Текст книги "Записки о большевистской революции"

Автор книги: Жак Садуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Так как же им устоять?

Петроград. 26 янв. (8 февр.)

Дорогой друг,

Обед с графом Свято-Спасским (шурином Шнейдера^{111}, владельца «Крезо»), управляющим в России крупными предприятиями «Шнейдер и К°» (150 тыс. рабочих). Реакционер, каких бы побольше у реакции и во Франции. Он единственный промышленник, который не махнул на все рукой, согласился встретиться со Шляпниковым, попробовал ужиться с рабочими комитетами. Умный, увлеченный, он сумел сохранить на ходу, благодаря своей гибкости, некоторые свои заводы. Если эта огромная французская компания выдержит бурю, которая еще какое-то время будет носиться над Россией, она будет целиком обязана этим Свято-Спасскому и только ему одному. И французские капиталисты, оказавшие ему доверие, и вся Франция у него в должниках.

Хотелось бы, чтобы его примеру последовали другие, но такие начинания слишком редки. К тому же они, похоже, не поддерживаются нашими представителями. Его как будто порицают за то, что он нашел общий язык с ужасными большевиками, за то, что он, похоже, поверил и, что еще хуже, доказал своим собственным примером, что волевой человек всегда сможет противостоять событиям и в некоторой степени с ними совладать.

Петроград. 27 янв. (9 февр.)

Дорогой друг,

Встреча с графом де Шевили (имя – целая программа), директором службы пропаганды Французской Республики при Русской социалистической революции, и капитаном Лапортом, парижским финансистом. Только что из Франции. Хотят получить сведения об общем положении и о возможностях защитить в Советах наши интересы в России.

Здесь многое предстоит сделать. Но нам необходимо сотрудничать, если мы хотим добиться прочных результатов. Де Шевили, галантный, ироничный, но глубоко закосневший в старорежимных идеях, не кажется мне способным, несмотря на свою безусловную образованность, понять ситуацию и извлечь из нее возможную пользу.

Лапорт собирается побывать в Комиссариате финансов как просто любопытствующий. Уверяю его, что в таком случае у него не будет ни единого шанса быть должным образом проинформированным. Советую ему, поскольку он финансист, подготовить проект реорганизации большевистского дела, учитывая намерение большевиков провести в определенной степени национализацию банков. Советам очень не хватает компетентных работников, и они с симпатией встретят его помощь и учтут его советы, если у них сложится впечатление, что Лапорт не старается ими злоупотребить и с добрыми намерениями будет способствовать как охране капиталистических интересов, так и в определенной степени – государственных принципов.

Допускаю, хотя и не понимаю, что союзники продолжают действовать как политические противники большевизма, что они отказываются помогать ему в военной области. Но в экономической – было бы безумием не установить в этим правительством, как и с множеством других, постоянных экономических отношений.

С болью отмечаю, что у нас нет здесь никакого органа, который мог бы защитить 25 или 30 французских миллиардов, которыми мы рискуем в России. Дипломатическими протестами не помешать большевикам в их упорных идеологических экспериментах и не спасти нас от разорения.

Почему мы не решаемся мобилизовать на работу всех французских коммерсантов и промышленников, предписав им не покидать своих постов, оставаться на них, чтобы всеми средствами защищать наши интересы, которые в равной степени и их интересы, от всевозможных рабочих комитетов и советов, которые совершают тем большие безумства, чем полнее предоставлены наши предприятия фантазиям их варварской некомпетентности.

Почему бы не создать центральную экономическую организацию, французскую или межсоюзническую, со штаб-квартирой в Петрограде, имеющую представителей в основных центрах, связанную с комиссариатами финансов, по делам торговли, труда, требующую гарантий, предлагающую различные соглашения, указывающую на опасность некоторых слишком скорых преобразований, дающую четкие директивы нашей торговой и промышленной колонии и способной ее решительно поддержать?

Точно так же, как было бы возможно, вернее, как было – еще несколько недель назад – возможно сотрудничать с Троцким в реорганизации армии, можно было бы легко договориться с такими людьми, как Шляпников, и добиться от них значительных выгод в экономической области.

Петроград. 28 янв. (10 февр.)

