Текст книги "Любовь Психеи и Купидона"

Автор книги: Жан де Лафонтен

После такой речи Амур нашел жену еще более прекрасной, чем прежде. Он бросился ей на шею.

– Ты просила у меня только дружбы, – воскликнул он, – я обещаю тебе любовь. Утешься: у тебя осталось больше красоты, чем у всех женщин, вместе взятых. Правда, твое лицо изменило цвет, но черты его совсем не изменились. А разве ты не принимаешь в расчет свое лилейно-мраморное тело? Разве оно утратило больше, чем сохранило? Пойдем к Венере. Незначительное преимущество над тобой, которого она добилась, доставит ей удовлетворение и примирит нас друг с другом; если же нет, я обращусь к Юпитеру и попрошу его вернуть тебе настоящий цвет твоего лица. Если бы это зависело от меня, ты уже была бы такою, какою была, когда я влюбился в тебя; это мгновение стало бы прекраснейшим в твоей жизни: но один бог не может отменить то, что сделал другой; только Юпитеру дана такая привилегия. Если он не вернет тебе лилии твоих ланит, притом так, чтобы ни одна не пропала, я погублю всех животных и весь род людской. Что будут делать после этого боги? Что касается роз румянца, то это моя забота, а что до округлости форм, то ее вернет радость. Но это еще не все: я хочу, чтобы Олимп признал тебя моей супругой.

Психея бросилась бы к его ногам, если бы не знала, как надо вести себя с Амуром. Она удовольствовалась тем, что сказала, краснея:

– Если бы я могла быть твоей женой, не будучи белой, это было бы проще и вернее.

– Это тебе обеспечено, – откликнулся Амур. – Я поклялся в этом Стиксом. Но я хочу, чтобы ты была белой. Идем же скорее к Венере.

Психея уступила, хотя ей очень не хотелось показываться Венере в таком виде и у нее было мало надежды на успех. Но, повинуясь желаниям супруга, она на все закрыла глаза, – чтобы ему угодить, она согласилась бы и на более трудные вещи. Дорогой она рассказала ему о главных приключениях своего путешествия: о чуде с башней, давшей ей указания, истории с Ахероном, Стиксом, хромым ослом, лабиринтом, трехглавым привратником и призраками, которые она видела в Аиде, о судилище Плутона и Прозерпины, наконец, об обратном пути и любопытстве, за которое она сама считала себя справедливо наказанной.

Она заканчивала свой рассказ, когда они подходили к замку, находящемуся на полпути между Пафосом и Амафонтом. Венера прогуливалась в парке. Ей передали от имени Амура, что он хочет представить ей какую-то африканку, довольно хорошо сложенную. Из нее можно сделать четвертую Грацию, не просто смуглую, как другие, но совсем черную.

Киферея раздумывала в это время о своей ревности, о страсти, которой томился ее сын и которую, принимая все в соображение, никак нельзя было назвать преступной, о наказаниях, которым она подвергла бедную Психею, – наказаниях крайне суровых и внушающих ей самой жалость. Кроме того, отсутствие ее противницы несколько охладило ее гнев, и ничто более не препятствовало ей внять голосу рассудка; словом, это был самый благоприятный момент, чтобы покончить дело миром.

Между тем весь двор Венеры сбежался посмотреть на это чудо, на эту небывалую африканку. Каждому хотелось подойти к ней поближе. Вид ее, конечно всех удивлял, но вместе с тем доставлял и удовольствие. За одну такую черную всякий охотно отдал бы полдюжины белых. То ли новый цвет кожи так изменил облик Психеи, то ли здесь было замешано колдовство, но всем казалось, что они никогда не видели ничего подобного. Игры и Шутки свели с ней знакомство, так и не припомнив, что видели Психею раньше. Они лишь восхищались ее грацией, сложением и чертами лица, уверяя, что цвет его не имеет значения. Однако голова эфиопки на теле гречанки не могла не показаться чем-то весьма странным. Весь двор Венеры смотрел на нее как на прекрасное чудовище, несомненно достойное любви. Одни уверяли, что она помесь белого и черной, другие – что помесь черного и белой.

