Текст книги "Любовь Психеи и Купидона"

Автор книги: Жан де Лафонтен

– Если ее муж, – говорила одна, – так же хорош собой, как богат, наша меньшая может похвалиться, что она счастливее даже супруги Юпитера. Зачем судьба дала ей такие преимущества перед нами? Неужели мы заслуживаем меньшего, чем эта взбалмошная девчонка? Разве мы не красивей и умней ее?

– Тебе следует знать, – подхватывала вторая, – за какого человека я вышла замуж. Ты всегда найдешь около него десяток врачей. Удивляюсь, как это он еще не укладывает их спать в свою постель; мне-то он не часто оказывает такую честь и лишь по соображениям государственной пользы; да и то каждый раз нужно, чтобы это разрешил ему эскулап.

– А мое положение еще хуже, ибо муж не только лишает меня нежностей, положенных мне по закону, но и расточает их другим особам. Если около твоего мужа всегда найдешь десяток врачей, то подле моего вертится два десятка любовниц, из которых каждая, по милости Люцины[32]32
  Люцина – у римлян богиня – покровительница деторождения.


[Закрыть], отличается плодовитостью. Царская семья стала у нас так обширна, что могла бы населить крупную колонию.

Вот так наши завистницы изливали друг другу свои скрытые обиды и помыслы.

Не прошло и месяца, как они предприняли второе путешествие. Родители весьма его одобрили, а мужья не выразили неудовольствия: это сулило им свободу от жен еще на несколько дней. Итак, жены трогаются в путь, оставляют свою свиту у входа в лес и добираются до подножия; скалы без всяких препятствий и без драконов. Зефир не предстает их глазам, но тем не менее незамедлительно берет их на свои крылья, хотя они

 
Бесовку-зависть привели с собой.
У них недаром дружба с этой злыдней:
Чем больше кто-то награжден судьбой,
Тем зависти и горше и обидней.
 

От этого они стали не тяжелее, а, напротив, легче: худоба неразлучна с завистью, и через несколько часов они оказались во дворце своей сестры, где были приняты так хорошо, что их раздражение возросло вдвое.

Психея, разговаривая с ними, забыла, в каких красках изобразила она прошлый раз своего мужа, – такая слабость памяти нередка у людей, говорящих неправду, – и обрисовала его вдвое более молодым, чем он был на самом деле, наделенным нежной красотой и до такой степени похожим не на Марса, а на Адониса[33]33
  Адонис – в античной мифологии – юноша, возлюбленный Афродиты (Венеры).


[Закрыть], словно он сошел с картинки.

Удивленные такими противоречиями, сестры не знали сначала, что и подумать. То им казалось, что сестра смеется над-ними, то они подозревали, что она старается скрыть от них недостатки мужа. Они до того приставали к ней, что бедняжка, наконец, сказала всю правду. Железы с ядом у обеих сестер тотчас же пришли в действие, но завистницы постарались, чтобы Психея не сразу это заметила.

– Всякая порядочная женщина, – заявили они ей, – должна довольствоваться мужем, которого боги ей дали, каким бы он ни оказался, и не должна стараться узнать о нем больше, чем ему угодно. Если бы, однако, твоим мужем оказалось чудовище, мы бы тебя пожалели, особенно потому, что ты можешь от него забеременеть, а рожать на свет детей, на которых все взирают с ужасом и которые заставляют мать и самое природу краснеть за них, есть величайшее несчастье!

– Увы! – воскликнула красавица с глубоким вздохом. Об этом я и не подумала.

Сестры, горько упрекнув ее за такую беззаботность, оставили ее наедине со своими мыслями, чтобы яд подействовал сильнее.

Едва Психея осталась одна, как ожили все ее страхи и сомнения. «Ах, сестры! – воскликнула она. – В какое замешательство вы меня привели! Богачи молят богов послать им детей, я же, купаясь в драгоценных камнях, жажду оставаться бездетной. Как несчастна должна быть женщина, обладающая такими богатствами и вынужденная трепетать материнства!» Она помолчала, поглощенная этой мыслью, затем продолжала с еще большей страстностью. «Как! Психея, которой столько раз говорили, что она населит вселенную Амурами и Грациями, наводнит мир чудовищами! Нет, нет, я лучше умру, чем соглашусь подвергнуть себя такой опасности! Будь что будет, но я должна все выяснить. И если мне покажется, что мой муж таков, как я опасаюсь, – пусть ищет жену, где угодно: я не хочу ни минуты оставаться женою самого богатого чудовища на свете!»