Дорогой друг,

Ухожу после каждой своей беседы с нашим послом в глубокой тоске. Ясно, что я ошибаюсь в своем настроении, и главное, я не имею права ни пребывать в нем, ни говорить, что оно у меня именно такое, если оно у меня именно такое. К тому же г. Нуланс должен быть еще более мрачным, чем я, и сожалеть о моем неизлечимом ослеплении, которое позволило мне, однако, он сам это признает, предвидеть почти точно три месяца назад, что произойдет.

Г. Нуланс очень хороший человек. Но, может быть, во время большевистской революции нужно быть не только хорошим человеком, но также опытным и доброжелательным политиком.

Г. Нуланс однажды мне сказал: «Когда я уезжал из Франции, ваш друг Ренодель мне заявил: „Держу пари, что вы вернетесь из России социалистом!“, и я ему ответил: „Пари принимаю!“». Я совершенно уверен, что г. Нуланс выиграет свое пари, и мне жаль, что бедный Ренодель так верил в силу убеждения русских революционеров. Уехав из Франции «радикалом», г. Нуланс и вернется «радикалом». И признаюсь, что предыдущий столь глубоко антимарксистский опыт, при котором он здесь состоит, не мог по своей сути ускорить обращение в другую веру, которое мне кажется невозможным вообще. Есть же люди милостью государственной. Но г. Нуланс не считает, я в этом уверен, что исключительной или даже первоочередной задачей его работы может быть это обращение в нашу теорию. И было бы катастрофой, если бы наш посол, привезя с собой в Россию склоки Бурбонского дворца, искусился бы просто не поддержать правительство, потому что оно социалистическое, или же был бы всего-навсего рад, если бы большевики пали, использовать это падение в качестве яркой иллюстрации утопичных идей марксистов. Я не хочу, кстати, думать и, по крайней мере, верить, что г. Нулансом руководит подобная доктринерская предвзятость. Но не остается сомнений, что все, что он здесь видит и слышит, вызывает у него негодование, что позволительно, и растерянность, что уже опаснее.

Те широкие, бескрайние просторы, в которые так легко с фантазией, неизменно привлекательной и часто рискованной, вторгается одержимая вечностью русская мысль, – просторы эти так далеки, что примерный французский буржуа, каким является г. Нуланс, никогда не попадет в них, хочет он этого или нет. Он по-прежнему за 3 тысячи километров от Петрограда, за 10 тысяч лье от Советов. Троцкий утверждает, что он ничему не научился и ничего не забыл. Не хочу брать ответственность за якобы клевету. Но он обладает столь богатым опытом, так тесно был связан с самой высокой политикой радикальной партии, что его переполненный мозг не воспринимает так называемые новые идеи. Признаю, кстати, что нашему послу помогают советами несколько восхитительных, очень элегантных секретарей, которые отлично смотрелись бы на придворных приемах.

Петроград. 29 янв. (11 февр.)

Дорогой друг,

Не стоит заблуждаться, я никогда не покрывал ошибки, если угодно, преступления, совершенные большевиками. Одно я утверждаю – эти ошибки были допущены от отсутствия опыта, от отчаяния, от идеологической предвзятости, от идеализма куда больше, чем из германофильства и антантофобии. Большевики взяли власть в чрезвычайно трудный период. Они, безусловно, ускорили кризис анархии, в котором задыхается Россия, но без них он бы развился чуть медленнее, конечно, но оказался столь же глубоким. Активная враждебность союзников, саботаж буржуазией всех публичных учреждений, всех экономических организмов, а также техническим персоналом, служащими, интеллигенцией сделал задачи, поставленные большевиками почти невыполнимыми даже для настоящих государственных деятелей, я хочу сказать, для тех, кто был воспитан в лучших традициях и кто располагал нормально функционирующим государственным механизмом.

Кто может это отрицать?

Даже в военной области, – союзникам это было прекрасно известно, – никакое русское правительство, каким бы оно ни было, не смогло бы возродить в одиночку армию, разложенную тремя годами царской войны и десятью месяцами революции, и они решительно шли на помощь России. Франция, если говорить только о ней, направила значительную миссию, численность которой предполагалось быстро увеличить, чтобы справиться с задачей того же порядка, как и та, которую успешно осуществил генерал Вертело в Румынии.

При Керенском этой миссии не удалось сделать ничего.

Теперь, похоже, никто не хочет, чтобы она попыталась сделать хоть что-то. Тем самым большевиков обрекают на смерть или на мир. Никто не может это отрицать.

