Текст книги "Любовь Психеи и Купидона"

Автор книги: Жан де Лафонтен

Отсутствие поклонников у особы, обладающей такими достоинствами, какими обладала Психея, было сочтено чудом и вызвало у народов Греции страх – не приключилось ли с ней чего-то поистине ужасного. В самом деле, тут было чему подивиться. Царство Купидона, как и царство Вод, с незапамятных времен подвержено переменам, но ничего подобного никогда еще не случалось, по крайней мере в тех краях, где жила Психея. Если бы она была только прекрасна, ее одиночество не показалось бы таким удивительным; но, как я уже сказал, она отличалась не одной лишь красотой – ее нельзя было упрекнуть в отсутствии хотя бы одного из тех совершенств, какие необходимы женщине, чтобы вселять любовь. Ее находили тысячу раз достойной любви и не видели около нее ни одного влюбленного.

Дав людям вдоволь натолковаться об этом чуде, Венера объявила, что виновница его – она сама; что таким путем, с помощью сына, она осуществила свою месть; что родители Психеи должны приготовиться к новым бедам, ибо ее ненависть к Психее будет длиться до конца жизни царевны или по меньшей мере до тех пор, пока не увянет ее красота; что тщетно будут они склоняться у алтарей богини и совершать жертвоприношения: единственная жертва, способная ее умилостивить, – это сама Психея.

Однако приносить Венере такую жертву никто не собирался; более того, нашлись люди, которые стали нашептывать красавице, что возбудить ревность Венеры – немалая честь и что женщина, сумевшая вызвать зависть у богини, особенно у такой богини, как Венера, не может быть названа очень уж несчастной.

Психее было бы приятнее выслушать такие любезности из уст влюбленного. Хотя гордость и запрещала ей выказывать свое огорчение, она то и дело тайком плакала. «Что сделала я сыну Венеры? – говорила она себе. – И что сделали ему мои сестры, что они так счастливы? У них сколько угодно поклонников. А я, которая воображала себя самой желанной, теперь утратила их всех до одного! На что мне тогда моя красота? Боги, давшие мне ее, не так уже щедро одарили меня, как полагают некоторые. Я готова вернуть им их дар, лишь бы они оставили мне хоть одного поклонника. Нет такой невзрачной девушки, у которой бы его не было; только одна Психея не может никого осчастливить – видно, она настолько жалка, что не в силах удержать за собой сердца тех, кого послал ей случай. Как мне показаться на людях после такого позора? Беги, Психея! Скройся в какой-нибудь пустыне: раз боги не создали тебя для любви, значит, они не хотят, чтобы люди видели тебя!»

Так сетовала она о своей судьбе, а ее родители скорбели не меньше, чем она сама. Не в силах примириться с мыслью, что дочь их так и останется незамужней, они были вынуждены прибегнуть к помощи оракула. Вот ответ, который они получили вместе с пояснениями, исходившими от жрецов.

 
Судьба чудовищу отдаст Психею в жены.
Утеха для него – терзать сердца людей,
И слезы жадно пить, и жадно слушать стоны,
Вносить смятенье в мир, смущать покой семей.
Оно, свирепое, по всей вселенной мчится
С горящим факелом раздора и войны.
Трепещут небеса, земля его страшится
И Стикса[13]13
  Стикс – в мифологии – одна из рек царства мертвых.


[Закрыть] берега ему подчинены.
Поджечь иль отравить – забава для злодея.
В цепях и стар и млад – на всех клеймо раба.
Пусть ласкою своей его смягчит Психея:
Судили так Амур, и боги, и судьба.
Ведите же ее на тот утес печальный,
Где ждет красавицу чудовищный жених,
И, шествуя, обряд свершайте погребальный:
Она умрет для вас и для сестер своих.
 

Читатель представляет себе изумление и печаль, вызванные таким ответом. Отдать Психею во власть чудовища! Неужели это справедливо? Понятно, что родители Психеи долго колебались, не зная, следует ли им повиноваться приказанию оракула. Не говорю уже о том, что место, куда им надлежало доставить дочь, не было точно указано. О какой горе говорили боги? Где она – в Греции или в Скифии? Под знаком Медведицы или в знойной Африке, где, как говорят, можно встретить самые различные чудовища? Как решиться покинуть такую нежную красавицу на скале, среди гор и пропастей, оставив ее на волю самого ужасного существа, какое знает природа? И как вообще отыскать это роковое место?

