Текст книги "Оскар Уайльд, или Правда масок"

Автор книги: Жак де Ланглад

«Предметами романтического искусства являются исключительность и индивидуальность личности. Каким же захватывающим может явиться, с художественной точки зрения, исследование образа отрицательных героев! Сколько в них красок, разнообразия, необычности! Положительные персонажи скорее приводят в отчаяние, а отрицательные возбуждают воображение… Наивысшее блаженство в литературе состоит в том, чтобы вдохнуть жизнь в несуществующее… „Дориан Грей“ – это история со своей моралью, а она такова: всякое излишество, равно как и всякое самоограничение, приводит к наказанию. Художник Бэзил Холлуорд, чрезмерно, как и все его собратья, влюбленный в физическую красоту, погибает от руки того, в чью душу он самолично вдохнул чудовищное и абсурдное тщеславие. Дориан Грей, посвятивший всю жизнь удовольствиям и удовлетворению собственных страстей, пытается убить свою совесть и одновременно убивает самого себя. Лорд Генри Уоттон хочет остаться в жизни лишь наблюдателем. Однако он осознает, что те, кто отказывается от боя, чаще страдают гораздо серьезнее тех, кто в нем участвует. Да, в „Дориане Грее“ заключена ужасная мораль» [330]330
  Ibid., p. 259.


[Закрыть]. Немного спустя были опубликованы еще два ответа Оскара Уайльда, один из них явился откликом на статью в «Дейли кроникл», в которой говорилось: «Мрачность и непристойность – так можно охарактеризовать номер „Липпинкоттса“ за этот месяц. М-р Оскар Уайльд предлагает читателю нечто нездоровое, хотя и бесспорно занимательное… Эта история обязана своим появлением традициям потакающей нездоровым вкусам литературы французских декадентов; ядовитая книга, атмосфера которой тяжела от зловонных паров морального и духовного разложения» [331]331
  Ibid., p. 263, n. 1.


[Закрыть].

Вся эта шумиха вокруг автора, который не нуждался в рекламе, затмила перепалку Уайльда с Уистлером, отодвигая ее в тень, что благоприятствовало реализации его планов. Оскар Уайльд открыто выступил в качестве писателя – развратителя молодежи, наследника декадентской и ненавистной Франции. В одном из своих опубликованных ответов он взял на себя роль, которую отныне будет играть постоянно, – художника, для которого единственным материалом, используемым с целью создания произведения искусства, является эстетика. Стыдливые и испуганные цензоры, читатели, журналисты не скоро забудут такие высказывания: «И наконец, позвольте мне сказать еще вот что: эстетское движение порождает целый ряд красок, утонченных по красоте и завораживающих своими квазимистическими оттенками. Они были и остаются защитной реакцией против первобытной грубости нашей эпохи, безусловно, более респектабельной, но бесконечно менее утонченной, чем эпохи предыдущие. Мою историю можно назвать эссе о декоративном искусстве. Она, если хотите, источает яд, но вы не можете также отрицать, что она совершенна, а именно совершенство и является для нас, художников, конечной целью». Заключительные фразы статьи вообще вызывают дрожь ужаса и удовольствия одновременно: «Каждый человек видит в Дориане Грее свои собственные грехи. В чем состоят грехи Дориана Грея, не знает никто. Тот, кто находит их, имеет в виду свои собственные» [332]332
  Ibid., p. 266.


[Закрыть].

Обстановка накалилась до предела. Кое-кто перестал с ним здороваться, а завсегдатаи клубов хмурили брови при его появлении. Но Уайльд, освободившись от пут лицемерия семейной жизни, и не думал сдаваться, проявляя уже в который раз мужество, подкрепленное недюжинной физической силой. Как-то Роберт Росс пригласил его на обед в Хогарт-клуб. Как только друзья вошли в гостиную, один из членов клуба демонстративно встал и направился к выходу, не сводя глаз с Уайльда; вслед за ним еще несколько человек поднялись со своих мест. Тогда Уайльд подошел к наглецу, вознамерившемуся покинуть помещение, и совершенно спокойно попросил его извиниться перед мистером Россом. Внушительный вид и решительный тон привели поборника справедливости в оцепенение, и, смущенный и пристыженный, он поспешно вернулся на свое место, сопровождаемый теми, кто было последовал за ним. Салоны Белгравии и Сент-Джеймс-сквера продолжали гостеприимно распахивать двери перед волшебником слова, который не переставал приводить в восторг гостей на вечерних приемах, волновать хозяек будуаров и покорять немногих счастливчиков, любой ценой стремившихся оказаться за одним столом с автором изысканно мрачного «Дориана Грея»; в то же самое время публика буквально вырывала друг у друга из рук июльский 1890 года номер «Липпинкоттса», а Оскар Уайльд готовил новые тиражи романа, заказы на который поступали от многих издателей. Пусть это еще не богатство, но во всяком случае уже слава, и наплевать на то, что ее сопровождает шлейф слухов и флер скандала.

