Текст книги "Записки о большевистской революции"

Автор книги: Жак Садуль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Не решат ли они, пока не поздно, сжечь мосты и сразу поставить русским ультиматум, – чего именно и опасаются Ленин и Троцкий? И что в этом случае будут делать русские? Я веду в Смольном среди всех лидеров, с которыми я встречаюсь, отчаянную кампанию за сопротивление. Но сопротивление многим представляется крушением обещаний немедленного мира, которые были сделаны три года назад и неоднократно повторялись. Не приведет ли это крушение к краху? А крах – это невозможность продолжать внутри страны великий эксперимент социализма.

Эсеры и эсдеки уже насмехаются над своими противниками, объявляют об их крушении, и, к несчастью, можно не сомневаться, что в случае разрыва на переговорах все эти господа, в которых с непостижимой наивностью по-прежнему верят союзники, сделают все, чтобы помешать формированию Красной Армии. Станут ли большевики – изолированные, опозоренные, окруженные врагами внутри страны и в Антанте – рисковать крахом, отлично зная, что те, кто займет их место, кто бы они ни были, незамедлительно возобновят переговоры и, безусловно, не поколеблются подписать мир, который большевики презрительно отклонили?

Вот та темная туча, которую Антанта могла бы развеять. Для этого, на мой взгляд, было бы достаточно, чтобы союзники решились конкретно и согласованно определить свои цели в войне. Сегодня, после всех уточнений и последовательных уступок, на которые – увы, запоздало! – пошли союзники в отношениях между собой, мне кажется, лишь три вопроса разделяют правительство Советов и Антанту.

Вопрос Эльзас-Лотарингии, по которому невозможно будет обойтись без плебисцита, если только не произойдет решительной победы. И плебисцит будет провозглашен (благоприятным ли будет, в зависимости от поставленных вопросов, для нас результат или нет) не декларацией Антанты, но на Конгрессе мира. Как не думать, что в этих условиях невозможно будет добиться у Германии удовлетворительной для нас процедуры, хотя мы будем располагать средствами для торговли, – отвратительная вещь и отвратительное слово, – такими, как африканские колонии Германии, франко-английские колониальные владения и Россия? Разве Германия не заинтересована сегодня больше в возможности экономического продвижения на Востоке или в Африке, чем в закреплении своих политических и экономических прав в Эльзас-Лотарингии? Эльзас-Лотарингия представляет собой полтора миллиона населения. Германия рискует своими куда более населенными африканскими владениями. В Эльзас-Лотарингии есть руда и калий. Что это по сравнению со значительными богатствами в недрах России или наших заморских владений? И даже без торгов, поскольку социал-демократы с трудом, думаю, пошли бы на это позорное барышничество, если представляется невозможным обеспечить Франции полное политическое и экономическое владение потерянными в 1871 г. провинциями, нельзя ли представить решение, которое, возвращая нам Эльзас-Лотарингию, в какой-то мере учло экономические интересы, имеющиеся там у Германии?

Вопрос Малой Азии и законных интересов Англии, Италии, Франции, которые могли бы быть обеспечены не путем раздела территории на отдельные сферы влияния, но международной организацией по контролю и экономике.

Вопрос Ирландии, которой Англия, похоже, не сможет более отказывать в определенной автономии.

Колониальные вопросы, «символически» поднятые большевиками, могут быть мгновенно сняты. Троцкий и Ленин прекрасно осознают трудности, которые помешают серьезным консультациям с населением таких стран, как Индия или Мадагаскар, и понимают, что референдумы, неизбежно проведенные под контролем и влиянием заинтересованных метрополий, не внесут серьезных изменений в положение этих политически необразованных народов.

После такого заявления Антанта могла бы успешно обратиться за помощью к русскому народу и гарантировать правительству, каким бы оно ни было, свою полную поддержку в вооруженной борьбе против Центральных империй за честный и демократический мир.

Петроград. 29 дек. (11 янв.)

Дорогой друг,

Ленин показался мне сегодня вечером усталым и мрачным. Видел его и вчера, после его возвращения из Финляндии. Короткий отдых не улучшил ни здоровья, ни настроения. Лихорадка спала, усталость не исчезла. Но я знаю за этим невероятным человеком столько силы и воли, что вскоре, уверен, он воспрянет.