С помощью таких доводов добрые родители Психеи пытались спасти дочь, но она сама убедила их подчиниться оракулу.

– Я должна умереть, – заявила она отцу, – ибо не подобает простой смертной, как я, тягаться с матерью Купидона. Чего вы добьетесь, сопротивляясь ей? Ваше непослушание навлечет на вас еще более суровую кару. Какова бы ни была моя участь, я утешусь уже тем, что не буду больше причиной ваших слез. Освободитесь от Психеи, чье исчезновение принесет вам счастливую старость! Не препятствуйте небу покарать виновную, к которой вы питали любовь и которая так плохо вознаграждает вас за тревоги и заботы о ней, доставленные ею вам, когда она была ребенком.

Пока Психея говорила все это, старик отец глядел на нее сквозь слезы и отвечал лишь вздохами. Но скорбь его была ничто в сравнении с отчаянием его супруги, которая то металась с растрепанными волосами по храмам, то осыпала проклятиями Венеру, то прижимала Психею к груди и уверяла, что скорей умрет, чем допустит, чтобы у нее отняли дочь и отдали ее чудовищу. Тем не менее пришлось смириться и ей.

В те времена оракулы имели над людьми необычайную власть. Человек нередко сам упреждал свою беду, лишь бы не показалось, что оракул мог солгать, – так сильны были предрассудки у первых людей! Трудность заключалась лишь в одном: как узнать, на какую гору надо отвезти Психею?

Несчастная девушка устранила и это сомнение.

– Посадите меня, – сказала она, – в повозку без вожатого и проводника, и пусть лошади везут меня, куда им вздумается: случай направит их в надлежащее место.

Я не хочу сказать, что наша красавица, умевшая найти выход из всякого положения, смотрела на дело подобно многим другим девушкам, считая, что лучше получить злого мужа, чем совсем никакого. Мне кажется, примириться со своей судьбой ее заставило не что иное, как отчаяние.

Как бы то ни было, решено было тронуться в путь. Чтобы выполнить все веления оракула, шествию придали вид похоронной процессии. Наконец, оно двинулось. Психея отправилась в дорогу, сопровождаемая своими родителями. Вот она сидит на колеснице из слоновой кости, облокотись на стоящую рядом с ней урну и склонив голову на грудь матери, меж тем как отец шагает рядом и при каждом шаге тяжело вздыхает, а за ним следует множество людей в траурных одеяниях и толпа жрецов, совершающих похоронные обряды и жертвоприношения. В руках у жрецов высокие сосуды и свирели, под звуки которых они тянут свои унылые песнопения.

Соседние племена, дивясь необычному зрелищу, не знали, что и подумать. Те из них, по чьей земле проходило шествие, примыкали к нему и следовали до границы своих владений, распевая гимны во славу их юной богини Психеи и устилая путь ее розами, хотя распорядители похорон и кричали им, что, действуя так, они наносят оскорбление Венере. Тщетные усилия! Эти добросердечные люди не могли сдержать свое рвение.

После нескольких дней дороги, когда путники уже начали сомневаться в правдивости оракула, они, огибая какую-то очень высокую гору, были поражены тем, что их свежие и недавно накормленные лошади вдруг круто остановились и, несмотря на все понукания, не двигались с места. Крики и плач возобновились – все решили, что это и есть та гора, которую имел в виду оракул.

Психея сошла с колесницы и, заняв место между отцом и матерью, в сопровождении всех остальных, вошла в небольшую весьма приятную на вид рощу. Но не успели путники углубиться в лес, идя все время в гору, и на тысячу шагов, как очутились в скалистой местности, населенной всякого рода драконами. Если не считать этих ее обитателей, местность была настоящей пустыней и притом самой ужасной в мире: вокруг ни деревца, ни травинки, ни тени – ничего, кроме островерхих утесов, нависавших над головами, лишенных какой-либо опоры и грозивших вот-вот обрушиться и раздавить путника. Некоторые из них были во многих местах изрыты горными потоками и служили убежищем для гидр – животных, весьма распространенных в этих краях.

Все замерли, охваченные таким ужасом, что если бы не необходимость покориться судьбе, они тотчас же вернулись бы домой. Итак, они стали взбираться на гору. Однако чем больше они приближались к верхушке, тем круче становилась дорога. Наконец, после множества поворотов тропинки, они оказались у подножия гигантского утеса на самом гребне горы. Тут-то и решено было оставить несчастную девушку.