Как только у Уайльда появились средства, он немедленно уехал в Париж. В августе 1890 года он оставил Констанс, детей и бесконечные критические статьи на своего «Дориана Грея». Выход романа не намного опередил появление стихотворения Ричарда Ле Галльенна, которым поэт приветствовал публикацию перевода на французский язык «Дня рождения инфанты», вышедшего в конце предыдущего года. 10 августа Оскар остановился в гостинице «Атене», расположенной в доме 15 по улице Скриб. Он встретился со многими французскими писателями, начиная со Стефана Малларме и заканчивая Жаном Лоррэном. Его принимали на «вторниках» [333]333
  Так назывались собрания поэтов и художников-символистов, которые организовывал их вдохновитель Стефан Малларме.


[Закрыть]на Рю де Ром, он открыл для себя прелесть долгих прогулок по Булонскому лесу, ужинал с другом, а когда спускалась ночь, устраивался на открытой террасе кафе, любуясь бесконечной и шумной толпой прохожих на бульваре Сен-Жермен. Он неизменно оставался в центре: «Когда он приоткрывал полу своей венгерки зеленого сукна с обшитыми шнуром петлицами, то в бутоньерке можно было заметить орхидею. Многочисленные перстни и большой зеленый скарабей красовались у него на пальцах. Светящийся взгляд серых глаз отливал цветом небес его родной Ирландии» [334]334
  J. de Langlade. Oscar Wilde écrivain français. Paris, Stock, 1975, p. 25.


[Закрыть].

13 августа Уайльд вернулся в Лондон и первым делом навел справки о том, как обстоят дела с публикацией первой части «Замыслов» в журнале «Девятнадцатое столетие»: «Истинная роль и ценность критики, а также несколько замечаний о важности ничегонеделания» – таков намеренно провокационный заголовок, написанный в свойственной ему тогда манере. Уайльд провел возле «бедной дорогой Констанс» всего несколько дней и уехал погостить к сэру Джорджу Брисбэну, фермеру-джентльмену, жившему в небольшой деревушке на юго-востоке Шотландии. Вспоминая о своем госте, сэр Джордж описывал его полным радостной жажды жизни, которая столь чудесно сопровождала его литературный успех: «Вскоре после публикации „Дориана Грея“ он приехал провести со мной несколько дней. Для меня это были восхитительные дни, поскольку Оскар пребывал в совершенно гениальном и легком настроении, а его устные рассказы, которые, как я и думал, были интереснее, чем написанные, отличались блеском и подлинным совершенством. Большую часть времени мы проводили, катаясь по окрестностям в коляске и принимая приглашения моих соседей на обеды или ужины, причем он неизменно очаровывал всех вокруг» [335]335
  R. H. Davies, op. cit., p. 273, n. 2.


[Закрыть]. Многие писатели, поэты и художники приезжали сюда повидаться с Уайльдом и тем самым заставляли его задержаться подольше в этом краю дикой природы: «Я оказался так далеко от комфорта гостиницы „Атенеум“, а вокруг меня только пурпур папоротников да серебряный туман – какое облегчение! Кельтский темперамент сменяет здесь вечную зелень Англии. Я лишь в искусстве люблю зеленый цвет – еще одно мое святотатство» [336]336
  Ibid., p. 274.


[Закрыть].

9 сентября Уайльд вернулся на Тайт-стрит, чтобы не пропустить выход долгожданного номера «Девятнадцатого столетия». Он принял у себя американского драматурга Клайда Фитча, и эта встреча снова навела его на мысль о новой пьесе; он так писал об этом Норману Форбс-Робертсону, тогдашнему директору театра «Глоб»: «Я внимательно изучил этот вопрос и боюсь, что не смогу приступить к работе на основе одних лишь обещаний. Если Вы хотите, чтобы я написал пьесу, то должны будете уплатить сто фунтов по представлении проспекта и еще сто по представлении рукописи. А затем, как и положено, обычные процентные отчисления» [337]337
  Ibid., pp. 275–276.