Очутившись в четырех шагах от Венеры, Психея опустилась на одно колено.

– Прелестная царица красоты, – сказала она, – твоя рабыня вернулась из мест, куда ты ее посылала.

Все сразу же узнали ее и замерли от удивления. Игры и Шутки, народ весьма легкомысленный, проявили на сей раз благоразумие и скрыли свою радость из боязни восстановить Венеру против их новой владычицы. Вы даже не представляете себе, до чего Психею любили при этом дворе. Большинство придворных решило покинуть его, если только Киферея не станет лучше с нею обращаться.

Психея хорошо заметила чувства, которые ее присутствие возбуждало в сердцах и которые читались даже на лицах, но не подала виду, что отдает себе в них отчет, и продолжала:

– Прозерпина приказала мне передать тебе привет и велела уверить тебя в прочности ее дружбы. Она дала мне с собой коробочку, которую я открыла, несмотря на твой запрет. Я не решаюсь просить тебя о прощении и пришла подвергнуться наказанию, которого заслуживает мое любопытство.

Венера, окинув взглядом Психею, не почувствовала удовольствия и радости, которые сулила ей ревность. Чувство сострадания помешало ей насладиться местью и победой, которую она одержала, так что, перейдя от одной крайности к другой, как это свойственно женщинам, она расплакалась, собственными руками подняла нашу героиню и поцеловала ее.

– Я сдаюсь, Психея, – сказала она. – Забудь зло, которое я тебе причинила. Если, признав тебя своей дочерью, я могу устранить поводы к ненависти, которую ты питаешь ко мне, и дать тебе достаточное удовлетворение, я согласна на это: будь ею. Покажи, что ты лучше, чем Венера, – ведь ты уже более прекрасна, чем она; не будь такой мстительной, какой была я, и пойди перемени платье. Кстати, – добавила она, – ты нуждаешься в отдыхе.

Затем, обернувшись к Грациям, она добавила:

– Искупайте ее в ванне, которую вы приготовили для меня, а потом уложите в постель; я навещу ее попозже.

Богиня так и сделала. Она пожелала лечь этой ночью вместе с Психеей не для того, чтобы отнять ее у сына, но потому что решила отпраздновать его брак, а для этого надо было подождать, чтобы к Психее вернулся прежний цвет лица. Венера согласилась, чтобы он восстановился; согласилась она и на то, чтобы Психея была сделана богиней, если только удастся добиться согласия Юпитера.

Амур не стал терять времени и, пока его мать была в хорошем расположении духа, отправился к Юпитеру. Царь богов, знавший историю любви Амура, попросил его рассказать, как обстоит дело с ожогом и почему он забросил дела своей державы. Амур кратко ответил на все эти вопросы и перешел к тому, что привело его к громовержцу.

– Сын мой, – ответил Юпитер, обнимая Амура, – ты не найдешь у своей матери никакой эфиопки: цвет лица Психеи так же бел, как он был когда-либо. Я сотворил это чудо в то мгновение, когда ты пожелал его. Что касается второго желания, то даровать ранг, о котором ты просишь для твоей супруги, не так легко, как ты думаешь. У нас и так уже слишком много богинь, а где много женщин, там неизбежно много шума. Раз красота твоей супруги так безмерна, как ты уверяешь, она всегда будет служить причиной ревности и ссор, которые мне вечно придется замирять, так что я совсем заброшу свое ремесло громовержца – мне ведь придется до конца моих дней быть еще миротворцем. Но не это больше всего меня останавливает. Как только Психея станет богиней, ей, как и другим, понадобятся храмы. Новый культ уменьшит нашу долю в приношениях. Мы и без того мерзнем у наших алтарей – так скудно жгут там огонь и фамиам. Звание бога в конце концов станет столь привычным, что смертные вовсе перестанут нас чтить.