Наши две фурии, которые удалились лишь на такое расстояние, которое позволяло наблюдать за действием яда и расслышать по меньшей мере половину этих слов, подошли поближе, и наивная Психея открыла им принятое ею решение. Чтобы укрепить ее в нем, сестры стали возражать. Не довольствуясь этим, они пустили в ход множество средств, способных разжечь любопытство и душевную тревогу: они о чем-то перешептывались, пожимали плечами и поглядывали на Психею с состраданием.

Бедняжка не в силах была выдержать все это. Она принялась так настойчиво их расспрашивать, что после долгих отнекиваний и отговорок они тихо сказали ей:

– Мы должны уведомить тебя, что сегодня на рассвете мы видели дракона, летевшего по воздуху. Он летел с большим усилием, опираясь на Зефира, который несся с ним рядом. Зефир поддерживал его до входа в какую-то ужасную пещеру, где дракон отпустил его, а сам растянулся на песке. Находясь поблизости, мы видели, как он насыщался всевозможными насекомыми: как ты знаешь, аллеи этого дворца кишат ими. После этого завтрака он со свистом уполз на брюхе в пещеру. Крайне удивленные и напуганные всем виденным, мы удалились, стараясь делать как можно меньше шума, и обогнули скалу из страха, как бы дракон не услышал, когда мы станем тебя звать. По этой же причине мы и звали тебя менее громко, чем прошлый раз. При первых звуках наших голосов нас подхватило нежное дуновение, хотя сам Зефир и не появился.

Все это была ложь, однако Психея ей поверила: страдая, люди легко верят тому, что их страшит. Начиная с этой минуты, блаженство нашей героини было омрачено, и ее воображением целиком завладел мнимый дракон, мысль о котором больше не покидала ее. Это, очевидно, и был тот достойный супруг, которого ей предназначили боги и с которым ей суждено вести столь волнующие беседы, проводить столь отрадные часы, вкушать столь нежные наслаждения. Она более уже не находила странной его боязнь быть ею увиденным; что ж, это было с его стороны только разумно.

Были, однако, минуты, когда наша героиня начинала сомневаться. Ей казалось, что выражения оракула совершенно не вяжутся с образом этого дракона, но она пыталась примирить противоположности следующим образом: «Мой муж – это демон или волшебник, который принимает вид то дракона, то волка, то отравителя, то поджигателя, но в любом случае чудовища. Он чарует мои взоры, внушая мне, что я нахожусь в его дворце, где мне прислуживают нимфы, где меня окружает великолепие, где играет музыка и показывают комедии; но это лишь призраки, а наяву бесспорно только то, что я провожу ночи с чудовищем или с волшебником; но, право же, одно стоит другого».

Отчаяние Психеи дошло до того, что у ее сестер были все основания чувствовать себя довольными, но такие негодяйки, как они, остерегаются это показывать. Напротив, они сделали вид, что глубоко опечалены и стараются утешить младшую сестру, показывая ей этим, что она действительно несчастна, раз нуждается в утешении.

Наша героиня, мастерица придумывать мучения для себя, сделала все возможное, чтобы удовлетворить сестер. Ей на ум приходили тысячи мыслей, а вместе с ними и всяких решений, из которых наименее гибельным было влачить свои дни, не пытаясь увидеть мужа. «Я уйду, – говорила она себе, – в царство мертвых, удовлетворенная сознанием, что отреклась от своей воли, лишь бы угодить супругу». Любопытство, однако, оказалось сильнее, тем более что оно подкреплялось нежеланием служить чудовищу орудием наслаждений. Как может она показаться людям? Нет, нет, надо уйти из жизни, но уйти достойным путем: сперва убить того, кто воспользовался ее красотой, потом себя.

На этом решении Психея и остановилась, не найдя ничего более подходящего и разумного. Оставалось только придумать способ, как осуществить это решение. Но тут-то и начинались трудности. Прежде всего, как увидеть мужа? Едва она ложилась в постель, слуги уносили факелы. Убить его было еще труднее: в этой блаженной обители не было ни яда, ни кинжала, ни какого-либо другого орудия отчаянья и мести. Наши завистницы и здесь пришли на помощь несчастной супруге, обещав как можно скорее раздобыть ей светильник и кинжал. Пусть она хранит то и другое в надежном месте, до часа, когда сон охватит дворец, усыпив чудовище и нимф: крепкий сон был одним из лучших украшений этого прекрасного обиталища. С этим обе сестры удалились.