Описать, до чего дошла общая скорбь, не в моих силах.

 
И красноречия высокое искусство
Бессильно выразить в словах такие чувства.
Ужасен этот миг прощанья: для него
Молчанье скорбное пристойнее всего.
Нет, я не расскажу, как плакала Психея,
Как материнский вопль при расставаньи с нею,
Стократ повторенный могучим эхом скал,
Протяжным рокотом в ущельях пробежал.
Пусть избавления от гибельной невзгоды
У солнца молит мать, у звезд, у всей природы, —
К ее моленьям глух немилостивый рок,
Расстаться навсегда приходит страшный срок.
От сердца матери Психею оторвали,
И Солнце, помрачнев от гнева и печали,
Старается быстрей уйти за океан
И принести рассвет народам новых стран.
Еще угрюмей стал весь это край нагорный.
Нисходит тихо ночь на колеснице черной,
И тайным трепетом широкий мир объят.
 

Немалой была и доля участия, которое во всем этом принимала Психея. Читатель представляет себе, каково девушке, брошенной в полном одиночестве среди ужасной пустыни, да еще ночью! Все рассказы о духах и привидениях сразу припомнились ей. Она едва решалась раскрыть рот, чтобы всхлипнуть.

В таком вот состоянии, полумертвая от страха, она вдруг почувствовала, что какая-то сила подняла ее на воздух. Психея подумала, что ей пришел конец: некий демон унесет ее в края, откуда нет возврата. На самом же деле это был Зефир, который сразу рассеял ее страхи, сообщив, что ему приказано похитить ее и доставить к жениху, предсказанному оракулом, и что он, Зефир, состоит на службе у ее супруга. Психее было очень приятно то, что рассказал ей Зефир: он одно из самых любезных божеств. Верный служитель Купидона, с усердием исполняя желания своего господина, вознес ее на вершину горы. Перенесенная им по воздуху с превеликим для нее удовольствием, которым она, впрочем, предпочла бы насладиться в другое время, Психея внезапно очутилась во дворе великолепного дворца. Наша героиня, уже начавшая привыкать к необыкновенным приключениям, овладела собой и принялась рассматривать этот дворец при свете факелов, столь ярко освещавших окна, что небо, где пребывают боги, никогда, еще не было так озарено.

Пока Психея взирала на все эти диковины, на пороге дворца появилась толпа нимф, и самая представительная из них, отвесив Психее глубокий поклон, приветствовала ее краткой речью, которой та вовсе не ожидала. Однако она сумела с достоинством выйти из затруднительного положения. Первое, о чем она осведомилась, было имя властелина этих прелестных мест; затем она, естественно, выразила желание его увидеть. Нимфы ответили на это несколько уклончиво и проводили ее в прихожую, откуда открывался вид, с одной стороны, на двор, с другой стороны, на сады. Психея нашла, что прихожая не уступает в роскоши прочим помещениям дворца. Из прихожей ее провели в залы, которые, казалось, украсило само великолепие: каждая из них неизменно затмевала блеском предыдущую. Наконец, наша красавица прошла в помещение, где для нее была приготовлена баня. Тотчас же нимфы принялись раздевать ее и всячески ей прислуживать. Психея сначала немного противилась, но потом отдала свою особу в полное их распоряжение. Выйдя из бани, она позволила облачить, себя в брачные одежды. Пусть читатель сам представит себе их изящность, а я лишь уверю, что на отделку их пошло более чем достаточно брильянтов и других драгоценных камней. Правда, это была работа фей, за которую обычно платить не приходится. Психея изрядно обрадовалась, почувствовав себя такой нарядной: она долго любовалась своим отражением в зеркалах, которых в помещении было сколько угодно.

Тем временем в соседней зале накрыли столы и расставили на них амброзию всевозможных сортов, амуры же принялись разносить наполненные нектаром чаши. Психея кушала мало. После трапезы где-то под потолком зазвучали лютни и голоса, причем ни певцов, ни инструментов не было видно. Музыка оказалась столь сладостной и чарующей, словно ее исполняли Орфей или Амфион[14]14
  Орфей и Амфион – в мифологии – певец-кифаред и певец-лирник, чье искусство обладало магической силой.


[Закрыть].

Одна песня особенно восхитила Психею. Вот ее слова, которые я привожу на нашем языке, постаравшись перевести их как можно лучше.