– А тебе-то что до этого? – возразил Амур. – Или твое блаженство зависит от поклонения людей? Пусть они пренебрегают тобой и даже вовсе тебя забывают – ты все равно живешь здесь, счастливый и блаженный, проводя в сладкой дремоте три четверти времени, предоставляя мирским делам идти своим чередом и угощая нас громом или градом, когда тебе вздумается. Ты знаешь, как сильно иной раз мы скучаем; знаешь, что нет приятной компании без любезных женщин. Но Кибела[77]77
  Кибела – малоазийская богиня, «Великая мать»; в Греции и Риме ее культ слился с культом местных богинь земли и плодородия, в частности с культом Реи.


[Закрыть] стала уже старухой, Юнона – брюзга, Церера – чересчур провинциальна и лишена придворной галантности, Минерва вечно вооружена до зубов, Диана до одури трубит в свой рог; из двух последних можно бы сделать что-нибудь путное, но они такие дикарки, что сказать им ласковое словечко – и то боязно. Помона – враг праздности, поэтому у нее всегда шершавые руки. Флора, я готов согласиться, приятна, но ее заботы влекут ее больше к земле, чем к небесным чертогам. Аврора утром поднимается чересчур рано, а остальную часть дня занимается неизвестно чем. Лишь моя мать радует нас, да и то ее всегда отвлекает какое-нибудь дело, и она значительную часть времени пребывает в Пафосе, на Кифере, в Амафонте. Так как у Психеи нет никакого надела, она с Олимпа никуда не двинется. Увидишь, красота ее послужит немалым украшением твоего двора. Не бойся, что другие будут завидовать ей: они слишком неравны ей в очаровании. Больше всех волновалась на этот счет моя мать, но теперь и она согласна на мое предложение.

Юпитер уступил этим доводам и уважил ходатайство Амура. Знаком его согласия на апофеозу Психеи явился кивок его головы, вызвавший легкое сотрясение вселенной и длившийся каких-нибудь полчаса.

Тотчас же Амур запряг лебедей в свою колесницу, спустился на землю и разыскал мать, которая самолично выполняла обязанности Грации при Психее, расточая ей попутно тысячи восхвалений и почти столько же поцелуев. Весь двор ее направился на Олимп, и Грации дали себе слово всласть потанцевать на предстоящей свадьбе.

Я не стану описывать ни свадебный обряд, ни апофеозу и уж подавно– радости наших супругов: лишь они одни могли бы их передать. Эти радости скоро даровали им сладостный залог их любви – девочку привлекшую к себе сердца всех богов и людей, которые ее узрели. Для нее воздвигли храмы, где ее почитали под именем Наслаждение.

 
Мы с детских лет к тебе влечемся, Наслажденье.
Жизнь без тебя – что смерть: ничто в ней не манит.
Для всех живых существ ты радостный магнит,
Неодолимое для смертных притяженье.
Лишь соблазненные тобой
Мы трудимся, вступаем в бой.
И воина и полководца
К тебе, услада, сердце рвется.
Муж государственный, король, простой мужик
К тебе стремятся каждый миг.
И если б в нас самих, творцах стихов и песен,
Не возникал напев, который так чудесен,
И властной музыкой своей не чаровал —
Стихов никто бы не слагал.
И слава громкая – высокая награда,
Что победителям дарит олимпиада —
Ты, Наслажденье, ты! Мы знаем: это так,
А радость наших чувств – не мелочь, не пустяк.
Не для тебя ль щедроты Флоры,
Лучи Заката и Авроры,
Помоны яства и вино,
Что добрым Вакхом нам дано,
Луга, ручей в дремучей чаще.
К раздумьям сладостным манящий?
И не тобой ли все искусства рождены?
И девы юные прелестны и нежны
Не для тебя ли, Наслажденье?
Да, в простоте своей я думаю, что тот,
Кто хочет подавить влеченье, —
И в этом радость обретет.
В былое время был поклонником Услады
Мудрейший из мужей Эллады.[78]78
  «Мудрейший из мужей Эллады» – здесь имеется в виду греческий философ Эпикур (342–270 гг. до н. э.), по учению которого верховным этическим принципом является удовольствие, понимаемое, однако, очень широко и отнюдь не в плане грубого эгоизма и гедонизмга.