Во время их отсутствия Психея изо всех сил старалась погрузиться в печаль, но еще больше – утаить свою скорбь. Психея пустила в ход все хитрости, которые применяют женщины, стремясь обмануть мужей. Нежные объятия и ласки, уступчивость во всем, уверения и клятвы ни в чем не нарушать волю милого супруга – ничто было не упущено ею в отношении не только мужа, но и нимф, самые недоверчивые из которых и те были обмануты. Однако оставшись одна, Психея снова испытывала сомнения. Порой ей казалось невероятным, чтобы муж, по множеству признаков совсем молодой, хорошо сложенный, обладавший тарной нежной кожей и таким мягким характером, таким приятным голосом и прелестной манерой разговаривать, так любивший свою жену и державший себя с нею как с возлюбленной, пользовавшийся услугами нимф и окруженный всеми мыслимыми удовольствиями, – чтобы такой муж мог быть колдуном или драконом. Могла ли кожа, казавшаяся нашей красавице столь нежной на ощупь и столь достойной ее поцелуев, быть кожей змеи? Могла ли женщина так ошибиться? Порой же ей припоминалась похоронная процессия, заменившая ей свадебное шествие, ужасные обитатели этой скалы и в особенности дракон, которого в полете поддерживал Зефир и видели ее сестры: он не мог быть никем другим, как только мужем Психеи. Эта последняя мысль взяла верх над всеми остальными то ли потому, что так судила Судьба, то ли потому, что эта мысль была худшей из всех, а именно к таким обычно склоняется разум.

Через пять-шесть дней сестры явились снова. Они нырнули в воздух так, как если бы хотели свалиться на землю, но нежный ветерок тотчас же подхватил их и отнес на вершину скалы. Психея сразу спросила их: «А где светильник и кинжал?»

 
«Вот, – молвили они, – светильник наш не мал.
Всё озаряет превосходно.
Отточен заново кинжал
Закалки самой благородной.
Ты так нам дорога, любезная сестра,
Тебе мы так хотим добра,
Что отравить клинок для верности решили.
Вдвойне надежен этот нож,
Едва чудовище кольнешь —
Оно очутится в могиле».
Но зазвенела жалости струна
В тот миг в душе красотки нашей.
«Спасибо за вниманье ваше», —
Сестрицам бросила она.
 

Эти последние слова Психея произнесла так холодно, что у сестер явилось опасение, уж не переменила ли она свое намерение. Но вскоре они убедились, что решение младшей сестры непоколебимо и что холодность внушена ей непроизвольным чувством жалости, обычно появляющимся у людей, когда они готовятся совершить зло.

Доведя Психею до полной решимости погубить себя, обе фурии покинули ее и постарались не слишком задерживаться в окрестностях горы.

Вечером вернулся муж, погруженный в глубокую печаль, словно его томило предчувствие, что против него что-то замышляется, но ласки жены успокоили его. Он лег и тотчас заснул.

Психея была крайне смущена. Мы ощущаем всю серьезность какого-нибудь шага лишь тогда, когда готовимся его совершить, поэтому задуманный ею поступок представился ей в эту минуту со всеми печальными его последствиями, и в ней вспыхнула борьба между множеством бурных и противоположных чувств. Страх, досада, жалость, гнев, отчаяние, а главным образом любопытство, словом, все, что влечет к преступлению и отвращает от него, овладело сердцем нашей героини и сделало его ареной борьбы множества разных влечений. Каждое чувство влекло его в свою сторону. Однако пора было все же решиться. Красавица отдала предпочтение любопытству и отказалась последовать голосу гнева, призывавшего ее убить мужа; решиться на такую крайность, преодолев угрызения совести и много смущающих обстоятельств, очень нелегко. Как бы злобно ни поглядывали друг на друга супруги, как бы они ни ссорились и не разлучались, ни уверяли, что ненавидят друг друга, между двумя существами, некогда столь тесно между собой связанными, всегда остается воспоминание о былой любви.