 
Амур везде царит, непобедим.
Смирись и ты, прелестная Психея.
Заискивают боги перед ним —
Всех их даров огонь его милее.
Для юных – высшее блаженство в нем.
Люби, люби, нет смысла в остальном.
 
 
Да, без любви уборы и венцы
Надоедят и не спасут от скуки.
К чему тогда фонтаны и дворцы?
Всех их милей огонь любовной муки.
Для юных – высшее блаженство в нем.
Люби, люби, нет смысла в остальном.
 

Как только пение прекратилось, Психее было доложено, что теперь ей пора и отдохнуть. Тут ею овладело легкое беспокойство, смешанное с безотчетным страхом, который девушки обыкновенно испытывают в день своей свадьбы. Психея, однако, решила подчиняться всему, что ее заставляли делать. Ее уложили в постель и оставили одну, а через мгновение тот, кто должен был стать ее властелином, вошел в спальню и приблизился к Психее. То, что они говорили, равно как и другие, еще более существенные подробности, остались для всех тайной. Однако на другой день нимфы улыбались, поглядывая на Психею, которая краснела, видя, что они смеются. Впрочем, это не особенно смущало нашу красавицу, и она казалась нисколько не печальнее, чем обычно.

Психее не понравилось в первой брачной ночи только одно: супруг покинул ее до рассвета, сказав, что в силу важных причин он не может ей открыться, просит ее сдержать свое любопытство и не пытаться увидеть его. Разумеется, любопытство ее от этого лишь усилилось. «Какие могут у него быть причины? – спрашивала себя юная супруга. – Почему он так прячется от меня? Видимо, оракул сказал правду, рисуя его нам как некое грозное существо. Однако, судя по нежности его рук и голоса, его никак нельзя назвать чудовищем. Но боги никогда не лгут. У моего мужа, вероятно, есть какой-нибудь большой телесный недостаток. Если это так, я, должно быть, очень несчастна!» Эти мысли омрачили на время радость Психеи, но ей удалось все же прогнать их и не отравлять ими сладость брачных радостей.

Как только ее супруг удалился, Психея отдернула занавеси на окнах. Еще только светало. В ожидании утра наша героиня задумалась о своих приключениях, особенно о том, что произошло с ней ночью. Хотя, по правде сказать, это последнее отнюдь не казалось ей особенно страшным, Психею не покидала мысль об удивительном муже, который не желает, чтобы его видели. Психея так углубилась в свои размышления, что забыла минувшие невзгоды, вчерашние страхи, прощание с отцом и матерью, как и вообще их обоих, и на этом уснула. Во сне супруг предстал ей в образе юноши лет пятнадцати-шестнадцати, прекрасного, как сам Амур, и похожего на бога. Преисполнившись восторга, красавица целует его; он хочет ускользнуть, она кричит, но никто не приходит ей на помощь. «Каков бы ты ни был, ты бог. Я держу тебя в своих объятиях, о прелестный супруг мой, и буду любоваться тобой, сколько пожелаю». От глубокого волнения она проснулась, и у нее осталось лишь воспоминание о сладкой мечте. Вместо юного супруга Психея, видела вокруг одни украшения и позолоту, а это было не то, чего она искала. Тревога снова охватила ее, но сон сжалился над ней, и ею вновь овладели его чары. Так закончилась ее первая брачная ночь.

Так как был уже поздний час, нимфы вошли к ней и застали ее еще спящей. Ни одна из них не спросила Психею о причине ее сонливости и о том, как она провела ночь; они спросили ее только, не угодно ли ей встать и как она желала бы нарядиться. С этими словами они показали ей множество всяких одежд, по большей части весьма роскошных. Психея выбрала самую простую из них, торопливо поднялась и позволила себя одеть, всем своим видом показывая, как ей не терпится познакомиться с чудесами дворца. Ей показали все комнаты. Не было ни одного уголка, ни одной каморки, куда бы она ни заглянула и где бы ни обнаружила чего-либо достойного удивления. Затем она прошла на балконы, откуда нимфы показали ей весь дворец и – насколько девушки способны разбираться в таких вещах – описали ей его архитектуру.