[Закрыть].

Подходил к концу 1890 год; Оскар Уайльд изменился; его жизнь становилась все более вызывающей, а поведение принимало все более провокационный характер; он уже вовсе не был похож на прилизанного эстета из пьесы «Терпение», перед публикой представал солидный, быть может, чрезмерно броский мужчина, не перестававший повторять: «Я вложил свой гений в собственную жизнь, а талант – в творчество». Этот художник считал своими героями Христа, Наполеона и Люсьена де Рюбампре [338]338
  Один из персонажей «Человеческой комедии» Оноре де Бальзака. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Под влиянием Гюстава Моро, французских символистов и эстетизма Уильяма Морриса он стремился к полному освобождению от материальной зависимости, превозносил культ юности, которая казалась ему особенно хрупкой перед лицом грядущей физической немощи; такова была философия, которую проповедовал и лорд Генри. Евангелие самого Оскара Уайльда ограничивалось двумя фразами: «На древнегреческом портале античного мира было начертано: познай самого себя. На портале современного мира будет начертано: будь самим собой». Он познакомился с Чарльзом Рикеттсом, который сделал иллюстрации к «Дориану Грею», и вместе с Ле Галльенном и другими своими корреспондентами предавался изыскам эпистолярного жанра, ничуть не заботясь о том, чтобы скрыть свои пристрастия: «Такая дружба и любовь, как наша, не нуждается во встречах, и тем не менее она восхитительна. Надеюсь, ветви лаврового венка, украшающего твой лоб, не слишком густы, чтобы помешать мне целовать твои веки» [339]339
  R. H. Davies, op. cit., p. 277.


[Закрыть].

Оскар работал над пьесой «Хорошая женщина», которая в окончательном варианте превратится в «Веер леди Уиндермир». Он опять сидел без денег и поэтому работал без настроения; как признавался Уайльд директору театра «Сент-Джеймс» Джорджу Александеру, ему никак не удавалось сделать персонажей реальными и живыми. Единственное, что доставляло ему удовлетворение, – возможность объявить, что с 21 января «Герцогиня Падуанская» наконец пойдет на нью-йоркской сцене, несмотря на то, что имя автора оставалось в секрете. Бродвейский театр поставил в своей афише название «Гвидо Ферранти – Новая итальянская трагедия». Постановка собрала хорошую прессу. В частности, в «Нью-Йорк трибьюн» можно было прочесть следующее: «Пьеса добилась благосклонного внимания, а быть может, даже успеха. Поставив ее, м-р Барретт, безусловно, совершил дальновидный поступок. Имя автора „Гвидо Ферранти“ так и не было открыто. Без малейшего колебания можно утверждать, что речь идет об опытном и высококлассном писателе. В этой пьесе легко узнать произведение, которое мы имели удовольствие читать несколько лет назад. Тогда оно называлось „Герцогиня Падуанская“, и автором его был Оскар Уайльд» [340]340
  Stuart Mason, op. cit., p. 329.


[Закрыть]. Несмотря ни на что, пьеса шла на сцене около двадцати раз, что отнюдь не убавило энтузиазма автора, который с победным видом сообщил эту новость директорам лондонских театров: Чарльзу Картрайту, Генри Ирвингу, Джорджу Александеру…

Снова очутившись в Париже в феврале 1891 года, Уайльд писал Стефану Малларме: «Дорогой мэтр, не знаю, как благодарить Вас за Ваш любезный подарок – великолепную симфонию в прозе, навеянную Вам гениальными мелодиями великого поэта-кельта Эдгара Аллана По. У нас в Англии есть проза и есть поэзия, но французская проза и поэзия в руках такого мастера, как Вы, сливаются воедино. Быть знакомым с автором „Послеполуденного отдыха фавна“ в высшей степени лестно, но встретить с его стороны прием, какой Вы оказали мне, – это поистине незабываемо» [341]341
  R. H. Davies, op. cit., pp. 287–288; en français.


[Закрыть].

Афиша пьесы «Веер леди Уиндермир», идущей в театре «Сент-Джеймс».

