Текст книги "Оскар Уайльд, или Правда масок"

Автор книги: Жак де Ланглад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

В январе 1897 года Оскара Уайльда освободили от всех видов работ и назначили старшим по тюремной библиотеке. Нельсону даже удалось раздобыть для него синюю бумагу с выбитым на ней гербом министерства. Четыре небольших странички в день. Когда заключенные расходились на ночь по камерам, ему оставляли на какое-то время немного света. В одиночестве и тишине, используя в качестве стола доску, служившую кроватью, Оскар Уайльд писал: «Дорогой Бози, после долгого и бесплодного ожидания я решил написать тебе сам, и ради тебя и ради меня не хочу вспоминать, что за два долгих года, проведенных в заключении, я не получил от тебя ни строчки, до меня не доходили ни передачи, ни вести о тебе, кроме тех, что причиняли мне боль…» [535]535
  Ibid., pp. 423–424.


[Закрыть]

Каждый вечер в течение трех месяцев он исписывал своим убористым почерком синие страницы; всего их набралось восемьдесят; то была его новая книга – «De Profundis». В этом возвышенном любовном послании автор покинул волшебный мир снов и погрузился в причиняющую боль действительность. Продиктованное бессонными ночами, полными мучений, оно вызывает сострадание, то самое сострадание, которое оставило глубокий след в творчестве Андре Жида, написавшего: «„De Profundis“ едва ли можно считать книгой; это рыдания пытающегося выстоять раненого, перемежаемые пустыми и правдоподобными с виду теориями. Я не мог слушать его без слез; вместе с тем я хотел бы говорить о нем без дрожи в голосе» [536]536
  Œuvres complètes, op. cit., t. I, p. 16.


[Закрыть]. Начинаясь с обвинений против лорда Альфреда Дугласа, письмо заканчивается надеждой на скорую встречу, выраженную как-то по-новому, так что становится очевидно: Уайльд преодолел страдания, обратив их в новую философию, в некую «Vita nuova» [537]537
  Новая жизнь (итал.). (Прим. пер.).


[Закрыть], заимствованную у Данте: «Ты пришел ко мне, чтобы узнать наслаждения жизни и наслаждения искусства. Может быть, я избран, чтобы научить тебя тому, что намного прекраснее, – смыслу страдания и его красоте», – именно так заканчивается это длинное письмо. Боль вновь вернулась к Уайльду в феврале, когда он узнал, что у него навсегда отобрали детей. «Я всегда был хорошим отцом для своих сыновей. Я нежно любил их и был любим ими, а с Сирилом мы были друзья. И для них будет лучше, если им придется думать обо мне не как о грешнике, а скорее как о человеке, которому довелось много страдать» [538]538
  Aftermath, op. cit., p. 99.


[Закрыть].

Во французских литературных кругах его не забыли. В конце предыдущего года, когда весь Париж готовился принимать Николая II, в канун приезда которого вся русская колония оккупировала «Максим», «Мэр», «Казино де Пари», Ж. Ванор в Новом театре дал представление, посвященное Оскару Уайльду, в которое вошли «Саломея» и «Прохожая», переделка «Веера леди Уиндермир». Вечер вышел мрачным, и все были даже рады тому, что на нем не было самого Уайльда. Однако о нем напомнил Анри де Ренье: «Мистер Оскар Уайльд считал, что живет в Италии эпохи Ренессанса или в Греции времен Сократа. Он был наказан за ошибку в хронологии, причем наказан сурово, учитывая, что в действительности он жил в Лондоне, где такой анахронизм встречается отнюдь не редко» [539]539
  Revue blanche, 15 décembre 1896.


[Закрыть]. Жорж Элкуд, со своей стороны, посвятил ему свой «Цикл висельника», используя при этом недвусмысленные выражения, обретающие особое значение в период напряженности отношений между двумя странами, когда борьба за влияние в Африке принимала довольно опасный оборот:

 
Господину Оскару Уайльду,
Поэту и мученику-язычнику,
Принявшему пытки во имя
Протестантского правосудия и протестантской добродетели.
 

В конце марта Констанс написала брату: «На меня снова оказывали давление, чтобы я вернулась к Оскару, но я уверена, что ты согласишься со мной в том, что это невозможно» [540]540
  R. H. Davies, op. cit., p. 515.