Эти трудности на некоторое время задержали бедняжку, но в конце концов она собралась с духом: тихонько встала, взяла кинжал и светильник, тщательно ею припрятанные, и крадучись, стараясь не делать шума, осторожно, словно ступая по остриям брильянтов, направилась к той части ложа, где вытянулось «чудовище». Она так трепетала, что чуть было не попросила свою тень, которая сопровождала ее, не делать шума.

 
Подходит с трепетом, и вдруг
Вся замерла, у ложа стоя:
Раскинув руки, спит супруг.
Кто с ним сравнится красотою?
Ведь это был Амур: он в стыд и зависть мог
Вогнать прелестнейший цветок
Румянцем розовым, лилейной белизною.
Но тут я забежал вперед
И должен, соблюдя черед,
Сначала описать вам бога,
Каким на ложе сна предстал он перед ней:
Так, голову склонив к плечу, лежит Морфей
Во мгле пещерного чертога.
Она увидела изящный, стройный стан.
Нет, это не Геракл, не Пан,
Не мужественный, хоть и тонкий
По-женски облик Амазонки:
Венера в двадцать лет могла бы быть такой.
Природы легкою рукой
Небрежно волосы завиты,
В них чары Флорины сокрыты,
Их блеск и нежный аромат
Психею, кажется, совсем заворожат.
В смятеньи ум ее: за всем, что в них таится,
Ей новых прелестей многообразье мнится.
Как страстно ни хотелось ей
Колечек, завитков коснуться поскорей,
Она на это не решалась.
И все же роскошь золотых кудрей
Сияньем лика затмевалась.
Как описать его? Нет сил:
Ведь сколько б я ни говорил,
Старанья были бы напрасны.
Я не сказал бы ничего
О дивной красоте того,
Кто всех красот источник ясный.
Как описать черты – они обитель всех
Амуров золотых, Желаний и Утех?
Найду ли для очей сравненье —
Они желания врата,
Изображу ли наслажденья
Родник – багряные уста?
 

Психея обомлела, увидя своего супруга. С первого же взгляда она решила, что это Амур, ибо какой иной бог мог быть столь привлекательным? Купидон в это мгновение дал почувствовать нашей героине всю свою красоту, молодость и божественное очарование, делавшие его неотразимым, все, чем существо, созданное для наслаждения, может восхитить взор и ум. Он спал, как спят боги, то есть глубоким сном, небрежно склонясь на подушку, закинув одну руку за голову, а другую свесив с постели, полуприкрытый газовой вуалью, как это делают его мать, иной раз нимфы, а порой и простые пастушки.

Велика была радость Психеи, если можно так назвать то, что мы скорей назвали бы экстазом; даже это слово еще слишком слабо, ибо оно не выражает и малой доли восхищения, испытанного красавицей. Она тысячекратно благословляла слабость своего пола – безмерное женское любопытство – и жалела о том, что так поздно нарушила предписанный ей запрет и свои клятвы. Ничто, по ее мнению, не указывало на то, что она навлекла на себя беду; напротив, все шло хорошо и оправдывало ласки, которые она расточала мнимому чудовищу. Бедняжка раскаивалась теперь в том, что не была с ним еще нежнее; она стыдилась того, что недостаточно его любила, и была готова тотчас же загладить свою вину, если бы муж выразил такое желание и если бы даже он не выразил его.

Психее пришлось проявить немало самообладания, чтобы тут же не отдаться своему чувству, отбросив светильник и кинжал. Правда, кинжал сам выпал из ее рук, но светильник нет: она была слишком занята и еще не успела рассмотреть все, что ей хотелось: «Такой случай встречается не каждый день, и надо им воспользоваться», – вот что сказала она себе, прерывая одно наслаждение другим. То уста ее мужа, то его глаза взывали к ней о поцелуе, но боязнь разбудить его удерживала ее. Она едва верила тому, что видела, и терла себе глаза, чтобы убедиться, что это не сон и не призрак, а затем снова принималась разглядывать мужа. «О, бессмертные боги! – восклицала она в душе. – Неужели так устроены чудовища? Как же тогда устроен Амур? Как счастлива ты, Психея! О, божественный мой супруг! Почему так долго таил ты от меня это блаженство? Или ты боялся, как бы я не умерла от радости? А может быть, ты запрещал мне видеть тебя в угоду матери или одной из твоих возлюбленных, ибо ты слишком прекрасен, чтобы удовольствоваться лишь ролью мужа. Как! Я хотела тебя убить? Как! У меня могла явиться такая мысль? О, боги! Я трепещу от ужаса, вспоминая об этом! Неужели тебе было бы недостаточно, о жестокая Психея, излить свою ярость на одну себя? Тогда мир ничего бы не потерял. А что станет с ним без твоего мужа? Ах, я безумная! Ведь мой муж бессмертен, и лишь от меня зависело сделать его смертным». После этого рассуждения ей захотелось еще внимательнее рассмотреть того, на кого она и так уже смотрела слишком долго. Она немного наклонила роковой светильник, который до сих пор с такой пользой служил ей. Капля кипящего масла упала на бедро бога. Он почувствовал боль, проснулся и увидел бедняжку Психею, которая растерянно держала в руке светильник, и, что гораздо хуже, увидел кинжал, упавший возле него.