[Закрыть]
Сойди же, дивная, ко мне, под скромный кров —
Ведь он принять тебя готов.
Я музыку люблю, игру и страсть, и книги,
Деревню, город – все, я нахожу во всем
Причину быть твоим рабом.
Мне даже радостны сердечной грусти миги.
Приди, приди! Тебе, быть может, невдомек, —
Надолго ли тебя душа моя призвала?
Столетье полное – вот подходящий срок.
А тридцать лет мне слишком мало.
 

Полифил кончил читать. Он полагал, что настоящей концовкой его повести послужит гимн наслаждению, который действительно пришелся по вкусу трем его приятелям.

После немногих кратких замечаний о важнейших местах произведения Арист сказал:

– Разве вы не видите, что больше всего наслаждения вам доставили места, где Полифил старался пробудить в вас сострадание?

– То, что вы говорите, бесспорно, – откликнулся Акант, – но я прошу вас также полюбоваться на этот буровато-льняной отлив, этот оттенок Авроры, этот оранжевый и особенно пурпурный колорит, который окружает царя светил.

Действительно, уже давно никто из них не наблюдал такого прекрасного вечера. Солнце воссело в самую блистательную свою колесницу, облачившись в самые великолепные свои одежды.

 
Оно, казалось, угодить
Хотело дочерям Нерея,[79]79
  Нерей – в греческой мифологии – морское божество.


[Закрыть]
И вот решило заходить
В туманах цветом попестрее.
Менялись краски в облаках:
На самых ярких цветниках
Акант не видывал такого,
Не возникало ничего,
Что дымкой скучной и суровой
Смутило бы восторг его.
 

Аканту дали возможность не торопясь насладиться последними красотами дня; затем, когда взошла полная луна, наши путешественники и возничий, их доставивший, избрали ее своим проводником.

Лафонтен и его повесть «Любовь Психеи и Купидона»

Жан де Лафонтен (1621–1696) находится на периферии французского классицизма. О «приличиях» он имеет очень слабое представление, понятие «возвышенного» ему чуждо, всякий догматизм и моральный пафос ему претят. Тем не менее Лафонтен многими существеннейшими чертами связан с классицизмом, вместе с Мольером занимая именно благодаря своему вольнодумству в этом сложном и достаточно емком литературном течении крайний левый фланг.

Лафонтен принадлежал к провинциальной чиновничьей буржуазии. Получив довольно небрежное воспитание, он пополнил его обильным самостоятельным чтением, увлекаясь как античными авторами, так и писателями французского, итальянского и испанского Возрождения, отвечающими его жизнерадостному, эпикурейски настроенному уму (Рабле, Маро, Боккаччо, Ариосто, Сервантес и т. д.). Лафонтен пробовал служить, но неудачно. Довольно рано женившись, он быстро растратил свое небольшое состояние и, оставив семью в провинции, переселился в 1657 году в Париж, где вел легкомысленное, беспечное существование, проживая на полном содержании в домах покровительствовавших ему богатых и знатных лиц. Им он и посвящал – или же прямо писал по их заказу – свои произведения, проникнутые (за исключением басен) откровенным гедонизмом и во многих отношениях продолжающие традицию так называемых «либертинов» первой половины XVII века, салонных литераторов, бравировавших как своим атеизмом, так и презрением к общепринятым нормам «пристойности» в литературных произведениях.

Первым покровителем Лафонтена был суперинтендант финансов Фуке, находившийся в ту пору на вершине своего могущества, необычайно разбогатевший и любивший окружать себя художниками и писателями. Фуке назначил Лафонтену пенсию в 1000 ливров, за что Лафонтен должен был сочинять для него по четыре стихотворения в год.

