Текст книги "Оскар Уайльд, или Правда масок"

Автор книги: Жак де Ланглад

Отвечая на вопрос одного из собеседников, Уайльд дал такое определение искусству: «Своим возникновением школа прерафаэлитов, к которой я принадлежу, больше, чем кому-либо другому, обязана Китсу. Он был предтечей этого течения, подобно тому, как Фидий стоял у истоков древнегреческого искусства, а Данте стал вдохновителем силы, страсти и красочности итальянской живописи. Позднее Берн-Джонс в живописи, Моррис, Россетти и Суинберн в поэзии превратились в плод, завязью которого был Китс» [194]194
  Ibid., p. 61.


[Закрыть]. На его лекции собиралась самая эстетская публика: изобилие красоты, празднество красок. Цветы, великолепные ковры, сверкающие люстры, бархатные кресла, все приводило в восторг Уайльда: «Четыре тысячи человек пришли встречать меня на вокзал, была подана открытая коляска, запряженная четвериком. Железнодорожная компания предоставила в мое распоряжение специальный состав для поездки вдоль всего побережья до Лос-Анджелеса, этакого американского Неаполя, со мной обходятся по-королевски, к полному моему удовольствию. А женщины здесь восхитительны» [195]195
  R. H. Davies, op. cit., p. 110.


[Закрыть].

26 марта Уайльд прибыл на поезде в Сакраменто, где ему преподнесли охапку самых красивых местных цветов; город не скупился на похвалы «этому чудесному и замечательному оратору», который стал заметно скромнее одеваться, хотя неизменной осталась широкая белая панама, которая по-прежнему привлекала всеобщее внимание. Пресса публикует комментарии к его художественным теориям и помещает на первых страницах такой афоризм: «Всякое художество должно начинаться с художественного промысла». Здешние газеты нашли чрезмерными недоброжелательную критику в прессе и маскарад, который устроил в Юте Джон Хоусон, актер из труппы, исполняющей «Терпение»: Хоусон высунулся из окна своего вагона в театральном костюме, вызвав шумные приветствия толпы, принявшей его за Уайльда. Уайльд задержался на две недели в этом если не артистическом, то богемном городе, в котором смешались все расы и народности и где его выступление прошло с большим успехом, хотя на страницах «Пака» и на театральных подмостках продолжали появляться карикатуры на него и его манеру одеваться. В Сакраменто его застало известие, потрясшее всю Америку: гибель Джесси Джеймса, убитого 3 апреля 1882 года двумя членами его банды. Казалось, страна готова была объявить траур по случаю смерти того, кого, несмотря на его многочисленные преступления, считала своим «любимым бандитом».

Затем Оскар приехал к мормонам в Солт-Лейк-Сити, где с прискорбием констатировал уродство здешних церквей и их убранства, а также лицемерие культа мормонов. Об этом он заявил позднее одному из журналистов: «Храм напоминает по внешнему виду крышку от супницы, а внутреннее убранство достойно тюремной камеры. Это самое уродливое сооружение, которое мне когда-либо доводилось видеть. Оказавшись внутри, я обнаружил, что там все ненастоящее, и даже колонны нарисованы. А ведь в доме Господнем не пристало лгать!» Он считал, что полигамия мормонов посягает на романтизм, ибо он как раз «заключается в том, что человек может любить многих, но берет в супруги только одного». Уайльд нанес визит Джону Тейлору, президенту мормонов, которого американское правительство преследовало за полигамию – у него было семь жен и тридцать четыре ребенка.

12 апреля в Денвере его встретили шахтеры Ледвилла, заинтригованные словом, которое впервые услышали – эстетизм. В гостиницу к Оскару явился сам губернатор Колорадо и пригласил его осмотреть шахты. Уайльд как раз сидел за столом: «Это будет прелестно! – ответил он. – Изо всех мест, которые я хотел бы посетить, именно шахта манит меня более всего» [196]196
  E. H. Mikhail, op. cit., pp. 76–77.