Но этот мир, повторяю вновь, будет настоящим. Русские массы, вырвавшись из войны, не захотят больше по собственной воле рухнуть в эту страшную пропасть. И я не знаю, какой гражданский или военный деятель был бы в состоянии их к этому принудить.

Допуская даже скорое падение большевиков, – а я считаю, что большевики, наоборот, на какое-то время по крайней мере, благодаря миру укрепятся, – те, кто сменит их, даже, если бы они к этому стремились, – и я не думаю, чтобы они этого искренне хотели, – не возобновят войну на следующий же день.

Единственное, таким образом, что союзники должны сделать, это не ждать, скрестив руки, чтобы попытаться затем совершить чудо и толкнуть Россию в новую войну, а остановить заключение мира.

Единственный способ для этого – помочь большевикам. Может быть, времени уже не осталось. Но стоит, по крайней мере, попытаться. Эта попытка была бы бесконечно почетной для Антанты. Даже если она сорвется, она обеспечила бы нам признательность России. Сегодня русские из всех партий, – кстати, очень легко забывающие про собственную громадную ответственность, но сравнивающие наши колебания, наше безволие с дальновидностью, последовательностью, сильной волей немцев, – выносят нам самые неприятные приговоры. Они считают нас людьми симпатичными, но совершенно неспособными ни хотеть чего-либо, ни действовать.

«Будьте с нами!» – говорят большевики.

«Будьте против большевиков!» – кричат их противники.

Я же говорю: «Решимся!» Я повторяю это три месяца, прибавляя: «Быть против большевиков – это быть с несколькими недовольными политиками, корыстолюбивыми, враждующими между собой, неспособными объединиться на правительственной программе, непризнанными, кстати, народными массами, что бы там ни думали наши представители, которые не смогли и не захотели увидеть то, что является политической правдой в этой стране с 25 октября и даже много раньше. Быть против большевиков, таким образом, быть ни с кем. Сегодня быть с большевиками – это быть с громадной частью русского народа».

Петроград. 29 янв. (11 февр.)

Дорогой друг,

Неожиданный финал. Троцкий не подписывает мир, но заявляет, что состояние войны между Центральными империями и Россией прекращено. Накануне своего отъезда в Брест он дал мне понять, что такое фантастическое завершение переговоров возможно. Я не верил этому, и все еще этому не верю. Так высоко парить в своих идеалистических представлениях, подняться выше самых головокружительных вершин социализма, пытаться разом, дерзко и внезапно совместить практику и теорию толстовского учения о непротивлении злу насилием, надеяться, наконец, что Гофманы, Кюльманы и Гинденбурги тут же вдруг растрогаются от такого благодеяния и по-отечески потреплют грубую щеку мужика, которую им с простодушной доверчивостью подставляют большевики, – какое безумие и насколько опасное безумие!

Я и не думаю шутить! Те, кто знают Россию, кто знают ту жажду абсолюта, которая терзает настоящих русских, абсолюта во всем, в хорошем и в плохом, жажду абсолютной доброты, абсолютной красоты, абсолютной истины; те, кто, как я, видели, как стала воплощаться в жизнь прекрасная мечта, от власти которой трудно и медленно освобождаются Троцкий и Ленин, те, кто знают, сколько скрыто в этих русских душах морального величия, с каким энтузиазмом они стараются создать реальность будущего из химеры настоящего, те единственно достойные видеть, единственно способные понять великие события, происходящие на наших глазах, – те не могут смеяться. В этом уникальном жесте, в котором большинство союзников видят лишь отвратительное лицемерие, скрывающее очевидный сговор с противником, в котором самые доброжелательные отмечают подозрительную наивность, я вижу еще одно проявление той необыкновенной веры в силу идеи, идеи-формы, веру в неизбежность высшей нравственности, к которой должно в скором времени прийти человечество.

Я не раз замечал, что люди, подобные Троцкому, обладают страшной силой самовнушения.

Троцкий убежден, я в этом уверен, что своим заявлением выбьет ружья из рук противника, что ни один рабочий, ни один немец не поднимет штык против своих русских братьев, которые так благородно поставили ему свою беззащитную грудь.