Лафонтен начал писать довольно поздно. Самое раннее из его сохранившихся произведений – возникшая в 1654 г. свободная переработка комедии Теренция «Евнух» – не представляет особого интереса. Для Фуке Лафонтен написал первое свое значительное произведение – идиллическую поэму «Адонис» (1658) на сюжет из Овидия – рассказ о любви Венеры к прекрасному юному охотнику Адонису, не ответившему на ее чувство. Среди бесчисленного множества вариантов на этот сюжет, крайне популярный в XVI–XVII вв., обычно напыщенных и слащавых, маленькая поэма Лафонтена выделяется естественностью, простотой и скрытым в ней лукавым юмором. Тонкое чувство природы и редкий во французской поэзии этих лет лиризм проявляются в любовных сценах и описательных местах поэмы. Все это вместе с мелодичностью и простым изяществом стихов обеспечили поэме большой успех.

Следующим весьма оригинальным по замыслу произведением Лафонтена явилась его драматическая эклога «Климена» (1658). Действие ее происходит на Парнасе. Аполлон сетует о том, что почти перестали появляться хорошие стихи о любви, и предлагает музам рассказать ему о любви пастушка Аканта к красавице крестьянке Климене. Каждая из муз излагает эту тему в особом, свойственном ей стиле. Это дает Лафонтену случай проявить свое искусство стилизации и вместе с тем дать забавную критику существовавших в его время поэтических направлений. Осмеивая напыщенность, жеманство, риторизм и многословие эпигонов прециозности или бездарных классицистов, Лафонтен особенно обрушивается на принцип подражательности, являвшийся одним из устоев шаблонного классицизма. Называя таких подражателей древности «раболепными и глупыми животными», похожими на баранов, Лафонтен выступает в защиту свободы и непосредственности поэтического творчества.

Большой известностью пользовалась следующая поэма Лафонтена – «Сон в Во» (1658–1661), посвященная описанию роскошного загородного дворца Фуке, выстроенного им в Во. Произведение это отличалось замысловатой композицией и напыщенным аллегоризмом; начиналось оно со спора между четырьмя феями, олицетворяющими архитектуру, живопись, садоводство и поэзию, в присутствии Оронта – Фуке и полубогов античной мифологии. Художественная ценность его очень невелика, и неслучайно оно осталось незаконченным. Незначительны также в художественном отношении различные мелкие стихотворения «на случай», написанные в эти годы Лафонтеном для Фуке, – поздравления, оды на политические события и т. п.

Падение Фуке в 1661 г., сопровождавшееся его арестом и конфискацией всего имущества, дало Лафонтену случай проявить свою смелость и независимость характера. В трогательной «Элегии к нимфам Во» (1662) Лафонтен, оплакивая судьбу своего бывшего покровителя, призывает Людовика XIV к милосердию, убеждая следовать в этом примеру Генриха IV. Год спустя он снова обратился к королю в «Оде в защиту Фуке», весьма почтительно, но твердо рекомендуя ему политику милосердия и указывая, что «лишь иноземцы должны его бояться, а подданные хотят его любить». Такой независимый тон не понравился ни Людовику XIV, ни его новому министру Кольберу, который навсегда сохранил холодность к Лафонтену.

Заступничество за Фуке повредило Лафонтену; он был выслан в Лимож. Из своего изгнания Лафонтен написал ряд писем жене. В них большой интерес представляют высказывания поэта о природе и искусстве. Лафонтен выступает здесь против педантизма и всякой ходульности, в защиту простоты, непосредственности и подражания природе. В отличие от большинства своих современников, он предпочитает дикую, необработанную природу роскошным, стройно распланированным паркам и старинные здания неправильной формы ставит выше современных зданий, выдержанных в принципах строгой симметрии. Подобные вкусы тоже отдаляют его от господствующих норм классицизма.

Возвратившись в 1664 году из изгнания, Лафонтен живет долгое время под покровительством герцогини Бульонской. Племянница Мазарини, Мария-Анна Манчини, вышедшая замуж за герцога Бульонского, была настроена оппозиционно по отношению к Людовику XIV и его двору, к официальному классицизму, к официальной набожности. В ее салоне аристократическое либертинство сочеталось с увлечением эпигонским галантно-сентиментальным романом. Хотя Лафонтен далеко не полностью разделял вкусы, господствовавшие в окружении герцогини, дух ее салона достаточно подходил к его вольнодумству, нелюбви к ханжеству и придворному низкопоклонству: в этом литературном кружке он чувствовал себя привольно. Именно в этот период возникают его лучшие произведения – несколько сборников «Сказок», повесть о Психее и самое значительное из всего созданного им – «Басни».