Тут Психея вспомнила, что не рассмотрела как следует некоторые гобелены, и вернулась обратно в покои: как все молодые особы, она хотела увидеть все сразу, но не знала, на чем ей остановить внимание. Нимфы едва поспевали за нею – так быстро, подгоняемая нетерпением и любопытством, перебегала она из комнаты в комнату, торопливо осматривая диковины дворца, где силою чар было собрано все, нигде больше не виданное и, казалось бы, немыслимое.

 
Там гладкий мрамор стен белее алебастра,
Порфиром выстланы узорные полы,
Дорических колонн там высятся стволы,
На них – Ионии изящные колонны,
На тех – коринфский строй, роскошный, изощренный.
И вот, трехъярусный высокий этот лес
Все здание дворца возносит до небес.
А меж колоннами, как образы живые,
Сияют статуи прекрасные, нагие
Всех Клеопатр и Фрин[15]15
  Фрина – греческая гетера, прославившаяся своей красотой и служившая натурщицей скульптору Праксителю и художнику Апеллесу (см. прим. I, 21 и II, 12).


[Закрыть], богоподобных жен,
Которыми герой храбрейший побежден.
Красавиц царственных, что Грецией воспеты,
И тех, о ком всегда нам говорят поэты,
О ком сейчас любой расскажет наш роман,
Застыли мрамором черты и дивный стан.
Из книги Тассовой Армида-чаровница[16]16
  Армида – героиня поэмы Тассо (1544–1595 гг.) «Освобожденный Иерусалим», волшебница.


[Закрыть]
И Анжелика[17]17
  Анжелика – героиня поэм Боярдо (1434–1494 гг.) «Влюбленный Роланд» и Ариосто (1474–1533 гг.) «Неистовый Роланд».


[Закрыть] с ней, и дивная царица,
Что мужа бросила для принца-пастуха[18]18
  «Царица, что мужа бросила для принца-пастуха» – героиня «Илиады» Елена Прекрасная, жена спартанского царя Менелая, похищенная троянским царевичем Парисом, который в юности пас стада.


[Закрыть]
И ввергла мир в войну, не убоясь греха.
Но краше всех себя меж них нашла Психея.
Владычицы сердец владычицей своею
Признать ее хотят. И, тайно возгордись,
Она от статуи отвесть не может глаз,
Но вот черты свои находит в новой славе:
Они и в мраморе, и в драгоценном сплаве,
И, труд Арахниных[19]19
  «Арахниных учеников» – в античной мифологии Арахна, дерзнувшая состязаться с Афиной в ткаческом искусстве, была превращена в паука – вечного ткача.


[Закрыть] учеников – ткачей,
Картины тканые здесь говорят о ней.
На них вокруг нее цветы, зефиры, птицы,
Шалят ребячливых амуров вереницы.
Хариты юные[20]20
  Xариты (рим. Грации) – Эфросина, Аглая и Талия, богини красоты, олицетворяющие женскую прелесть.


[Закрыть], у нежных сидя ног,
Из лавров и из роз сплетают ей венок.
Ну, словом, статуи, полотна, гобелены —
Всё украшает лик чудесный, неизменный,
Не говоря уже про глубь зеркал и вод,
Которым новую он прелесть придает.
 

Особенно привлекли нашу красавицу галереи. Здесь редкостные изделия, картины и бюсты работы не то что Апеллеса[21]21
  Апеллес – знаменитый живописец древности (вторая половина IV в. до н. э.).


[Закрыть] и Фидия[22]22
  Фидий – знаменитый афинский скульптор V в. до н. э. Руководитель работ по строительству Парфенона, создатель статуй Афины Градозащитницы и Зевса Олимпийского.


[Закрыть], но самих фей – наставниц этих великих художников – составляли коллекции, ослепившие Психею, пленявшие, чаровавшие, восхищавшие и повергавшие ее в такой экстаз, что, переходя от одной крайности к другой, она то чуть не падала с ног, то подолгу замирала на месте, похожая на самую прекрасную статую этого дворца.