[Закрыть]. Что же касается Уайльда, то он не мог забыть ее нежного присутствия, ее печали и ее заблуждений на счет мужа. Он примирился с неизбежностью развода. «Я и вправду очень привязан к моей жене и очень ее жалею… Она не понимала меня, а мне до смерти наскучила семейная жизнь», – признавался он. Далее Уайльд высказал мнение о переписке Россетти, Стивенсона, а также забавное суждение о Гюисмансе и о Ж. Оне: «Оне хочет быть банальным, и у него получается. А Гюисманс не хочет, и тем не менее он именно таков!». Все эти письма свидетельствуют о серьезном смягчении тюремного режима, которое стало возможным благодаря майору Нельсону.

С приближением окончания срока заключения – до освобождения оставался всего месяц – к нему приходили новые тревоги, связанные с выходом на свободу и с необходимостью раздобыть средства к существованию. Он обратился с этим вопросом к Мору Эйди, попросив последнего обеспечить ему достойное окончание жизни при содействии друзей. Несколько позже он попросил перенести дату освобождения, дабы избежать встречи с журналистами, которые стремились встретить его у тюремных ворот, чтобы засыпать вопросами. Но английское правосудие оставалось безжалостным даже тогда, когда стало известно, что маркиз Куинсберри готовился учинить скандал в день освобождения Уайльда. От приступа безумия парализованного страхом Оскара Уайльда спасло прибытие в тюрьму нового охранника, бывшего солдата, тридцатилетнего Тома Мартина. Он проникся к Уайльду глубоким уважением и, вопреки тюремным порядкам, умудрялся доставлять ему газеты, печенье, а главное, дарить свою улыбку – неоценимые благодеяния для несчастного, томящегося в тюрьме. Оскар Уайльд попросил адвокатов как можно скорее уладить вопрос с рентой, так как со времени последнего свидания Констанс вновь попала под влияние людей, настроенных по отношению к нему крайне враждебно. «Я очень нервничаю и буквально не нахожу себе места, когда думаю о том, что ожидает меня по возвращении в мир, – говорил Уайльд адвокату, – единственно с точки зрения состояния моего рассудка и душевного равновесия; я бы очень хотел, чтобы все было решено заранее» [541]541
  R. H. Davies. More Letters, op. cit., p. 141.


[Закрыть].

1 мая он все еще ожидал ответа на просьбу о досрочном освобождении, а журналисты уже начали кружить вокруг тюрьмы. Уайльд понимал, что его ждет новое испытание: неопределенность, страх перед будущим. Перспектива возвращения к реальной жизни, будто остановившейся для него в течение этих двух ужасных, но приучающих к смирению лет, проведенных в камере СЗЗ, неумолимо вставала перед Уайльдом, и он знал, что ему никуда не скрыться от новых и тяжких проблем. Принц парадокса и эстетов превратился в жалкую марионетку, послушную воле того, кто осмелится первым потянуть за нити: Фрэнка Харриса, Роберта Росса или же человека, который вызывал такие смутные чувства в его душе, лорда Альфреда Дугласа. Болезненная настойчивость, с которой он требовал ренты, денег, доверенных Леверсону, какой-то смехотворной шубы и огромных сумм, потраченных на Дугласа, свидетельствует о явном беспорядке в уме этого «мастера изящной словесности», сломленного ударами судьбы. Верхом издевательств стало условие, лишающее его ренты в случае, если он будет замечен в связях с подозрительными личностями. «Поскольку люди достойные, в том смешном смысле, как это принято считать, сами не захотят меня знать, а с людьми недостойными мне будет запрещено встречаться, моя будущая жизнь, насколько я могу судить, пройдет в относительном одиночестве» [542]542
  Ibid., p. 534.


[Закрыть], – с иронией писал он Мору Эйди.