«Сказки» Лафонтена – стихотворные новеллы на сюжеты, заимствованные у Петрония, Апулея, Боккаччо, Ариосто, Аретино, Маргариты Наваррской, Рабле и других, но разработанные чрезвычайно оригинально. Лафонтен трудился над ними не менее двадцати лет (1665–1685), выпуская их в свет небольшими сборниками. Здесь нашли свое выражение лучшие свойства литературного дарования Лафонтена: его веселое остроумие, живость воображения и легкость языка, жизнерадостный эпикуреизм и полнейшая свобода от ханжеской морализации. Подлинная грация и острое чувство комического позволили ему легко и изящно набрасывать самые вольные образы и ситуации.

Самостоятельность разработки Лафонтеном готовых сюжетов, взятых у старых рассказчиков, сказывается во многих и разнообразных отношениях. С одной стороны, изображаемые им чувства обычно лишены той широты и стихийности, которую они имели у ренессанских и античных рассказчиков. Так, например, перерабатывая новеллу 7-ю II дня «Декамерона» (о приключениях Алатьель), в которой изображается роковая сила женской красоты, сеющей вокруг себя раздор и смерть, Лафонтен превращает эту историю в веселый, пикантный анекдот, где полнокровная эротика Возрождения заменена поверхностной игривостью. С другой стороны, Лафонтен исключает из рассказа всякие сопутствующие ему моральные размышления, столь значительные, например, у Боккаччо или Маргариты Наваррской. Если же он иногда и присоединяет к новелле «мораль», то она имеет у него шутливый и иронический характер, как например, восхваление «рогоносцев» в сказке «Волшебный кубок». Для оживления повествования Лафонтен нередко вмешивается в повествование и говорит от собственного лица. Нередко он упрощает сюжет или изменяет его развязку. Но основным отличием от ренессанского источника является шутливое отношение к героям рассказов и их переживаниям в сочетании с мягкой снисходительностью к человеческим слабостям.

Общественно-культурное значение сказок Лафонтена заключалось в том, что в пору апогея французского абсолютизма, вступившего в тесный союз с церковью и выдвигавшего идею «христианского Возрождения» в противовес «языческому» Возрождению XVI века, Лафонтен попытался ввести во французскую литературу целый ряд мотивов, образов и настроений, найденных им у крупнейших писателей Возрождения. Игривые, с виду бездумные сказки Лафонтена явились хорошим оружием в борьбе со всякого рода лицемерием, с обновленным мистицизмом, с сословно-монархической моралью.

В своих сказках Лафонтен реалистически изображал развратные нравы духовенства, шаткость семейной морали, самоуправство знати и ее жестокость по отношению к крестьянам, продажность судей и т. п. Темы «частной жизни» значительно перевешивают здесь темы социально-политические, которые даже и в источниках Лафонтена редко выступают прямо и непосредственно. Все же и эти мотивы встречаются в его сказках, притом обычно в тех из них, сюжеты которых, придуманы им самим. Такова сказка «Крестьянин, оскорбивший своего сеньора», рисующая жестокое издевательство помещика над крепостными.

Подобными чертами творчества Лафонтена объясняется двойственное отношение к этой части его населения со стороны и современников, и потомства. У всех передовых людей XVII и XVIII столетий сказки Лафонтена имели огромный успех. Но у ханжей и рутинеров они вызвали злобный протест. Кольбер, вслед за Людовиком XIV, отзывался о них очень резко; он запретил их переиздание во Франции (после чего они печатались в Голландии) и воспротивился избранию Лафонтена во Французскую Академию, (которое состоялось лишь после смерти министра, в 1684 году.