Положение в стране, естественно, не блестящее. Транспорт работает все хуже и хуже, что все больше обостряет продовольственный кризис, и без того усугубившийся борьбой против Украины, которая отныне не пропускает на Север эшелоны с хлебом. Промышленность день ото дня разваливается. Она лишена сырья с Юга, забойкотирована промышленниками, банкирами и высшим техническим персоналом, с ней не церемонится рабочий класс; необразованный, грубый, он злоупотребляет опасным оружием, которым в его неумелых руках является рабочий контроль. Чтобы привести все в порядок, нужен бы умный, энергичный, многочисленный штаб. Однако кадров по-прежнему большевикам не хватает.

Кроме того, Ленин опасается близкого разрыва на переговорах в Бресте. Он признается, что народные движения, предполагаемые в Австрии и Германии, запаздывают дать о себе знать. Недовольство растет повсюду. Революция неизбежна. Но произойдет ли она в нужное время? И в случае прекращения переговоров, что делать? Сопротивляться – какими силами? Создать Красную Армию будет очень трудно, учитывая, с одной стороны, усталость народа, его единодушное настроение, а с другой – враждебную пропаганду правых социалистов-революционеров в крестьянских массах против возможного возобновления войны. Довод у эсеров простой. Большевики окончательно дезорганизовали армию. Восстановить ее уже невозможно. Не стоит даже пытаться. Сопротивление позволит немцам захватить новые земли и навязать чуть позже и при пособничестве союзников условия более позорные для России, чем те, которые противник предлагает сегодня.

Ленин, как и Троцкий, убежден, несмотря на речь Вильсона, которая все же произвела на него благоприятное впечатление, что между Германией и Англией начаты переговоры. Считая невозможным, не дойдя при этом до полного истощения сил, добиться победы, Германия и Англия, похоже, готовы ублажить друг друга экономически за счет своих соответствующих союзников, а территориально и экономически – за счет России, которая будет разделена на зоны влияния и политически задавлена. Империалистические державы – союзники и противники – чувствуют опасность, которую может представлять для них существование на Востоке крупной республики с глубоко социалистическими тенденциями. Пример может оказаться заразительным. Не логично ли, что капиталисты Берлина и Лондона хотят устранить эту опасность, угрожающую будущему, и заставляют себя идти на соглашение, чтобы задавить рождающийся большевизм? – К тому же какой демократ посмеет упрекнуть преданную и загубленную царизмом Россию, встретившую в своей революционной активности сопротивление внутренних врагов, окончательно покинутую союзниками Россию за то, что она на время уступила грубой немецкой силе и подписала мир, каким бы страшным он ни был. Избавившись от войны, большевики направили бы все свои силы против внутренней и внешней буржуазии, организовали бы Россию и создали в мирных условиях революционную армию, которая затем помогла бы пролетариату Центральной и Западной Европы, в свою очередь, избавиться от старого режима. Вот тогда-то вновь и встанет вопрос о всеобщем мире. Временный мир, подписанный Россией, таким образом, окажется лишь перемирием, и, кстати, именно так большевики представили бы его России и миру.

Я долго спорил с этой теорией отчаяния, но в настоящее время я не очень рассчитываю на поддержку Лениным нового наступления. К счастью, меня есть кому поддерживать, и я буду продолжать делать свое дело.

Петроград. 30 дек. (12 янв.)

Дорогой друг,

Депеша из Бреста свидетельствует, что немцы нервничают и одновременно настроены агрессивно. Гневный протест, заявленный генералом Гофманом, – этим «бандитом в каске», как говорит Троцкий, – против большевистской и антимилитаристской пропаганды, развернутой Советами не только в прессе, но и в официальных телеграммах, свидетельствует о той нервной обстановке, которую создала среди военных смелая дерзость их оппонентов. Неприятель также отдает себе отчет, – что бы ни говорили скептики из Антанты, – в революционном значении братания, все более распространяющегося, несмотря на установленный немецким командованием на позициях санитарный кордон. Большевистские принципы чрезвычайно заразительны, и наши противники справедливо опасаются, что зараженные большевистской бациллой солдаты, эвакуируемые с русского фронта, перенесут болезнь на франко-английский фронт.