Разрешите мне не рассказывать продолжения истории: оно бы вас слишком расстроило.

 
Психеи счастье здесь кончается и слава.
Боюсь, дальнейшее не позабавит вас.
Я, признаюсь, смущен и сам не знаю, право,
Как продолжать такой рассказ.
 

– Продолжайте все-таки, раз уж начали, – сказал Акант. – Быть может, конец удастся вам лучше, чем вы сами полагаете.

– Если бы даже так случилось, – возразил Полифил, – какое бы удовлетворение вам это доставило? Вы увидели бы страдания красавицы, оплакали бы ее судьбу – и только.

– Что ж, мы поплачем! – воскликнул Акант. – Подумаешь, велика важность! Когда надо было, герои древности – и те плакали. Это не должно мешать вам. Продолжайте же. Сострадание имеет свою прелесть, не меньшую, чем смех; думаю даже, что большую. Мне кажется, Арист держится того же мнения. Чем трогательнее и нежнее будет ваш рассказ, тем с большим удовольствием мы дослушаем его.

– А что же будет со мной? – сказал Геласт. – Бог был так милостив, что дал и мне уши. Пусть Полифил посчитается с ними и не чересчур воспаряет в облака: дело от этого только выиграет, если учесть манеру письма, им избранную.

Мнение Геласта встретило поддержку. И Арист, до тех пор молчавший, сказал, обращаясь к Полифилу:

– Я хотел бы, чтобы вы растрогали мое сердце рассказом о вашей красавице: я охотно отдам ей мои слезы. Сострадание – лучшее из душевных движений, и я предпочитаю его всем иным. Но не принуждайте себя ради этого: сообразоваться со своим сюжетом хорошо, следовать характеру своего дарования – еще лучше. Поэтому примите совет, который дан вам Геластом.

– Разумеется, я его приму, – ответил Полифил. – Могу ли я поступить иначе? Я уже невольно примешал веселость к самым серьезным местам этого рассказа, не поручусь вам, что не примешаю ее и к самым грустным его местам. Вот недостаток, от которого я никогда не отделаюсь, сколько бы ни старался.

– Один недостаток стоит другого, – подхватил Геласт. – Мне гораздо приятнее, когда меня пытаются рассмешить, меж тем как мне более пристало бы плакать, чем когда у меня вызывают слезы, в то время как мне полагалось бы смеяться. Поэтому повторяю еще раз: продолжайте так, как начали.

– Дадим ему сначала передохнуть, – вставил Акант. – Так как жара спала, ничто не препятствует нам выйти отсюда и, прогуливаясь, полюбоваться самыми очаровательными уголками этого сада. Правда, мы уже неоднократно их видели, но они всякий раз пленяют меня скова, и, как мне кажется, Арист и Полифил испытывают такое же чувство. Что касается Геласта, я полагаю, что он предпочел бы провести время с какой-нибудь Психеей, нежели беседуя с источниками и деревьями. Мы скоро доставим ему это удовольствие. Идемте же и раскинемся на молодой траве, чтобы дальше слушать Полифила и оплакивать горести его печальной героини с тем большей нежностью, что, занятые ими, мы будем ощущать сладостную меланхолию. А если солнце увидит, что мы плачем, в этом не будет большой беды: скитаясь по свету, оно видит немало людей, оплакивающих горести, не чужие, конечно, а свои собственные.

Призыв Аканта был услышан, и все встали с мест.