[Закрыть]. Финансовый магнат Табор, о котором говорили, что он зарабатывает по десять миллионов долларов в год, отдал распоряжение выделить эстету апартаменты в принадлежавшей ему гостинице «Виндзор». Стены в прихожей были оклеены розовыми обоями с цветками лилий. Одна из фресок в спальне изображала Гений Ренессанса; стены были затянуты тканью бутылочного цвета, усеянной маковыми цветами, ванная комната украшена статуями Купидона и Венеры. Однако, освежившись бокалом шампанского, Уайльд поспешил выйти на сцену в заполненном до отказа, но, к огромному огорчению оратора, пребывавшем в полудреме зале. Вернувшись вечером в отель, Оскар Уайльд вынужден был констатировать: «Это просто неслыханно! Проехать в душном вагоне шестьсот миль кряду, чтобы выступать перед спящей публикой!» [197]197
  Lewis and Smith, op. cit., p. 305.


[Закрыть]

И все-таки пресса нередко принимала его за шарлатана; вот как об этом писала «Нью-Йорк дейли трибьюн»: «Очень умные, но не слишком образованные представители прессы сделали все возможное, чтобы выставить его в роли шута, однако без особого успеха. Он сам являет собой ответ на их дерзости. Он прекрасно знает свой предмет и великолепно его излагает. Кое-кто может счесть его взгляды абсурдными, поскольку все, что выходит за рамки вульгарной обыденности, кажется им абсурдным, но его нельзя винить в помутнении серого вещества в мозгах у этих людей, также как и невозможно принуждать безропотно сносить проявление людского невежества» [198]198
  Ibid., p. 308.


[Закрыть].

Несмотря на это, в Ледвилле Уайльд выступал перед полным залом неотесанных, но внимательных и готовых в любой момент взорваться шахтеров; вот как он сам писал об этом: «Я говорил им о ранних флорентийцах, а они спали так невинно, как если бы ни одно преступление еще не осквернило ущелий их гористого края. Я описывал им картины Боттичелли, и звук этого имени, которое они приняли за название нового напитка, пробудил их ото сна, а когда я со своим мальчишеским красноречием поведал им о „тайне Боттичелли“, эти крепкие мужчины разрыдались, как дети. Их сочувствие тронуло меня, и я, перейдя к современному искусству, совсем было уговорил их с благоговением относиться к прекрасному, но имел неосторожность описать один из „Ноктюрнов в синем и золотом“ Джимми Уистлера. Тут они дружно повскакали на ноги и с дивным простодушием заявили, что такого быть не должно. Те, кто помоложе, выхватили револьверы и поспешно вышли посмотреть, „не шатается ли Джимми по салунам“. Окажись он там, его, боюсь, пристрелили бы, до того они распалились» [199]199
  R. H. Davies, op. cit., pp. 111–112.


[Закрыть]. Уайльд все же спустился в шахту при свете факелов и даже поучаствовал там в банкете в свою честь. Эстет оказался своим: шахтеры обнаружили, что он может выпить с ними на равных, что одевается он так же, как они, и не боится спускаться на глубину. Сам Уайльд, вне всякого сомнения, находился под впечатлением от общения с этими необразованными, но искренними людьми. Газеты иронизировали: «Уайльд приехал дать им урок по искусству костюма, а вышло так, что шахтеры сами преподали ему урок». Эстетское движение в Лондоне неожиданно показалось ему очень далеким и окрасилось для него в тона гуманитарного социализма, который принял более конкретные очертания в «Душе человека при социализме».

Уайльд вовсе не сожалел о вновь приобретенных знаниях, лишний раз убедившись, насколько свободный и дикий американский Запад более восприимчив к культуре, чем Восток, развращенный близостью тлетворных веяний Европы. Однако револьверная пальба, слишком суровые нравы, уличные сражения проституток удручали его. Уайльд уехал из Денвера с гораздо меньшими сожалениями, чем те, с которыми ему пришлось оставить ледвиллскую публику, и направился в Сент-Луис, где посетил дом Джесси Джеймса, одно из самых популярных мест в Миссури; здесь наперебой раскупали как реликвии домашние веши знаменитого головореза. Оскару устроили экскурсию в тюрьму, и вид одного из заключенных, читающего в камере Данте и Шелли, навел его на размышления, полностью подтвердившиеся дальнейшей судьбой: «Удивительным и прекрасным показалось мне, что скорбь одинокого флорентийца в изгнании сотни лет спустя служит утешением в скорби простому узнику в современной тюрьме; а один убийца с печальными глазами (через три недели, как мне сказали, его повесят) проводит оставшиеся дни за чтением романов – скверная подготовка к тому, чтобы предстать перед Богом или Пустотой» [200]200
  Ibid., p. 115.


