мире красоту я созерцала спящей.
От этой памяти блаженной и томящей
Не скрыться никуда.
И шепчет мне она, и боль еще острее:
„Ты дышишь, ты жива, хотя твой свет, Психея,
Померкнул навсегда?“
Да, ни дышать, ни жить нет у меня охоты.
Но умереть нельзя: покончить с жизнью счеты
Мне запретил супруг.
Жестокий, он – увы! – мне связывает руки,
И жжет раскаянье, и все ужасней муки,
Но не уйти от мук». —
Так в некой рощице Психея поверяла
Деревьям боль свою, и мраморные скалы
Скорбя, внимали ей,
И с гулом трескались. Вы, скалы, с ней сдружились,
Так не забудьте ж слез, что без конца струились
Из горестных очей.
 

У нее не было других удовольствий. Один раз, впрочем, любопытство, свойственное ее полу и лично ей, побудило ее подслушать тайную беседу двух пастушек. Старец разрешил старшей из них прочесть несколько любовных повестей, какие сочиняли в те времена, повестей, очень похожих на наши романы, и запретил это младшей, находя, что ум у нее чересчур живой и слишком восприимчивый. Это обычай, которому нынче следуют все матери: они воспрещают своим дочерям подобное чтение, чтобы помешать им узнать, что такое любовь; но в этом, я полагаю, они неправы, и все их хитрости не приводят к цели: природа выступает здесь мощной союзницей «Астреи»[53]53
  Пасторальный роман Оноре д’Юрфе «Астрея», написанный между 1610 и 1627 гг.


[Закрыть]. Мамаши выигрывают таким образом самое большее немного времени, да и это несколько сомнительно. Девица же, ничего не читавшая, думает, что ее вовсе не собираются обманывать и тем легче попадает в силок. С любовью дело обстоит как с игрой: самое разумное – преподать заранее все ее хитрости не для того, чтобы пускать их в ход, но чтобы обезопасить себя от них. Если у вас когда-нибудь будут дочери, пусть себе на здоровье читают.

Так вот две пастушки беседовали тайком. Психея сидела в двух шагах от них, скрытая листвой. Младшая сестра сказала старшей:

– Прошу тебя, сестрица, утешь меня: я уж не кажусь себе такой красивой, как раньше. Не находишь ли ты, что присутствие Психеи словно изменило что-то в нас обеих? До ее прихода я с удовольствием смотрела на себя в зеркало, теперь я больше не испытываю его.

– И не смотришься больше, – добавила старшая.

– А между тем, смотреться-то нужно: без этого не принарядишься как следует. Или, по-твоему, девушка, как цветок, располагает свои листья, не прибегая к помощи зеркала? А вдруг я встречу человека, которому не придусь по вкусу?

– Встретишь в этой пустыне! – вскричала старшая. – Это же просто смешно!

– Я понимаю, – возразила младшая, – что это весьма сомнительно, однако же не вполне невозможно. У Психеи, да и у нас тоже, нет крыльев, а между тем мы с нею встретились. Но раз уж речь у нас зашла о Психее, что означают слова, вырезанные ею на моих буках? Почему отец просил ее не объяснять мне их? В чем причина ее непрерывных вздохов? Кто этот Амур, которого, по ее словам, она так любит?

– Это наверно ее брат, – заметила старшая.

– А я уверена, что нет, – опять вставила та, что была чуточку помоложе. – Скажи мне, стала ли бы ты так убиваться из-за брата?

– Или ее муж, – возразила сестра.

– Я тебя понимаю, – откликнулась младшая. – Но разве мужья являются на свет совсем готовые? И разве они не бывают сперва чем-то другим? Чем был Амур для своей жены прежде чем на ней жениться? Вот о чем я тебя спрашиваю.

– А этого я тебе не скажу, потому что мне запрещено говорить.

– Ты удивишься, – сказала молодая девушка, – узнав, что это мне уже известно. Слово это пришло мне самой на ум, хотя никто меня не учил ему: раньше, чем Амур стал мужем Психеи, он был ее возлюбленным.

– А что это значит – возлюбленный? – вскричала старшая. – Разве бывают на свете возлюбленные?

– Сколько душе угодно! – был ей ответ. – Разве сердце тебе это еще не сказало? Мое сердце вот уже полгода как только об этом и говорит.

– Ах ты, малышка! Если тебя услышат, без нотации не обойдется!

– А что плохого в том, что я говорю? – спросила юная пастушка. – Ах, милая сестра, – продолжала она, охватив ее шею руками, – расскажи, пожалуйста, о чем говорится в твоих книгах.

– Мне запрещено рассказывать.

– Вот потому-то мне так сильно и хочется знать, – продолжала младшая. – Я уже не ребенок и не желаю быть непосвященной. Я решила просить отца свести меня в один из ближайших дней в город; и первый же раз, как Психея начнет разговаривать сама с собой, что случается с ней нередко, когда она остается одна, я спрячусь где-нибудь поблизости и послушаю ее.