Расчетливое негодование генерала, представляющего в Бресте как никогда сильную партию Гинденбурга^{95}, несмотря на смягчающие речи осторожного Кюльмана, «этой бюрократической канальи», – тоже слова Троцкого, – контрастирует с почти подобострастной предупредительностью, которую блюли до последнего времени австро-немецкие представители в отношении к пролетарским делегатам.

Натура берет свое. Немцы поняли, что одними только убеждениями не склонить большевиков согласиться на их чудовищные цели в войне. Они стали размахивать кулаками и угрожать. Им легко угрожать. Лучшие козыри у них на руках. Большевики должны противостоять колоссальным трудностям. Все, что еще есть ценного в армии, направлено на восстановление порядка внутри страны. Союзники же, с другой стороны, изо дня в день твердят, кричат на весь мир, что им безразличны переговоры в Бресте, что они ни за что не будут помогать предателям-большевикам. Немцы в высшей степени рады таким заявлениям, появление которых лишь отражает мрачную ситуацию. (Мы оставляем большевиков, то есть, нельзя об этом забывать, всю Россию, на их произвол). Они ею воспользуются, можно быть уверенным. Хорошо бы даже, если бы они ею злоупотребили. В самом деле, было бы куда опаснее, если бы у Германии хватило мудрости предложить даже не справедливые и демократические условия мира, но хотя бы почетные. К счастью, quos vult perdere Juppiter, dementat[30]30
  Кого Юпитер захочет погубить, того он лишает разума (лат.).


[Закрыть]. Большевики, Россия, народы Антанты поймут, что такое мир по-пангермански. Однако не лучше ли помешать этому миру? Каким бы позорным он ни был, результатом его окажется то, что, по крайней мере, на несколько месяцев у Центральных империй будут развязаны руки в войне против Антанты, что они получат возможность возобновить с Россией выгодные экономические отношения, и сам мир может быть представлен народам Австро-Германии как первая победа, предзнаменование счастливого и скорого выхода из всемирного конфликта.

Петроград. 31 дек. (13 янв.)

Дорогой друг,

Здесь с признательной симпатией комментируют замечательную и умную речь Вильсона^{96}. Дань уважения, которую президент Соединенных Штатов выразил идеализму большевистских принципов, дружеский тон его обращения удивляют и льстят самолюбию людей, на которых Антанта с отчаянной беззаботностью ежедневно выплескивает ушаты грязи.

То, что им больше всего нравится в этой сенсационной речи, которая оскандалит здесь многих союзнических представителей, это то, что она написана со всей искренностью страстным демократом, не социалистом, конечно, но способным увидеть красоту мечты русских революционеров.

Решатся ли теперь английское и французское правительства пойти, наконец, по пути, проторенному Вильсоном? Только этим путем можно прийти к сотрудничеству, чрезвычайную необходимость которого должен в этот час понимать каждый. Согласятся ли они с признанием хотя бы чистоты намерений, если не значения достижений большевистских лидеров? Согласятся ли они присоединиться к условиям мира, определенным Соединенными Штатами? Страшно понимать, что после трех с половиной лет войны державы Антанты еще не пришли к согласию о целях, которые они преследуют.

1918 г.

Петроград. 1(14) янв.

Дорогой друг,

Раковский^{97}, большевистский агитатор, вернувшись недавно с Юга, привез тревожные для Советов новости.

По его словам, румынское правительство ведет тайные переговоры с Германией. Поскольку брестские переговоры лишили его всякой надежды получить австрийскую Трансильванию, оно якобы готовит оккупацию русской Бессарабии, которую Центральные империи ей охотно уступят. Учитывая состояние русских армий, оккупация пройдет легко, тем более что ей будут способствовать бессарабские помещики, готовые броситься в объятия кого угодно, – австрийцев, немцев или русских, – лишь бы их освободили от Советов. Патриотизм этой крупной буржуазии действительно находится на уровне земли. Он не помешает им предать русскую родину, чтобы сохранить свои привилегии и поместья. Подлый материализм, который проявляют правящие классы Бессарабии, Украины и Финляндии, способен подтвердить правильность пресловутой поговорки: «Родина – это там, где нам хорошо».

Угроза оккупации Бессарабии может ухудшить австро-румынские отношения. Но куда больше большевиков поразило презрение, с которым румынское командование относится к русским войскам. Оно отказывается поддерживать связь с избранными командирами, с солдатскими комитетами; оно препятствует свободному передвижению русских частей.