[Закрыть].

20 апреля весь Канзас-Сити собрался в зале оперного театра, где выступал принц эстетов. И уже в который раз его голос, его талант и обаяние оказались выше газетных насмешек; выступление принесло ему новый успех у простой и скромной публики, понимавшей его гораздо лучше, чем так называемая образованная публика восточного побережья.

12 мая поэт был в Монреале. О его прибытии возвещали огромные афиши, расклеенные на стенах домов. Он пользовался всеобщим вниманием и принимал представителей прессы в отеле «Виндзор». Его оксфордское произношение, по общему мнению, звучало «диковинно», но это не помешало Уайльду мгновенно завоевать симпатии зрителей и поздравить себя с очередным успехом. До этого ему уже удалось привлечь всеобщее внимание к одному талантливому чикагскому скульптору, который прозябал в неизвестности и который благодаря Уайльду сделался гордостью всего города. Из Оттавы Уайльд написал Уистлеру очередное письмо, которое, как повелось, было опубликовано в газетах к восторгу публики, с интересом наблюдавшей за блестящим диалогом двух великих художников: «Мой дорогой Джимми, я хочу, чтобы ты познакомился, а значит, и полюбил мисс Ричардс [201]201
  Мисс Ричардс (1852–1934), дочь губернатора округа Британская Колумбия, подруга художника Роберта Росса, переехавшая в Лондон в 1888 году.


[Закрыть], не просто художницу, а самый настоящий маленький культурный оазис в Канаде. Она уже стала восторженным поклонником твоих картин, вернее, моих описаний твоих картин, которые ничуть не хуже, а часто намного лучше оригиналов. Она безусловно достойна твоего сине-белого фарфора, и поэтому я посылаю ее к тебе вместе с этим письмом. Уверен, ты примешь ее наилучшим образом.

P.S. Америку к цивилизации я уже приобщил – осталось только Небо!» [202]202
  Ibid., p. 119.


[Закрыть]

Не получая ответа от своего закадычного врага, Оскар отправил новое письмо: «Дорогой старый бездельник Сухая игла! Почему не пишешь? Даже оскорбительное послание доставило бы мне радость; я здесь читаю о тебе лекции, чем навлекаю на себя гнев всех американских художников. Салон, разумеется, имеет успех. „Маленькую Розовую леди“ [203]203
  Речь идет о Парижском салоне 1882 года, на котором Уистлер выставлял «Композицию в черном и белом». «Маленькая Розовая леди» – сочетание телесного и розового цветов, также выставлялась в Гросвеноре в мае 1882 года.


[Закрыть]… я часто вспоминаю, расскажи мне о ней. И потом, когда ты собираешься в Японию? Вообрази себе книгу: я – автор, ты – иллюстратор. Мы бы разбогатели» [204]204
  Ibid., p. 121.


[Закрыть].

Вот уже полгода Уайльд путешествовал по Соединенным Штатам и Канаде, и новые организаторы турне, убедившись в успехе, планировали продлить его пребывание на континенте. Однако Уайльд утомился от долгих переездов по железной дороге, какими бы комфортабельными ни были поезда, от постоянных лекций на одни и те же темы, устал от бесплодных попыток найти возможность поставить «Веру». Тем более что вашингтонские, нью-йоркские и чикагские газеты снова принялись за свое: время от времени они объявляли, что его эстетская миссия единственной своей целью имела деньги, которые приносили ему выступления. И все же он продолжал.

15 мая Оскар появился на выставке в Торонто среди восхищенной и любопытной толпы, явно сожалевшей о том, что он одет в обычный костюм. 15 июня апостол современного искусства проехал через Новый Орлеан. 20 июня в Сан-Антонио местные газеты скостили ему два года, сделав двумя годами моложе. Из Галвестона, где его, должно быть, за высказывания о войне Севера и Юга, произвели в полковники, Уайльд вернулся, по собственному выражению, с ощущением «драгоценного камня, оправленного в хрусталь». Газеты не преминули перепечатать его слова: «По-моему, дело, которое отстаивал Юг во время гражданской войны, сродни тому, за что борется современная Ирландия. То была борьба за самостоятельность и свободу» [205]205
  E. H. Mikhail, op. cit., p. 92.