Из галерей она снова вернулась в самый дворец, где ей захотелось еще полюбоваться его роскошью, драгоценной мебелью, обстановкой, всевозможными гобеленами и иными мастерскими изделиями, созданными под руководством самой дочери Юпитера. Особенно поразило Психею разнообразие в убранстве и в расположении каждой из комнат: например, порфировые колонны в альковах (не удивляйтесь этому слову, читатели, – я хорошо знаю, что «альков» – создание нашего времени. Но разве замысел его не мог уже в те времена зародиться в воображении фей? И не заимствовано ли это понятие испанцами – или, если хотите, арабами – из какого-нибудь описания того дворца, о котором у нас идет речь?) с капителями по большей части из коринфской меди. Прибавьте к этому еще золоченые балюстрады вокруг. Что касается покрывал на постелях, то они были либо расшиты жемчугом, либо такой тонкой работы, что ткань уже не имела значения. Само собой понятно, что я не обойду молчанием ни гардеробные при спальнях с их мозаичными столиками, ни вазы, столь же примечательные как по материалу, так и по росписи, – словом, предметы, превышающие ценностью все, что есть на свете. Если бы я захотел описать вам четвертую часть тамошних чудес, у вас, наверно, не хватило бы терпения слушать, ибо в конце концов приедается решительно все, даже самые прекрасные вещи.

Расскажу вам еще лишь об одном произведении – о серии золотистых гобеленов, на которую нимфы обратили особое внимание Психеи не столько вследствие их замечательного выполнения, сколько по причине того, что на них было изображено. Этот сложный гобелен состоял из шести ковров.

 
Кипел на первом бой стихийных сил:
Из хаоса вставали волны моря,
На волны эти смерчем алых крыл
Огонь бросался, с их гордыней споря.
 
 
Неподалеку в той же гущине
Томился воздух, сдавленный землею.
Так предавались яростной войне
Огонь, и воздух, и земля с водою.
 
 
А что ж Амур? Над хаосом летя
И превзойдя уменьем и сноровкой
Всех мудрецов, чудесное дитя
Сумбур его распутывает ловко.
 
 
Циклоп влюбленный выткан на втором,
Пленить желая нимфу молодую,
Впервые в жизни чешет гребешком
Он волосы и бороду густую.
 
 
Пусть от него, смеясь, бежит она.
Амур настиг ее в одно мгновенье.
Она с циклопом в роще, и нежна,
И просит у косматого прощенья.
 

На третьем был изображен Купидон, сидевший на колеснице, которую влекли тигры. Позади нее маленький амур вел на поводу четырех великих богов – Юпитера, Геркулеса, Марса и Плутона, которых подгоняли другие маленькие божества, направлявшие их шаги по своему усмотрению. Четвертый и пятый ковры изображали могущество Купидона на иной лад; а на шестом этот бог, гордящийся своей властью над вселенной, низко склонялся перед женщиной небывалой красоты, весь вид которой говорил о ее чрезвычайной юности. Это, в сущности, все, что можно было о ней сказать, ибо лица ее не было видно: она в эту минуту как раз отвернула его в сторону, видимо желая освободиться от бесчисленного множества амуров, ее окружавших. Мастер придал богу весьма почтительную позу, в то время как Игры и Шутки, его сопровождавшие, тайком посмеивались над ним и пальцами показывали друг другу, что их владыка попал в западню. На кайме гобеленов было множество детских фигур, играющих дубинками, перунами и трезубцами, кое-где, кроме того, свисали, как трофеи, гроздья браслетов и иных женских украшений.

Нашу красавицу особенно порадовало то, что среди этого великого множества всяких предметов она повсюду находила свое изображение – то в виде портрета, то в виде статуи, то в каком-либо другом виде. Казалось, этот дворец – храм, а Психея – богиня, которой он посвящен.

Опасаясь, как бы один и тот же предмет, предлагаемый столь часто взорам Психеи, не наскучил ей, феи постарались всячески разнообразить его, ибо, как вы знаете, воображение их весьма богато. В одной из комнат фантазия фей представила Психею в виде амазонки, в других – как нимфу, пастушку или охотницу, как гречанку или персиянку, – словом, на тысячу разных ладов и с такою приятностью, что красавица наша почувствовала желание быть такою на деле – сегодня в одном облике, завтра в другом, скорее ради шутки и забавы, чем для какой-либо иной цели, ибо красота ее не нуждалась в добавочных ухищрениях. Все это вызывало восторженные похвалы нимф и доставляло огромное и величайшее наслаждение «чудовищу», то есть ее супругу, располагавшему тысячью способов созерцать ее, не обнаруживая себя. Таким образом, она была то императрицей, то простой пастушкой – всем, чем хотела. Нимфы же твердили ей, что она хороша во всех нарядах, в чем сама она себе не признавалась. «Ах, если бы мой муж видел меня в таком уборе!» – восклицала она нередко, оставшись одна. Возможно, что в такую минуту супруг видел ее из какого-нибудь места, где сам оставался незримым. Помимо наслаждения, доставляемого ему возможностью на нее взирать, он наслаждался тем, что узнавал все ее тайные мысли и высказанное вслух желание, в котором любовь занимала по меньшей мере столько же места, как и высокое мнение о самой себе. Короче говоря, не проходило и дня, чтобы Психея не переменила свой наряд.