Выйдя из своего убежища, они сделали пятьсот или шестьсот шагов в полном молчании. Геласту наскучило это долгое безмолвие, и, слегка сдвинув брови, он сказал:

– Я не возражал давеча, когда удовольствие, доставляемое смехом, вы ставили выше наслаждения, вызываемого слезами. Хотите, я сейчас выведу вас из этого заблуждения? Вы ведь знаете, что смех есть друг человека, особенно мой смех? Неужели вы сочли, что я откажусь защищать его, даже не попытавшись поспорить с вами?

– Увы, нет, – воскликнул Акант. – Вы так любите противоречить, что ради одного этого не прочь затеять долгий и упорный спор.

Эти слова, которых Геласт никак не ждал и которые вызвали легкие смешки, немного смутили его, но вскоре он оправился.

– Вы думаете спастись таким способом? Что ж, бегство – обычный прием тех, кто неправ и сознает слабость своей позиции. Однако сколько бы вы ни уклонялись от боя, вам придется признать нелепость вашего предложения и согласиться, что смеяться лучше, чем плакать.

– В такой общей форме, в какой вы это выразили, – продолжал Арист, – ваш вывод бесспорен; но вы искажаете нашу мысль. Мы ведь утверждаем только, что сострадание есть самое благородное, если хотите, самое возвышенное из чувств; я готов выразиться еще решительнее и добавить: а также самое приятное. Оцените же смелость этого парадокса!

– О бессмертные боги! – вскричал Геласт. – Ужели есть на свете безумцы, придерживающиеся такого странного мнения? Я не отрицаю, что Софокл и Эврипид нравятся мне больше, чем все множество авторов комедий. Но предположим, что трагедия и комедия достигают одинаковой степени совершенства. Разве в таком случае вы отказались бы от удовольствия видеть, как плут, вроде Формиона[34]34
  Формион – персонаж одноименной комедии Теренция, римского комедиографа II в. до н. э.


[Закрыть], водит за нос двух стариков, и отправились бы оплакивать гибель семьи царя Приама[35]35
  Приам – в «Илиаде» царь Трои, имя его, как главы многочисленной семьи, стало нарицательным.


[Закрыть]?

– Снова повторяю: да, отказался бы, – ответил Арист.

– И предпочли бы выслушивать жалобы Сильвандра[36]36
  Сильвандр – персонаж из пасторального романа Оноре д’Юрфе «Астрея», написанного между 1610 и 1627 гг.


[Закрыть], а не беседы Гиласа[37]37
  Гилас – пастушок, герой того же романа (Оноре д’Юрфе «Астрея»).


[Закрыть] со своими нежными возлюбленными? – продолжал Геласт.

– Это другое дело, – возразил Арист. – Возьмите для сравнения вещи равноценные, и я вам отвечу: Сильвандр в конце концов может расточать такие жалобы, что вы сами предпочтете их остротам Гиласа.

– Остротам Гиласа? – вскричал Геласт. – Подумайте хорошенько, что вы говорите! Да знаете ли вы, что за человек этот Гилас, о котором мы говорим? Это настоящий герой из «Астреи». Это человек, который более необходим в романе, чем дюжина Селадонов.[38]38
  Селадон – персонаж из того же романа, олицетворение томного любовника (Оноре д’Юрфе «Астрея»).


[Закрыть]

– Тем не менее если бы их оказалось два, они бы вам наскучили, а Сильвандры, сколько бы их там ни набралось, вам не надоедят. Но мы оба лишь повторяем наши мнения, не приводя никаких доводов. Это плохой способ разрешить спор и выяснить, кто же из нас ошибается и кто прав.

– Это напоминает мне некоторых людей, у которых спор сводится исключительно лишь к тому, чтобы утверждать что-нибудь, не приводя при этом никаких доказательств. То же произойдет сейчас и с нами, если только вы не возьметесь за дело иначе.

– Попробуем, – сказал Акант. – Вопрос стоит того, и может навести нас на мысли, заслуживающие внимания. Но так как это, пожалуй, потребует больше времени, чем то, каким мы располагаем, я предложил бы держаться самого главного, а уже потом, чтобы не уклоняться от первоначальной цели нашей встречи здесь, перейти к выработке нашего суждения о произведении Полифила. Но решим сначала, кто первый выскажет свое мнение о нем. Так как Геласт – главный критик, справедливость требует, чтобы первое слово было предоставлено ему. Однако если он этого не желает, готов начать я.