Париж по-прежнему оставался прекраснейшим городом в мире, землей обетованной для богемы и красивых женщин, являвшихся предметом самых скабрезных историй, что не мешало им невозмутимо демонстрировать свои туалеты в Булонском лесу после полудня или на шумных празднествах в Нейи по вечерам. Ги де Мопассан отказался от ордена Почетного легиона, Эдмон де Гонкур отправился в гости к принцессе Матильде, а Анатоль Франс – к мадам де Кайавер. К радости газетных репортеров, вернулась мода на дуэли. Накануне своего возвращения в Лондон Уайльд написал Сирилу: «Я пишу тебе письмо, чтобы сказать, что мне гораздо легче. Я каждый день гуляю по красивому лесу, который называется Буа-де-Булонь, а вечером обедаю со своим другом и сижу потом за маленьким столиком, глядя на проезжающие мимо экипажи. Сегодня вечером я иду в гости к великому поэту, который подарил мне чудесную книгу про Ворона. Надеюсь, ты хорошо заботишься о дорогой маме. Передай ей от меня привет и поцелуй ее за меня; передай также привет Вивиану и поцелуй его» [342]342
  Ibid., p. 288.


[Закрыть]. Оскар закончил работу над корректурой «Дориана Грея», написал к нему предисловие и решил наконец вернуться в Лондон, к Констанс и детям, с сожалением покидая парижские ужины, кафе и спектакли. Он нашел утешение в обществе Робби, Лайонела Джонсона, встретился с Ле Галльенном и Брайтоном и оказался в Лондоне в момент появления на полках книжных магазинов отдельного издания «Портрета Дориана Грея». Сразу по приезде он вновь принялся за работу над окончательной редакцией «Замыслов», которые вышли в мае 1891 года в издательстве Джеймса Р. Осгуда, Макилвэйна и К°. В этой книге были помещены значительно измененные варианты произведений, публиковавшихся ранее в разных журналах.

В течение первых шести месяцев 1891 года Оскар Уайльд опубликовал «Портрет Дориана Грея» и «Замыслы», где уточнил и углубил свои эстетические теории, которые произвели такое сильное впечатление на французских писателей, а также книгу «Преступление лорда Артура Севила и другие рассказы», в которой были собраны чудесные сказки, написанные для Сирила и Вивиана и опубликованные прежде в разных журналах. Наконец он закончил работу над пьесой «Хорошая женщина» и сообщил об этом директору театра «Лицеум» Августину Дэли. Его писательская популярность была как никогда велика, талант рассказчика оставался недостижимым, а поведение явно не соответствовало общепринятым нормам, и поэтому в Лондоне никто не удивлялся тому, что Оскар Уайльд предпочитал Париж – город всеобщей погибели! Все молодые люди, которые его окружали, которых Констанс вынуждена была принимать у себя в доме и с которыми Уайльд подолгу беседовал у себя в комнате на четвертом этаже, были гомосексуалистами, и никто из них не скрывал своего восхищения перед снискавшим успех автором, чье имя не сходило со страниц английских газет и начинало все громче звучать во французских литературных кругах, несмотря на то, что единственным переведенным на французский произведением Уайльда все еще оставался «День рождения инфанты».

Личная известность Оскара Уайльда отодвинула на второй план творческие достижения писателя, затмевая их достоинства, остававшиеся тем не менее очевидными, в чем вскоре убедились и французские писатели, которые стали продолжателями культа собственного «я», мгновения, красоты в литературе, филигранью проходящих через все творчество английского писателя, в тот самый момент, когда Уайльд решил посвятить себя театру и оставил до поры стихи, сказки, романы и эссе. Его экстравагантная фигура обращала на себя внимание на улицах Лондона, а верный себе Уистлер не упускал возможности возмущаться, неожиданно встретив своего соперника одетым в короткое пальто с капюшоном и меховым воротником и в польской шапочке на голове: «Оскар, как ты осмелился! Что означает этот маскарад? Немедленно верни эти тряпки Натану, и чтобы я никогда больше тебя не видел у себя в Челси в костюме, позаимствованном у Кошута и мистера Мантолини [343]343
  Натаниэл Ротшильд (1840–1915), первый английский еврей, возведенный в пэры. Лайош Кошут (1802–1894), политический деятель, один из вдохновителей венгерской революции. Мантолини, персонаж из «Дэвида Копперфилда» Ч. Диккенса.


[Закрыть]» [344]344
  Wilde v. Whistler, op. cit., p. 20.


[Закрыть]. Оскара Уайльда нередко можно было встретить за кулисами театров, ужинающим в обществе актеров, он по-прежнему испытывал тягу к сцене и театральным маскам.