Вольтер восхищался сказками Лафонтена и подражал им. Высоко ценил эти сказки Пушкин, причислявший их наряду с «Неистовым Роландом» Ариосто, «Орлеанской девственницей» Вольтера и «Дон Жуаном» Байрона к шедеврам западноевропейской «шутливой поэзии». Именно на сказки Лафонтена Пушкин ссылался, защищая «шутливую поэзию», и в частности своего «Графа Нулина», от упреков в непристойности. Говоря о зависимости литературы времени Людовика XIV от королевского двора, Пушкин отметил: «Были исключения: бедный дворянин Лафонтен (несмотря на господствующую набожность) печатал в Голландии свои веселые сказки о монахинях… Зато Лафонтен умер без пенсии».

Еще большую славу, чем «Сказками», заслужил Лафонтен своими сборниками басен. Так же как и в «Сказках», подавляющее большинство их сюжетов и тем заимствованы; в данном случае источниками послужили античные баснописцы Эзоп, Бабрий, Федр и другие. Не следует думать, что Лафонтен обладал очень значительной классической эрудицией, да ему этого и не нужно было: подобно всем своим образованным современникам, он был хорошо знаком с вышедшей в 1610 году «Эзоповой мифологией» (Mythologia Aesopica) Невеле, куда входили, кроме трехсот басен Эзопа, также произведения Бабрия, Федра, Авения, Абстемия и некого анонимного баснописца. Отсюда Лафонтен и черпал сюжетную канву своих стихотворных рассказов о животных и людях – рассказов, одновременно лукавых и назидательных. Так же как в «Сказках», Лафонтен сам ничего не придумывал, но тем не менее он оказался не переводчиком или «переработчиком», а вполне оригинальным создателем новых и своеобразных произведений. Античная басня была кратким рассказом, потребным писателю-моралисту как пример, как иллюстрация нравоучительной сентенции. В стихотворных новеллах, которые Лафонтен создал из этого материала, тоже была мораль, и новелла как бы писалась для подтверждения этой морали. Но именно «как бы». Ибо Лафонтен все передвинул и переосмыслил. У него главное – это рассказ, повествование, полное жизни и движения, действий, чувств и речей, в которых проявляются в то же время резко очерченные характеры персонажей, острая наблюдательность поэта, хорошо знающего, ясно понимающего и проницательно судящего действительность своей эпохи. Характеры и ситуации в баснях Лафонтена так же обобщены, как в комедии его времени: в них отражаются общие нормы человеческой психологии и поведения, которые с точки зрения поэта и его читателей могут быть и должны быть действительными, обязательными, вне зависимости от конкретных обстоятельств времени и места. И все же, несмотря на это сознательное стремление к отвлеченности, Лафонтен, разумеется, – человек своей эпохи: характеры и ситуации его басен, так же как характеры и ситуации в комедии его времени, передают «обстоятельства времени и места», реальную Францию XVII столетия – «город и двор». Мораль просто вытекает из рассказа, она дана в нем самом, и поэт мог бы обойтись без нее, то есть она могла бы оставаться неформулированной. Моралистические сентенции в конце или в начале Лафонтеновой басни – чистая дань особенности жанра, прием, подчеркивающий связь с античной традицией и отчасти рассчитанный на критиков-моралистов и воспитателей молодежи.

Первая книга басен вышла в 1668 году. В следующем, 1669 году, Лафонтен выпустил одно из лучших своих произведений – прозаическую повесть с обильными стихотворными вставками – «Любовь Психеи и Купидона».

По обыкновению своему Лафонтен и здесь не выдумывает сюжета, а – заимствует его из литературы минувших веков. В данном случае он обращается к античности: источник «Любви Психеи и Купидона» – сказка, которую Апулей включил в свои «Метаморфозы» («Золотой осел») и которая затем обрела самостоятельное существование: ее переводили, издавали, обрабатывали независимо от «Метаморфоз», и она легко поддавалась этому, ибо у Апулея сказка об «Амуре и Психее» является в полном смысле слова «вставным» рассказом. Само собой разумеется, от сказки Апулея в повести Лафонтена остался один остов сюжета: французский писатель пересказал историю Амура и Психеи по-своему, развил ее, расширил, словом, переработал настолько, что она стала совершенно самостоятельным и очень своеобразным произведением, занимающим достойное место во французской и мировой литературе.