12 мая Уайльд был ошеломлен известием о том, что обещания друзей обеспечить его содержание в течение полутора лет ограничились ссудой в пятьдесят фунтов! Одновременно он заметил, что Росс, Эйди и Тернер испытывают зависть к Харрису, поступки которого были великодушны и исполнены практической пользы, в то время как вся его «свита» лишь попусту баламутила воду. Навязчивые мысли Уайльда о деньгах спровоцировали его на несправедливые высказывания в адрес Леверсона, которого он обвинил в присвоении тысячи фунтов, доверенных Уайльдом. Лихорадочное состояние заставило Уайльда забыть о преданности Росса, привязанности Рикеттса, обо всем, что они для него сделали. Он начал осыпать несчастного Робби незаслуженными упреками; хуже того, он довел его огорчение до предела, восхваляя – с вопиющей несправедливостью – верность Бози, того самого Бози, которого в течение двух лет в каждом письме он называл причиной своих несчастий. Можно вообразить, сколько слез пролил Робби, читая эти упреки. В то время когда выносилось решение о разводе с Констанс, а Бози продолжал находиться в «ссылке» в Неаполе или на Капри, Оскар относился к ним лишь как к отражению своего прошлого.

Безусловно, он был на грани безумия; он дошел до того, что предложил опубликовать письма Росса и Мора Эйди под заголовком «Письма двух идиотов к одному сумасшедшему»; он заявил, что по их вине договоренность с Констанс по поводу выплаты ему ежегодной ренты в размере двухсот фунтов была снижена до ста пятидесяти. А некий юный двадцатидвухлетний жулик, недавно освободившийся из Рединга, вернул Оскару толику спокойствия, предложив ему свои услуги.

18 мая 1898 года – последний день пребывания Уайльда в Рединге. Если верить записям Нельсона, Уайльд был в неописуемом возбуждении и боялся абсолютно всего: «С каждым днем у заключенного возрастает состояние возбуждения и страха перед неудобствами, которые могут произойти из-за бесцеремонности представителей прессы» [543]543
  Aftermath, op. cit., p. 138.


[Закрыть]. Он хотел, чтобы Реджинальд Тернер и «малыш Чарли» приехали в Пентонвилль, где должно было состояться освобождение из-под стражи, несмотря на его отвращение при мысли вновь оказаться в Лондоне и ужас перед еще одним переездом, грозящим повторением ужасной сцены на Клэпхем Джанкшн. Тернер не мог удовлетворить эту просьбу: родственники угрожали лишить его средств к существованию, если он возобновит отношения с Уайльдом, а кроме того, Мор Эйди и благородный пастор Хедлэм решили обставить все по-иному. Тернер вместе с Россом отправились в Дьепп, чтобы подготовить там все для приезда Уайльда, которого это известие в восторг не привело: город Дьепп, где его хорошо знали и где жило много англичан, его не устраивал, и он написал об этом Россу с решительным неудовольствием: «Если по прибытии в Дьепп вы сможете найти какое-нибудь местечко, расположенное километрах в пятнадцати от города, куда можно добраться на поезде, какой-нибудь тихий уголок, то не надо колебаться. Я слишком хорошо известен во всех гостиницах Дьеппа, и конечно же о моем приезде тотчас станет известно в Лондоне» [544]544
  R. H. Davies, op. cit., p. 559.


[Закрыть].

В 8 часов утра охранник Мартин открыл камеру СЗЗ и вручил заключенному одежду, которая была на нем в день, когда ему был зачитан приговор. Уайльда привели в зал, где его ожидал Нельсон, держа в руках пакет с рукописью «De Profundis». В сопровождении двух охранников Оскар сел в повозку, и перед ним, все еще пребывающим в сильном волнении, распахнулись тюремные ворота. Его поджидали всего два журналиста, и очень скоро повозка скрылась из виду. Она подкатила к вокзалу Твайфорд, где, оказавшись в зале ожидания, Уайльд наконец осознал, что кошмар закончился. Он вновь мог стать самим собой, как об этом написал журналист из «Морнинг Пост», один из двух, поджидавших его на выходе из тюрьмы: «Мне представилась возможность наблюдать за мистером Уайльдом в зале ожидания в Твайфорде. Он выглядел очень неплохо. Его фигура и весь внешний облик были, как и прежде, элегантны и обаятельны. Короче говоря, сегодняшний Оскар Уайльд – это Оскар Уайльд, по крайней мере он выглядит таковым» [545]545
  The Morning, 19 mai 1895.


[Закрыть]. По прибытии в Лондон его доставили в кэбе в Пентонвилльскую тюрьму, где он провел ночь.