Октябрь 1891 года Уайльд вновь провел в Париже. Вот что он писал Малларме из отеля «Нормандия»: «Дорогой мэтр, я собираюсь провести в Париже несколько недель и надеюсь иметь честь посетить Вас во вторник на будущей неделе. А пока позвольте мне вручить Вам экземпляр романа „Портрет Дориана Грея“ в качестве свидетельства моего восхищения Вашим благородным и строгим искусством. Поэзия во Франции имеет массу лакеев (sic), но только одного мэтра» [345]345
  R. H. Davies, op. cit., p. 297.


[Закрыть]. Несколько дней спустя Малларме прислал ответ: «Я заканчиваю читать Вашу книгу, одну из немногих, способных вызвать подлинное волнение, так как она поднимает бурю самых сокровенных мечтаний и самых необычных душевных ароматов. С Вашим умением сделаться отточенно острым сквозь неслыханную утонченность интеллекта и гуманным в окружении атмосферы столь извращенной красоты Вы совершаете истинное чудо и используете при этом все доступные писателю художественные средства! Все сделал именно портрет [346]346
  Эта фраза была написана по-английски. (Прим. пер.)


[Закрыть]. Этот волнующий, в полный рост портрет Дориана Грея будет тревожить наши сны, но, будучи написан, он сам сделался книгой» [347]347
  Ibid., p. 298, n. 1.


[Закрыть].

Для Оскара Уайльда не были секретом дружеские чувства, которые Малларме испытывал к Уистлеру, о котором французский поэт писал: «Редкий господин, в чем-то принц, безусловно художник», и он нисколько не был удивлен тем, что, оставаясь в Лондоне, Уистлер продолжал наблюдать за ходом событий. Уистлер даже обратился к Малларме с просьбой походатайствовать перед красавицей Мэри Лоран, любовницей богатого газетчика-американца, с тем чтобы тот помог опубликовать его мстительные статьи. Уистлер послал их Малларме, попросив отредактировать, но тот уехал в Брюссель, куда также доходили отголоски ссоры Уистлера с Джорджем Муром [348]348
  Джордж Огастес Мур (1852–1933), ирландский романист, поэт и драматург. (Прим. пер.)


[Закрыть], в результате которой вспыльчивый художник пустил в ход трость, и только появление юной балерины – подруги Мура помогло утихомирить разбушевавшегося Джимми. Не разделявший приверженности к трости Малларме ответил стихами на бранные выкрики Уистлера:

 
Не улиц безобразный вой,
Не смерч, что для толпы буффонит,
Когда, как сор по мостовой,
Он шляпы сорванные гонит,
 
 
А вихрь, закутанный в муслин,
Плясунья, нимфа, чьи колени,
Развеивая желчный сплин,
Взметают пену просветлений.
 
 
Насмешек, остроумья шквал.
По истинам избитым выстрел,
Он целый мир очаровал,
Он и тебя задел, Уистлер,
 
 
Как шуткой колкой, но смешной,
Подолом юбки кружевной [349]349
  Stéphane Mallarmé. Œuvres complètes, op. cit., p. 65.


[Закрыть].
 

Но Уистлер так легко не сдавался. Когда он узнал, что Уайльд сделался завсегдатаем на «вторниках», то поспешил предупредить Малларме о его «домогательствах» и о необходимости сохранять осторожность во время бесед: «Лондон. Предисловие предложения. Предупредить собратьев осторожности. Фамильярность фатальна. Спиной не поворачиваться. Приятного вечера. Уистлер».