– Как! Она каждый день меняла наряды! – вскричал Акант. – Да ведь это истинный рай для наших дам!

Другие согласились со справедливостью его замечания, и среди них: не нашлось ни одного, который не пожелал бы подобного счастья для какой-нибудь своей приятельницы. Все обменялись на этот счет своими соображениями, после чего Полифил продолжал рассказ.

Наша героиня посвятила весь первый день осмотру дворца, а под вечер вышла прогуляться во двор и по саду, откуда некоторое время обозревала фасады здания, восхищаясь его величавостью, пышностью и прелестью, соразмерностью и гармонией его частей. Я описал бы вам его, будь я более сведущ в архитектуре. Но раз уж я так мало в ней смыслю, вообразите себе сами дворец Аполлидона[23]23
  Дворец Аполлидона – чудесный замок, созданный волшебником Аполлидоном, персонажем из рыцарского романа «Амадис Галльский».


[Закрыть] или Армиды, для меня этого будет достаточно. Что касается садов, то представьте себе сады Фалерины[24]24
  Сады Фалерины – сад волшебницы Фалерины из комедии Кальдерона «Сад Фалерины».


[Закрыть]: они дадут вам понятие о здешних цветниках.

 
Пускай на память вам придут
Во[25]25
  Во – здесь подразумевается парк в поместье покровителя Лафонтена Фуке в Во-ле-Виконт близ Мелена.


[Закрыть], Лианкур[26]26
  Лианкур – замок Лианкур близ Клермона (департамент Уазы).


[Закрыть] и их наяды,
Ну, и прибавить можно тут
Рюэль[27]27
  Рюэль, или Рюэйль – загородный дворец кардинала Ришелье между Парижем и Сен-Жерменом.


[Закрыть] и все его каскады.
Затем вообразите: бьет
За водометом водомет
В лазурь небес струей высокой,
Каналы тянутся далеко,
По берегам цветут нездешней красоты
Деревья мирт и роз – деревья, не кусты.
За полосою полоса,
Да здесь их целые леса,
Леса, где круглый год слышны,
Как в мае, трели Филомелы.[28]28
  Филомела – в античной мифологии – царевна, превращенная в соловья, иносказательно – соловей.


[Закрыть]
У нас же всё она отпела,
Едва пришел конец весны.
В дубравах сказочной страны
Немало и других певуний голосистых,
Но не бывает там зловещих хищных птиц,
Цветы алеют у криниц,
Амур царит в пещерах мглистых.
Здесь нимфы резвые живут,
Но дружбу с нимфами ведут
Одни лишь кроткие зефиры:
Отсюда изгнаны сатиры —
Долой поклонников таких!
Они Психее нежной гадки:
Противно ей и видеть их
И вспоминать про их повадки.
С Помоной[29]29
  Помона – одна из римских богинь плодородия.


[Закрыть] в рощах золотых
Роскошеством даров своих
Всегда соперничает Флора,
Никак не разрешить им спора,
И льют они поток щедрот
Сюда четыре раза в год.
Работать на полях не нужно,
Всё зеленеет, зреет дружно,
И надо всем свежи, легки
Блаженно дышат ветерки.
 

Психея сначала гуляла только по саду, не решаясь забираться в лес, хоть ее и уверяли, что она может встретить там лишь дриад, но ни одного фавна. Затем, однако, она стала смелее.

Однажды, привлеченная красотой какого-то ручейка, она незаметно для себя устремилась вверх по его извилистому руслу. Блуждая так, она добралась до его истока. Им оказался довольно просторный грот, где в водоем, созданный руками природы, стекала по каменному ложу серебряная струйка воды, навевавшая своим журчанием сладостный сон.