[Закрыть].

4 июля «Великого Эстета» принимала Джорджия; Уайльда разместили в специально для него обставленном номере гостиницы. В городе прошли пышные торжества по случаю празднования Дня независимости. Вокруг только и было разговоров, что о Джефферсоне Дэвисе, живом воплощении принципов свободы, столь близких сердцу сына Сперанцы. «Нельзя не думать, – заявлял он, – о достоинстве страны, породившей Патрика Генри, Томаса Джефферсона, Джорджа Вашингтона и Джефферсона Дэвиса [206]206
  Патрик Генри (1736–1799), адвокат, герой Войны за независимость. Томас Джефферсон (1743–1826), ученый, дипломат, президент Соединенных Штатов Америки с 1801 по 1809 год. Джордж Вашингтон (1732–1799), главнокомандующий вооруженными силами в годы Войны за независимость, первый президент Соединенных Штатов. Джефферсон Дэвис (1808–1889), президент Конфедерации Южных штатов, с начала Гражданской войны в США (1861–1865), выпускник Вест-Пойнта.


[Закрыть]» [207]207
  Ibid., p. 95.


[Закрыть]. Уайльда спросили, чем объясняется его пристрастие к подсолнухам, и он ответил: «Помимо очаровательной формы, людское воображение окружило этот цветок ореолом красивых легенд, столь же ярко сверкающих золотом, как оттенок его лепестков; кстати, один из феноменов искусства заключается именно в том, чтобы взять, например, считавшийся обычным цветок и показать, насколько он прекрасен» [208]208
  Ibid.


[Закрыть].

Тем не менее в письме, адресованном из Огасты американской писательнице и известной полемистке миссис Хау, принявшей сторону поэта, когда на того обрушилась пресса восточного побережья, чувствуется усталость. «Я пишу Вам с прекрасного, пылкого, разоренного Юга, края магнолий и музыки, роз и романтики, живописного даже в его неспособности поспеть за вашим северным интеллектом, проницательным и энергичным; края, живущего преимущественно в долг и погруженного в воспоминания о сокрушительных поражениях прежних лет. Я побывал в Техасе, сердцевине Юга, и гостил у Джефферсона Дэвиса на его плантации (как они очаровательны, все эти неудачники!), видел Саванну и леса Джорджии, купался в Мексиканском заливе, участвовал в колдовских ритуалах негров, ужасно устал и мечтаю о свободном дне, который мы проведем в Ньюпорте» [209]209
  R. H. Davies, op. cit., p. 123.


[Закрыть].

7 августа он действительно прибыл в Ньюпорт, элегантный и роскошный курортный город, место проживания американских миллиардеров. Его принял писатель и эрудит Нортон, которому Уайльда горячо рекомендовал Берн-Джонс. Поэт снова окунулся в роскошь, богатство, светскую жизнь, о которых успел забыть за время, прошедшее после отъезда из Сан-Франциско. Послушать его лекции в казино приходило «самое элегантное общество, когда-либо собиравшееся в театральных стенах… Женская половина зрительской аудитории приходит в трепет, когда он, вдоволь поиздевавшись над ужасными головными уборами и искусственными цветами, выражает надежду на то, что никто из присутствующих дам не носит такого уродства». Здесь его принимали, как нигде, и он провел несколько дней у той самой миссис Хау, которая обеспечивала столь необходимый Уайльду душевный покой. Снова попав в привычную среду, он раскрыл неизвестную доселе грань своей натуры, открытую лишь для Лилли Лэнгтри, Эллен Терри и самых близких друзей, – Оскар оказался замечательным гостем и бесподобным собеседником. «Самое лучшее, что было в этом человеке, выплыло наружу, как только он оказался в этом окружении» [210]210
  Lewis and Smith, op. cit., p. 382.


[Закрыть]. Он читал стихи под сенью тенистой листвы и не без лукавства замечал, каким странным должно казаться то, что пара шелковых чулок может взбудоражить целую нацию!