На следующий день, 19 мая, в четверть седьмого утра он покинул Пентонвилль в сопровождении пастора Хедлэма и Мора Эйди. После двадцати пяти месяцев, проведенных в тюрьме, Оскар Уайльд оказался на свободе. Он поехал прямо к пастору, который жил в доме 31 на Аппер-Бедфорд-плейс, где его ожидали сорочки, туфли, перчатки, купленные Мором Эйди. О его освобождении написали все газеты. «Сфинкс» с мужем приехали к пастору, когда Уайльд переодевался после завтрака. При его появлении в гостиной всякая неловкость, предшествовавшая встрече, сразу рассеялась. Он был великолепно одет; с гвоздикой в бутоньерке и сигаретой в руке Уайльд напоминал короля, вернувшегося из изгнания. Стройный, жизнерадостный, казавшийся моложе, чем два года назад, он тут же задал тон разговору:

«Сфинкс, это просто чудо, что вы так верно выбрали шляпку, чтобы в семь часов утра встретить друга после долгой разлуки».

Затем он удалился, чтобы написать письмо в католический приют, в котором попросил на полгода убежища. Вернувшись к гостям, он начал рассказывать о тюрьме с легкостью, которая, однако, не могла скрыть пережитую драму: «Этот милый начальник был таким любезным, а его супруга просто очаровательна. Я провел массу приятнейших часов в их саду, и они даже попросили меня остаться у них на все лето. Они принимали меня за садовника!»

Вскоре пришел ответ из приюта. Отказ вернул Уайльда к действительности, к жизни за пределами тюремных стен, к опасному соприкосновению с той публикой, чьего внимания он прежде так добивался.

Его речь была остроумна, аудитория совершенно покорена, а приготовления бесконечны. Он опоздал на поезд до Нью-Хейвена и выехал лишь во второй половине дня, чтобы успеть на ночной пароход. Уайльд навсегда покинул Англию, оставив о себе яркое воспоминание, о котором написал пастор Хедлэм: «Я люблю вспоминать его таким, каким видел в течение шести часов в то весеннее утро, и надеяться, что где-нибудь и как-нибудь сохранится красота его образа и забудутся его слабости и безумства» [546]546
  Aftermath, op. cit., p. 143.


[Закрыть].

Добравшись наконец до Нью-Хейвена, он телеграфировал о своем прибытии и попросил, чтобы ему заказали номер в гостинице «Сэндвич». В половине пятого утра 20 мая Росс и Тернер приехали на пристань дьеппского порта и увидели высокую фигуру Уайльда, возвышавшуюся на носу корабля.

Теперь его звали Себастьян Мельмот.

Глава VII. РЕДИНГСКАЯ БАЛЛАДА

Свое творчество, как и свой грех, необходимо выстрадать.

К кому, как не к Уайльду, более всего относятся эти слова?

Позор оборачивается славой,

когда в результате рождается «De Profundis»[546].

Сойдя на берег, он первым делом вручил Россу рукопись «De Profundis» и отправился в отель «Сэндвич», где его ожидал завтрак. Устроившись в гостинице, он написал «Сфинксу» о том, какую радость доставили ему несколько часов, проведенные в ее обществе; он сообщил ей свое новое имя, заимствованное из фантастического романа прадядюшки Чарлза Мэтьюрина: «Я записался в отеле как Себастьян Мельмот – не эсквайр, а мсье Себастьян Мельмот. И еще я решил, что будет лучше, если Робби назовется Реджинальдом Тернером, а Реджи – Р. Б. Россом. Пусть уж все живут под чужими именами» [547]547
  R. H. Davies. The Letters of Oscar Wilde, op. cit., p. 566.


[Закрыть].

Затем он отправился на прогулку в обществе своих верных друзей, и они дошли до местечка Арк-ля-Батай, находящегося в шести километрах от Дьеппа. Уайльд жадно наслаждался видами живой природы, любовался стенами старого замка и говорил лишь о Редингской тюрьме и своей жизни заключенного. Тюрьма в его рассказе превратилась в волшебный замок, эльфом-хранителем которого был майор Нельсон. Весь охваченный радостью свободы, солнца и жизни, он словно забыл свои страдания: «Пишу коротко, потому что пошаливают нервы – чудо вновь открывшегося мира ошеломило меня. Я чувствую себя восставшим из мертвых. Солнце и море кажутся мне чем-то небывалым» [548]548
  Ibid., p. 567.