С некоторых пор в парижском обществе объявился соперник Уайльда, и Уистлер буквально бросился ему на шею в надежде, что тому удастся потеснить ненавистного ученика. Робер де Монтескью-Фрезансак, потомок одного из самых древних и благородных родов Франции, самый настоящий эстет-декадент, блестящий рассказчик и беззастенчивый гомосексуалист, обладал всем необходимым для того, чтобы осуществить планы Уистлера. В артистический мир его привела достойная резца скульптора Жюдит Готье, и он сблизился со Стефаном Малларме, Гюставом Моро, Гюисмансом, Гонкуром и всеми остальными; будучи денди, благодаря знатному происхождению, он сделался учителем красоты для Марселя Пруста и стал объектом его постоянных восхвалений. Монтескью писал посвящения в стихах Саломе и пел дуэтом с Сарой Бернар, которая переживала с ним довольно мучительный роман. Он познакомил Францию с искусством прерафаэлитов, и в этом ему помогала баронесса Деланд, которая собирала в своем салоне всех литературных и светских знаменитостей, в том числе Монтескью и Оскара Уайльда. Чтобы понравиться Эдмону де Гонкуру, он всячески стремился подчеркнуть свое пристрастие ко всему японскому и даже нанял садовника-японца для ухода за голубыми гортензиями, о чем позднее вспоминал один из современников-мемуаристов: «Доде уже собирался уходить, как вдруг, следом за Эредиа появился Монтескью-Фрезансак, герой романа „Наоборот“ [350]350
  Роман Шарля Мари Жоржа Гюисманса, библия декадентов, которую читает уайльдовский Дориан Грей и которая открывает ему горизонты, за которыми он найдет свою погибель.


[Закрыть]… в одном из своих безупречных символистских туалетов, невероятно изысканный, держа за руку какого-то странного типа» [351]351
  E. et J. de Goncourt. Journal, op. cit., t. Ill, pp. 357, 663.


[Закрыть].

13 февраля Монтескью написал Уистлеру письмо, которое можно принять за заказ: «Нет, что могло бы привести меня к Вам, так это возможность сделать шаг к Вашей палитре. Это возможность видеть, и знать, и иметь, и наслаждаться тем, чем является то чувственное место, где, наряду с достопримечательностями народов нашей эпохи и предметами увеселения эпох будущих, висят графические королларии, важнейшее и уникальнейшее фигуративное свидетельство, комментарий, увековечивающий то, что я собираюсь оставить от славы; и для вас, надеюсь, это представляет кое-какой интерес. По-доброму расположенные и вполне пифийские друзья оказались достаточно ясновидящими и близкими, чтобы совсем недавно обратить на этот чудесный момент мое внимание, которое теоретически уже было к нему приковано, что же до практики, до осуществления шедевра, на полотне и в раме…» [352]352
  Gazette des Beaux-Arts, avril 1968.


[Закрыть]

Есть мнение, что Уистлер понял, о чем идет речь в этом декадентском послании, поскольку граф встречался с ним в Лондоне. Он приехал в сопровождении Ж.-Э. Бланша, стал учеником Уолтера Пейтера и сблизился с почитателем Оскара Уайльда Генри Джеймсом. За ним трудно уследить, он умудрился словно раствориться в Лондоне, посещая места с дурной репутацией, постоянно и не к месту переодеваясь, чтобы сохранить инкогнито, которое и так не могло быть нарушено, ибо в Лондоне Монтескью никто не знал. Уистлер начал работать над его портретом, но модель очень быстро, потеряв терпение, возвратилась в Париж.

Эдмон де Гонкур вспоминал об этом портрете: «Когда я остановился перед офортом Уистлера, Монтескью сказал мне, что Уистлер как раз работает над двумя его портретами: один в черном одеянии и с меховым боа под мышкой, а другой в длинном сером пальто с поднятым воротником и с едва заметным галстуком на шее цвета… он так и не определил, какого цвета у него галстук, но по взгляду его было видно, что цвет этот идеален» [353]353
  E. et J. de Goncourt, op. cit., t. IV, p. 116.


[Закрыть]. Он снова встретился с Оскаром Уайльдом у Бэньеров, затем у Марселя Швоба. Его завораживала невероятная личность Уайльда, его манера вести беседу, перед юным французом приоткрылись тайные пути, на которые он уже имел возможность ступить по приезде в Лондон. Уистлер опасался, что слишком сильное влияние Уайльда могло нарушить его планы. Он писал: «Дорогой Робертус, Вы солнце и радость! Представьте себе, какая тьма египетская царит у нас здесь. Одно лишь сверкание Вашего прелестного украшения да Ваша чудесная песня сумели прорезать беспросветную ночную тьму, которая вот уже столько дней окутывает (sic) Лондон своей грустью. Дело дошло до того, что даже я был вынужден поверить в истинность тех прекрасных вещей, о которых Вы говорили. А это привело к тому, что глупые соседи стали мне невыносимы! Поэтому я немедленно дал бой Оскару Уайльду! О результатах Вы скоро узнаете» [354]354
  Письмо написано на французском языке.


[Закрыть] [355]355
  Manuscrit B. N.. N. A. F. 15303, p. 184.