Смольный бурлит. Одни в восторге, другие в оцепенении. Кое-кто плачет, это разумные люди. Они, как и я, понимают, что этот жест слишком романтичен, слишком чист, что он превосходит понимание пангерманистов, что в Германии раздается громовой хохот, что завтра ее полки с еще большей готовностью возобновят наступление благодаря приятной перспективе легких и богатых завоеваний.

По крайней мере, мир не подписан. Россия выигрывает тем самым несколько дней и несколько недель. Воспользуемся ли мы этой неожиданной отсрочкой и предложим, наконец, дружескую и немедленную помощь, от которой большевики не могут отказаться?

Петроград. 19 февр.

Дорогой друг,

Совет Народных Комиссаров направил минувшей ночью германскому правительству радиограмму с протестом против наступления и с заявлением о готовности подписать мир на условиях, выдвинутых в Брест-Литовске. Большинство лидеров, с которыми я не терял связи в эти последние дни, как и я, в отчаянии от этого решения, к которому, однако, поступающие с часу на час тревожные известия должны были нас подготовить. Несмотря ни на что, я все еще призываю их к сопротивлению, к войне не на жизнь, а на смерть. К партизанской войне, к организации новой армии на основах и принципах, выработанных веками военного опыта, без которых невозможно создать настоящую армию. Сколько раз случалось мне говорить и убеждать марксистов, к которым я обращался, что социализм – это триумф техники, культ компетентности, что нужно было не выгонять, а любой ценой привлекать специалистов, – держа их под контролем, чтобы они не саботировали Советы, – как в военной, так и в экономической областях. Тяжелый урок фактов, кстати, принес свои плоды. Троцкий и Ленин признали ошибки, допущенные некомпетентными гуманитариями. Мы вместе говорили о восстановлении крепкой армии, состоящей из профессиональных командиров и дисциплинированных солдат. Известно, с какой тщетной настойчивостью большевики обращались к нам за помощью в этой области. Был готов план. Предполагалось отступить, перерезать пути сообщения, взорвать склады боеприпасов, сжечь продовольственные склады и деревни, создать между нынешней линией фронта и центром России громадную пустыню. При этих мерах предосторожности Россия, защищенная зимой, распутицей, необъятностью своей территории, не может быть побеждена. Троцкий признал, что в случае необходимости придется оставить Петроград, Москву и сформировать маневренную армию на восточных границах. Но вчера вечером русские военные нарисовали ситуацию в таких черных тонах, что совнарком признал ситуацию безнадежной, и это определило поражение, которое было признано сегодня утром. Я все же не отказываюсь от борьбы.

20 февр.

Дорогой друг,

Долгий разговор с Троцким. Неожиданное решение, принятое большевиками, подобное несуразному и страшному банкротству, будет использовано против них. Моральное банкротство, ведущее к банкротству политическому и к падению. Чувствую, что Троцкий и многие другие потрясены. Решаюсь на крайний шаг. Этим растерянным людям, которые уступают позиции главным образом потому, что русские генералы (жаждущие вернуть себе с помощью немцев свои доходы и привилегии) твердят им, что они должны уступить, я предложил помощь союзников, ту самую помощь, которую они тщетно запрашивают уже три месяца, в которой Антанта им постоянно отказывала и без которой, как я и говорил, они были обречены на мир. В первую очередь помощь нашей миссии в России: 40 штабных офицеров, 40 войсковых офицеров, 300 человек, которые могли бы непосредственно выполнить крайне необходимые подрывные работы, а затем стать инструкторами в учебных лагерях и техническими советниками в передовых частях. Генерал Ниссель – один из наших самых блестящих генералов. Кроме того, миссия Вертело, располагающая несколькими сотнями офицеров, которых вскоре высвободит румыно-германский мир, могла бы содействовать реорганизации русской армии. Напоминаю Троцкому, насколько такие боевые качества французского солдата, как дерзость, находчивость, будут ценны в партизанской войне, с которой решено начать. Франция, после того как ее «подтолкнет» миссия, пошлет необходимые вооружение и специалистов. За ней последуют другие союзники. Помощь будет оказываться без политических или экономических условий. Большевики станут для нас оружием против немецкого империализма. Мы будем для них оружием против Германии, смертельного врага революции и защитницы капитализма и буржуазного порядка (прокламация Леопольда Баварского^{112}). Вместе с тем я отвергаю довод Троцкого, опасающегося за французских офицеров, которые окажутся среди пострадавших из-за них красногвардейцев. Предложение ему, очевидно, нравится. Оно соответствует его политике. Вот уже три месяца он просит помощи. Но предложение исходит лично от меня, оно сделано в частном порядке. Троцкий просит меня, чтобы в этом же смысле высказался посол. Я заверяю его, что завтра у меня будет ответ. Итак, мы с Троцким поняли друг друга. Я был в этом уверен. Это главное, но нужно скорее действовать, немцы быстро наступают. С другой стороны, французская миссия эшелон за эшелоном отправляется к порту отправки. Если завтра я предложу Троцкому лишь скелет миссии, он, без сомнения, сочтет, что оказанная in extremis помощь не компенсирует психологический риск и политические неудобства нового союза с империалистами Антанты. К несчастью, у меня нет желания знать, почему присутствие военной миссии, похоже, стесняет некоторые личные амбиции: интриги заставляют эвакуировать ее во Францию тем скорее, чем яснее сегодня, что она может быть использована здесь.