[Закрыть]. 24 мая он пригласил Люнье-По, этого «Тетрарха иудейского», оказать ему честь и приехать к нему назавтра отобедать. Люнье-По с восторгом принял приглашение, и Уайльд поспешил поделиться рассказом об этой исторической встрече с Мором Эйди: «Люнье-По обедал сегодня вместе с нами, и я был покорен. Я и предположить не мог, что он так молод и так красив. Я ожидал увидеть болезненную копию великого поэта, которого Америка приговорила к смерти за то, что все его стихи состоят исключительно из этих трех чудесных элементов: Любви, Музыки и Боли. Я твердо дал ему понять, что он ни в коем случае не должен давать никаких интервью и разглашать касающиеся меня детали: мое новое имя, место проживания, изменения во внешнем облике и так далее» [549]549
  Ibid.


[Закрыть].

Во французской прессе прошло сообщение об освобождении Оскара Уайльда. «Фигаро» наградила его титулом сэра и сообщила, что Уайльд находится в Париже, в то время как другие предполагают, что он отдыхает в Дьеппе. Дуглас же, живший в Париже, принимал журналистов, которые не могли удержаться от иронии по поводу его наряда: «Лорд Альфред Дуглас все же позволяет себя побеспокоить. Он выходит к нам одетым в богато расшитую шелковую майку и в такие же шелковые панталоны нежного цвета». Это не помешало ему встать на защиту Уайльда, заметив, что в Люксембургском саду скоро будет установлен бюст Верлена, а в Англии все молодые литераторы стараются походить на автора «Портрета Дориана Грея». Он опроверг слухи о якобы имевшей место дуэли и с иронией заметил, что журналистам, видимо, придется довольствоваться слухами о сражениях Монтескью против Анри де Ренье и Люнье-По против Катюля Мендеса.

В понедельник 24 мая 1897 года «Дейли кроникл» опубликовала статью, озаглавленную «Тюремный охранник наказан за гуманный поступок». В газете публиковалось письмо Томаса Мартина, уволенного из Рединга за то, что он угостил печеньем двенадцатилетнего ребенка: «Пожалев несчастного маленького мальчика – к которому в любом случае никак нельзя было относиться как к преступнику, – я дал ему печенья». Мартин уверял, что впервые передал еду заключенному и что только отчаяние ребенка побудило его нарушить тюремный порядок. Конечно, Мартин ни словом не обмолвился о том, что оказывал Уайльду аналогичные услуги. Из того же номера газеты можно узнать, что в Англии тогда не существовало закона, запрещающего двенадцатичасовой и более продолжительный рабочий день на угольных шахтах. И даже после гибели двух молодых шахтеров, которым было по семнадцать, Палата общин сочла, что замечания инспектора по труду достаточно, чтобы покончить с подобным злоупотреблением! Приведенный пример произвола и бесчеловечности помогает лучше понять, какие мучения приходилось терпеть заключенным, в частности Уайльду, в английской тюрьме. Прочитав эту статью, Уайльд, исполненный решимости изменить свою жизнь и проникшийся верой в очищение через страдание, написал в «Дейли кроникл» письмо.

Письмо это было опубликовано 28 мая на трех полосах газеты; в нем внимание читателей было обращено на ужасную участь, уготованную в тюрьмах детям: «Жестокость, которой день и ночь подвергаются дети в английских тюрьмах, просто невероятна». Уайльд вернулся к случаю с добрым охранником Мартином и выразил резкий протест против правил, требующих изоляции ребенка в одиночной камере в течение двадцати трех часов в сутки, учитывая, что ребенок и так без ума от страха оттого, что оказался в темноте, к тому же он не в состоянии понять суть наказания, наложенного на него обществом. Через несколько дней, 31 мая, в той же газете было напечатано следующее письмо: «Прекрасная статья, появившаяся сегодня утром на ваших страницах, нарушила молчание, которым окружен сегодня вопрос поддержания дисциплины в тюрьмах». Автор привел леденящий душу случай, когда на заключенного надели смирительную рубашку, заставив его предварительно заглотить приличную дозу рицинового масла, а затем заперли на двадцать четыре часа в камеру для буйнопомешанных! Это не говоря о случаях наказания кнутом. Как и Уайльд, автор статьи заключал ее словами: «Я выступаю не против конкретных людей, а против системы».