В Саратоге, еще одном месте, где собирались миллиардеры, он развлекался тем, что записывал распорядок дня элегантного общества:

 
Курс лечебных вод в качестве утреннего туалета.
Легкий флирт после завтрака в полуденном одеянии.
Совершение покупок и прогулки в послеобеденном наряде.
Ранний ужин и концерт в легком вечернем облачении.
Поздний ужин при луне на берегу озера или бал в вечернем костюме.
 

При этом Оскар по-королевски располагался в красивейшей гостинице Соединенных Штатов – «Гранд юнион-отеле». В августе его уже можно было встретить в Нью-Йорке, где Уайльд ожидал прибытия Лилли Лэнгтри, отправившейся из Ливерпуля на борту «Аризоны» в длительное турне по Соединенным Штатам. Они вместе любовались Ниагарским водопадом. Затем она отвезла Уайльда в Буффало в своем роскошном двадцатипятиметровом личном вагоне, с выбитыми на нем инициалами Л.Л., украшенном гирляндами позолоченных лилий и с платформой из тикового дерева. Спальня была затянута парчой из зеленого шелка; в ванной комнате, отделенной от спальни розовыми шелковыми занавесками, были установлены ванна и раковина из чистого серебра, стены салона покрывали гобелены из парчи кремового оттенка; были еще две спальни для гостей, кухня, комната для прислуги, не говоря уж об установленном в салоне пианино.

Уайльд начал переписываться с известной актрисой Мэри Андерсон, которая попросила у него пьесу. «Всякая хорошая пьеса представляет собой сочетание поэтического вымысла и актерского практического знания, которое придает насыщенность сценическому действию и напряженность ситуации, а поэтический эффект – описание – заменяет эффектом драматическим, то есть самой жизнью» [211]211
  R. H. Davies, op. cit., p. 125.


[Закрыть]. Пьеса называлась «Герцогиня Падуанская», и в ноябре 1882 года Уайльд заключил контракт на пять тысяч долларов. В течение всего сентября, задыхаясь от нью-йоркской жары, они вместе работали над сценарием, и Оскар заявил, что создаст «образ, который позволит воплотить Ваш огромный талант во всем его объеме, Вашу страстность во всей ее глубине и Вашу красоту во всей ее безграничной власти» [212]212
  Ibid., p. 127.


[Закрыть]. Вопреки собственным предположениям он устроился в Бостоне, где на этот раз вызвал значительно более доброжелательное любопытство, чем во время первого приезда. Он заметил, что студенты Гарвардского университета, столь насмешливые прежде, сами предпочитали теперь одеваться в те наряды, которые он пропагандировал. Уайльд посетил с экскурсией университетский городок и не мог сдержать удивления при виде нескольких необыкновенно красиво обставленных студенческих комнат. Его пригласили к себе администраторы, и он мгновенно завоевал их расположение, рассказывая уйму анекдотов из жизни Юга, который все еще как бы продолжал находиться в плену своей собственной проигранной гражданской войны; он рассказывал, как однажды вечером на террасе виллы любовался светом луны: «Как прекрасен этот лунный свет, падающий на воду!» – на что хозяйка дома лишь вздохнула: «Да, действительно красиво, мистер Уайльд, но видели бы вы, как это было до войны!» [213]213
  Lewis and Smith, op. cit., p. 396.


[Закрыть]Тем временем Лилли Лэнгтри продолжала свое триумфальное турне: «Континент настолько огромен, что просто диву даешься; меня завораживает волшебное ощущение переездов через всю страну из одного города в другой, незнакомый ранее комфорт, который оказывается возможным на железной дороге, и конечно же, больше всего – исключительно теплый прием американской публики» [214]214
  Lillie Langtry, op. cit., p. 4.


[Закрыть]. Оскар снова встретился с ней в Галифаксе, засыпал охапками лилий и посвятил ей хвалебную статью, которая появилась 7 ноября 1882 года на страницах «Нью-Йорк уорлд». Он не уставал повторять: «Да, именно из-за таких женщин была разрушена Троя, и они того стоили» [215]215
  Lewis and Smith, op. cit., p. 404.