Петроград. 21 февр.

Дорогой друг,

Чтобы не возбуждать негодования начальства, я не говорил ему, что взял на себя дерзкую инициативу предложить Троцкому содействие со стороны военной миссии. Наоборот, отмечаю, что это он вновь запросил помощь. Посол, наконец, стал осознавать, – лучше поздно, чем никогда, – значение, сиюминутное и будущее, участия в русском сопротивлении; да, это сопротивление может потерпеть поражение, но оно в той же степени может отдалить Россию от сепаратного мира. Жаль, что мы ждали до последнего часа, прежде чем прийти на помощь загнанному зверю. Как я и предполагал, вызывает недовольство пункт об отсутствии условий. Хотелось бы иметь политические и экономические гарантии. Я призываю согласиться, что все, что можно требовать от большевиков, – это боевые действия против немцев. По моей просьбе и в моем присутствии посол связывается по телефону с Троцким: «В вашем сопротивлении Германии вы можете рассчитывать на военную и финансовую поддержку Франции». Посол произнес эти слова грозным голосом. Это очень хорошие слова, замечательно многообещающие. Посмотрим, настроены ли наши представители перейти от слов к делам. Их вчерашняя враждебность и долгое противодействие, их сегодняшняя нерешительность не вызывают у меня доверия.

Петроград. 23 февр.

Дорогой друг,

Хороший день. Я счастлив, счастлив! Франция никогда не узнает, чем она мне обязана, или, если выразить ту же мысль скромнее и более научно, чем она обязана случаю, который в какой-то психологический момент привел меня в Петроград, обстоятельствам, которые переводом стрелки направили меня по пути к этой буре, доброму гению, который дал мне понять чуть раньше других, что нужно делать. За три месяца я сумел – вернее сумел бы – сделать в России больше полезного, чем все союзнические представители, вместе взятые. Правда, они ничего и не делали. И я говорю о позитивном усилии. Да простится мне этот панегирик. Я брежу.

Целый или почти целый день у Троцкого. Сначала утром он сообщает мне, что Совет Народных Комиссаров принял принцип обращения к французской миссии, иначе говоря, к союзникам. Кажется, это ничто. Это невероятно много. Вспомним, что три месяца Ленин и Троцкий тщетно просили нашей помощи, тогда, когда она могла быть действительно эффективной и когда мы располагали двумя необходимыми вещами: временем и пространством. Сегодня часы сочтены, и немцы быстро уменьшают расстояние, которое отделяло их от Петрограда. Условия, таким образом, средние. Но грозящие стать серьезными, чтобы сотрудничество оказалось практически приемлемым для Советов.

Троцкий запрашивает у генерала Нисселя оценку того, что может быть сделано для организации сопротивления и в какой именно степени миссия способна немедленно приступить к этому делу. Днем приношу ему записку, составленную генералом, которого надеюсь в скором времени убедить в необходимости встретиться с Троцким. Уверен, что эти два столь разных человека сумеют взаимно оценить друг друга и проникнуться уважением, необходимым для серьезного сотрудничества.

Через две недели, то есть до подписания новых переговоров или, по крайней мере, до ратификации мира, мы оценим состояние русской армии, поставленной на ноги с нашей помощью. Мне кажется, что если мы проявим расторопность и энергичность, которые необходимо проявить в эти критические часы, мы уже будем иметь то немногое, чего должно хватить, чтобы на несколько месяцев помешать существенному продвижению немцев. Во всяком случае, если большевики почувствуют, что мы серьезно и с добрыми намерениями помогаем им, они вновь обретут доверие к нам и будут воевать. Начиная с сегодняшнего дня судьба России зависит главным образом от нас.