[Закрыть]. Монтескью пригласил его в Париж, чтобы закончить работу над портретом; он уступил Уистлеру свою однокомнатную квартирку в Ля Гайдара в доме 22 по Рю Месье-ле-Прэнс и таскал его за собой в светской круговерти парижского общества, где гость рисковал столкнуться и с Оскаром Уайльдом. В письме к своей жене, вдове архитектора Годвина, Уистлер писал: «Мы погрузились в коляски и поехали на водевиль… Я оказался сидящим за о-ча-ро-ватель-ной Греффюль, считавшейся королевой группы, рядом со мной устроились мадам де Монтебелло и русская принцесса, которая говорила со мной по-английски. Спереди сидел принц де Полиньяк, который то и дело оборачивался и говорил мне тысячу любезностей» [356]356
  Ibid.


[Закрыть].

Оскар Уайльд не обращал на эти козни ни малейшего внимания и даже не вспоминал о своем закадычном враге. Он – знаменитость парижского высшего общества, он – писатель, не обделенный славой, который продолжал работать в своем шикарном гостиничном номере над подготовкой к публикации сборника сказок «Гранатовый домик», который должен был выйти в ноябре с иллюстрациями Чарльза Рикеттса и Чарльза X. Шеннона. Хозяйки салонов представляли его как автора «Дориана Грея» и как писателя, сделавшего попытку приобщить английскую аристократию к критическому образу мысли и одерживающего одну победу за другой. У завсегдатаев парижских салонов в памяти сохранилась статья, опубликованная в газете «Фигаро», в которой Оскар Уайльд предстает как «странный молодой человек, возникший как призрак прошлого со своими речами, произносимыми в салонах на незнакомом языке… Находясь в том возрасте, когда успех превозносит человека до уровня божества, м-р Оскар Уайльд сделался любимцем элиты, упивающейся его речами… Это по его приказу в Лондоне открылись чудесные лавочки, торгующие тканями сиреневых, смертельно-зеленых, бледно-голубых оттенков, ставшие достопримечательностью современной английской столицы, чьим маленьким филиалом на Авеню де л’Опера любуются каждый вечер парижане» [357]357
  Le Figaro, 2 décembre 1891.


[Закрыть].

В холле своей гостиницы Уайльд встречался с журналистом газеты «Эко де Пари» Жаком Дорелем, во время беседы с которым вспоминал о своих предыдущих поездках в Париж, о посещении притона в Шато-Руж, об остановках в «Кафе Англэ» или встречах с Верленом у «Прокопа». Он выражал свое восхищение от посещения лекций по любовной науке в Средние века, которые оказали сильное влияние на Данте Россетти, Суинберна и на него самого. Беседу часто прерывали другие посетители или посыльные с записками. Уайльд улыбался, коротко извинялся и продолжал излагать свои взгляды на искусство: «По своей сути искусство – это ложь, но ложь представляет собой идеальную истину; художник черпает вдохновение не в природе, а в используемом материале; на самом деле природа подражает искусству в гораздо большей степени, чем искусство имитирует природу» [358]358
  L’Echo de Paris, 6 décembre 1891.


[Закрыть]. «Возьмите, к примеру, лондонские туманы, – объяснял он потерявшему дар речи журналисту, – они никогда не были такими густыми, пока не появился Тернер». Оскар Уайльд говорил тихим голосом, растягивая слова и сопровождая свою речь медленными жестами. Он считал, что художник должен разрушать память, интересуясь лишь настоящим, тем, что происходит сию минуту. Он улыбался при воспоминании о небылицах, которые о нем рассказывали, которые составляли оправу для его личности, являлись декорациями, на фоне которых этот великий артист каждый день выходил играть свою роль в новой пьесе. В модном ресторане «Вуазин» Морис Баррес дал в честь Уайльда прием, на котором собрались Ж.-Э. Бланш, Франсуа Шевассю, Жан Лоррен, Марсель Швоб. На следующий день великий проповедник символизма Жан Мореас пригласил его на обед в «Кафе д’Ор». Там опять появились Марсель Швоб, который как раз переводил «Великана-эгоиста», Жан Лоррен, который посвятил Оскару Уайльду одну из своих сказок – «Волшебный фонарь»; он слушал, как Адольф Ретте читал стихи Мореаса, в то время как Шарль Моррас пытался охладить пыл поэтов, осуждавших романтическую поэзию и называвших Поля Верлена «Марселиной Деборд-Вальмор в штанах», а Артюра Рембо «умственно отсталым романтиком». Уайльда раздражали бесцеремонность и неряшливая одежда этих поэтов. Извинившись, юн вернулся в гостиницу в сопровождении франко-американского поэта Стюарта Меррилла.