[Закрыть]. Ее любовником стал американский миллиардер Фредди Гебхардт, который усеял путь актрисы цветами и долларами. Она несколько охладела к верному Уайльду, оставаясь тем не менее очень к нему привязанной: «Необузданная страсть Оскара к красоте, живой или неживой, делает его нетерпимым к любой форме уродства, он инстинктивно начинает ненавидеть и избегать малопривлекательных людей, используя при этом самые выразительные слова, чтобы подчеркнуть свое к ним отвращение» [216]216
  Lillie Langtry, op. cit., pp. 95–96.


[Закрыть].

Уайльд снова вернулся в Нью-Йорк, где встретился с Мэри Прескотт, и возобновил переговоры относительно постановки «Веры». В результате очень долгой переписки пьеса в конце концов предстала перед зрителями лишь в августе 1883 года, причем некий Халетт заявил свои претензии на первоначальный замысел, что вынудило Уайльда вернуться в Соединенные Штаты. Последним ярким отблеском этого турне стал большой прием, устроенный в Нью-Йорке финансистом и крупным меценатом Сэмюэлом Уордом, на который в качестве почетных гостей были приглашены Оскар Уайльд и Лилли Лэнгтри. За большим столом, установленным в очень красивом зале, купающемся в неярком свете ламп и аромате самых редких цветов, сидели человек двадцать гостей. В зеркалах отражались столовые приборы, которыми была уставлена атласная скатерть кремового цвета с красными розами. Большие хрустальные вазы были наполнены букетами белых лилий, а напротив кресла, которое должен был занять Оскар Уайльд, стоял одинокий подсолнух. Самые красивые женщины Бостона и Нью-Йорка, известные своим незаурядным умом, демонстрировали эстетские платья, наиболее подходившие для того, чтобы произвести впечатление на апостола этого направления, который был крайне доволен тем, что находится в центре всеобщего внимания. Анна де Бремонт так описывает его: «Его торжествующая молодость и уверенная манера поведения придавали даже некоторую привлекательность странному костюму. Он значительно выигрывал именно в таком окружении, по сравнению с выступлениями со сцены. Его манеры были исполнены такой фации и достоинства, что заставляли забыть об эксцентричном внешнем виде. Длинные темные пряди вьющихся волос, закрывавшие лоб и спадавшие на плечи, придавали его лицу скорее женскую утонченность; если бы не крепкая мускулистая шея, широко открытая в распахнутом вырезе воротника и украшенная шелковым галстуком фантастического зеленого цвета, его голову можно было бы принять за голову очень красивой девушки» [217]217
  E. H. Mikhail, op. cit., p. 100.


[Закрыть]. Само собой разумеется, что по обеим сторонам от него сидели самые красивые дамы на этом приеме; слева – дочь одного богатого американца, а справа – Лилли Лэнгтри. Она была одета в тунику из бледно-зеленого атласа, украшенную несколькими нитями сверкающего жемчуга. Беседа шла в основном об эстетизме, цветах и впечатлениях Уайльда от Соединенных Штатов. Но внезапно Уайльд прервал банальные речи и произнес, как бы отвечая на немой вопрос: «Что такое душа? Душа – это и есть самая суть идеальной красоты. Я бы мечтал вдохнуть в себя душу красоты, как вдыхают аромат розы, а затем, если потребуется, умереть», – после чего, будто про себя, он продолжил, то приглушая голос, то заставляя его звенеть: «Женская душа заключена в красоте, так же, как мужская – в силе. Если бы обе могли соединиться в одном человеке, мы получили бы идеал искусства, о каком люди мечтают с тех пор, как оно существует. Но искусство не в состоянии создать живую розу, хоть оно и способно сделать ее красивее» [218]218
  Ibid., p. 104.


[Закрыть].

На следующий день после приема один американский журналист, переводчик Теофиля Готье, пригласил Уайльда посетить рабочий кабинет Эдгара По. «10 ноября Теодор Тилтон повел меня посмотреть кабинет, в котором По написал „Ворона“. Старый, целиком деревянный дом, возвышающийся над Гудзоном; низкие потолки, большой камин, освещение в стиле Коро» [219]219
  R. H. Davies, op. cit., p. 130, n. 2.


[Закрыть].

27 декабря 1882 года он сел на «Ботнию», которая взяла курс в направлении Британских островов. Уайльд увез с собой около полутора тысяч фунтов, контракт на написание «Герцогини Падуанской» и ангажемент на постановку «Веры».