– Нет, нет, – заявил Геласт, – я вовсе не прошу для себя какой-нибудь привилегии. Вы не так уже сильны, чтобы предоставлять своему противнику преимущество. Итак, раз силы равны, я утверждаю, что наиболее здравая часть человечества всегда отдает комедии предпочтение перед трагедией. Как! Я сказал – наиболее здравая часть человечества? Да нет же – все человечество! А ну-ка, скажите мне: к чему склоняется нынче всеобщий вкус? Двор, дамы, кавалеры, люди науки, народ – все тянутся к комедии. У всех одно удовольствие – комедия. Вот почему словом «комедия» у нас пользуются для обозначения всех без различия театральных представлений. У нас говорят «комедианты» или «пойдем в комедию», но никогда не говорят «трагики» или «пойдем в трагедию».

– Вам, конечно, известна лучше, чем мне, истинная причина этого, – заметил Арист. – Еще Аристотель указывал, что название «комедия» происходит от греческого слова, означающего «село». Так как доказательства этого заняли бы слишком много времени и каждому из нас, находящихся здесь, хорошо известны, я их опущу и остановлюсь только на том, что вы сказали. Так как слово «комедия» употребляется расширительно в применении ко всем родам драматического искусства, то можно сказать, что «комедия» предпочтительнее «трагедии». Логичный вывод, не правда ли? Но он указывает лишь на то, что «комедия» привычнее для нас. А раз она привычнее для нас, значит, она меньше затрагивает наш ум.

– Теперь моя очередь заключить: брильянт более привычен для нас, чем некоторые другие камни; следовательно, он слабее действует на наши глаза! Эх, мой друг! Разве вы не замечаете, что людям никогда не надоедает смеяться? Может надоесть игра, пиры, дамы, но смех – никогда! Слышали ли вы, чтобы кто-нибудь сказал: «Вот уже целую неделю, как мы смеемся. Давайте, поплачем сегодня».

– Вы все время отклоняетесь от нашей темы и приводите настолько банальные доводы, что мне стыдно за вас, – вставил Арист.

– Полюбуйтесь на этого придирчивого человека! – продолжал Геласт. – Что ж, раз вы желаете, чтобы я обсуждал комедию и смех на манер платонического философа, я согласен. Но сделайте милость – выслушайте меня. Мы больше всего ценим то удовольствие, которое больше всего соответствует нашей природе, ибо наслаждаться им – значит обретать самого себя. Но существует ли в мире вещь более подходящая нам, чем смех? Он не менее свойствен человеку, нежели разум; более того, он свойствен исключительно ему: вы не найдете животного, умеющего смеяться, хоть встречаете животных, умеющих плакать. А ну-ка, при – всей вашей чувствительности, попробуйте ронять слезы столь же крупные, как слезы умирающего оленя или слезы коня несчастного принца, чьи похороны описаны в XI песне «Энеиды»[39]39
  «В XI песне „Энеиды“» – в одиннадцатой песне «Энеиды» Вергилия (I в. до н. э.) повествуется о гибели италийского героя Палланта в единоборстве с Турном, царем рутулов и соперником Энея.


[Закрыть]. Согласитесь пока хоть с этим, а затем я предоставлю вам плакать сколько душе угодно. Вы составите компанию коню несчастного Паллапта, я же буду смеяться вместе со всеми людьми.

Вывод Геласта рассмешил трех его друзей, в том числе и Ариста, после чего последний заявил:

– Я оспариваю оба ваши положения, – второе в такой же степени, как и первое. Какого бы мнения ни придерживалась доныне школьная наука, утверждая, что смех есть исключительная способность человека, я не согласен с этим. Как можно, не зная языка животных, утверждать, что они не способны смеяться? Я считаю, что им доступны все наши чувства. Разница между ними и нами лишь в силе этих чувств и в способе их выражения. Что же касается вашего первого утверждения, то сначала надо еще доказать, что мы всегда должны стремиться к самым обычным удовольствиям, которые у нас всегда под рукой, а во-вторых, – что в обладании вещью слишком обычной, может быть, и нет никакого наслаждения. Отсюда и получается, что у Платона любовь есть дитя бедности[40]40
  «У Платона любовь есть дитя бедности» – намек на притчу из диалога Платона «Пир», где от Бедности и Пира, бога изобилия, рождается Любовь.


[Закрыть], то есть, что мы пылко влечемся лишь к вещам, которых нам недостает и в которых мы остро нуждаемся. Потому-то смех, который, по вашим словам, столь для нас привычен, на сцене доставляет удовольствие лакеям и простонародью, а слезы – людям порядочным.