Психея не удержалась и вошла в грот. Пока она осматривала его уголки, свет, который все время ослабевал, вдруг совершенно померк. Тут было от чего затрепетать, но Психея просто не успела испугаться: ее сразу же успокоил хорошо ей знакомый голос – то был ее супруг. Он приблизился к ней, усадил ее на – замшелую скамью, поцеловал ей руку и, опустившись к ее ногам, сказал со вздохом:

– Значит, лишь красоте ручейка обязан я столь приятной встречей? Но зачем я обязан ею не любви? Ах, Психея, Психея! Вижу я, что моя страсть и твоя юность еще не столковались между собой. Если бы ты умела любить, то искала бы тишины и одиночества более усердно, чем ты теперь избегаешь их. Ты стремилась бы в дикие пещеры и скоро усвоила бы, что из всех мест, где приносятся жертвы богу влюбленных, ему милей всего те, где можно приносить ему такие жертвы тайком. Нет, ты меня не любишь!

– Но кого же, по-твоему, должна я любить? – спросила Психея.

– Мужа, – был ей ответ, – которого ты представляешь себе таким, каким желаешь, и которому можешь приписать такую красоту, какая тебе угодна.

– Да, но она, быть может, не соответствует действительности, – возразила красавица. – Тут открывается большой простор для фантазии. Я слышала, что не только каждый народ, но и каждый человек имеет свои особые пристрастия. Амазонка вообразила бы себе мужа, красота которого может привести женщину в трепет, – мужа, подобного Марсу, ну, а я вообразила бы себе супруга, похожего на Амура. Женщина меланхолическая наделила бы своего избранника серьезным характером; я же, склонная к веселью, представила бы себе его весельчаком. Думаю, что тебе было бы приятно, если бы я мысленно наградила тебя хрупкой красотой, хотя, возможно, была бы неправа.

– Как бы то ни было, – заметил муж, – ты, наверно, не дожидалась этой минуты, чтобы наделить своего супруга соответствующим обликом. Прошу, скажи мне, на кого я похож?

– В моем представлении, – продолжала красавица, – выражение твоего лица исполнено нежности, но в такой же мере и лукавства: тонкие черты лица, улыбающиеся и живые глаза, вид возмужалый и вместе с тем юный, на этот счет невозможно ошибиться. Но я не знаю, эфиоп ты или грек; когда я наделяю тебя совершенной красотой, мысль о том, что ты «чудовище», отравляет мне всю радость. Вот почему мне кажется, что было бы проще и лучше всего дозволить мне тебя увидеть.

Муж пожал ей руку и с великой нежностью прошептал:

– Это невозможно по причинам, которых я не могу тебе назвать.

– Тогда я тоже не могу тебя любить! – внезапно воскликнула Психея. Она сразу же пожалела об этом, тем более что слова, произнесенные ею, не соответствовали истинным ее мыслям. Но что поделать – сказанного слова не воротишь! Тщетно пыталась она загладить свою оплошность ласками: у ее мужа так сжалось сердце, что некоторое время он не мог вымолвить ни слова. Наконец, он прервал молчание вздохом, на который она сразу ответила таким же вздохом, но только слегка неуверенным. Ей припомнились слова оракула. Как примирить их со страстной нежностью, чувствовавшейся во всех словах и жестах ее супруга? Станет ли тот, кто отравляет, испепеляет, тот, для кого мука другого существа – лишь забава, – станет ли он вздыхать из-за случайно вырвавшегося слова? Это казалось нашей героине совершенно невероятным; и в самом деле, такая нежность со стороны чудовища была бы чем-то неслыханным. Вздохи сменились слезами, слезы – жалобами. Все это было весьма приятно нашей красавице; но так как он говорил слишком трогательные слова, она не могла этого долго выдержать и сначала зажала ему рот рукою, а затем своими устами и поцелуем, более убедительным, чем все речи в мире, уверила его в том, что, оставайся он невидимкой и каким угодно чудовищем, она все равно не перестанет его любить. Так закончилось их приключение в гроте, а за ним последовал ряд других в том же духе.

Наша героиня не забыла того, что сказал ее супруг. Мечты нередко увлекали ее в самые удаленные уголки прелестного парка, где она так отдавалась своим грезам, что ночь застигала ее раньше, чем она успевала добраться до дому. В таких случаях муж спешил к ней на своей окутанной сумраком колеснице и, усадив супругу рядом с собой, катал ее по саду под журчанье фонтанов. И снова сады оглашались уверениями, клятвами, страстными речами, порою прерываемыми поцелуем – не одним из тех, какими обмениваются муж и жена (что может быть более пресным?), но поцелуем влюбленных, у которых все радости еще впереди.