49-я русская дивизия, возвратившаяся с передовой, была окружена румынами. 194-й полк – разоружен. Фураж и часть продовольствия 49-й дивизии были румынскими войсками конфискованы. Большевиков арестовывают и расстреливают.

В качестве ответной меры Совет Народных Комиссаров отдал вчера приказ об аресте румынского посланника Диаманди, которого я накануне предупредил. Это недопустимое покушение на личность одного из их коллег вызвало бурную реакцию среди дипломатов, аккредитованных в Петрограде. Сегодня днем они в полном составе направились в Смольный и потребовали у Ленина освободить Диаманди^{98} из-под ареста.

Ленин, которого я видел этим вечером, заверил меня, что завтра же просьба европейской дипломатии будет удовлетворена. Его сильно потешает, с какой поспешностью дипломаты, молодые и старые, союзные и нейтральные, до сего времени с возмущением отвергавшие малейший контакт со Смольным, вмешались в дело. Он не ожидал такого торжественного приема в день Нового года и с улыбкой говорил мне, что до сих пор взволнован, что разом увидел столько благородного люда. Он с иронией пожалел, что послы, проявляющие такую прекрасную инициативу, когда нужно защитить привилегии их благородной корпорации, не поступают таким же образом, когда речь заходит всего лишь о том, чтобы пощадить интересы своих правительств и не допустить пролития крови своих солдат.

Петроград. 5(18) янв.

Дорогой друг,

Сегодня днем в лихорадочной обстановке в Таврическом дворце открылось Учредительное собрание. Вооруженные солдаты и матросы шумно патрулируют роскошные галереи дворца. Депутаты будут находиться под их неусыпным надзором.

Подавленная, нервничающая оппозиция выглядит жалко. Ни одного красивого жеста, ни одного возвышенного слова. Никакого мужества, никакого напора. Пусто, мертво, никак. Чернов, избранный 244 голосами против 153, поданных за Спиридонову^{99}, председателем собрания, произносит длинную декламационную, пустую, осторожную речь против большевистской тирании. Программа, предложенная им, с некоторыми формальными оговорками, практически схожа с программой правительства. Единственное – он предлагает вместо большевистской «вся власть Советам» формулировку «вся власть Учредительному собранию». Внимательно выслушивают Церетели, единственного меньшевика, которого как политика признают Ленин и Троцкий. Его критика большевиков благородна, тверже, чем критика Чернова. Но по вопросу о войне, о мире, по основным вопросам, Церетели, Чернов и другие не осмеливаются открыто разойтись с большевиками. Они утверждают, говоря о внешней политике, что хотят обратиться к союзническим правительствам, созвать международную социалистическую конференцию, ратифицировать программу Циммервальда. Но не разрывать перемирия. Они будут продолжать мирные переговоры. Тогда?

Позавчера меня пригласили на заседание депутатов от правых и центральных с.-р. и с.-д. Я, как подобало, заклеймил их позорную и неискреннюю позицию. Имел с Рудневым^{100}, московским руководителем, бурную дискуссию: он признался, что его партия ни за что не будет помогать большевикам в возобновлении войны. Сегодняшнее заседание подтверждает все мои опасения, доказывает правильность всей моей критики.

В перерыве большевики и левые эсеры покинули зал заседаний, протестуя против позиции большинства, не согласившегося немедленно одобрить декларацию, подготовленную Центральным Исполнительным Комитетом Советов, провозглашающую права русского народа и поддерживающую политику Советов.

Шумное ночное заседание впечатлило не больше предыдущего. Около пяти часов утра какой-то матрос обратился к Чернову: «Охрана устала. Пора кончать заседание»^{101}. Сбитый с толку Чернов что-то пробормотал, начал вяло препираться с моряком, и после зачтения нескольких декретов Учредительное собрание, растеряв чувство собственного достоинства, трусливо, не смея протестом заклеймить насилие, осуществляемое против законного представительства народа, повиновалось приказам матроса.

Учредительное собрание, вероятно, существовало всего одно утро. Этих нескольких часов с лихвой хватило, чтобы показать его бессилие и слабость его руководителей.