На следующий день Уайльд встретил на бульваре Капуцинов Эрнеста Рено и поделился с ним своими соображениями: «Я согласен с Мореасом и его последователями в том, что они вновь обращаются к древнегреческой гармонии и пытаются вернуть в нашу жизнь дух Сен-Дени. Мир так жаждет веселья. Вы когда-нибудь замечали, насколько острее воспринимает душа небесную голубизну именно в городе и насколько волнительнее кажутся здесь цветы? Я обожаю такую суматошную жизнь, толкотню, украдкой брошенные взгляды, соседство лихорадки и страстей. Я только тогда чувствую себя самим собой, когда меня окружает элегантная толпа, серость столичных городов, когда я оказываюсь в сердце богатых кварталов или нахожусь в дорогих интерьерах палас-отелей» [359]359
  Ernest Reynaud. La Mêlée symboliste. Paris,La Renaissance du Livre, 1920, pp. 394–395.


[Закрыть]. Попадая в Латинский квартал, он подолгу задерживался в обществе Поля Арена, Жана де Тинана, Жана Ришпена – артистической богемы, которую невозможно найти в Лондоне. Оскар ужинал в «Кляридже» в компании монакской принцессы Алисы, которой посвятил одну из сказок «Гранатового домика»; он близко сошелся с Маргарет де Виндт, супругой махараджи Саравакского, и посвятил ей «Молодого короля», сблизился с вдовой Жоржа Бизе мадам Стросс, урожденной Алеви, которая принимала по пятницам, у нее Уайльд познакомился с Эмилем Золя; однако встреча двух писателей, исповедующих радикально противоположные художественные концепции, не имела никакого продолжения. Оскар покорял, забавлял, удивлял своей высокой культурой, умом; его излишне броский внешний вид, атлетическое телосложение, чрезмерная манерность отступали на второй план, заслоняемые невероятным обаянием его речей и глубочайшим вниманием, с которым он умел слушать, подчеркивая свой интерес одобрительной улыбкой, обращенной к тому или иному собеседнику. Газета «Эко де Пари» посвятила ему целую колонку в своем номере от 19 декабря: «Один из величайших представителей современной английской литературы, эстет Оскар Уайльд, который гостит в настоящее время у нас и является Великим событием [360]360
  В тексте – на английском языке. (Прим. пер.)


[Закрыть]парижских литературных салонов». В этом же номере газета опубликовала ответ Оскара Уайльда Эдмону де Гонкуру по поводу поэта Суинберна, о котором, как известно, между ними шла речь во время предыдущего пребывания Уайльда во Франции: «Дорогой мсье де Гонкур, хотя интеллектуальной основой моей эстетики является философия нереального, а может быть, именно поэтому, прошу Вас позволить мне внести одно маленькое исправление в Ваши заметки о беседе, в ходе которой я рассказывал Вам о нашем любимом и благородном поэте Алджерноне Суинберне… Вечера, когда я имел счастье провести с таким великим писателем, как Вы, незабываемы, – вот почему они сохранились у меня в памяти в мельчайших подробностях. Я удивлен, что Вам те беседы запомнились совсем иначе…

Вы утверждали, что я обрисовал Суинберна как фанфарона, рисующегося своей порочностью. Это весьма удивило бы поэта, который ведет в своем деревенском доме аскетическую жизнь, полностью посвятив себя искусству и литературе…

У Шекспира и его современников – Уэбстера и Форда – звучит в творчестве голос человеческого естества. В творчестве же Суинберна впервые прозвучал голос плоти, терзаемой желанием и памятью, наслаждением и угрызениями совести, плодовитостью и бесплодием. Английская читающая публика с ее обычным лицемерием, ханжеством и филистерством не увидела в произведении искусства самого искусства – она искала там человека. Так как она всегда путает человека с его созданиями, ей кажется, что для того чтобы создать Гамлета, надо быть немного меланхоликом, а для того чтобы изобразить короля Лира – полным безумцем. Вот так и сложили о Суинберне легенду как о чудище, пожирающем детей» [361]361
  R. H. Davies, op. cit., pp. 303–304.


[Закрыть].