Не прошло и недели после прибытия Уайльда в Дьепп, как его опасения подтвердились. Оказалось, что в Дьеппе проживал Ж.-Э. Бланш; будучи другом Мура, Сиккерта, Уистлера, которые считались врагами Уайльда и которые рады были продлить его изоляцию, он толком не понимал, как ему вести себя в присутствии человека, с которым в свое время он был близко знаком. Ч. Кондер также настаивал на том, чтобы он не встречался с Уайльдом, то есть Себастьяном Мельмотом. После долгих колебаний Ж.-Э. Бланш выбрал самый трусливый стиль поведения: он делал вид, что не замечает Уайльда, даже когда тот махал ему рукой с террасы «Кафе де Трибюно».

Что же до молодых парижских поэтов и студентов, то они, напротив, гурьбой помчались в Дьепп, чтобы поприветствовать изгнанника, ставшего жертвой лицемерия и варварства ненавистной им Англии. Так продолжалось вплоть до того дня, когда после слишком оживленной пирушки в «Кафе де Трибюно» супрефект сделал Уайльду предупреждение; бывшие здесь на отдыхе англичане перестали ходить в те кафе и рестораны, где выступал Уайльд, а это не устраивало их владельцев, которые предпочли запретить Уайльду появляться в своих заведениях. К счастью, он нашел дружеский приют у Фрица Таулова на вилле Орхидей. Этот норвежский художник открыто выступил в защиту Уайльда, подвергшегося оскорблениям со стороны англичан; он с возмущенным видом подошел к столу, за которым сидел побледневший от очередных выпадов Уайльд, и громко произнес: «Мистер Уайльд, вы окажете мне и моей жене большую честь, если согласитесь прийти поужинать к нам сегодня вечером в семейном кругу». То же самое можно сказать и о миссис Стеннард, которая сохранила глубокое уважение к Уайльду и всегда оказывала ему теплый прием. Так что Уайльд нередко завтракал или обедал то у одного, то у другой, вдали от разгневанных туристов или жителей Дьеппа.

Тем не менее атмосфера, царившая в Дьеппе, очень скоро стала для него невыносимой, и Уайльд нашел убежище в Берневале, маленькой рыбацкой деревушке, расположенной на обрывистом берегу, прямо над морем. Истратив все деньги на духи и другие туалетные принадлежности на дьеппском рынке, Уайльд поселился вместе с Россом в «Отеле де ля Пляж». Но очень скоро Росс уехал. Уайльд страдал от одиночества и пытался отвлечься, посещая деревенскую часовню, украшенную «диковинными и чрезвычайно готическими в своем безобразии» статуями, гуляя по обрыву, а главное, он начал работать над «Балладой Редингской тюрьмы», на которую его подвигла внезапно его захватившая теория искупления через страдание, а также образ Христа как предтечи романтического течения в жизни; это была для Уайльда новая философия, рожденная во время заключения вследствие перенесенных страданий. Нет сомнения в том, что в Берневале, а особенно в маленьком шале Буржа, который он снимал, начиная со второй недели июня, Уайльд действительно мог начать свою жизнь заново, о чем так мечтал еще в тюрьме. У него было достаточно денег, он вел здоровый и даже спортивный образ жизни, чуть ли не каждый день купался, а по вечерам вел беседы с хозяином отеля мсье Бонне, у которого ежедневно завтракал, обедал и ужинал. Из окон шале Буржа открывался великолепный вид на море, а сам дом состоял из большого рабочего кабинета, столовой и трех спален. Здесь он мог позволить себе забыть Дьепп и нападки, которым там подвергался, писать «Балладу» и придумывать новую пьесу. Кроме того, письмо, опубликованное в газете, и то, которое он послал сразу же вслед за первым ирландскому социалисту Майклу Дэвитту, отсидевшему в тюрьме четырнадцать лет и обратившемуся к правительству с вопросом, касающимся охранника Мартина, о котором писали газеты, не остались без последствий: Оскар Уайльд получил предложение о сотрудничестве по тюремной тематике от газеты «Журналь». Он даже совершал паломничества до Нотр-Дам-де-Льесс, деревенской часовни, находившейся в двадцати метрах от отеля, где подолгу беседовал со старым кюре Троарди, находя его по-детски наивным: «Он знает, что я атеист, и верит, что Пьюзи все еще жив. Он утверждает, что Бог обратит Англию в свою веру, потому что англичане очень любезно обошлись со священниками, находившимися там в изгнании во времена Революции» [550]550
  S. Pakenham. The English at Dieppe, 1814–1914. Les Informations dieppoises. 1971, p. 141.