– В этом нет надобности, – громко сказала Психея из уголка, где пряталась. Затем она поднялась и подбежала к двум нашим пастушкам, которые бросились к ее ногам в таком смятении, что едва могли раскрыть рот, чтобы попросить у нее прощения. Психея поцеловала их, взяла за руки и, усадив рядом с собой, заговорила так:

– Вы не сказали мне, красотки, ничего обидного. А ты, – добавила она, обращаясь отдельно к младшей из сестер и еще раз целуя ее, – увидишь сейчас, как рассеются все твои сомнения. Твой отец просил меня этого не делать, но раз принятые им меры осторожности оказались бессильными и природа уже научила вас слишком многому, я скажу, что на свете в самом деле существует одна очень приятная и вкрадчивая порода людей с весьма мягкими манерами, стремящаяся лишь к тому, чтобы нам нравиться, и действительно нам нравящаяся; у них нет ничего особенного ни в складе лица, ни в его выражении, и тем не менее мы находим их лица более прекрасными, чем лица всех остальных людей в мире. Когда дело доходит до них, наши братья и сестры перестают для нас что-нибудь значить. Народ этот рассеян по всей земле под именем возлюбленных. Описать в точности, каковы эти возлюбленные, – вещь немыслимая: в иных краях они белы, в иных – черны. Сам Амур не гнушается быть одним из них. Этот бог был моим возлюбленным до того, как женился на мне; и вас очень бы удивило, если бы вы только знали, как устроен мир, что, став моим мужем, он не перестал быть возлюбленным. Но сейчас я его утратила.

И, в заключение своего признания, Психея поведала им свое любовное приключение и гораздо более подробно, чем рассказала о нем старику. Закончила она так:

– Я вам рассказала всю эту историю, чтобы вы могли хорошенько ее обдумать и руководствоваться ею в жизни. Я не хочу сказать, что мои невзгоды, происходящие от необычайных причин, должны послужить примером вам, простым пастушкам, и отвратить вас от страсти, самые муки которой суть наслаждение: как станете вы противиться могуществу моего мужа? Ведь все, что дышит, склоняется перед ним. Хотя и встречаются сердца, стремящиеся освободиться от этой повинности, в свой час наступает черед и для них. Я еще помню время, когда не знала такого принуждения: спала спокойно, никто не слышал моих вздохов, не видел моих слез, и я не была тогда счастливее, чем нынче. Такое бесстрастное благополучие не столь уж завидно, как полагает ваш отец; философы к нему жадно стремятся, а мертвые обретают его без всякого труда. И не верьте тому, что говорят о любящих поэты: по их уверению, влюбленные проводят лучшие свои годы в мучениях. Что из того? Ведь в любовных муках прекрасно то, что их докука никогда не переходит в скуку. Все, что вам надлежит сделать, это удачно выбрать и притом раз навсегда: девушка, любящая лишь одного мужчину, не подвергнется порицанию, если только ею руководят порядочность, благоразумие и честность и если она не переходит известные границы, то есть делает вид, что не переходит. Когда ваши любовные дела будут идти плохо, плачьте, вздыхайте, приходите в отчаяние и старайтесь только, чтобы это не было слишком заметно. А когда они идут хорошо – пусть это будет еще менее заметно, если только вы не хотите, чтобы в дело вмешалась зависть и отравила своим ядом ваше блаженство, как это случилось на ваших глазах со мною. Я считаю, что оказала вам большую услугу, дав вам такой совет, и не понимаю вашего отца. Он отлично знает, что вы не останетесь в неведении. Так чего же он ждет? Чтобы ваш собственный опыт научил вас уму-разуму? По-моему, лучше учиться на чужом опыте. Пусть же он разрешит вам обеим подобное чтение, я непременно с ним об этом поговорю.

Психея выступила в защиту своего супруга и, быть может, без этого она бы не внушила обеим девушкам столь сильных чувств. Обе слушали ее, как посланницу небес. После этого между тремя красотками состоялось тайное совещание относительно дел нашей героини. Психея спросила пастушек, что они думают о ее судьбе и как, по их мнению, должна она держать себя дальше. Сестры попросили разрешить им из почтения промолчать и не говорить прямо своего мнения: им не подобает, заявили они, прямо высказываться об участии богини. Какого совета может она ждать от двух молоденьких девушек, до сих пор видевших лишь свое стадо?

Но наша героиня так настаивала, что старшая, наконец, объявила, что она вполне одобряет покорность и раскаяние Психеи, и прибавила, что она советует ей продолжать в том же духе; это никак ей не повредит, а, напротив, весьма поможет. Совсем ее разлюбить муж никак не мог: его упреки и заботливость, с какою он старался помешать ей умереть, даже самый его гнев – все это бесспорные тому свидетельства; он просто-напросто хочет заставить ее подороже купить его милости, чтобы она больше ценила их.

Совсем другого мнения была младшая сестра, разразившаяся нападками на Амура. Где разум у этого бога? Где были его глаза, когда он равнодушно взирал на тоскующую у ног его царскую дочь и царицу красоты, и все лишь из-за того, что у нее явилось желание его увидеть? Разве это достаточная причина, чтобы бросить жену и наделать столько шума? Будь он уродлив, у него еще была бы причина сердиться. Но так как он прекрасен, ему просто хотели доставить этим удовольствие. Такое любопытство не только не подлежит осуждению, а, наоборот, заслуживает похвалы, ибо оно проистекало от избытка любви.

– Послушайтесь меня, госпожа, потерпите немного – и ваш муж вернется. Я не знаю ни божеской, ни человеческой природы, но я сужу о других по себе и думаю, что все созданы более или менее одинаково: если нам с сестрой случается поссориться и если я после этого стараюсь казаться холодной и равнодушной, она ходит за мной по пятам, а если она упрямо стоит на своем, я иду на всякие уступки.