Проведя год в Америке, проехав около двадцати тысяч километров и посетив более шестидесяти городов, Оскар Уайльд в свои двадцать восемь лет, конечно же, не изменил ее, а вот она оставила на нем свой отпечаток. Его доселе внешний эстетизм стал способом художественного выражения: «По пути домой он выбрасывает за борт чудачества и позы, которые прежде культивировал и носил, как маску».

Английские газеты возобновили кампанию травли; лондонская «Дэйли ньюс» так комментировала эстетскую миссию поэта: «По возвращении Уайльд выглядит более грустным, если не сказать поумневшим, ведь после его отъезда американцы явно повеселели, но остались при том же уме, что и прежде. Г-н Оскар Уайльд должен быть снисходительным по отношению к Атлантическому океану, который, подобно ему самому, являет собой не что иное, как гигантский провал» [220]220
  Lewis and Smith, op. cit., pp. 443–444.


[Закрыть].

Тем не менее благодаря прочитанным лекциям и новым знакомствам, которые он завязал в Новом Свете, Оскар Уайльд сформулировал заново основы своей художественной концепции. Он понял, что главное отличие художника от простого смертного заключается не только в способности чувствовать природу, а главным образом в умении показать ее окружающим. Поэт – высшее звание художника, он обладает умением видеть, как проходит время, наблюдать за ходом бытия; для него не существует ничего отжившего или старомодного: каждый предмет заключает в себе частицу красоты, истины, отмечен знаком присутствия на земле вечного человека. «Не существует иного времени, кроме мига искусства; иного закона, кроме закона формы; иной страны, кроме страны красоты – безусловно, страны безмерно далекой от реального мира, но более осязаемой благодаря собственному постоянству» [221]221
  First Collected Edition, op. cit., t. XIV, p. 255.


[Закрыть]. Именно в этом воображаемом мире художник может добиться эффекта отчуждения, который защищает его от веяний моды: «Получается так, что художник, кажущийся далеким от своей эпохи, от своего времени, способен отразить его лучше других, поскольку умеет отделить все случайное и временное, умеет развеять туман обыденности, который мешает нам лицезреть жизнь в ее истинном свете» [222]222
  Ibid., p. 258.


[Закрыть]. Силу, востребованность произведения искусства можно измерить лишь радостью, испытываемой при его созерцании. Именно этим объясняет он повсеместное увлечение искусством стран Дальнего Востока, которое отличается чувственностью и эротизмом: «В то время, как западный мир взвалил на плечи искусства невыносимое бремя интеллектуальных комплексов и поучительной трагедии собственных бед, Восток неизменно оставался верен основополагающим законам изобразительного искусства» [223]223
  Ibid., p. 260.


[Закрыть].

В своем утверждении о первичности искусства по отношению к морали Уайльд пошел еще дальше, предвосхитив принципы той философии, в которую лорд Генри посвятит Дориана Грея, заявляя, что такие художники, как Россетти, Моррис, Берн-Джонс открыли своим современникам «секрет художественной восприимчивости, научив их отдаваться силе собственных впечатлений, поскольку, если считается, что искусство по определению суть освобождение от тирании чувств, то в еще большей степени оно является бегством от тирании собственной души» [224]224
  Ibid.


[Закрыть]. И наконец, он открыл для себя то, о чем уже смутно догадывался ранее: «Условием рождения подлинного произведения искусства является соединение восторга перед красотой, заключающей в себе секрет древнегреческой культуры, с жаждой созидания, заключающей в себе секрет жизни» [225]225
  Ibid., p. 33.


[Закрыть]. Таким образом, он ничем не ограничивает процесс художественного созидания, необузданность страстей, несущих в себе эстетический восторг, который происходит «не от отрицания, а наоборот, от принятия всех страстей и который сродни величественному спокойствию, написанному на лицах греческих статуй: отчаяние или печаль не в силах их разрушить, но могут лишь зажечь новой страстью» [226]226
  Ibid., p. 38.


[Закрыть].

В начале 1883 года «Ботния» добралась до Ливерпуля, и легкие Оскара Уайльда вновь вобрали в себя воздух викторианской Англии.