– Вы заходите слишком далеко, – заметил Акант. – Я не считаю, что порядочным людям не подобает смеяться.

– Я тоже не считаю, – подхватил Арист. – Мои слова вызваны лишь желанием отплатить Геласту его же монетой. Вы знаете, как мы хохотали, читая Теренция[41]41
  Теренций – Публий Теренций Афер (ум. в 159 г. до н. э.), римский комедиограф, переделывавший для римской публики комедии Менандра и других греческих писателей.


[Закрыть]; на пороге Итальянского театра я оставляю не только деньги, но и разум и смеюсь сколько мне влезет. Но Геласт и сам не станет отрицать, если хорошенько поразмыслит, что прекрасные трагедии доставляют нам больше наслаждения, нежели искусство комедии.

– Авторов трагедий, о которых вы говорите, следовало бы присудить к большому штрафу, – холодно заметил Геласт. – Вы идете в театр, чтобы повеселиться, и вдруг вам показывают человека, который плачет рядом с другим, а рядом с тем – третьего, и около всех троих – актрису, которая играет Андромаху, и рядом с ней – автора, – целую цепочку плачущих людей[42]42
  «Целую цепочку плачущих людей» – в диалоге Платона «Ион» муза, вдохновляющая поэта, и поэт, увлекающий других своим вдохновением, сравниваются с магнитом, притягивающим к себе железные предметы и сообщающим другим железным предметам то же свойство притяжения, так что образуется как бы цепочка людей, охваченных вдохновением. Геласт своей «цепочкой плачущих» пародирует это место из «Иона».


[Закрыть], по выражению Платона. И таким путем думаете вы повеселить людей, пришедших в театр, чтобы повеселиться?

– Не говорите, что они пришли повеселиться, – вставил Арист. – Скажите лучше: чтобы развлечься. И я утверждаю, вместе с тем же Платоном, что нет развлечения, могущего сравниться с трагедией и столь же способного вести умы, куда захочет поэт. Размышляя над словами Платона, я представляю себе поэта как властелина целого народа, руководящего душами, как если бы у него был в руках волшебный жезл бога Меркурия. Я утверждаю, – добавил Арист, – что страдания других нас развлекают, то есть привлекают к себе наши умы.

– Они с приятностью привлекают к себе ваш ум, но не мой, – заметил Геласт. – По правде говоря, я нахожу, что у вас дурной вкус. Вам достаточно, чтобы ваш ум был чем-то занят. А приятными достигается это средствами или нет, – пусть даже с помощью змей Тисифоны[43]43
  Тисифона – в античной мифологии – одна из трех богинь мщения – Эриний или Эвменид, обитательниц подземного мира.


[Закрыть], – вам безразлично. Если воздействие трагедии на зрителя вы объясняете как своего рода волшебство, не значит ли, что воздействие комедии объясняется той же причиной? А раз природа обоих этих явлении одинакова, неужели вы будете настолько неразумны, что предпочтете первое второму?

– А разве вы сами решитесь сравнить удовольствие, доставляемое смехом, с чувством сострадания? – возразил Арист. – Сострадания, которое есть восторг, экстаз? Да и может ли быть иначе, если слезы, которые мы проливаем по причине наших собственных горестей, являются (как утверждает Гомер, хоть я и не вполне разделяю его мнение), – если слезы, говорю я, являются, по словам этого божественного поэта, своего рода сладострастием? Ведь в той песне, где у него плачут Ахилл и Приам[44]44
  Ахилл и Приам – подразумевается эпизод из «Илиады», повествующий о том, как Приам явился к Ахиллу, убившему его сына Гектора в поединке, просить о выдаче ему тела сына для почетного погребения.


[Закрыть], – первый – вспоминая о Патрокле, второй – о смерти последнего своего сына, – Гомер говорит, что они упиваются скорбью, как если бы она была чем-то сладостным.

– Да пошлет вам небо побольше таких восторгов! – воскликнул Геласт. – Я вам не буду завидовать. Такие экстазы сострадания не в моем характере. Смех для меня – нечто более живое и волнующее: словом, смех мне больше по сердцу. В этом со мной согласна вся природа. Полюбуйтесь на двор Кифереи: вы услышите там смех, но отнюдь не плач.