[Закрыть].

Но внезапно этот покой, это хрупкое равновесие были нарушены: от Дугласа пришло письмо, которое Уайльд счел возмутительным. Он немедленно решил никогда больше не видеться с ним: «Оказаться вместе с ним будет равносильно возвращению в ад, от которого я, кажется, освободился» [551]551
  R. H. Davies, op. cit., p. 577.


[Закрыть]. По крайней мере, именно так он написал Россу, который словно олицетворял для него свет, в то время как Бози олицетворял скорее силы тьмы. Однако именно тьма бывает так привлекательна! Отметая одним взмахом все обиды, Уайльд вдруг пишет Альфреду Дугласу письмо. Он просит Бози переговорить с Люнье-По относительно пьесы, замысел которой он сейчас вынашивает, полагая, что такой разговор принесет ему больше пользы, чем беззаботные заявления, появившиеся во французских газетах. На самом деле он пытается лишь скрыть свою слабость, поскольку не нуждается в помощи, чтобы отстаивать свои интересы перед человеком, которого недавно принимал у себя и который ему предан. Но Уайльд словно зачарованный вновь оказался во власти своей любви к Бози, любви, которая выдержала столько испытаний. Правда, он не сразу сдался, цепляясь за свое прошлое, связанное с семейной жизнью; он даже расставил на камине фотографии сыновей в школьной форме, присланные Констанс; он попросил привезти их к нему в Дьепп и оставить на несколько дней. Знал ли он, что надежды его напрасны, что она не может на это согласиться, несмотря на врожденное благородство, позволившее все ему простить; понимал ли, что сам всего лишь пытается избежать погибельной любви, которая вновь поманила его?

Ничто не могло препятствовать его неумолимому движению к пропасти, хотя сам Уайльд всеми силами старался замедлить это движение, например, с головой погружаясь в литературу. На него произвел глубокое впечатление «Наполеон» Ла Женесса [553]553
  Книга Эрнеста Ла Женесса (1874–1917) «Подражание Нашему Величеству Наполеону» вышла в 1897 году. (Прим. пер.)


[Закрыть]– Оскар всегда питал слабость к трагедиям, предвосхитившим его собственную; он дал весьма строгую оценку книге «Яства земные»: «Книга Андре Жида меня разочаровала. Я всегда считал и теперь считаю, что эгоизм – это альфа и омега современного искусства, но чтобы быть эгоистом, надобно иметь „эго“. Отнюдь не всякому, кто громко кричит: „Я! Я!“, позволено войти в Царство Искусства. Лично к Андре я испытываю огромную любовь, и я часто вспоминал его в тюрьме» [554]554
  Ibid., p. 590.


[Закрыть]. И вот как раз в один из вечеров, когда Уайльд вернулся из Дьеппа после ужина у Стеннардов, он нашел у себя поджидающего его Жида. Стояла хмурая ночь, небо было покрыто тучами, и Жид заметил, что Уайльд очень изменился, это был уже не тот «одержимый лирик из Алжира, а спокойный Уайльд, каким он был до кризиса» [555]555
  André Gide. In Memoriam, op. cit., p. 35.


[Закрыть]. Андре Жид любовался уютом его жилища, радовался его желанию вновь стать художником, начать жизнь заново. Уайльд развернул перед восхищенным взглядом Жида причудливый ковер своих мечтаний, говорил о Достоевском, о русских писателях. «Милосердие – это та сторона, откуда открывается вид на творчество, откуда оно кажется бесконечным (…) Знаете ли вы, дорогой мой, что именно милосердие помешало мне убить себя?» И тут же добавил: «Ведь я попал в тюрьму с каменным сердцем, не помышляя ни о чем другом, кроме собственного удовольствия, а теперь мое сердце совершенно разбито: в нем поселилось милосердие» [556]556
  Ibid., pp. 39–40.


[Закрыть]. Он ничего не рассказал о «Балладе», над которой уже работал, а говорил о будущих пьесах – «Ахав и Иезавель», снова «Фараон», все те же химеры, но этим планам уже не суждено было сбыться. На следующий день Жид покинул Уайльда и по возвращении в Париж поделился последними новостями с лордом Дугласом.