Одна из состоявшихся днем манифестаций в поддержку Учредительного собрания наткнулась на баррикады красногвардейцев. Произошла перестрелка. Около двадцати манифестантов были убиты.

Петроград. 6(19) янв.

Дорогой друг,

Центральный Исполнительный Комитет принял декрет о роспуске Учредительного собрания. Вот и рассеялись последние иллюзии союзников, которые, планомерно упрямствуя в своем ослеплении, упорно возлагали все свои надежды на Учредительное собрание.

Это заседание ВЦИК было исключительно интересным. Ленин выступил против Учредительного собрания. Он напомнил, что его члены были избраны по спискам, составленным еще в сентябре, то есть еще до большевистской революции. В эсеровском списке, к примеру, правые и центральные эсеры, союзники буржуазных партий, числились вместе с левыми эсерами, сторонниками большевиков. В связи с этим избиратели были лишены возможности осуществить свой выбор. Чтобы его узнать, потребовалось бы провести выборы заново. Но зачем? Учредительное собрание – изживший себя орган, плохая копия буржуазных парламентов, потерпевших крушение во всей Европе.

Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, наоборот, представляют все трудящиеся классы и являются подлинно демократическими органами, единственными в состоянии, в благоприятных условиях, повести народ на борьбу с правящими классами, победить их сопротивление и подорвать основы капиталистического общества.

Отказываясь голосовать за декларацию прав народа, предложенную ВЦИК, Учредительное собрание показало свою враждебность народным массам и выступило против Республики Советов. Оно само приговорило себя к исчезновению.

Власть Советов должна быть действительно неделимой. Советы, самое важное из творений революции, быстро развивались после февраля 1917-го. Ограничивая вначале свою деятельность контролем над правительством, они показали в октябре, что они способны сами взять власть. С тех пор они обеспечили подлинную власть народа. Это действительно единственная политическая система, которая позволяет осуществлять надзор, постоянное сотрудничество избирателей с их избранниками.

Этот тезис, – я его хорошо знаю, – развернут Лениным с большой силой. Я все больше нахожу в нем некоторые основные идеи, которые уже долгие годы отстаивает кое-кто из французских синдикалистов. Политические и экономические права трудящегося проистекают в меньшей степени из его качества гражданина и больше из его качества производителя. Они должны, таким образом, предоставляться человеку не как таковому, а человеку, обладающему общественной значимостью, и только ему.

Мне было бы любопытно узнать, что думают об этом расширенном применении знакомых им идей Шарль Альбер, Мергейм^{102}, Грифюэльз^{103}, с которыми, помню, мы обсуждали эту занимавшую нас проблему.

Конечно, советская система представляется бесконечно превосходящей ту парламентскую систему, которую мы знаем. Она создает более прямое представительство, более эффективное руководство общественными делами. Это центростремительная система. Действия идут от периферии, то есть от народа, к центру, то есть к избираемой ассамблее.

Наша центробежная система, очевидно, не столь абсолютно демократична.

Советский режим более действенный, гораздо более глубоко народный, более способный удовлетворить чаяния масс, более живой и гибкий. Но у всех этих преимуществ есть своя обратная сторона. Советский режим предполагает, как мне кажется, относительно развитую политическую и социальную культуру рабочих и крестьян. При отсутствии такой необходимой подготовки он рискует, еще легче, чем буржуазный парламентский режим, склониться или к анархии, или к тирании горстки людей. Люди же, за которыми слепо идут необразованные массы, движимые только аппетитами и чувствами, могут сохранить свой авторитет, или вернее, могут сохранить власть лишь в той мере, в какой они будут последовательно соглашаться на уступки, более или менее значительные, пролетарским аппетитам и чувствам.

Хватит ли таких железных людей, как Ленин и Троцкий, на эту тяжелую задачу? Допуская, как гипотезу – они, победив внутри страны своих политических противников и устранив опасность извне, которая угрожает им со всех сторон, победят ли анархию? Сумеют ли они, с другой стороны, избежать опасности выдавать непомерные обещания в период роста этого народа-ребенка?

Опыт, осуществленный Лениным и Троцким, бесконечно более трудный, чем тот, который могли бы поставить в этой же области французские, английские или немецкие социалисты. Действительно, в этих трех странах элита рабочего класса и крестьянских масс обладает бесконечно более передовой политической культурой, чем русский народ. Она обеспечивается сотрудничеством с ними значительной части современных технических работников, инженеров, промышленников, агрономов, которых страшно не хватает большевикам. Она, эта элита, не столь нетерпелива, более способна ограничить свои требования, поскольку лучше осознает трудности осуществления и необходимость времени для этого великого дела разрушения, а затем – переустройства.