Впрочем, сказка, которую у Апулея старушка рассказывает благородной девице, захваченной в плен разбойниками, тоже не была сочинена автором «Метаморфоз». Задолго до него она входила в устную традицию античных сказочников и у древних существовала, по-видимому, именно как сказка, а не как миф, ибо, так ее расценивает сам Апулей. Возможно, что он был первым, кто записал и обработал этот рассказ, во всяком случае других обработок мы не знаем, – для нас он первый и единственный.

Для современной фольклористики сюжет Амура и Психеи – только вариант распространеннейшего на всем земном шаре типа волшебной сказки о любви и браке между существом земным и смертным и существам потусторонним, явившимся из другого мира, о нарушении смертным супругом запрета, связанного с этим браком, о разлуке между любовниками-супругами и о новом их соединении после испытаний, выпавших на долю нарушителя запрета. Литература по фольклорному сюжету Амура и Психеи огромна, классификация разнообразных вариантов его исключительно подробна и обстоятельна. «Амур и Психея» имеют в фольклоре и в литературе большое количество версий и вариантов, более или менее отличающихся от нашего. Из них многие почти столь же поэтичны и знамениты: это русская сказка «Аленький цветочек», французская– «Красавица и чудовище», норвежская – «На восток от Солнца, на запад от Луны», легенда о Лоэнгрине, если говорить о вариантах более близких; к версиям более отдаленным можно отнести сказание о Мелюзине, «Сказку о Гасане из Басры» («Тысяча и одна ночь»), где герои меняются ролями и земной муж теряет и ищет «потустороннюю» супругу.

Все сюжетные перипетии рассказа Апулея – Лафонтена присутствуют в качестве традиционных сказочных мотивов в любых других вариантах: тут и выдача девушки замуж за чудовище, и пребывание в волшебном дворце, и нарушение запрета видеть супруга либо рассказывать о нем, и пагубное вмешательство родственников, и служба у злой волшебницы-свекрови, и волшебные помощники в испытаниях, и нисхождение в царство смерти, и, наконец, воссоединение с супругом-любовником.

Но Апулеевская обработка сюжета – не просто народная сказка: это литературное произведение, которое сохранило народно-сказочный остов, но в еще большей степени несет на себе печать индивидуального стиля своего создателя. Апулей, а за ним и Лафонтен бережно сохранили в своих рассказах все «волшебное», и оно стало для них источником высокой и утонченной эмоционально-насыщенной поэтичности. Сейчас мы знаем, что различные мотивы любого волшебного сюжета отражают порой глубокую древность – первобытные, дикие, часто жестокие обряды и суеверия, реально бытовавшее сознание, темное и дремучее, но уже пытавшееся объяснить объективный мир и оказать на него воздействие. Обе истории, так изящно рассказанные Апулеем и Лафонтеном, представляют собой произведения двух культурных эпох, далеко ушедших от какой бы то ни было первобытности, хотя и сквозь их изысканную ткань проступают смутные контуры древних отношений и верований, послуживших их исторической, если можно так выразиться, основой. Однако в эпохи, более близкие к нам, для тех, кто рассказывал и слушал волшебные сказки, важны были не пережитки глубокой старины, а благородство, мужество, верность, решительность, находчивость положительных героев, их победа над темными силами, важны были те мотивы, которые отражали современную рассказчику и слушателю обстановку и давали им возможность судить окружающую их действительность. Поэтичность народной волшебной сказки и подлинный источник этой поэтичности – ее общечеловеческое эмоциональное содержание, возникающее из сплава реальности и фантастики: данного в действительной жизни и чаемого. Но то же самое относится и к любой литературной обработке фольклорного материала, если она претендует на сохранение сказочности.