Петроград. 23 февр.

Дорогой друг,

Большевики весьма мало верят в искренность и значительность усилий, которые французская военная миссия собирается проявить по отношению к ним. Можно ли их за это упрекать? Мы так долго отказывались предоставить им наше содействие, о котором речь зашла еще в ноябре и которое еще могло быть решающим в декабре и январе. Многие колеблются, принимать ли эту помощь, которую мы предлагаем им без энтузиазма и в последнюю минуту, когда, кажется, уже слишком поздно реорганизовывать армию. Как тех нескольких сот человек, составляющих французскую миссию, хватит, чтобы остановить, существенно затормозить головокружительное наступление противника? Сколько недель и месяцев пройдет, пока Франция и Англия, если даже допустить, что они искренне намерены сотрудничать, переправят те несколько полков, которые могут помочь русским частям удержать пути сообщения, и тех советников, которые необходимы для эффективного проведения военной реорганизации. Не случится ли, что до того, как эта работа принесет свои результаты, немцы продвинутся на русской территории достаточно далеко, чтобы свергнуть правительство Советов? И какие гарантии есть у большевиков в том, что, если они возобновят военные действия, союзники не станут по-прежнему вести антибольшевистскую деятельность?

Г-н Нуланс устно обещал военную поддержку со стороны Франции, но он не обещал поддержку и даже просто политический нейтралитет. Отказываются ли союзники содействовать усилиям меньшевиков, правых эсеров, реакционеров, которые, не колеблясь, воткнут нож в спину большевикам, когда те бросят все свои силы на борьбу с внешним врагом? Что ответить на доводы той части большевиков, которые отмечают, что в течение трех месяцев мы, не переставая, поддерживали и поощряли их противников?

«Скажите им, – ответил мне г. Нуланс, – что я возмущен тем, что они сомневаются в моей лояльности!»

Господин Нуланс произнес это с трогательной интонацией убежденности. Как коротка память! – ибо я уверен, что он говорил это искренне. Я поостерегусь повторять эти наивные слова большевикам. Те рассмеются мне в лицо. Им не составит никакого труда продемонстрировать мне, какую антибольшевистскую работу осуществляли наши представители в Петрограде, Москве, по всей России. Они напомнят г. Нулансу, какую безумную национальную политику проводили Франция и Англия. Напомнят об их официальных заявлениях в Финляндии, на Украине, в Сибири, на Дону, и т. д., делаемых отнюдь не для того, чтобы укрепить федеральную связь, чтобы создать то, что необходимо – единую и неделимую Россию, но делаемых для того, чтобы отделить различные части России от центральной власти, подогреть их смертельно опасные сепаратные настроения, направить их военные усилия не против внешнего врага, против австро-немцев, но против внутреннего, против большевиков.

Нет, лучше я не буду пытаться оправдывать г. Ну-ланса и союзническую дипломатию за то, что они развернули эту сверхъестественную работу по расколу и разрезанию на искусственные регионы огромной России. Оправдывать – значит лишь усугублять их ошибки.

Да, поистине гениальная концепция, если согласно ей уже отдали Украину Австрии, подталкивают буржуазную Финляндию к Германии и Швеции; можно ожидать и других не менее благоприятных для наших противников результатов. Это может стоить нам не меньше, чем Брестский мир. Если бы мы на Украине не были на стороне украинской буржуазии, поощряя, морально по крайней мере, ее выступления против большевиков, Украина была бы еще российской, и ее правительство не начало бы сепаратных переговоров. Она бы участвовала в общих австро-германских переговорах как неотъемлемая часть Российской Федеративной Республики. Сепаратный мир между Украиной и Германией – это Россия, отрезанная от своего хлеба, от своей руды, своего угля, своих промышленных центров. Это мир, которого очень трудно избежать. И это мир, еще более необходимый для изолированной и окруженной Румынии.

В посольстве начинают отдавать себе отчет в последствиях этой ошибки. Я предупреждал о них с первых же дней. Теперь они стремятся избежать ответственности. Не получится. К этой теме вернемся чуть позже.