Можно представить существование Советов в Париже, Бордо, Лиможе, в большинстве наших промышленных центров и в значительном числе сельскохозяйственных районов, где процветают синдикализм и кооперация. Но на какой опасный путь меня это заведет?

Могу ли я хоть раз забыть, что я социалист?

Петроград. 7(20) янв.

Дорогой друг,

С удовольствием прочел депешу с изложением запроса социалистов в палату депутатов о дипломатическом положении. Мейера^{104}, Камен, Тома, похоже, прекрасно выступили, сказав, что необходимо принять немедленно все вильсоновские принципы, и предложили всем конкретные условия демократического мира. Я особенно рад был узнать о прошении на выдачу паспортов для поездки в Россию. С какой радостью я встречу делегацию, состоящую из таких людей, как Камен, Лафон, Прессман^{105} и одного-двух умных радикалов! Как вовремя они указали на допущенные ошибки и заставили говорить о более умной политике! Уверен, что недельной поездки было бы достаточно, чтобы обеспечить эту необходимую переориентацию. Я в отчаянии, что все еще не имею права телеграфировать в Париж. Спрашиваю себя, доходит ли моя ежедневная информация, мои письма корреспондентам, соизволяет ли посольство включать в свои телеграммы самое важное из моих сведений.

За два месяца не было ни одной недели, чтобы большевики через меня не запрашивали (неофициально, это правда, но откровенно) союзников о военном содействии. Мне не верится, что Париж в курсе этих неоднократных, все более настойчивых обращений. Он бы не упорствовал в столь опасном молчании.

Что мы потеряем от сотрудничества, ограниченного военной помощью?

Какому риску подвергается Антанта, помогая России?

Стало быть, Франция и Америка отказываются в соответствии с вильсоновскими принципами осуществить тот пересмотр целей в войне, который является предварительным, самым важным, можно сказать, единственным условием, поставленным большевиками для сотрудничества?

Или же правда то, что ненависть к большевикам затмила разум государственных деятелей настолько, что они позволяют подписать столь же катастрофический для нас, как и для России, мир, даже не пошевелив пальцем, чтобы себя защитить? Не может быть, чтобы состояние наших вооруженных сил не позволяло союзникам направить сюда несколько франко-англо-американо-японских дивизий.

Неужели никто не понимает, что без нас большевики будут неспособны по-настоящему возобновить военные действия? Они все отчетливее это чувствуют, и именно этим объясняется подавленное настроение Ленина, его готовность принять позорный мир, все более конкретные призывы, обращенные к нам.

Как горячо я желаю, чтобы наши товарищи приехали в Петроград. Но пусть торопятся!

Петроград. 11(24) янв.

Дорогой друг,

Несколько раз видел вернувшегося из Бреста Троцкого. Он злой и подавленный. Немцы раскрыли свои планы. Аппетит пангерманистов непомерен. Они хотят аннексировать у России 150 тысяч верст. Требуют значительных экономических выгод.

Троцкий передал мне привезенную из Бреста карту, на которой генерал Гофман собственной рукой провел роковую линию, которая разделит Россию пополам. Эта линия начинается от Финляндского залива, восточнее Моонзунда, и тянется до Бреста через Валк и Минск.

Троцкий просит меня вернуть ему этот документ, показав его генералу и послу.

«Мы не хотим подписывать такой мир, – говорит он, – но что делать? Священная война? Да, мы объявим ее, но к чему мы придем? Настал момент союзникам решиться!»

Что предпримут союзники? Увы, все больше опасаюсь, что ничего.

Петроград. 12(25) янв.

Дорогой друг,

Проходящий в эти дни Съезд Советов обсуждает, как и следовало думать, вопрос о мире. Все в тревоге. Согласиться на такой мир – это ослабить и навсегда дискредитировать режим Советов. Возобновить войну без поддержки союзников – это выставить революцию на немедленное уничтожение. Однако значительное большинство высказывается за оборону. Я совершенно пал духом и даже не в состоянии доверить бумаге свои ежедневные впечатления. Слишком они мрачные.