22 июня 1897 года город Дьепп был расцвечен флагами в честь юбилея королевы Виктории, которую от имени правительства Французской Республики поехал поздравлять герцог Ауэрштадтский. Дьеппские торговцы украшали флагами свои лавки; вечером все высыпали на демонстрацию, проходившую под окнами домов, в которых жили англичане и в которых по столь торжественному случаю горел яркий свет. Из казино доносилось «Боже, храни королеву», а в парках были устроены гулянья, то и дело освещаемые вспышками фейерверков. В этот день по традиции открывался курортный сезон, и по такому случаю все городское население пришло поглазеть на прибытие победителя авторалли Париж – Дьепп, проходившего под патронажем газеты «Фигаро» и Автомобильного клуба Франции. М. Жамэн проехал расстояние в сто семьдесят километров за четыре часа тринадцать минут. 17 июня, за несколько дней до этого события, муниципалитет торжественно открыл площадь Камий-Сен-Санс; после церемонии открытия состоялся банкет, на котором председательствовал музыкант, а с заключительной речью выступил Фриц Таулов. Английская колония в Париже также отмечала знаменательную дату, а самые влиятельные люди Франции, несмотря на скрытую англофобию, собрались на «вечеринку в саду» в английском посольстве.

Будучи нежеланным гостем в Дьеппе, Уайльд собирался отметить шестидесятилетие царствования королевы на свой манер. Он пригласил пятнадцать мальчишек, детей берневальских рыбаков, и угостил их огромным тортом, надпись на котором гласила: «Юбилей королевы Виктории». Стояла великолепная погода, и в половине пятого в «Кафе де ля Пэ», убранном английскими и французскими флагами, началось празднество, а потом – раздача подарков, музыкальных инструментов: аккордеонов, труб и рожков. Вслед за этим вся компания, возглавляемая Оскаром Уайльдом и кюре Троарди, маршировала по Берневалю под звуки «Марсельезы» и «Боже, храни королеву», а также под возгласы: «Да здравствует президент Республики и мсье Мельмот!» С тех пор всякий раз, когда Уайльд проходил по деревне, юные школьники неизменно приветствовали его криками: «Да здравствует мсье Мельмот и английская королева!» под веселый смех прохожих.

В одночасье он стал самым знаменитым человеком в деревне. Уайльд принимал у себя Эрнеста Даусона [557]557
  Эрнест Даусон (1867–1900), английский поэт, познакомился с Уайльдом в 1890 году. (Прим. пер.)


[Закрыть], Чарльза Кондера [558]558
  Чарльз Кондер (1868–1909), английский художник, известный рисунками на веерах и акварелями на шелке, которые очень нравились Уайльду. (Прим. пер.)


[Закрыть], который был вновь очарован им, Делхаузи Янга [559]559
  Делхаузи Янг (1866–1921), английский композитор и пианист, автор памфлета «Апология Оскара Уайльда», написанного вскоре после заключения Уайльда в тюрьму. (Прим. пер.)


[Закрыть]; поэзия, живопись и музыка «Сиреневой декады» опять соединились в шале Буржа вокруг Уайльда, к которому словно вернулись прежнее вдохновение и радость жизни. Тем не менее его изрядно тревожили статьи Дугласа, так как из-за них Уайльд мог быть обнаруженным в этой тихой гавани, где он начал ощущать душевный подъем. Уютно устроившись в окружении верных друзей, раздираемых ревностью друг к другу, он работал над «Балладой», сознавая, что под его пером рождается шедевр. Он ясным взором оглядывался на годы, проведенные в тюрьме, о чем свидетельствуют письма, написанные в ту пору: «Это, безусловно, была ужасная трагедия, и тем не менее, я не храню в сердце ни капли горечи против общества. Я принимаю все, как есть (…) В действительности я не стыжусь того, что оказался в тюрьме. Но я глубоко стыжусь того, что вел жизнь, недостойную художника» [560]560
  R. H. Davies, op. cit., p. 594.


[Закрыть]. Он все еще продолжал верить в окончательный разрыв с Бози, несмотря на то, что любовь продолжала трепетать в каждой строчке писем, которые он писал лорду Дугласу с начала июня.