Тем не менее еще возможно исправить кое-какие последствия этой политической ошибки, «более непростительной, чем преступление», сказал бы дипломат талейрановской школы.

Во-первых, не допустить русско-германского мира. Для этого нужно помогать, да что я говорю – толкать, вести за собой обескураженных большевиков своими срочными и решительными действиями.

«Но они демонстрируют нам свою не очень-то пылкую симпатию», – протестует посол.

Почему же большевики после всего того, что мы сделали против них, должны проявлять симпатию к союзникам? Это мы должны завоевать ее своей благонамеренностью и доброй волей. Не будем больше, воротя нос, демонстрируя по всякому поводу исключительную обидчивость, которая неуместна в переживаемый нами период, дожидаться, пока они первыми придут к нам. Пойдем к ним навстречу. Поднимем их нашим энтузиазмом. Возвратим им веру в самих себя и в нас. Оживим затухающий в них огонь. Будем французами, достойными Франции!

Петроград. 1 марта

Дорогой друг,

Внезапный отъезд послов Англии, Франции, Италии, Бельгии, и т. д. выставил их на осмеяние. Кто в ответе за это? Дестре за два часа до отъезда утверждал, что он подчиняется решению об отъезде, о своевременности которого с ним даже не советовались и все негативные последствия которого он понимает.

Русско-германский мир еще не ратифицирован. Немцы уже несколько дней вперед не продвигаются и находятся в 200 километрах от Петрограда. Я подтолкнул большевиков на защиту Петрограда. Я обещал им, что они могут в принципе располагать французской миссией. Я убедил их, что они смогут оказать сопротивление и что оно задержит на несколько недель вступление немцев в Петроград. И именно в тот момент, когда правительство Советов, приняв наши предложения и шире поняв свои собственные интересы, на деле начинает организацию военных действий, подготовив уничтожение коммуникаций и направив новые части на оборону Пскова, Нарвы и т. д. представители союзников упархивают из Петрограда под предлогом, что в городе небезопасно. «Кого они обманывают? – спрашивает меня Троцкий и добавляет: – Впрочем, счастливого пути этим господам; дипломаты уехали – мы, наконец, сможем заняться самой лучшей дипломатией». Я почти согласен с ним; хочется все же пожелать, чтобы Запад прислал людей, более способных понимать и действовать, чем те, которые тихо исчезают, оставляя один на один с их трудностями колонии своих сограждан в России.

Но далеко ли уедут наши послы? Я предупреждал Нуланса, Дестре, и т. д., что финские белогвардейцы снабжаются оружием и командирами из Германии. Пропустят ли они дипломатический поезд? Сильно сомневаюсь. И если они воспротивятся проезду, придется рассматривать три гипотезы, в равной степени щепетильные для достоинства наших представителей: либо послы будут взяты в плен, либо их поезд будет задержан в Финляндии, либо они соблаговолят вернуться в Петроград. В любом случае они станут посмешищем.

Петроград. 2 марта

Дорогой друг,

Чтобы открыть эру дипломатии без дипломатов, Троцкий и Ленин предложили мне вчера поехать в Вологду и проинформировать посла Соединенных Штатов о том, что опасность японской интервенции в Сибири может создать трудности для союзников, и спросить у него, во-первых, согласно ли его правительство с правительством Японии, и, во-вторых, если не согласно, что он рассчитывает сделать, чтобы помешать этой акции, очевидно, враждебной по отношению к России и идущей вразрез с союзническими интересами. Я уже сообщал со слов Троцкого об отчетливо германофильской позиции, занимаемой с некоторых пор официальной японской прессой.

Не собирается ли «дальневосточная Германия», столь же коварная и столь же чудовищно империалистическая, как и европейская, воспользоваться разрухой в России, угрожающим положением союзников, чтобы удовлетворить свои безмерные аппетиты в Сибири? Война невероятно усилила ее военную и экономическую мощь. Она, без сомнения, чувствует себя достаточно сильной, чтобы навязать союзникам свою политику, поскольку, как я представляю, неблаговидный предлог о необходимости охранять склады во Владивостоке и восстановить порядок в Восточной Сибири не может обмануть ни Лондон, ни Париж и не оправдывает высадку значительных сил, о которой уже говорят. Можно уже не опасаться всерьез быстрого и мощного наступления немцев на Сибирь.