Петроград. 13(26) янв.

Дорогой друг,

Шарль Дюма на меня зол. Почему?

Я пытался договориться для него о встрече с Лениным, который не пожелал открыть свои двери бывшему главе кабинета Жюля Геда^{106}, социал-патриоту (это здешний термин), клеветавшему на большевистских лидеров. Мне удалось устроить ему встречу с Троцким. Шарль Дюма назначил время этой встречи, не предупредив меня. Случай распорядился, однако, так, что войдя в кабинет Троцкого как обычно, то есть без стука, я вижу Шарля Дюма. У меня нет никаких причин уходить. Троцкий был бы озадачен необычайной таинственностью этого визита, тем более необъяснимой, что его посетитель – французский товарищ, мною же ему и представленный.

Дюма произносит большую речь, кстати интересную. Главным образом он излагает причины победы Антанты и справедливо подчеркивает эффективность американской помощи. Сидя напротив Троцкого, он распаляется, повышает голос, бьет кулаком по столу. Троцкий заметно нервничает. Он не произносит ни слова. Он читает, пишет, что-то рисует, явно показывая свое раздражение. Когда г. Дюма (так его называет Троцкий) закончил свою речь, он попросил разрешения задать Троцкому несколько вопросов.

Начинается такой диалог:

– Вы хотите задать мне вопросы. Но кого вы все-таки представляете? – спрашивает его Троцкий. – Французскую социалистическую партию?

– Нет.

– Французское правительство?

– Нет.

– Зачем вы сюда приехали?

– Я политик, который должен быть информированным, который хочет быть информированным и к чьему мнению (Дюма чуть позже будет настаивать на том, чтобы в коммюнике, составленном Троцким, была в полном виде включена его самохарактеристика) иногда прислушиваются.

– Я не буду отвечать на ваши вопросы.

– Это и есть политика открытости? – замечает Дюма.

– Вы русский гражданин? Нет. Вас делегировала какая-нибудь международная группа? Нет. Вступая на пост, я не брал обязательств давать интервью всем политическим деятелям, заезжающим в Петроград. Я отчитываюсь только перед теми, кто доверил мне мандат. К тому же почитайте газеты. Вы получите полную информацию о моей деятельности. Социал-патриотический тезис, который вы только что мне долго излагали и который я отлично знал, укрепляет меня в том намерении, которое у меня было: ничего вам не говорить. С другой стороны, сам факт, что вы добились у Клемансо паспорта, в котором он отказывает французским социалистам, свидетельствует о том, какое качество вашего социализма. Решительно, разве вы не представляете правительство? Вы не собираетесь передать мне или получить какое-то официальное сообщение?

– Нет.

Троцкий встает. Обмен несколькими банальностями, и все.

Шарль Дюма, похоже, оскорблен тем, что я присутствовал при этой неудачной и, безусловно, без всяких надежд на продолжение беседе. По сути, в этой беседе я ожидал от Дюма совсем иного. Я советовал ему представиться, а он имел на это право, как неофициальный представитель Министерства иностранных дел, и затронуть единственный заслуживающий сегодня внимания вопрос о сотрудничестве союзников с Советами.

Петроград. 15(28) янв.

Дорогой друг,

Румынскому посланнику г. Диаманди о том, что ему угрожает, я сообщил за несколько дней до его ареста. В таких же условиях мне удалось узнать, что он будет изгнан из страны. Сегодня утром ему было предписано покинуть Россию в течение дня. Г. Нуланс и сам Диаманди попросили меня днем похлопотать в Комиссариате по иностранным делам об отсрочке исполнения декрета. Я бы мог добиться отсрочки на день-два, если бы г. Диаманди некстати не решил в то же время послать в комиссариат полковника из своей миссии, которого я и встретил в приемной. Когда я входил в кабинет Залкинда^{107}, этот полковник мне сказал: «Я с вами!» тоном, не позволяющим мне оставить его в коридоре без риска, если мне ничего не удастся добиться, навлечь неприятные подозрения на человека, чья роль посредника делает его чуть-чуть подозрительным, но все же подозрительным для большевиков, и чья невероятная настойчивость в призывах к сотрудничеству с большевиками делает его чрезвычайно подозрительным для союзников.